Великая смута. ВЕЛИКАЯ СМУТА (Николай Плахотный)

– Вы не представляете, из какого ада вырвались мы.

Слезы градом брызнули из глаз моей собеседницы. Я тоже почувствовал неладное. К горлу подкатил горячий комок: не проглотить, не выдохнуть. Какое уж тут, извините, интервью. Позабыл о диктофоне. Не перебивая, слушал одиссею семьи Саркисян, оказавшейся меж двух, точней меж трех огней.

– Жили мы среди гор, в печально известном Карабахе, на родине мужа. Селение называется Ленинаван. Работали в совхозе. Имели свое хозяйство: дом, кусочек земли, огород с виноградником. Трудились в поте лица. Тихо радовались жизни.

В одну ночь все рухнуло.

Проснулись от страшного грохота. Полуголые выскочили на улицу. Никто ничего не поймет. Может, конец света? Или землетрясение? Мужчина в военной форме шепнул Серго: «Со стороны Азербайджана движутся войска». Война! С чего бы? Зла мы никому не причинили. Жили тихо. Даже слишком тихо. Возможно, это и дало кому-то повод для нашествия.

Военный оказался прав. На рассвете пришли танки. Над головами с диким ревом носились самолеты и похожие на драконов вертлявые вертолеты. На выезде из села возникли блокпосты. Свободными оставались лишь тропинки. Когда стемнело, люди потянулись в горы. Накануне страшные морозы ударили. Счастливчикам достались пещеры. Остальные как звери забивались в сугробы. Костры боялись разводить, чтобы себя не обнаружить.

Больные, слабые не выдерживали – коченели, погибали. Их тела присыпали снегом, с боков подваливали камни. Оставшиеся в живых думали: наступившая ночь и для них будет последней.

С группой смельчаков стали выбираться из окружения. Трое суток как архары карабкались по скальным тропам, по глубокому снегу. Ночью нас подкараулила волчья стая. Если б не смоляные факелы, звери нас растерзали бы. В ту ночь я и поседела.

Под вечер запахло человеческим жильем. Внизу виднелись домики осетинского аула. От волнения силы окончательно иссякли, ноги онемели. У одного товарища был дробовик. Выстрел услышали. Нас на руках вынесли из снежного плена. Обогрели, накормили. Только потом осторожно спросили: кто мы? откуда? куда путь держим?

В чабанской семье у Сулико прожили несколько дней. Хозяева уговаривали: «Оставайтесь здесь до весны». Не хотелось чужим людям в тягость быть, злоупотреблять гостеприимством. Тогда всю нашу группу (шестнадцать человек) они одарили продуктами, дали кое-какую одежонку. Помогли спуститься в долину. Дальше мы двигались сами, на свой страх и риск. Часть ушла в Карачарово. Мы же решили вообще покинуть Кавказ.

Семья наша интернациональная. Муж мой Серго – армянин, я – гагаузка. Моя родина Молдавия. В Вулканештах остались мои родители. К ним и поехали. Все, какие имели деньги, потратили на билеты, сами жили на подаяние. Две недели тянулось путешествие, а казалось, что всю жизнь так, на колесах.

С грехом пополам добрались до своих. Не успели дух перевести, в Молдове началась своя заварушка. Их премьер по фамилии Друк огнем и мечом приводил в чувство непокорных гагаузов, которые с дури возмечтали о суверенитете. Бывало, ночью глаз от стрельбы не сомкнешь. Хотелось одного: тишины, тишины.

Как нас родители не отговаривали, решили сменить местожительство. За ориентир взяли Калужскую область. Почему? Дело в том, что после учебы в Тимирязевской сельхозакадемии Серго получил направление на работу в село Середнинское. Тут мы и познакомились. Судьбе, видно, угодно было, чтобы мы возвратились туда, где зародилась наша любовь.

Никто нас здесь не ждал, но встретили словно родных. Заново пришлось обзаводиться домашним хозяйством – с чашек, с плошек, с кастрюль. О комфорте пока и не мечтаем. У крестьян поговорка есть: «Были б кости, а мясо нарастет». У меня и Серго работа по специальности. Он инженер в совхозе, я работаю медсестрой на станции «Скорой помощи». Осталось детей поставить на ноги и дожидаться внуков.

Никогда не забыть день второго пришествия на калужскую землю. Привезли нас на станцию Балабаново, на попутке добрались до Середнинского. Выгрузили у ворот наши жалкие пожитки. Но почему-то не торопилась я их разбирать. Захотелось одной побыть, среди природы. Через несколько минут оказалась в лесу. Шагаю извилистой тропинкой, слушаю птичью симфонию. И так мне было на сердце спокойно. Вдруг среди высокой травы заметила голубой огонек. Что еще за чудо? Оказалось, незабудочка. Я уж и позабыла, что существует такой удивительный цвет. На юге почему-то он не растет. Можно сказать, это символ России. Я не сентиментальная, а тут на меня оторопь нашла. Опустилась перед стебельком на колени и поцеловала голубой букетик. Сразу ж будто камень с души свалился. Домой вернулась веселыми ногами.

Пока мы беседовали, слезы на лице Федоры высохли. Глаза светились лучистой голубизной. Хозяйка проводила меня до поворота. Пожелала доброго пути. А я ей счастья на новом месте.

КРЕСТ НЕУДОБОНОСИМЫЙ

Точной нет статистики. Приблизительно известно: по России бродят от 12 до 15 миллионов неприкаянных наших соотечественников. Власти фарисействуют, клянутся народу в любви, лепечут о каких-то гражданских правах и обретенных свободах. Горемык же год от года прибавляется. Бездомные, обездоленные устраиваются кто как может. Редко – у родных и близких. Чаще – в приспособленных для жилья концентрационных лагерях, в полевых вагончиках, просто в палатках. И это считается еще за благо. Ведь масса таких, которые гнездятся в готовящихся к сносу зданиях, подвалах, кладбищенских склепах, в канализационных люках, а то просто под открытым небом, на скамьях парков культуры и отдыха.

По казенной табели беженцы подразделяются на две основные группы. Подавляющее число – нелегалы, дикий контингент, всякая нечисть. Не приведи Господь оказаться в этой буче. Ибо снимаются с места под страхом преследования, опасаясь за свою жизнь. Уходят семьями, бегут в одиночку. Ведь часто и минуты нет, чтобы заранее побеспокоиться о подорожных документах. Вырвавшись из огня, бедняги попадают в полымя. Наша родная милиция (ФСБ) встречает беглецов взглядом исподлобья. Не подымая шума, их отлавливают, манежат в «обезьянниках», выпытывают нужные сведения, после чего этапным порядком высылают туда, откуда явились. Второй разряд – вынужденные переселенцы, коим посчастливилось раздобыть филькины грамоты. Наспех состряпанные «справки» тоже не гарантируют их обладателям достойной жизни на новом месте. И все же какое ни на есть, но прикрытие.

Взбаламученное мирское море издали кажется спокойным. Его неистово бурунит на погранично-таможенных перекатах; оно вскипает словами и слезами в приемных переселенческих контор. Иногда встречаются омуты с зеркальной поверхностью. Но сказано: в тихой воде черти водятся.

Человеческие потоки в России исстари центростремительные. На подступах к Москве гонимые ударяются о полосатый шлагбаум, именуемый 101-й километр. Магическую черту пересекают избранные: у кого тугой кошелек или есть надежный покровитель. Менее удачливые оседают в дальнем Подмосковье. Остальные поворачивают – кто на север, кто на восток или запад.

Марию Кузьминичну Фомину и ее домочадцев занесло в старинный Боровск из Прибалтики, когда с обретением иллюзорной свободы там начались гонения на русских.

– Сколько лет уже, со счета сбились, живем как на вокзале. Прибытие нашего поезда все почему-то откладывается, – с горькой иронией говорила дочь ее Валентина Федоровна, врач-стоматолог.

Чувствовалось, разговор ей неприятен да и на работу торопилась. Оставила нас с матушкой наедине – копаться в их семейной истории.

Можно сказать, Латвия – их вторая родина. Для Валентины Федоровны – просто родина. В городке Огре она родилась, выросла, обзавелась семьей. Отец же во время Великой Отечественной на этой земле кровь свою пролил. Здесь были ожесточенные бои, их рота потеряла треть личного состава.

День Победы комбат Фомин встретил в Берлине. В июле демобилизовался. Бравый офицер уже заказал билет в Ленинград, где его ждала молодая жена, пережившая блокаду. Планы спутал случай. Благодарные жители Огры разыскали своего освободителя и направили в его дивизию официальное письмо: «Согласно решению горсовета, мы уполномочены вручить вам, почетному гражданину города, ордер на квартиру, плюс подъемные для оплаты дорожных расходов вашей семьи из любой точки Советского Союза». Так-то даже в трудную пору у нас дела делались.

Более сорока лет прожили Фомины на латвийской земле. Накануне великой смуты, в 1989-м ушел из жизни почетный гражданин Огры. Вдова его была уверена, что и свой смертный час встретит под крышей родного города. Но судьба распорядилась иначе.

Тактично коснулась Мария Кузьминична «наболевшей болячки», как из оседлых граждан превратилась в кочевников.

– Мы жили исключительно семейными интересами. Политикой не увлекались. И все же когда в девяностом году по всей Прибалтике началось непонятное (!) брожение, мы проявили солидарность – стали на сторону недовольного властью народа. Ходили на митинги, держались за руки в известной «живой цепочке». Короче, вели себя гражданственно. Но едва угар от победного салюта рассеялся, для русских наступило горькое похмелье. Отношение резко переменилось. «Оккупанты» – не самое бранное слово, которое нам сперва бросали в спины, затем и в лицо. Русским угрожали, выкуривали с работы, не брали даже в пожарники. Как странно, однако, все перевернулось. С ближнего и дальнего зарубежья на нас подули злые ветра.

Собеседница зябко повела плечами, хотя в комнатушке было жарко и душно.

– Мы потеряли все, – продолжала Мария Кузьминична. – Но не столько жаль нажитого, как утраченную веру в добропорядочность и справедливость. Достигнув желаемого, новые хозяева Латвии сразу же переменили лозунги и штандарты. Благодарю Бога, что муж не дожил до позора. У дочери сразу же возникли проблемы с работой. Зятю (кузнец-художник) фирма прислала открытку: «Уведомляем, что в ваших услугах больше не нуждаемся». Все на западный манер: вежливо, но убийственно. Чего еще оставалось нам ждать? Выстрелов? Голодной смерти? Мы оставили злым правителям все. Сами перекочевали в Россию. Видно, таков уж наш крест.

Следом поведала библейскую притчу. Судьи вынесли смертный приговор христианину за его неотступную верность Христу. Заодно выдали крест, который он должен был нести на себе к месту казни. Путь был в гору, по солнцепеку. Намучился несчастный. На остановке испросил у стражника разрешение заменить «неудобную ношу». Благо, на обочине валялось много бесхозных крестовин. Стал примерять, но все не по плечу. Наконец один нашелся, будто по заказу сбитый. Страдалец взгромоздил махину на спину и вприпрыжку побежал догонять свою колонну. Конвойный, наблюдавший сцену со стороны, грустно улыбнулся. Ведь бедняга вновь выбрал прежний свой крест, к которому уже успел привыкнуть, притерпеться.

Да, каждый должен нести свой крест до конца. В том есть своя мудрость. И житейский расчет.

БЕДА БЕДУ БЕДОЙ ПОКРЫВАЕТ

С точки зрения беженцев, в России немало хлебных мест. Калужская губерния в первом ряду, хотя злачной ее не назовешь.

С начала смуты в этот край прибыло более двадцати пяти тысяч незваных новоселов – официально зарегистрированных. Неучтенных в пять-шесть раз больше. В результате плотность населения в этом регионе (на один квадратный километр) увеличилась на 7,4 человека. Прирост небывалый за всю историю. И это на фоне увеличивающейся смертности среди постоянно проживающего населения.

Многие возвращаются на свою историческую родину, которую некогда покинули, погнавшись за длинным рублем или же исполняя служебный долг. В общем, современный вариант старинного сюжета о блудных сынах и дочерях.

А вот как объяснил притягательность своей земли руководитель миграционной службы Калужской области С. Астахов:

– Сказывается склонность русских к коллективизму, к соборности. Оглянитесь-ка назад. В роковые моменты истории, когда над Отечеством нависала угроза целостности, народ инстинктивно стекался к стогнам «белокаменной». Как те цыплята. Едва в небе появится коршун, бегут под материнское крыло.

Исторические обстоятельства, народные традиции, конечно, много значат. Но не следует сбрасывать со счета и личностный фактор. От беженцев-лишенцев я слышал немало добрых слов в адрес Астахова. Станиславу Евдокимовичу пригодился не только прошлый опыт партаппаратчика, но и собственная горькая судьба. Был он пленником вермахта. В 1941 году, когда Астахов под стол пешком ходил, многодетную семью ушедшего на фронт солдата оккупанты вырвали из родной почвы с корнем и угнали в Германию. Три года с лишком ишачили русские рабы на барона фон Бауха. Все, что пережил крошка-узник на неметчине, переплавилось в душе и стало сущностью его характера, натуры. Главная черта – душевность, доброта без расчета на благодарность и компенсацию. Человеческое горе неразборчиво, от него не застрахованы ни белые, ни красные, ни зеленые… Уже на склоне лет Астахов понял: историю творить легче, чем дать кров или приютить бездомного, ублаготворить страждущего.

По служебной надобности несколько дней провел я в переселенческой конторе. Побывал в местах сосредоточения мигрантов – в общежитиях, таборах. Видел и поселки с коттеджами, в которых получили прописку вчерашние беженцы.

На задах сельца Русиново вырисовалась целая улочка новостроек. Домами их пока не назовешь. На одном горбатились стропила, на соседнем дело дальше фундамента не пошло. А кто-то был близок уже к новоселью.

Из неостекленной веранды на крыльцо вышел хозяин. По виду человек городской, хотя в рабочей спецовке Андрей Васильевич Чернопазов переменил на старости лет не только образ жизни, но и профессию. Стал строителем собственного дома. Хотя три года назад являлся профессором в одном престижном вузе Алма-Аты, где верой и правдой служил 35 лет. Жизнь пришлось начать с нуля.

– Ничего, выдюжим! – проговорил мой сверстник с твердостью. – Жаль тех, кто не по своей воле там задержался. Но националисты их все равно выкурят. Такая там теперь государственная политика. Лично мне, к примеру, в вину ставилось то, что курс физики твердых тел я преподавал по русской методике. Смешно? Русское у них там ассоциируется с советским. До таких силлогизмов не дошли даже обскуранты средневековья.

С языка сорвался логичный вопрос: «Зачем нужно было ехать так далеко? Рядом же Омская область, Алтай».

Был ответ:

– А вы уверены, что суверенитетная лихоманка на том рубеже и закончится? Близок черед распада России.

Мрачный прогноз. Но пора б стать нам уже реалистами. Все очень напоминает то, что случилось с Советским Союзом. Ведь держава и тогда казалась нерушимой до последнего момента. Да вдруг рвануло. Те, кто в Беловежской пуще под хмельком, играючи включили адскую машину, теперь на людях придуриваются, разводят руки: «Да мы что! Да мы ничего! Союз же сам распался. Мы только „констатировали“ свершившийся факт».

Ста-а-арая песенка. Бывало, певали ее наши бабушки и дедушки. Речь, помнится, шла о прохиндее, попавшемся на воровстве, с поличным. Но жулик, бия себя в грудь, клялся-божился: «И я – не я! И лошадь не моя! И извозчик не я!» Нынешние государственные преступники всячески открещиваются от содеянного: юлят, изворачиваются, прикидываются простачками. Все это до поры, до времени. Будет суд. И спрос будет строгий. Каждому воздастся по делам.

Оглянемся назад без гнева, без пристрастия. Ведь все затевалось ради счастья и благоденствия россиян, якобы настрадавшихся и натерпевшихся от советской власти. Перспективы были радужно-голубые. Стратеги перестройки обещали народу индивидуальные, едва ль не царские чертоги и райские кущи. И все это должно было свершиться через два-три года. Называлась даже точная цифра: 500 дней и ночей. Самое же главное: переход из царства мрака и нищеты в новую жизнь должен быть тихим, мирным, бескровным. На последний тезис обращалось особое внимание. Был провозглашен лозунг ясный и однозначный: «Конец тоталитаризму!». Тогда же подчас безо всякого повода и резона политиканы цитировали по несколько раз на дню Ф. М. Достоевского: дескать, социальные потрясения не стоят и одной слезинки ребенка. А тут, как на грех, при странных обстоятельствах погибли трое защитников Белого дома – Владимир Усов, Дмитрий Комарь, Илья Кричевский. Их имена занесли в стомиллионный список жертв сталинского режима. Борис Ельцин со слезами во взоре испросил у убитых горем родителей прощение, что не смог защитить, уберечь их сыновей. По всему выходило: о чем мечталось, сбывается.

Старое вытеснялось новым. Развалу Союза предшествовали незначительные, на первый взгляд, вздорные выходки хулиганствующих элементов. Чекистам ничего не стоило ногтем раздавить зудящих паразитов. Когда же те в порядке собственной инициативы вознамерились было призвать шушеру к порядку, как из центра последовал грозный окрик: «Не замай!» И никаких по сему комментарий или разъяснений. Туманно намекалось: такова вроде бы особенность исторического момента.

Помню, начальник Тульского УВД Николай Васильевич Панарин, по прозвищу «Волкодав», разоткровенничался у себя в кабинете:

– Не пойму, откуда ветер дует Того не бери, того вообще не трогай, а этого сегодня же выпусти.

– Кто ж эти неприкасаемые? Наверно, чадушки родные больших начальников?

Старый служака нехотя приоткрыл завесу:

– Золотую молодежь мы и прежде не трогали, даже оберегали. Теперь же вообще цацкаемся с урками, с прожженными бандюками. Что явно не спроста. Какую-то школу они замышляют.

С полковником знакомы мы были давно. Я спросил напрямик, кого имеет он в виду. Хозяин кабинета рубанул с плеча:

– Да вон тех, которые сидят за спиной Ленина.

Так туляки называли ранее работников обкома КПСС, здание которого стояло позади памятника вождю мирового пролетариата. Вскоре сюда водворилась администрация Тульской области. Глава ее (некто Севрюгин) первым в постсоветское время провозгласил себя губернатором. И очень своим самозванством гордился.

Разговор в управлении внутренних дел послужил толчком для серьезного журналистского расследования. К делу подключилась когорта из местной пишущей братии, собкор газеты «Труд» Владимир Городецкий. Общими силами раскопали криминальный гадюшник, который опекал сам губернатор.

Меня заинтересовала не столько финансовая сторона, а человеческий фактор: как в действительности происходило перерождение личности. Для начала пошел в Тульский госархив, куда перекочевали личные дела номенклатурных партаппаратчиков, хранившиеся в сейфах за семью печатями. Нашлись единомышленники-бессеребряники. Щелкнул секретный код – двери распахнулись. Я с головой погрузился в бумажную пучину.

По мере распутывания вырисовывались черты карьериста – двурушника. Шел он к намеченной цели, словно тяжелый танк по головам.

В захудалом совхозе работал заурядный зоотехник. Однажды судьба дала ему шанс: на безрыбье организовал Н. для областного начальства великолепную уху. Заурядная пьянка на бережку положила начало политической карьеры.

Через полгода коммунисты избирают Н. секретарем парткома. Дальше покатило будто по накатанной колее: второй, затем и первый секретарь уже райкома! Круг знакомств день ото дня расширялся, ответственность соответственно возрастала. Теперь уж тов. Севрюгин устраивал рыбалки и охоту с возлияниями вкупе с банкетом, со стриптизом (в специально для того построенной резиденции) не только для местного начальства. В укромный уголок на психологическую разрядку везли важных «птиц» из Москвы. Хозяин ни разу не ударил в грязь лицом. Пьянки-гулянки удавались одна лучше другой.

Районный кокон стал для Севрюгина тесен. Обком партии забирает его в Тулу, сажает в кресло начальника управления сельским хозяйством. Обласканный выдвиженец три года правил отраслью и довел ее до ручки. Область с 19 стабильных центнеров сбора зерновых с гектара скатилась до позорного уровня – восемь с половиной. Тогдашний партийный босс Юнак принародно оценил деятельность банкетных дел мастера в двух словах: «Полный провал!»

Листал я пожелтевшие и свежие страницы личного дела и диву давался. Карьера Севрюгина – цепь беспрерывных – явных! – неудач на хозяйственной ниве. Куда бы ни направляла его партия, он блестяще губил дело. И то еще полбеды. Едва появлялся он на новом месте, коллектив (территорию) начинало изнутри трясти, лихорадить. Чиновный аппарат раздирали склоки, обуревали интриги. Людям было не до работы. Да и прозвище у него было подстать – Змей Горыныч. Однажды мелькнула нелепая догадка: не нарочно ли подрывал он народное хозяйство? Стране, народу тайно и хитро вредил. Я поделился догадкой с коллегами – все, как один, согласились.

В начале 1980-х Севрюгин стал терять высоту. Под белы руки – на вицах – переводят проштрафившегося в образцовый Ленинский район. Сажают в уготованное кресло председателя райисполкома. Это временный отстойник, по армейским понятиям, штабной резерв, откуда проштрафившихся, после некоторой выдержки, пускают в новый оборот. Этот же случай вообще был из ряда вон.

Через год преуспевающий район было не узнать. Поля оскудели. Резко пала продуктивность ферм. Жизнь хирела. Упадок сопровождался грызней, склоками на всех уровнях. Люди, что называется, собачились. В разные инстанции стаями летели жалобы, кляузы, разоблачительные анонимки. Одна комиссия сменяла другую, результат же нулевой. Главное – нельзя было понять, откуда дует злобный ветер. Подозревали, что гонит волну сам Севрюгин. Однако явных улик не было. Тем более что поговаривали: у Николая Васильевича в Москве сильная рука, потому с ним лучше не связываться. Для острастки все же еще разок понизили в должности: отдали в управление (на растерзание!) богатейший пригородный совхоз «Саженец». Тут Севрюгин и застал августовский путч. На третьи сутки Николай Васильевич самопровозгласил себя губернатором.

Фискалы донесли своему господину: столичный журналист копается в его архиве. Меня подняли на ноги среди ночи и чуть свет привезли в губернаторскую резиденцию. Разговор был с глазу на глаз, почти приятельский. Беседовали о разных разностях, в том числе о моих склонностях, пристрастиях. И вдруг – будто боксерский апперкот – вопрос: какое у меня впечатление от прочтения его личного дела?

В моей папке находился заранее включенный диктофон. От начала до конца наш кабинетный диалог был зафиксирован на пленке. А через несколько дней перекочевал в газетную статью. Так что дальше я цитирую сам себя:

«– И какой же она (биография) вам показалась?

– Противоречивое оставила впечатление.

– Честно скажу: только теперь познал я вкус к руководящей работе. А до того, – последовала короткая пауза. – До того без вдохновения тянул служебную лямку.

– Догадываюсь. Вы не хотели сотрудничать с советской властью? Вам это было противно?

– Можно сказать, да. Я давно понял: это лишняя трата сил.

– При всем этом оставались командующим. Вели за собой массы. Люди вам доверялись, верили. Вы же их, мягко говоря, вводили в заблуждение. Вот это и есть то самое противоречие. По-моему, в этом есть что-то.

Севрюгин заерзал в кресле, сильно хлопнул ладонью по столу.

– Вы мне политику шьете. Не надо! Вот уже где она у меня, политика! – и ребром ладони провел по горлу. (Газета «Труд», 24 октября 1992 г.)»

После выхода в свет статьи «Пар из тульского самовара» Севрюгин три дня не появлялся на работе из-за «медвежьей болезни». Ждал реакции Кремля. Позвонил помощник Ельцина и успокоил: «Продолжайте работать».

Но пресса тогда еще имела убойную силу. Кресло под самозванцем закачалось. Последовал арест. Затем долго, с перерывами тянулся нудный суд. Приговор: пять лет (условно!), учитывая прошлые заслуги имярек перед Отечеством и народом.

ЖИВЕМ, КАК В ТУМАНЕ

Теперь это уже не гипотеза, а аксиома. Преступные элементы разных мастей и рангов способствовали прямо или косвенно политической дестабилизации общества. Иначе говоря, расшатывали его основы. Как ни странно, все это было на руку рвущейся к власти терпеливой оппозиции.

Многое уже поистерлось в памяти, потускнело, исказилось в масштабе и последовательности событий. Первыми жертвами «нового курса», помнится, были турки-месхетинцы. Не оказав местным головорезам решительного сопротивления, они без боя уступили свои дома, квартиры, имущество, рабочие места и «организованно» подались в Россию. Осели в глубинке.

Немного погодя зачадило в Сумгаите, где тоже было пролито много крови. В основном невинной. Жертвами уголовников на сей раз стали исключительно русские. Многие калужские предприятия были связаны хозяйственными узами с трудовыми коллективами Азербайджана, поэтому охотно предоставили изгнанникам кров и пристанище.

Еще живы были советские нравы, которые вскоре освистали на все лады. А тогда беженцев встретили бравурной музыкой. Прямо с вокзала повезли в старинный Воротынск. В один день население городка увеличилось на 56 семей. Пришельцев разместили в гостинице, пансионатах и пионерлагере. Трудоспособных с ходу трудоустроили. Большинство получило работу по специальности на машиностроительном заводе. Нашлись также места учителям, медикам и культработникам.

К азиатскому и кавказскому ЧП народ наш отнесся как к странному недоразумению. В каком-то смысле чернобыльский вариант. Все были уверены: власть во всем досконально разберется и примерно покарает виновных. После чего изгнанники со спокойной душой вернутся к своим очагам.

Вопреки ожиданиям, «меры» не были приняты. Бесчинства по окраинам Союза продолжались. Мордобои, поножовщина, стрельба, разборки, грабежи средь бела дня стали обычными в нашей жизни. К ним привыкали. Они же плавно (и планово) перерастали в вооруженные конфликты. Причем, уже с характерными военными признаками: разрушение городов и сел, общая неразбериха, гибель людей, главным образом мирного населения. Вторая составляющая любой войны – беженцы. Их поток год от года все мощнее. В основной массе он состоит из братьев-славян. Появились основания для вывода: это отнюдь не спонтанные каверзы неуживчивых аборигенов, а управляемая издали стратегия мировой канцелярии. Чего ее боссы и смазливые клерки от нас хотят, чего, собственно, добиваются? Разумеется, любви. Хи-хи!

Проблема весьма скользкая. Непопулярная. Политики, равно как и служители богини Клио, всячески обходят ее стороной. Приподымем же хоть уголок завесы.

У русофобии давнишняя предыстория. Исчисляется она веками, а не октябрем 1917-го года датируется, как это хитро нынче пытаются втемяшить в разжиженные обывательские мозги пиарщики нового мышления. Власть норовит искоренить из народной памяти социалистические привычки, вышибить из сознания советский дух, дабы приобщить вчерашних «совков» к западной цивилизации, к капиталистическим порядкам. Промеж обтекаемых слов протаскивается гнусная мыслишка: за ради лучезарного завтра стоит-де народишку еще потерпеть, малость пострадать, кое-чем пожертвовать. Пошлый, до боли знакомый мотив.

Скоро двадцать лет уже тянется содомская круговерть под кодовым названием «перестройка». Разжиревшие на «месячинах» и взятках чиновники новой формации, прошедшие переподготовку на спецкурсах за океаном – экранно, эфирно, печатно, – изо дня в день убеждают свою паству: по статистике, жизненный уровень народа имеет-де тенденцию к росту. Типун на язык.

Живем, как в тумане. Сместились ориентиры, перепутались идеалы и человеческие ценности. В головах сумбур, в душах неразбериха. Парализована воля. В мышцах оцепенение. Бредем бездорожьем, без цели, в унынии, подхлестываемые скачущим курсом иноземных дензнаков. Порой мне кажется, вижу Россию не в образе летящей гоголевской птицы-тройки, а в виде курицы-рябы, которой с налета ударил в зад шквалистый ветер. Распушившийся веером хвост превратился в неуправляемый парус. Со стороны забавно и смешно. Бедняге птице, право, не до шуток. Воздушный поток несет ее словно мусор, будто ветошку.

Нынешнее положение нашей, в недавнем прошлом великой державы как бы не хуже куриного. Не прибавляет россиянам ни куража, ни национальной гордости даже двуглавый орел, взятый напрокат у царской династии Романовых. Несмотря на залихватский вид и наличие в распростертых лапах величественных символов самодержавия, общее впечатление, согласитесь, карикатурное, искусственное. По современной фольклорной версии, это цыпленок табака после соответствующей термической обработки.

Таков ходячий анекдот. Народ шутит, значит дела его действительно уже плохи.

Косоглазые хитрованы уверяют нас в том, что обрушившиеся на головы россиян «реформы» чуть ли не небесного происхождения. Краснобаи, горазды врать-то! Еще Макиавелли предупреждал «электорат»: дорвавшиеся до трона самозванцы во все горло кричат, будто посланы богом.

Бога-то хоть оставьте в покое. О какой тут судьбоносности речь. Глянем на вещи здраво, без мистики. Пресс-формы скрижалей, на коих второпях нацарапан план «перестройки» всего уклада жизни русского общества, был, как теперь выясняется, даже не российского происхождения. Чекан далеко – за горами, за морями. В тех тайных скрытях есть, наверняка, и кое-что похлеще. Рано или поздно злые ковы вылезут наружу непременно.

С незапамятных пор на Западе витает отрицательный образ России. Истоки неприязни лежат в толщах средневековья, совпали с великими географическими открытиями. Недруги косились на Русь. Под разными предлогами они пытались ее оккупировать, в основном, по их заявлениям, из гуманных соображений. Добра нам хотели.

Перекинем назад листки календаря. Что видим? Точнее – кого? Четко вырисовывается фигура Наполеона Бонапарта. Как просвещенный гуманист ставил он задачу великую и великолепную. То была попытка приобщения «полудиких славян» к цивилизованному европейству. Сам выходец из Корсики, он сквозь толщу времени предвидел: Россия может стать родиной большевизма, чего он, как император, ни умом, ни сердцем не желал. Ну и принял предупредительные меры. Номер, как говорят коверные клоуны, не прошел. Теперь натовские генералы с досады кусают ногти.

Да ведь и Гитлер, предпринимая роковой поход на восток, в принципе, хотел того же. Несколько скромней были намерения у его соотечественника Вильгельма, затеявшего в четырнадцатом году великую бойню, с применением газов. Цель та же: освободить темный русский народ от погрязшего в грехах и скверне царя. За одно уж помочь россиянам переменить веру, перейти в лоно римско-католической церкви. После чего в мире наступит вечное благоденствие и взаимопонимание.

А перед тем (пару столетий назад) к России неудержимо льнули рыцари-добродеи. Еще раньше желали осчастливить Московию своим присутствием поляки вкупе с литовцами. О том же помышляли некогда и турки. Были и другие охотники поживиться насчет русских земель. Завоевателям казалось: Россия-де плохо лежит. Стоит лишь руку протянуть и…

Ежели отбросить частности, Европу сильно раздражала «русская идея», о чем без обиняков, во всеуслышанье сказал Федор Михайлович Достоевский. В чистом виде она такова: община в сочетании с библейскими постулатами коммунизма. Православную схему общественного мироустройства западные иерархи и ихние менеджеры в принципе не признают. Она якобы не гарантирует свободы и широких гражданских прав цивилизованным людям.

Все это не более как лабуда, а научно – демагогия. Перевоспитать русских на жесткий европейский СТАНДАРТ, все равно, что пытаться сделать (по украинской поговорке) «из карася порося». Да и к чему, зачем менять нам свой характер, душу свою в угоду мировому сообществу? Коль на то пошло, мы могли бы кому-то выставить встречные предложения на счет того же, скажем, мен-та-ли-те-та. Тем более что спор о правах человека не имеет границ. Это как космос, как галактика – они не токмо бескрайние, но и постоянно расширяются. Потому регламентировать что-то в вопросах пресловутых гражданских прав даже «мировому правительству» не подручно и не подсудно. Сие выше его компетенции. Вообще, лежит за пределами человеческих возможностей. Короче, дело божеское.

В соблазн же легко впасть. Да сгоряча таких дров наломать, что потомки потом долго будут золу разгребать, пока докопаются до истины. Тому примеров тьма. Недавно святой отец католиков Павел Иоанн II испросил у мусульман прощение за великие «крестовые походы», предпринятые, как когда-то толковали, ради благой цели – отнять у неверных гроб с телом Господа нашего Иисуса Христа. Под это «правое дело» много разных мерзостей и глупостей было наворочено. И вот девять столетий спустя талмудисты Ватикана пришли к сакраментальной мысли: то была, дескать, историческая ошибочка. Немного погодя формулировку уточнили: действо известное было спровоцировано самим дьяволом. И довольные умыли руки! А чего оно, то действо стоило? Сколько кровушки человеческой на земле святой было пролито, – одному лишь Богу ведомо. И тут самое время вспомнить великий завет русского философа-гуманиста: «Социальные потрясения не стоят одной-единственной слезинки ребенка».

На фоне сказанного, как воспринимать злодейства военщины в Югославии и недавнее кровопролитие в Ираке. Теперь же выясняется, что и формального повода для операции «Шок и трепет» у США не было. Страхи и последующая за тем истерика, будто Саддам владел ядерным и химическим оружием, – не более чем миф. Коварная выдумка Буша и Тони. Хотя честные политики не сомневались зачем американские авианосцы взяли курс в акваторию Персидского залива.

И вот прекрасная страна повержена, лежит в руинах. Зачинщики великой авантюры в свое оправдание бормочут нечто невнятное. «Нас неточно информировали, нас подставили, ввели в заблуждение». Как обычно, стрелочник виноват!

По кодексу чести джентльмены в подобных случаях обязаны, как минимум, открыто признать свою ошибку, принести миру извинения и уйти в отставку. А что мы видим, что слышим? Детский лепет: «Иракский диктатор бяка. Людям в его стране плохо жилось. И вообще у них нарушались права человека».

Агрессор нынче нагл как никогда. Прет напролом. Ничто его не сдерживает, не настораживает, ибо мир стал однополярным. Не на кого оглядываться. Советский Союз сошел с международной арены. Америка, по сути, одна правит миром. Произвол же, учит история, до добра не доводит, нет. Тому есть уже тревожные симптомы. Причем не только по кодексу международного права. Сильные мира сего ставят себя превыше общечеловеческих законов: гневят небо, а сатану тешат. Да что закон! Ради корысти первое лицо государства способно нарушить обет, даже совершить клятвопреступление. До сих пор стоит перед глазами сцена, достойная пера Шекспира: Билл Клинтон клянется в конгрессе США, обвинявшего своего президента в порочной связи «канцелярским способом» с Моникой Левински. И то была наглая ложь, которую святой не назовешь. Целый год политическая жизнь Америки вертелась вокруг мужского достоинства хозяина Белого дома. В конце же фарисеи-краснобаи до такого неслыханного цинизма договорились: ради блага Америки разок-другой можно и солгать.

Невольно напрашивается аналогия. Кабы этак опростоволосился кто-либо из первых (или даже вторых) лиц нашего государства за все годы существования СССР. Можно не сомневаться: этого «факта» хватило бы на сто лет улюлюканья и свистопляски по всем каналам СМИ, во всех форматах. Ведь сколько грязных сплетен о Ленине, Сталине и их соратниках пущено в оборот бессовестными борзописцами. И по сей день смакуют политическую жвачку, захлебываясь слюной: шустеры, Черкизовы, бабицкие и иже с ними «властители дум».

Дожив до седых волос, я только теперь понял: с демагогами и талмудистами спорить бесполезно, бессмысленно. Убаюкают, опутают, заморочат лживыми словами.

Недавно в открытом эфире два теолога вскользь коснулись затасканной темы. Они убеждали друг друга: сатанинские походы на святую землю были исторически оправданы, ибо способствовали распространению цивилизации. И вывод: все, что переживает теперь Россия, пойдет стране и народу на пользу.

Сказано было без обиняков. Политологи из разношерстного лагеря демократов ту же самую мысль выражают витиевато, впрочем, с глубоким подтекстом. Да, Россия велика, богата, прекрасна, однако недостаточно ци-ви-ли-зо-ван-на. Потому россиянам много чего надо перенять у Запада. Таким образом подкорректировать (читай: облагородить) свой корявый менталитет. Особенно по части гражданских прав. С чем у нас (после семнадцатого года) неблагополучно.

Воззрения, мнения, вкусы у людей разные. Русский ведь как рассуждает: «Одному нравится поп, другому – попадья, а мне – попова дочка». Или еще того же разбора: «Кому-то по душе жареные огурцы, иному же соленые яйца». Коль уж на то пошло, по части свобод дадим мы сто очков вперед любому правозащитнику европейского, тем более американского пошиба. А ежели кто вознамерится ставить вопрос ребром или выступать с позиций силы, то мира и согласия меж вольными людьми никогда не будет.

Почувствовав нашу слабину, «доброжелатели» России подняли вверх указующий перст и учат нас правилам хорошего тона и азам человеческого общежития. Сильно напоминает это известный сюжет крыловской басни. Ягненок нарушил права кровожадного хищника: взбаламутил «своим нечистым рылом» питье в ручье. Последовал жесткий ультиматум, хотя по всем предъявленным обвинениям Ягненок был прав. Спор у ручья грозил затянуться до бесконечности. Господину Волку надоела пустопорожняя дискуссия и была произнесена сакраментальная фраза: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!» И от слов перешел к делу. В темный лес Ягненка уволок.

Я обращаюсь не к господам, а к товарищам: «Вам эта ситуация о чем-то говорит? Что-то напоминает?»

В вопросах гражданского права нам перед «цивилизованным Западом» ни во век не сравняться и не оправдаться. Особенно в нынешнем нашем ягнячьем положении. В конечном счете, дело не в правилах и не в этикете. Вопрос в другом: как великая держава дошла до нынешнего своего убогого состояния? Когда-нибудь историки во всем досконально разберутся и вынесут вердикт. Ну так поможем ученым мужам по мере возможности, пока мы, свидетели и очевидцы, топаем еще по родной земле. Пусть каждый станет в своей келье Пименом на общественных началах. Многие из нас ведь были если не свидетелями, то соучастниками рукотворного катаклизма. Наши показания пригодятся не только ученым, но и слугам Фемиды, когда они вместе явятся на честный суд народов. Возможно, он опять состоится в Нюрнберге. Впрочем, не исключено и любое другое место на планете. Предположительно: Страсбург, Огре, Тирасполь, Беловежье, Богучар, Крыжопль, Белград. Хочется верить, что случится это до наступления Страшного Суда. Итак, за работу, господа, друзья, товарищи.

ЛИТУРГИЯ С КУЛАКАМИ И КАЙЛАМИ

Я видел изнутри, как закипала «великая Молдавская революция».

После долгого отсутствия посетил край, где прошла юность и первая молодость. Была долгосрочная командировка от «Труда». Собственный корреспондент по Молдавии Петр Рашков в связи со сложной болезнью взял долгосрочный отпуск. Я прибыл на подмену.

Как обычно, на новенького косяком повалили ходоки, кляузники, жалобщики, правдоискатели. Пришлось распутывать заскорузлые житейские узлы и закруты. Участвовал я и в политической жизни республики. По ходу дела восстановил старые связи, завел новых знакомцев. Даже друга нашел в лице настоятеля храма св. Прасковьи Петри Бубуруза. Поразила меня в нем глубокая, до фанатизма религиозность в сочетании со светскостью. Что, собственно, и подвигло малоизвестного священнослужителя на политическую борьбу. В итоге, достался мандат депутата Верховного Совета СССР образца 1989 года.

Встречались или у меня в гостинице, или неподалеку в храме, что стоит наискосок от площади Котовского. В рассуждениях о делах мирских и божественном промысле коротали вечерние часы. Однажды только расположились в пределе (комнатушка обочь алтаря), не успели откупорить заветную бутылку «Негру де пуркарь», в дверях появился послушник. Отвел благочинного в сторонку, что-то на ухо прошептал.

– В кафедральном соборе вот-вот начнется служба! – воскликнул о. Петря. – Это неспроста.

За считанные минуты домчали мы до центра. И попали, что называется, из храма в храм.

Молдову захлестнули политические страсти. Сходки, митинги, крикливые собрания были обычным элементом столичной жизни и захолустных уголков. Народ бурлил, гневался, спорил, думал, молился.

Кафедральный собор до последнего времени выполнял роль музея. Теперь в экстренном порядке шла его реконструкция. Каменная громада и снаружи, и изнутри была в строительных лесах. И кому-то же пришло в голову использовать не готовый для богослужения храм для религиозного действа да еще с политической подкладкой.

День же был достопамятный: круглая дата присоединения Бессарабии к СССР. Событие традиционно считалось великим и радостным. Теперь историческое значение сего факта перечеркнули, переиначили. На улицу просочились слухи: в Верховном Совете Молдовы при закрытых дверях, без доступа прессы несколько часов кряду дебатировался скользкий вопрос: как трактовать дату 28 июня? Дошло до мордобоя и рукоприкладства. Перед заходом солнца чаша весов качнулась вправо. Тут-то и явилось «эпохальное» (кто-то назвал его «нахальным») заключение: акты царского правительства (1812 года) и советской власти (1940 года) представляют собой аннексию Бессарабии Россией. Потому 28 июня объявили днем национальной скорби. В пожарном порядке и собрали печальную литургию. Неубранный (в строительных лесах) храм сиял от множества свечей метровой длины и миниатюрных огарков. Своды содрогались от великолепного хора. «Боже, прости нас, грешных. Наставь на праведный путь заблудших», – доносилось с горных высот.

Вдруг я почувствовал у локтя чье-то прикосновенье. Незнакомец с поклоном протягивал стакан розового вина. В другой руке была салфетка с порцией кутьи, по-молдавски «колида».

– Пофтим, драгэ мя. Фиць сэнэтош![1]

– Спасибо. А за что пьем?

– За страждущих.

После причастия раздавали церковные дары. Ароматный, увесистый, кило на три калач (да к тому же еще с горящей свечой) достался и мне. Я не знал, что с ним делать. На паперти встретил о. Петрю: от его ковриги самая малость осталась. Я же боялся красоту нарушить. Хотя, по заповеди, хлеб насущный дается человеку не только для собственного пропитания, а и для того, чтобы делиться с ближними. Я погасил свечу, положил в боковой карман. Калач же стал ломать на куски и раздавать налево и направо. Мои дары принимали учтиво, с поклонами. Было приятно.

Ритуальным шагом пересекли соборную площадь. Возле арки Победы стоял наш автомобиль. Шагов пятьдесят осталось. Вдруг послышались крики, раздался топот, грохот. Пока мы пробивались сквозь толпу, выяснились кое-какие подробности. Во время богослужения к беломраморному сооружению (монумент был воздвигнут в 1846 году) подкатил микроавтобус. Из него вывалилась дюжина молодчиков, вооруженных зубилами, кайлами, молотками. Откуда-то взялась складная лестница. На глазах многочисленных зевак «неизвестные парни» с ловкостью акробатов взобрались на верхотуру и принялись крушить белоснежные плиты с текстами приказов главнокомандующего по случаю освобождения столицы Молдавии от немецко-фашистских захватчиков.

Могучий монумент в считанные минуты оброс грудами битого камня. Кто-то попытался было помешать вандалам. Я тоже рванулся защищать национальную святыню. Но меня опередили. Отец Петря визуально вычислил их командира и, размахивая широченными рукавами подрясника, бросился на громилу, аки воробей на вепря. Поначалу бой складывался в нашу пользу. Однако силы были слишком неравные. Вокруг протоиерея образовалось плотное кольцо боевиков, и друг мой правильно сделал, что ретировался. А в это время за неравной схваткой спокойно наблюдали блюстители порядка.

– Их тут целая шайка, – задыхаясь, говорил о. Петря. – А главное, эта безумная акция, как я понимаю, согласована с руководством Народного фронта. Возможно, что ими и инспирирована, – добавил он с горечью. – Позор на всю Европу!

От вынесенного из храма благодатного настроения не осталось и следа. Мне тоже подумалось: кто-то нарочно решил совместить божественное и сатанинское.

На память об «эпизоде» выбрал я из кучи щебня небольшой осколок. Он теперь у меня всегда на рабочем столе, перед глазами. Сохранилась и свеча о той политлитургии. Зажигаю ее всякий раз, когда сажусь писать эти заметки.

ЦВЕТОЧНАЯ ПОЛИТЭКОНОМИЯ

Разлука обостряет чувства. Всякая мелочь бросается в глаза и дает пищу для размышлений.

На общем фоне уже ставшей привычной дороговизны, в Кишиневе тем летом были баснословно дешевы цветы. За трояк купил я букетище пурпурных роз метровой длины. Когда же поделился рыночными впечатлениями со своей школьной учительницей Анной Никитичной Поповой, наставница, со свойственной ей рассудительностью заметила:

– Радостей в жизни мало. Потому и спрос на цветы упал.

Еще поразила такая деталь: с лица южного города исчезла улыбка. Кишиневцы по натуре своей общительны, добродушны, склонны к юмору, как и их соседи – одесситы. Это всегда помогало моим землякам превозмогать невзгоды, побеждать зло. Еще у молдаван есть дар от Бога: искусство обретения друзей. Во все века земля эта была притягательна не только для супостатов, но и для обездоленных, гонимых. Всем хватало места. С полуслова, с одного взгляда люди понимали друг друга. Улыбка опережала приветствие. Каково же теперь было видеть Молдову угрюмой, насупленной.

В одну из встреч о. Петря поведал мне притчу о вавилонском столпотворении. В Библии я, как и многие мои сверстники, был неискушен. И вот каким предстал один ее сюжет в изложении священнослужителя.

Жители сказочно богатого Вавилона, обуянные гордыней, задумали удивить мир: построить башню до небес – таким образом сравняться с Богом в могуществе. Поначалу дело спорилось, что было неугодно и неприятно Всевышнему. Но он не стал тратить силы на разрушение уже порядком взметнувшегося в высь объекта, а просто взял и смешал языки зодчим, тем самым лишил их средства общения. Люди перестали понимать друг друга. Работа застопорилась. Строители разбрелись кто куда. Ну а башня в конце концов сама разрушилась. Следа от нее не осталось.

– Кабы чаще люди заглядывали в Священное писание, жили бы проще и были бы счастливы, – сделал вывод святой отец.

Спустя тысячелетия, нечто подобное случилось и в благословенной Молдове.

За два года до описываемых событий в Кишиневе в филологической и писательской среде, а вскоре на городских митингах стали поговаривать о необходимости проведения языковой реформы. Вопрос стоял радикально: пора-де отказаться от затрудняющей общение славянской азбуки (кириллицы) и переходить на искорененную административно милую латиницу. Следом возникла дворово-уличная дискуссия о том, что государственный герб и флаг тоже не соответствует менталитету нации. Подвергалась критике и топонимика. Невесть откуда взявшиеся умники требовали переменить названия улиц, поселков, городов и целых регионов. Власти будто того и ждали: поднялась волна переименований. Сбились с ног почтовики. По сему поводу даже ЮНЕСКО выразило озабоченность. При всем при том никто не мог взять в толк: зачем все это надо?

На митинге возле Вечного огня на площади Победы слово попросил забредший в столицу колхозник. Типичный молдаванин: в бараньей кучме, в овчинной телогрейке, перепоясанный красным кушаком. И по сути то была не речь, а крик души:

– Чего вы тут, ребята, распушились, как молодые петухи. Что-то вы не того! Что-то у вас тут не так. Кричите сильно и много, а что-то не договариваете. Причем тут лымба (язык)? Зачем вам триколор потребовался? Не морочьте, ребята, нам головы. Прямо скажите: чего хотите?

Оратору не дали высказаться. Какие-то молодцы столкнули селянина с трибуны. У микрофона возникла потасовка, которая переросла в национальную борьбу – трымбу.

Простые люди кожей, как говорится, чувствовали: с ним поступают как со стадом. Под шумок куда-то загоняют, откуда уже не будет выхода. Из Молдавии в Москву – в редакции газет, журналов, на ТВ – сплошным потоком шли слезные жалобы, гневные письма с единственной просьбой: принять меры и навести, пока не поздно, порядок.

В сознании растревоженного народа жила блаженная мысль: верхи не знают, что делается в низах. Как бывало в старь (от царя-батюшки), так и теперь (от генсека) гады чиновники скрывают правду-матку.

Из кричащего потока писем взял я одно, адресованное М. Горбачеву. В редакцию газеты «Труд» его спешно доставил фельдкурьер из Кремля, с резолюцией члена президентского совета Г. Ревенко. То было не письмо, а форменная петиция, ее подписали 829 человек. Письмо сохранилось в моем архиве. Оно длинное, привожу всего две странички.

«Многие из нас прибыли в республику в послевоенное время в качестве учителей, преподавателей вузов, техникумов. Было также много медиков, специалистов-аграрников, сотрудников госучреждений. Молдавия приняла нас радушно, по-братски. И то была едва ль не лучшая награда за все трудности и невзгоды.

В то время, в силу известных причин, своих кадров, на уровне современных требований, в республике было мало, буквально единицы. Потому и делопроизводство велось в основном на русском языке. Молдавским больше пользовались в быту. И никто нам это не ставил в вину, в упрек. Прошли десятилетия. Изменилось общественное сознание. За это время республика крепко встала на ноги. Стала цветущей не только в стихах и песнях. Соседняя, через реку Прут, страна Румыния ни в какое сравнение не шла с Молдавией. Мы своими глазами видели тамошнюю жизнь. Румыны к нам ездили отъедаться и одеваться! Но последнее время у нас в республике чувствуется «нестроение», беспокойство. Словно нехорошая муха укусила. Выпер и стал чуть не главным вопрос о суверенитете. Можно подумать, что, став независимыми, мы разбогатеем и станем здоровее.

И все же русскоязычные граждане с пониманием восприняли новые веяния, в том числе и в специфических вопросах лингвистики. На языковой почве в Молдавии возник большой шум, он разрастается, разрастается. На некоторых предприятиях развернулась оголтелая политическая кампания: не говоришь по-молдавски – освобождай место! Вокруг этого болезненного вопроса плетут интриги, идет подсиживание. Кое-кто откровенно дурит. У некоторых со дна поднялась всякая муть, всплыли старые обиды. Стало модно делать карьеру на так называемой «пятой графе». Запахло жареным. Русские, украинцы, евреи бегут из Молдавии куда глаза глядят.

Особенно неспокойно русским. Нас можно безнаказанно оскорблять, унижать прилюдно, в присутствии детей. Не приведи Бог ответить! Провокации на каждом шагу. На дверях наших квартир и почтовых ящиках начертаны знаки «Али Бабы». Открыто говорят о готовящемся истреблении русских. Ведется подлая работа, направленная на разрушение смешанных браков. Считаются неполноценными, даже позорными те семьи, где муж и жена не единой крови. Местные националисты жонглируют словом «оккупант» как хотят – даже в печати, на радио, ТВ.

Товарищ Горбачев! Возможно, наша мысль покажется вам странной, но мы, живущие у западной границы Советского Союза, видим: дело движется к расколу великой державы. Для того захватчикам и не надо вторгаться в наши пределы. Достаточно перессорить меж собой советских людей в национальном вопросе. Потом можно одну шестую часть мира брать голыми руками. Признаком неблагополучия в стране стали беженцы. Многим гражданам уже не дорога судьба Отечества. Люди бегут вон. Всяк спасает свою шкуру.

Михаил Сергеевич, страна в опасности!» Подписи.

ИСПОВЕДЬ «ОККУПАНТА»

Главный редактор «Труда» А. С. Потапов перед поездкой в Кишинев напутствовал меня:

– Разберись-ка там. И для газеты черкни что-нибудь вкусненькое. Ведь ты, как нам известно, немного молдаванин.

Не совсем так. Однако Молдавия для меня не пустой звук.

Родители мои переехали на жительство в Молдавию в 1948 году. Не карьеры ради и не в погоне за длинным рублем. Было специальное постановление СНК (Совет народных комиссаров), призывавшее специалистов народного хозяйства помочь наладить жизнь в освобожденных районах.

Не знаю, по какому принципу шел отбор кандидатур среди ветеринаров, помню только, однажды отец пришел домой возбужденный. Мама была категорически против переезда. Жили мы по тому времени неплохо в тихом городке Богучаре, что в Воронежской области. Имели свой домишко, небольшую усадьбу при нем. Корову держали. Мечтали о садике. Он был уже посажен, готовился плодоносить. О том было много разговоров.

Новый сад посадили в Комрате.

После среднерусского пейзажа полупустынный вид Буджака наводил уныние, тоску. В речушке Ялпуг вода соленая, негодная для полива. Искупаться и то негде. Зной ослепительный. Пыль пронзительная. Мама тайком плакала. На людях же подтрунивала над отцом: такой бесхарактерный! Не мог противостоять начальству.

Мало-помалу обвыкли, притерпелись, приспособились. Потом пришла пора открытия красот, постижения радостей. Оказалось, здешняя земля чутко реагирует на прикосновение человеческих рук. Небольшой клочок земли давал нам основное пропитание; мы имели с него все, кроме хлеба. Когда же вошли в силу сад и два десятка виноградных лоз, вовсе перестали ходить на базар. Научились делать свое домашнее вино. Я не знал дела лучше, чем копаться в огороде.

По окончании рабочего дня отец занимался иногда частной практикой. Ездил по вызовам в индивидуальный сектор. В таких случаях требовался подручный. Отец брал меня с собой в качестве ассистента.

Запомнилась поездка в Дезгинжу. У тамошнего крестьянина бодливая корова распорола бок его буренке. Рана загноилась, зачервивела. Животное уже не подымалось. Вопрос стоял так: сразу прирезать или немного подождать.

Засучив рукава, по всем хирургическим правилам мы обработали рану. Сделали прививку, ввели полуторную дозу редкого тогда пенициллина. Когда опасность миновала, и мы собрались в обратный путь, подошел хозяин. Переминаясь с ноги на ногу, промямлил:

– Простите, товарищ доктор, мне нечем отблагодарить вас, – почесал затылок и добавил: – Могу предложить свою дружбу.

Отец сказал: плату ни с кого не берет, только у государства. Что касается дружбы, принимает с великим удовольствием.

Об отцовской частной практике узнало начальство. Начались вызовы, дознания, очные ставки. И до меня добрались. На ученическом совете обсуждался вопрос: «О потере Н. П. политической бдительности». За меня заступилась классный руководитель Анна Никитична Попова.

Трудно сказать, чем бы дело кончилось, кабы не выборы в Верховный Совет СССР. В связи с избирательной кампанией в Комрат прибыл известный молдавский поэт Емелиан Буков. Между прочим, он занимал в республике видный пост, был заместителем председателя Совета министров.

В городке гостиницы не было, и Емелиан Нестерович остановился в доме первого секретаря райкома партии, то есть у Поповых. Ради такого случая хозяйка устроила званый обед, на который и меня пригласили как начинающего стихоплета.

До стихов, к счастью, дело не дошло, зато меня втянули в разговор. Я поведал знатному гостю о случае в Дезгинже. Буков хохотал до слез. Успокоившись, пообещал разобраться. И не позабыл. Нашу семью оставили в покое. Но случившееся странным образом отразилось на судьбе единоличника по фамилии Костанжогло. Узнав о неприятностях отца, он в знак солидарности подал заявление о вступлении в только что образовавшийся колхоз.

Я не питаю иллюзий, будто коллективизация в Молдавии являла собой триумфальное шествие. Даже мы, подростки, тоже кое-что понимали. Была и разверстка, было и соревнование за широкий охват, и превышение власти, и слезы, и стенания. Административная машина прокатилась по молдавским селам тяжелым катком. Но справедливо ль теперь всю вину – да задним числом – валить на головы пришлых Добродеев из России? Многие из них сами оказались меж жерновами. Положа руку на сердце, скажу: не стремились наши «оккупанты» в Молдавию, как иные колонизаторы в Эльдорадо.

ПАЧЕ ЧАЯНИЯ

Неуютно было и моим коллегам в Молдавии. На журналистов из Москвы поглядывали с опаской. На прием к вельможам не пробиться. Без протекции не попасть.

Во время богослужения в кафедральном соборе Петря Бубуруз познакомил меня с председателем Народного фронта Молдовы Ионом Ходыркэ. Меня осенило:

– На днях у вас съезд. Как бы поприсутствовать и уловить настроение народа.

Шеф переглянулся с молодым человеком из свиты и кивнул:

– Будет вам пропуск.

Так, паче чаяния, я оказался единственным представителем центральных СМИ на съезде уже поднявшейся в полный рост оппозиции советской власти. Без аллегорий и намеков докладчик Ходыркэ торжественно провозгласил: «Перемена письменности и государственной символики – только начало борьбы „перестроечных сил“ долговременной программы». И добавил: «Лед, господа, тронулся! Но расслабляться нельзя. Впереди задачи посложнее». Конкретизировать, однако, не стал.

За него это сделали другие. Крикливо, истерично говорилось о великой миссии Народного фронта, который уже готов вести массы туда, куда надо. Походя поносили тех, кто не приемлет схемы переустройства Великой Молдовы. На первом этапе республика должна во что бы то ни стало воссоединиться со своими кровными братьями по ту сторону Прута. А ведь всего лишь год назад крикливая братия мечтала «всего лишь» о родной латинице, о триколоре, о свободном хозяйствовании на своем рынке. Теперь же аппетиты аж вон как разыгрались.

Это была уже не только новая фразеология, а совершенно иное мышление. Местные (аккредитованные) журналисты были ошарашены такими «тезисами». Республиканские и центральные СМИ ограничились маловыразительными информациями. Отличилась газета «Труд». Над моей сорокастрочной заметулькой стоял многозначительный заголовок «Туман рассеивается». Эту фразу тут же подхватили на Би-би-си.

Туман, действительно, начал рассеиваться. Отчетливо проступили контуры новых политических конструкций явно атлантического типа. Уже не таились, вышли из тени и из-за кулис монтажники и их дипломированные конструкторы. В этом театре абсурда режиссировали штабисты Народного фронта Молдовы.

Родившись на волнах демократических настроений, НФМ был поначалу окружен романтическим флером. Помните горбачевский лозунг: «Социализм с человеческим лицом!» Так вот молдавские революционеры носились с ним как с писаной торбой. И вдруг из-под улыбающейся маски простака блеснул хищный оскал. Что за метаморфоза! Да никаких чудес не было и нет. Просто господа «актеры» сбросили художественную личину, за ней открылась собственная кожа и бандитская рожа.

Даже бывалые газетные «киты» не могли распознать: где игра, а где чистая натура. Да и не было никакой чистоты. Похожее нынче часто практикуется в футболе: противоборствующие команды заранее договариваются за кулисами о результатах «принципиального» матча. Но это цветочки в сравнении с тем, что творят политики. Не раз бывало, когда в соответствии со сценарием, после потрясающих воображение публики на каком-то митинге, после захватывающих сцен борьбы перед телевизионными камерами и драчек в парламенте, «противники» через час-другой оказывались за «круглым столом» охотничьего домика, где подмигивая, отмечали удачно проведенное публичное «мероприятие» за бокалом крепкого «чая». Что было, то было.

В Кишиневе открыто рассказывали, будто бывший первый секретарь ЦК компартии Молдовы Петр Лучинский и его кровный супротивник Мирча Снегур, сидя в салоне одной милицейской машины, с интересом наблюдали за ходом скандалезного митинга на площади Стефана Великого. Спокойно, со знанием дела комментировали и обсуждали происходящее на их глазах политическое действо.

Впрочем, есть и документальное свидетельство. Находясь под впечатлением только что закончившегося съезда НФМ, член координационного совета молодежных организаций республики С. Букэтару сказал корреспонденту «Молдова-пресс»: «У меня, как и у многих участников этого шумного мероприятия, такое впечатление, будто присутствуешь на партийном форуме лучших застойных лет. Было бы неудивительно кое-кого из них увидеть на сцене, в президиуме наших вчерашних кумиров. Возможно, кое-кто и был в это время за кулисами».

Своей программой народный фронт вызвал замешательство среди всех слоев общества. Посему первый президент республики счел необходимым выступить по телевидению и заявить, что решения НФМ чреваты взрывоопасными последствиями. Да тут же и подсластил пилюлю, добавив: идеи лидеров народного фронта, возможно, опережают уровень мышления большинства рядовых граждан. Эта «гибкость» в конце концов и подвела соглашателя. Мирча сам стал жертвой оборзевших политиканов в масках, они же его вскоре и столкнули с авансцены в оркестровую яму. Остался он в памяти народа как жалкий фигляр.

Но все это произошло позже. Пока же начальство из кожи вон лезло: делало вид, будто ничего особенного в республике не происходит, идет нормальный перестроечный процесс. И поминутно твердили: не стоит-де драматизировать ситуацию, ибо стоящие у руля целиком контролируют положение и в любой момент способны выровнять крен корабля. Выходило даже так: этот «крен» предусмотрен, он необходим. Ну а курс, он остался, дескать, прежний: социалистическая направленность в составе Советского Союза. Но по выражению лица, по косящим во все стороны глазам, по движению рук чувствовалось, что «товарищи» блефуют, лгут, изгаляются.

Интересно было узнать, что же все-таки на уме у первых лиц. Я предпринял несколько попыток к сближению – пустыми были хлопоты. Пришлось пустить в ход старые связи.

Во властных структурах большим авторитетом пользовался мой однокашник, писатель Георгий Маларчук. Много лет он работал собственным корреспондентом «Литгазеты». Узнав, что я в Кишиневе, Георгий Павлович сам предложил:

– Не стесняйся, чем смогу – помогу. Чиновник ведь нынче не только хитер, но и сильно труслив.

Протекция подействовала, как волшебное «сим-сим». То я домогался чиновников, а тут они стали охотиться за мной.

Утром в гостиничном номере раздался телефонный звонок:

– Это из приемной господина Пушкаша. Виктор Степанович хочет с вами познакомиться в удобное для вас время.

Пушкаш был заместителем председателя Верховного Совета республики, правая рука Снегура. Общение с деятелем такого уровня помогло бы мне распрямить много вопросов. Когда же я вышел из кабинета этого чиновника, где провел более двух часов, вспомнил поговорку древних: «Язык дан нам для того, чтобы скрывать свои мысли».

Встреча была обставлена наилучшим образом. Мы сидели в комнате отдыха – боковушка, расположенная позади служебного кабинета. Низенький банкетный столик ломился от бутылок, среди которых царственно выделялась пузатая бутылка с коньяком «Дойна». Деликатно было сказано, чтобы я не пользовался диктофоном, дабы не затруднять откровенному обмену мнениями. Блокнот – это, пожалуйста!

Передо мной приоткрыли завесу. Дали возможность заглянуть в преисподнюю жреца, где происходят невидимые для посторонних (верующих) таинства. Поразила не столько сама аппаратура, как объяснение механизма взаимодействия приводных ремней, кое-каких пружин, винтиков.

Вот что удалось занести в блокнот.

Маленькая Молдова находится отнюдь не в вакууме. Как ни грубо это звучит, она часть общей системы, придаток ее, но с важными функциями. Скажем так: гормональный придаток. Да, он мал, тем не менее играет важную роль в живом организме. При всем том Москва – как было прежде, так и теперь – продолжает управлять самосознанием маленького народа. Чтобы мысль не показалась схоластической, «тамада» ее несколько подкорректировал.

– Нас всегда угнетало, что природные ресурсы, экономический потенциал Молдовы неадекватно растранжиривался, в то же время сам народ бедствовал. Грубо попирались его гражданские права. Мы отстали от цивилизованных стран. Нам удалось наконец провозгласить самостоятельность предприятий. На повестке дня – установить независимость Советов, как органов народного самоуправления. Наш лозунг: «Государство – для человека».

Пушкаша несло. Мне никак не удавалось встрянуть в монолог с вопросом, который занозой сидел в башке. Но вот, кажется, момент пойман:

– Надо думать, центр и теперь не оставляет вас своим вниманием?

Виктор Степанович был упоен собственным красноречием, словно глухарь на току, собственной песней. Наконец поднял на меня затуманенный взор:

– Наше общение с Москвой развивается в плоскости согласования тактических действий. Без этого пока нельзя. Мы переживаем очень сложный этап. А уж потом размежуемся и будем жить как добрые соседи: душа в душу.

Неторопливо положил на губу край рюмки, втянул в себя содержимое.

– С москвичами постоянно общаемся. Перезваниваемся. Наведываемся друг к другу с взаимными визитами. Вчера только дважды разговаривал с Гавриилом Харитоновичем. Сейчас только, перед вашим приходом, на проводе был Бурбулис. Связь с Москвой постоянная, неразрывная, – закончил со значением.

– Контакты – хорошо. Значит, с пути не собьетесь. Ну а когда же придет время сбора плодов?

Вопрос Пушкашу определенно понравился. Он бросил на меня благодарный взгляд.

– Дайте хотя бы лет пять для разгона.

Я был щедр как начинающий пижон:

– Даю семь А то и все восемь.

Визави осклабился.

– Условия принимаются. Жду вас в Кишиневе в 1998 году.

Пари скрепили рукопожатием. Впрочем, оно не имело продолжения. В прошлом году я стал наводить справки: где теперь господин Пушкаш? Никто не мог дать определенного ответа. Для многих это имя вообще ничего не говорило. Вот так бесследно исчезают пламенные революционеры.

К числу памятных можно отнести и встречу с последним председателем Кишиневского горсовета Н. Х. Костиным.

На сей раз меня приняли без протекции, по первому же звонку. Обстановка в кабинете была камерная. Полупустая комната имела вид нежилой, когда жильцы уже съехали или уже готовятся к экстренному отъезду.

Не церемонясь, хозяин попросил убрать не только диктофон, но и блокнот. Да еще и со своей стороны принял меры предосторожности. Проверил, крепко ль прикрыта дверь. Вырубил связь. Для чего повернул телефонный диск и в гнездо вставил спичку. Тем самым исключил возможность подслушивания.

Сразу выяснилось: с Николаем Харитоновичем мы однокашники. Точнее, нас разделяли пять лет. Оказалось, что Костин знаком со мной по газетно-журнальным публикациям. Признаться, мне польстило, когда услышал от мэра Кишинева, что, читая мои статьи в журнале «Коммунист», готов был рядом с моей фамилией поставить и свою. Значит, встретились единомышленники. И я, не церемонясь, спросил напрямик:

– Куда же Молдова путь держит?

И услышал в ответ мнение человека здравомыслящего, лишенного всякой предвзятости:

– Молдавия никуда идти не хочет. Ей и так хорошо. Но ее тянут, как в той песне: «Дан приказ идти на Запад».

Хозяин кабинета на всякий случай скосил взгляд на телефон:

– Но ведь народ в ту сторону идти не хочет. Его мнения и не спросят. И никакого референдума не будет, хотя о нем кричат едва не на каждом шагу. Не будет, потому что как огня боятся.

Я повторюсь, но это необходимо. Именно интеллектуальной элите принадлежит западническая идея. О том же говорил и Костин, имея в виду столичных гуманитариев – поэтов, писателей, скурвившихся журналистов, юристов (особенно адвокатов), вузовскую профессуру, историков, философов, литературоведов. Если оставить в стороне высокую материю, митинговые лозунги и красивую (кафедральную) риторику, оказывается, что побудительным мотивом сближения этого края с Западом (читай: Румынией) служит всего лишь желание расширить круг профессионального и культурного общения местных интеллектуалов со своей братией за кордоном. Ну пусть! Но что взамен? Интеллигентным людям не пристало мелочиться. Да и вообще, какие могут быть счеты меж братьями. Впрочем, напрямую, открыто об этом не говорят.

Есть для этого случая подходящее слово: жеманство. Точно также рассуждали советские вожди сорок пять лет назад, когда по пьянке, ни за понюх табаку, отдали Крым своим собутыльникам по партии. Кус земли русской стал с тех пор неразменной собственностью суверенного государства. И теперь наши «браты» с кривою ухмылкою говорят: «Накось, выкуси!» Так что за удовольствия родителей всегда дети расплачиваются.

КУДА МОЛДАВАНИНУ ПОДАТЬСЯ?

Костин – юрист, его специальность государственное право. Поэтому хотелось вызнать мнение доки по поводу скандальных слухов о скором воссоединении территорий по обе стороны Прута. Вопрос будоражил мирян: им пугали, им играли, им засерали мозги.

В начале девяностых неопределенность будущего тревожила не только «русскоговорящих», но и коренное население. Особенно тех, кто помышлял или уже занимался предпринимательской деятельностью. Сказано: хозяйство вести – не штанами трясти. Людям от бизнеса важно наперед знать, с кем придется иметь дело: то ли со стабильным государством, готовым постоять за своих сограждан в любой точке земного шара, то ли быть гражданами второго сорта в стране, которая сама еще в раздумье – не знает куда идти.

Николаю Харитоновичу тоже не дает покоя эта занозистая проблема.

– Тут только два пути, – говорил Костин, потирая висок. – Первый – аннексия, отторжение. Второй – плебисцит по поводу добровольного слияния земель. Но я уже говорил и повторяю снова, – борясь с головной болью, молвил мэр, – этот вопрос не будет иметь в народе положительного мнения. Молдаване будут за свою независимость стоять насмерть.

Так рассуждают здравомыслящие. И, разумеется, те, кого всерьез беспокоит судьба родины, а не корысть и не рвачество. Всенародный опрос – реальный шанс сохранить целостность Молдовы, причем в первозданных границах. Опасение оказаться в стальных объятиях Румынии отпугивало, с одной стороны, гагаузов, с другой – жителей Приднестровья. Никто, даже самые оголтелые радикалы из стана НФМ не сомневались, что 87–90 процентов населения проголосует за полную независимость «царэ» (страны, царства), но отнюдь не в пользу лукавой идеи «всерумынского» союза. Вот чего боялась фронда, присвоившая себе титул «соль земли».

Известно намерение президента Снегура подтвердить независимость республики не большинством голосов скандального депутатского корпуса, а всем народом – поголовно. И потому умолял парламент «как можно скорее принять закон о референдуме». И таким образом определиться окончательно: жить ли Молдове самой по себе или же под протекторатом старшего брата, живущего на правой стороне Прута?

Впрочем, вопрос о старшинстве достаточно спорный. Стаж государственности Молдовы в несколько раз превосходит румынский показатель. Дело не только в примате первородства. У народа крепкая память. Старшее поколение молдаван еще не забыло довоенные годы, прошедшие под эгидой румынской короны. Тяжкое было времечко, не приведи Господи! Попрание гражданских прав, унижение человеческого достоинства было делом обыденным. Полномочными представителями «королевского двора» выступали жандармы всех чинов. Их аргументы стали даже достоянием фольклора. В народных песнях запечатлен бармалейский образ начальника (примаря), которого боялись даже бешеные собаки. Действительно, королевские назначенцы имели власть неограниченную и пользовались оною безотчетно, как заблагорассудится. Как правило, это обретало форму дикого самодурства. Палка, зуботычина, разорительный штраф, холодная камера и взятка, – вот символы румынской административной машины.

Коренной комратчанин (отец моего друга и соклассника Кости Пеева) бадя (дядя) Костакэ под настроением бывало рассказывал о том, как жилось при румынах. Уличным начальником был у них некто Избындэ – дуролом, солдафон. Он не выносил не только пререканий, но даже рассуждений из уст своих подопечных. Примарь требовал, чтобы жители околотка при встречах отдавали честь. А на любой вопрос отвечали по-армейски: «Так точно!» или «Никак нет!» К рассуждающим, а тем более к спорщикам Избындэ применял меры административного воздействия, вплоть до ареста или крупного денежного штрафа.

Вот так «по-братски» правили своей провинцией «братья» с правого берега Прута. Продолжалось это до сорок четвертого года включительно. Под сокрушительной мощью советских войск вся эта шушера вместе с гитлеровцами ретировалась на свою сторону. Но, похоже, наследникам примаря Избындэ неймется. В более поздние времена мне приходилось общаться с гражданами Румынии. У многих осталось представление о Молдове как о чем-то среднем: между сказочным Эльдорадо и страной дураков, где цивилизованным господам можно жить не только безбедно, но и от души потешаться (дурачиться) над туземцами.

А молдаване не так и просты. Старшее поколение не забыло старых обид. Колхозников помоложе беспокоит другое: не возвратятся ли в их край те, кто когда-то присвоили себе лучшие земли? Поговаривают, вроде бы те хозяева сохранили старые документы с королевскими символами, которые по сей день не утратили юридической силы. Тревожатся и горожане. Вызывает отвращение жизнь с ощущением гражданской второсортности.

Все это разговорчики на обывательском уровне. С высоких трибун об этом помалкивают. А в душе простолюдинов свербит: «Куда же молдаванину податься?» Ответ может дать только всеобщий плебисцит. Однако мнением народа – с кем и как жить? – никто не интересовался ни в 1918 (когда Бесарабию «подарили» Румынии), ни в 1940-м, когда произошла рокировка в обратную сторону. Все решали политики – не одна кучка, так другая. Между тем, уже летом девяностого года в воздухе носилось предчувствие надвигающей беды. И мой собеседник, ученый-юрист Н. Костин сказал на прощанье:

– Наши политики-невидимки скоро выйдут из подполья. И тогда при свете дня вы узрите многих своих знакомых.

Через день утром я ехал на работу в свой офис (в Доме профсоюзов) и услышал от уличного торговца газетами о гвоздевом материале свежего номера «Коммерсанта»:

– Наш Мирча Друк обещает молдаванам Ольстер и Карабах!

Я купил бульварное чтиво. Бросилось в глаза залихватское интервью премьер-министра. Читаю: «Наши русские братья напоминают мне аосовцев в Алжире или белое меньшинство в Южной Африке. Мой им совет: не играть с огнем! Эти люди должны считать за честь для себя здесь жить и работать, а не защищать такие символы, как „серп и молот“. Мы не хотим ливанизации Молдовы и бейрутизации Кишинева. Но молдаване готовы идти до последнего и не отступить. Если же наших объяснений не примут, тогда будет Ольстер или Карабах».

Так вот он, кто исподтишка подхлестывал страсти уличной толпы. От ультиматума к терроризму был один шаг. Сигнал прозвучал (после переговоров с Москвой, о которых говорил Пушкаш). И начались бурные кишиневские страсти.

Погожим майским утром определенного сорта молодежь – только-только тогда входило в обиход слово «боевик» – околачивалась около памятника господаря Молдовы Стефана Великого. Полупьяные, развязные хулиганы задирали прохожих. На площадь вышла из театра группа ребят. Они живо обсуждали спектакль, не подозревая, что своим поведением раздражают демократически настроенных бойцов. Особенно не понравился их компании Д. Матюшкин – рослый, симпатичный паренек, студент технологического техникума бытового обслуживания. На нем и решили молодчики испытать свою силу. Налетели, как коршуны. Били чем попало. Когда поняли, что жертва уже не шевелится, мгновенно исчезли. Несчастного подобрала военная «скорая помощь».

Дмитрий Матюшкин скончался в больнице. Убийц не нашли. Хотя на этом горячем пятачке милиция дежурит круглосуточно. А кого караулят и кого защищают? Горожане уже догадывались, что стражи порядка заодно с боевиками. Этот печальный случай у памятника был тому подтверждением.

Гибель невинного подростка всколыхнула стольный град. В трудовых коллективах, в микрорайонах, во дворах прошли стихийные митинги. Горожане гневно требовали от властей остановить вал преступности. Даже наивные люди понимали, что криминал имел национальную окраску и определенную политическую подоплеку. Об этом уже не шептались по углам и на кухнях, кричали во весь голос с импровизированных трибун. Но чиновники продолжали свою игру: изображали из себя непонятливых, делали вид, будто вокруг ничего особенного не происходит. Короче, придуривались, тянули резину. Тем самым давали подпольщикам, деструктивным силам время, чтобы организоваться и как следует вооружиться. Меньше чем через год «люди Друка» перешли от лозунгов и криков к делу: захватили командные высоты во властных структурах и прямо сходу обрушили боевую мощь на упрямое Приднестровье. Немного погодя пошли «крестовым походом» против ершистых гагаузов. Кровищи с обеих сторон пролито было немерено. А чего добились? Только народ ожесточили.

А казалось, никто не хотел воевать. Но неведомые силы сталкивали мирных людей лбами, и они начинали бычиться. В то же время по эфиру, в печати распространялась оголтелая деза (дезинформация): все зло исходит от «коммуняк». Они-де под сурдинку настраивают массы против демократов, которые хлопочут о благе народа.

В это время как раз и нагрянул в Вулканешты Федор Саркисян со своими присными. Бедолаги еле ноги унесли.

ЗА КУЛИСАМИ

Пока в Буджакской степи шла беспорядочная стрельба «на поражение», а у Днестра говорили пушки, лингвистическая кампания вошла в новую стадию. К делу подключились ретивые администраторы. И погнали по жанру социалистического соревнования. Это означало: в натуре должны быть передовики и отстающие.

Передавали как легенду из уст в уста: директор Орхейской ткацко-галантерейной фабрики Валентина Безменова, до последнего дня она не могла по-молдавски ни говорить, ни изъясняться, что называется – ни в зуб ногой!

Но Валентина Николаевна душой прониклась к новым веяниям, а потому решила наверстать упущенное. Во время отпуска наняла индивидуального репетитора и за месяц овладела румынским языком. Стала наизусть читать Эминеску. На этом же языке стала проводить производственные совещания и летучки. Тем самым подала полезный пример своим подчиненным. Теперь на передовом предприятии забыт русский.

Но были факты иного рода. Крупные неприятности на почве грамматики возникли у генерального директора Кишиневского завода телевизоров В. Трачевского.

Накануне Вадиму Сергеевичу позвонили из приемной Совета Министров, приглашали на экстренное заседание кабинета.

– Я приготовился к серьезному разговору, – делился Трачевский со мной впечатлениями о том визите. – Предполагал, что речь пойдет о вещах серьезных, об организационных и снабженческих неурядицах. Прихватил с собой нужные бумаги, документы. Сижу. Жду. Кабинет в полном составе. За маленькими столиками сидели, насторожив ушки, стенографистки. Меня подымают и, слова не дав сказать, начали распекать: почему на нашем заводе не изучают грамматику?

Мой собеседник достал тюбик с лекарством. Нервно принял сразу две таблетки.

– Я подумал: это розыгрыш. Сидят свои же мужики, но мелят сущую чепуху. Меня строго предупредили: если отношение на «Альфе» к румынскому языку не изменится. Словом, пригрозили увольнением.

Анекдотическая ситуация возникла и в парламенте. В июле девяностого года сюда, в составе сводной депутатской группы на плановое заседание пригласили председателя Комратского райсовета М. Кендигеляна. То были первые самостоятельные шаги гагаузской автономии.

Я знаю комратчан: народ деликатный, обходительный, немного церемонный, при всем том благоговейно относится к верховной власти. Это у них в крови. Тут же, в дворцовой обстановке, хозяева сразу же взяли тон резкий, грубый, недружелюбный, даже ультимативный. Причем, говорили по-молдавски, что для приглашенных было затруднительно. Кендигелян попросил председателя Мирчу Снегура изъясняться по-русски. Предложение с издевкой было отвергнуто. Тогда комратчане, нисколько не смущаясь, перешли на свой родной язык. Что началось! Протесты, ругань, возмущения. Гагаузы мои не дрогнули, настаивали на своем. Пришлось вызвать переводчиков. И тут начался форменный ералаш. В конце концов вопрос не только не распутали, только больше усложнили. Заседание было сорвано. Отношения гагаузов и центра окончательно зашли в тупик. И по сей день стоят друг против друга два миролюбивых народа, уставясь лбами в землю и глядя один на другого исподлобья.

Пока же верха выясняют отношения, простые люди бедствуют. Уже десятилетие с тих пор минуло. А что на весах истории? Пустое: интриги, заигрывания, огрызания, словоблудие, никчемная суета. Экономика в прошлом процветающей Молдавии теперь на мели. Дальше уже и некуда: предпоследнее место в мире. Идут ноздря в ноздрю с Нижней Вольтой. А за что боролись! Какие были радужные посулы! Все стало прахом.

Да и у «вольной Гагаузии» дела плохи. Одно слово – отрезанный ломоть. С южной окраиной солнечной республики во всю заигрывает и флиртует натовская Турция. Оказывает моим землякам гуманитарную помощь. Но эти жалкие куски в горле стоят.

Конечно, я не мог не навестить милый сердцу Комрат. Составить компанию собиралась и моя наставница Анна Никитична. Но в последний момент занемогла. Покатил я на юг один. И не прогадал. Здесь жили мои школьные и университетские друзья. Были застолья, не шумные, но душевные. Кого-то вспомнили, некоторых помянули. И в то же время в воздухе чувствовалось, что надвигается беда. Это особенно ощущалось в доме гагаузского поэта Мины Кёси, пишущего нежные и трогательные стихи для малышей.

Когда-то мы были с ним шапочно знакомы. Теперь же некая сила бросила нас в объятья друг друга. До потемок просидели мы в уютном крестьянском дворике. Говорили о вечных истинах, о высоких материях. И плавно вошли в атмосферу сегодняшних будней. Рассуждали о том, что происходит нынче на земле предков мудреца-поэта. Сегодняшняя боль оказалась сильней, чем спрессованная и осевшая в сердцах тысячелетняя горечь.

Друг юности сказал:

– Оставили б сильные мира мой народ в покое. И без того у нас за плечами вдосталь страданий, унижений, горя, слез. Мы заслужили право на мирную жизнь. И будем его отстаивать во всю меру сил. Да, нас немного, горстка, но мы, как ерши костистые. Нас просто так не проглотить.

Два месяца спустя гагаузы показали свой характер, дав достойный отпор вооруженному до зубов полчищу, ведомого Друком.

Дрались они как спартанцы. Удалось избежать большого кровопролития. И не только за счет военной хитрости и тактики воюющих сторон. Большую роль сыграла Москва. Сюда, в Буджак по воздуху была переброшена дивизия внутренних войск МВД (еще СССР) под руководством генерал-полковника Ю. Шаталина. Великий костер в Гагаузии не разгорелся. Головешки его, однако, тлеют по сей день.

Случайно в митингующей толпе я услышал слово «кашевары». Не стал ломать голову, обратился с вопросом к стоявшему рядом демонстранту, опершегося на древко со свернутым в трубочку красным флагом. Товарищ не прочь был пообщаться:

– Это которые кашу заварили. Молодчики из народного фронта. Они самые кашевары и есть.

Так народная молва гласит. А вот что о себе думают эти самые молодчики-боевики? Возникнув, вопросец не давал покоя. И я решил во что бы то ни стало пообщаться с этой братией не в митинговой буче, а в кабинетной тиши, за неторопливой беседой. По слухам, ядро НФМ составляли сливки общества, а не классические пролетарии с булыжниками. Нам было о чем порассуждать и поспорить.

Дотянуться до «кашеваров» оказалось непросто: они оказались сильно законспирированными. Пришлось изрядно попотеть, чтобы раздобыть их координаты.

По договоренности, в штаб-квартиру народного фронта (они базировались в старинном особняке на тихой улочке им. Жуковского, 5) явился я минута в минуту. Часа три слонялся по коридорам, пока передо мной открылась заветная дверь.

Кабинет был битком набит молодыми людьми в возрасте от 20 до 25 лет. Рассредоточены были по периметру. Так что едва переступив порог, я оказался как бы в окружении. Словно попал в засаду. Никого из присутствующих в лицо я не знал, потому прибег к стереотипу:

– Могу ль видеть товарища Рошку? (Именно с ним по телефону мы условились о встрече.)

Все сидельцы, как по команде, подняли на меня глаза. Иные при этом язвительно ухмыльнулись.

– Ну, допустим, я – Рошка, – с блатцою молвил сидевший с ногами на подоконнике. – А вы кто такой?

Я представился по форме.

– А-а-а, знаю, – небрежно обронил назвавшийся Рошкой. – Только нам с вами не о чем разговаривать.

– Но мы же условились.

Собеседник нехотя сполз с подоконника. Обвел взглядом свою «компашку». Проговорил, еле разжимая губы:

– Я передумал. Все. Больше вас не задерживаю.

И повернулся спиной. Как говорится, и за то спасибо.

Через пару деньков я оказался в доме старых приятелей. В этом кружке был некто Борис Б. За разговором выяснилось, что Б. член народного фронта. Более того – активист. Я не упустил случая и поделился впечатлениями о посещении известного особняка. И вот что услышал.

– Понимаешь, ты нарушил принятый этикет, заговорив в штаб-квартире по-русски. Кроме того, своим фамильярным обращением принизил статус председателя.

– А он уже председатель?

– Да, тогда же, на съезде.

– И ты хочешь сказать, что Рошку следовало назвать…

– Совершенно верно, – опередил меня Борис, – надо было назвать господином.

Вот такой урок этики преподали мне в старинном особняке. Долго после того носил я в душе неприятный осадок, словно ненароком втюрился в дерьмо. Ну и правда: товарища я искал, а нарвался на господина. На будущее наука!

НА БАЗАРЕ МУЗЫКА ИГРАЛА

О кишиневской буче напоминает мне беломраморный осколок от одной из колонн арки Победы. Многое (если не все!) оказалось тогда странным, фантасмагоричным. Говорили даже чуть ли не о божественном происхождении «гнева молдаван». О выходе Молдовы из состава Союза предрекал чуть ли не сам Нострадамус.

Рассказывали и о «христовых отроках», которые оставили свои монастырские кельи и образовали в миру боевой отряд безоружных бойцов. «Белые братья» и были вроде бы движущей силой молдавской революции, что придавало ей романтический ореол. Доверительно говорили: убийство Димы Матюшкина ритуальное.

Может, повторюсь, но скажу: разбой во всех видах стал частью нашей жизни. С запозданием мы начинаем понимать, что с падением советского строя все завоевания, ради которых наши отцы и деды кровь проливали, мы потеряли. Вернее, поменяли. А новое поколение о том и знать не знает. Двадцати-тридцатилетней давности события, участниками которых были их «предки», кажутся скучным и надуманным сериалом. Захотелось чего-то вкусненького, остренького. Как, бывало, говаривала моя мудрая бабушка Анастасия, наследникам Октября захотелось попробовать горячего мороженого. Ну и обожглись, дурачки.

Не выдержали нервы у главы республики. Мирча Снегур безо всякого политеса на открытом заседании парламента заявил: «Власть ведет страусиную политику, не дает решительного отпора экстремистским элементам, и за нее теперь всем приходится расплачиваться». И добавил: «До сих пор не выяснено, кто руководит юнцами, которые безобразничают на улицах столицы и других крупных городах».

Снегур был смелый и мужественный. Тем не менее попросил Верховный Совет обезопасить его жизнь. Заметив в конце: «Я дважды уже обращался по сему поводу в Комитет госбезопасности, не получил ответа». В таких случаях древние говорили: «Кто нами руководит: собака хвостом или хвост собакой?»

После жаркого лета 1991 года я в Молдове больше не был. Однако все эти годы внимательно следил и продолжаю следить за тем, что там происходит. Уточняющую информацию получаю от друзей, из печати, порой, и из молдавского радио. А тут как-то на досуге провел социологический опрос среди молдаван. Для того мне не пришлось ехать на Днестр.

В московском околотке, называемое Матвеевское, есть рынок, где базарят главным образом молдаване под присмотром зорких кавказцев. В погожий денек прошел я вдоль торговых рядов с хозяйственной сумкой на плече и с журналистским блокнотом в кармане. Своим респондентам задавал стереотипный вопрос: «Как в Молдове нынче живется?» Все, будто сговорившись, отвечали тоже стереотипно: «Ну май реут мулт» (в переводе: «Намного хуже»). Торговка Зина, безработная учительница из Теленешть, дала несколько развернутый ответ:

– Пусть раньше не так свободно было, зато беспечно жили.

Я уточнил:

– Что ж, теперь всем одинаково плохо?

– Да, пожалуй что, русским потруднее будет.

Нас окружили ее компаньонки. Шептались: «Чего ему (мне) надо? Чего он хочет?»

– Товарищ спрашивает, как в Молдове живут его русские друзья.

Переглянулись. Зашушукались. Проворней всех оказалась чернобровая молодка:

– Русские в Молдове кому-то сильно мешают.

– И вам тоже?

– Мне лично – нет. Сердят тех, кто возвысился. Политика! – и многозначительно переглянулись.

Подняла палец над головой:

– Да вы лучше нашу Катерину поспрашивайте. Она русачка, ее же больше касается.

И как невидимка растворилась в толпе. Мы с Катериной остались с глазу на глаз.

Завезли Катю в этот край, как и меня, родители.

– Мы не чувствовали здесь себя иностранцами. Через год я болтала на молдавском не хуже, чем на русском.

Биография стандартная: школа, техникум, замужество. Муж Захар из местных, потомственный крестьянин из Аннен. Работал в мелиоративном отряде экскаваторщиком. Многим полям вернул плодотворную силу. Через какое-то время их семье представилась возможность перебраться в столицу. При этом Катерине пришлось поменять профессию. Устроилась техническим контролером на телевизорном заводе «Альфа». Тут ее и застала, как она выразилась, заваруха.

Мне интересно было узнать мнение об известных событиях человека, далекого от политики. Мои-то впечатления о «заварухе» были, с одной стороны, уличные, а с другой – кабинетные. А что происходило внутри трудовых коллективов?

– Тогда всем головы закружили, – в сердцах молвила моя землячка. Похоже, по прошествии уже стольких лет она не может простить себе то ли оплошности, то ли прегрешения.

Одна из товарок подавала издали какие-то знаки. Досадливо отмахнувшись, она продолжала.

– Наша «Альфа» превратилась в барахолку. По цехам торговали тележками своего производства и телевизорами. Шел безудержный дележ товарного дефицита. Его получали за свою продукцию, обмениваясь с другими заводами и фабриками. Стоял жуткий галдеж. Все перегрызлись. Право на первоочередное приобретение вещей имели те, кто ходил на сходки народного фронта и участвовал в уличных беспорядках. А кто на приманку не поддавался, тех порочили, вычеркивали из списков очередников, охаивали, унижали. Просто выкуривали с предприятия.

Выяснилось, что гендиректор Трачевский был ярый противник разбазаривания заводской продукции. Ячейка народного фронта взялась Вадима Сергеевича приструнить. Ему в вину поставили анекдотическую нелепицу: он-де не имеет права руководить заводом «национального уровня», ибо плохо владеет молдавским языком. Совет трудового коллектива (СТК), наделенный законодательными полномочиями, вынес гнусное решение: превосходного организатора и талантливого инженера освободить от занимаемой должности.

После ухода Трачевского дела на заводе пошли через пень-колоду. Возникла междоусобица. Многие считали себя обиженными, обделенными. Работа не клеилась. По территории шныряли какие-то субчики с крутыми затылками и бегающими глазами. Говорили: боевики. Тут их было гнездовье.

Часто видели на «Альфе» предводителя народного фронта Иона Ходыркэ. О нем знали, что это поэт, да непростой – официозный, автор верноподданических виршей. На все лады эксплуатировал, между прочим, образ вождя мирового пролетариата. А стал главным антисоветчиком.

– Значит, притворялся, лгал, народ обманывал, – громким шепотом проговорила Катерина.

Из-за угла продовольственной палатки снова высунулась голова подружки.

– Ой, много лишнего я вам наговорила. Сама же о вас ничего не знаю.

Пришел черед моей исповеди. Наши биографии были схожи. После школы в Комрате – Кишиневский университет. Стал газетчиком. Работал в Каменке, Оргееве. Но потянуло все же в Россию. Однако до сих пор дышу неровно, когда слышу молдавскую речь.

Лицо Катерины впервые осветила ласковая улыбка.

– Хорошо вас понимаю. Только ваши впечатления, – запнулась в поисках подходящего слова, – не соответствуют теперешней жизни. Что было, то ушло. Нет уже в людях прежней душевности, беспечности, чистоты. Ходят задумчивые, угрюмые.

– Три года назад я не узнал Кишинев.

– Наши в Москве чувствуют себя свободнее. Скажу – не поверите Молдаване ездят в Россию не только ради коммерции, а чтобы чувствовать себя гражданами.

Как, однако, в жизни все противоречиво. Душа моя замирает при звуках молдавской речи, народных напевов. Хочется пуститься в пляс, когда удается поймать в эфире молдавский «жок» или «сырбу». Я хмелею от одного только вида взмывающего в высь белокрылого аиста с гроздью винограда в клюве. С другой стороны кому-то этот чудный край не мил. Молдова по числу мигрантов на тысячу душ населения занимает второе место среди союзных республик СССР. Прежде бегали, как говорят, от тоталитаризма, что можно понять. Но бегство продолжается.

– Лично я чувствую себя беженкой, – сказала Катерина, словно угадав мои мысли.

– С каких же пор?

Вопрос застал ее врасплох. Она умолкла, видимо, отдавшись течению подспудных дум. Судя по всему, тут были примешаны семейные обстоятельства.

– Изначально коллектив на «Альфе» был молодежный, дружный, отзывчивый. На любое общественное мероприятие не надо было уговаривать. Дружно выходили на субботники, воскресники. На уборку урожая в подшефный колхоз с песнями ездили. Коллективно ходили в театры, на концерты. Но и заводскую самодеятельность уважали.

Дух перевела и продолжала:

– Пусть жили небогато, но по-человечески. Не было терроризма, ничего не знали о заложниках. Зарплаты, пенсии получали регулярно, день в день. Учились, лечились задарма. Конечно, были бытовые проблемы. Не хватало жвачки, пепси-колы. Гонялись за заморскими сигаретами. Мечтали о джинсах. Но роковую роль, считаю сыграла все-таки водка.

Как истинный технарь, Катерина во всем ценила четкость, системность. Все в ее головке было разложено по ячейкам и клеточкам, словно в компьютере. Многие теперь задним числом хотят понять, что с нами произошло после восемьдесят пятого года? По крупицам, день за днем, с терпением и тщанием реставраторов восстанавливают событийную мозаику по цепочке сумасбродных лет. Но сбиваются. И полной ясности нет, потому что нарочно все перекручено, перемешано. Но кое-что все-таки приоткрывается. Вот и Катерина полагает, что первопричина всех бед была, между прочим, водка!

При советской власти потребление зелия известным образом худо-бедно регламентировалось. Оппозиция трактовала это как ущемление потребительской свободы и нарушение гражданских прав. Печать, радио, телевидение подхватили эту идейку – требовали свободную и неограниченную продажу алкоголя. За несколько дней до того, как стать «всенародно избранным президентом», Ельцин по ТВ витийствовал: «Начнется борьба за привлечение к суду руководителей всех уровней за ущерб, который они нанесли лично стране и народу. Могу, – продолжал алкаш в законе, – назвать одно из этих дел – об ущербе в результате антиалкогольной кампании». И тут же ошибку нехороших советов быстренько исправили. Открыли шлюзы и кингстоны, суррогатная водка, в том числе печально известный спирт «Рояль», хлынули через кордоны безо всяких пошлин. На этой хмельной волне легко было шельмовать и поносить коммуняк – от Ленина до Егора Кузьмича.

– Задурили людям мозги, – прервала мои подспудные мысли базарная торговка. – С пьяным-то народом что хочешь можно делать. И сделали. Жизнь до дна перебуровили. А что получили взамен? Безобразия, страдания, мытарства, кровь, слезы. И караваны беженцев.

В этом потоке и мы, несчастные мешочники-челночники. За полторы тысячи километров молдаванки волокут, как проклятые, на продажу кабачки, баклажаны, помидоры, перец, сливы, груши, орехи, яблоки, айву. Это называется бизнес. Да только черт ему рад.

С громкого шепота перешла на митинговый тон. Никого не смущаясь, по косточкам разбирала новейшую историю Отечества.

– А молдавское село вообще не узнаете. Оно похоже на поле, заждавшееся дождя. Его же нет и нет. Пусть был бы даже не тихий дождик, а с грозой и бурей. Да вот и Мария наша может подтвердить, что я не вру. Она натуральная колхозница. Эй, Мария, вине эн коаче репедэ!»[2] – крикнула в пространство.

– Марийка, ты ведь из Дондюшэнь?

В ответ – безгласый кивок.

– Это наш постоянный покупатель. Интересуется, как теперь живут колхозники в Молдове?

Только что смуглое личико дивчины было безучастное, постное. Но то была игровая маска, скрывающая сильный характер. В правом углу красиво очерченного рта вспыхнула загадочная полуулыбка. Чудное свечение продолжалось секунду-две. В следующее мгновенье на живом экране свет погас, лицо снова стало невыразительным, туповатым.

– А чего рассказывать? Поезжайте – глядите, если на то пошло. Потом только не жалеть, что потратили зря время. Интересного мало. Все хорошее пропало. Мой папа был трактористом, теперь дома, в огороде копается. Вечерами с бадей Аурелом Ленина читают. Тоже, как и вы, хотят понять, что с Молдовой произошло, что с молдаванами случилось.

Я не мог уловить, где шутка, а где полный серьез.

– И какой же они сделали вывод?

В уголке рта опять засветилась улыбочка Джоконды.

– Бадя Аурел говорит: «Надо начинать сначала». Хочет возродить советскую власть. Папа же считает, что можно ограничиться бригадным хозрасчетом. Но обязательно, чтобы в колхозе. У нас же в селе есть теневой кабинет. В общем, правление на случай будущей артели.

Боже, где я? Что со мной? Не во сне ли? Да вроде б наяву. Рядом многоголосо рынок гудит и музыка играет.

– А ваши отдают себе отчет, что из этого может выйти?

И опять – улыбка: полная, ясная.

– Так считают не только мужчины в селе, а и женщины тоже. Уверены: хуже, чем теперь, уже не будет.

Из разговора я понял, что и в Молдавии село в бедственном состоянии. Все, что за десятилетия было построено, сооружено и накоплено, растащили, разграбили, порушили.

Марийка, как ужаленная, сорвалась с места. Вернулась через минуту. В руках держала аккуратно сложенную газету «Молдавские ведомости».

– Хотите увидеть нашего дядю Аурела?

Подумал: наверное, напечатан портрет передовика, как это было принято в доброе старое время.

– Глядите.

На снимке был запечатлен момент полевых работ. Две лошадки еле волокли самодельную колымагу. На ней был установлен деревянный ящик, под ним торчали сошники от дисковой бороны. На козлах сидел дядька. Другой плелся сзади, следил за работой самодельного агрегата. Вот как теперь в Молдове землю пашут и хлебушек сеют.

– И который же из них дядя Аурел?

– Который в шляпе.

Да это же фотообвинение. Вот до чего довели крестьян демократы-реформаторы. Поневоле возьмешь в руки труды Маркса и Ленина.

Под снимком фоторепортера Валерия Кочмаря всего две строки: «Ни один из них (запечатленных на фото) не уверен в том, что сможет вырастить сельхозпродукцию и затем с выгодой для себя продать ее».

Хорошо понимаю Марийку Молдаване по характеру гордецы. Не любят выставлять напоказ свою бедность. На людях не прочь пофанфаронить. Красуются подчас больше, чем позволяют финансовые возможности. По сему поводу немало ходячих анекдотов.

В мою бытность в Орхейском районе, в селе Маловата жил некто Аннаний Попа. С ним была связана уйма забавных курьезов. В память врезался такой. По вечерам у клуба собирался праздный люд. Часто околачивался тут и Аннаний. Стоял обычно в сторонке, слушал умные речи, при этом меланхолично ковырялся в зубах спичкой. Изображал из себя сытого и довольного жизнью. В натуре же это была одна видимость. В Маловате знали наверняка, кто что ел в обед или чем ужинал. И все равно Попефанфарону хотелось чуточку порисоваться. Не велик грех. Впрочем, даже и не грех, своего рода блажь.

Вот так порой находит на нас стих откровения. Перед чужим человеком не стыдно душу вывернуть. Выговорился – и тяжесть с души снял. Тут же был особый случай. Милая молдаваночка выражала мысли и настроения многих тысяч своих земляков. К сказанному еще добавила:

– В селе у нас люди шутят: «Дошли мы до ручки». Что понимать надо так: дошли до ручки сохи.

И со знанием дела, толково разъяснила: в колхозах, совхозах сельхозтехника уже трижды выработала свой ресурс. Машины, агрегаты стоят латанные-перелатанные. Пора на переплавку. Крестьяне же, в порядке самодеятельности, клепают по дворам нечто такое, чего не сыщешь в технических каталогах. Клепают – и вслух на все лады клянут чертову власть.

– Вокруг пальца нашего брата обвели. И сестру тоже, – проговорила дева упавшим голосом.

И словно по заказу – как бы в подтверждение сказанного – из мощных колонок музыкальной палатки вырвался жартливый напев:

Сразу ж и дождичек заморосил. Я пошел проводить Марийку до ее торговой точки.

Прилавки ломились от даров молдавской земли. В глазах рябило от цветовой радуги: начиная с темно-фиолетовых тонов до бледно-розовых и телесно-бежевых. Диву даешься, как все эти плоды удалось сохранить в первозданном виде – через кордоны на перекладных. И сказано ведь было: волоком волокут и несут на женских в основном плечах.

Я готов был уже попрощаться с землячками, как Екатерина напоследок озадачила меня вопросом:

– Вы догадываетесь, о чем наши девчонки мечтают?

Известно, конечно. В основном о женихах. И все же на всякий случай поинтересовался:

– О чем же?

– Сами спросите.

Я переадресовал вопрос Марии. Дева опустила очи долу и тихо молвила:

– О двойном гражданстве.

Я опешил: как это понимать?

– Чтобы можно было свободно жить и в Молдове, и в России.

С языка невольно сорвалось:

– Но ведь прежде так и было.

– Было Да быльем поросло.

С рынка я ушел не с пустыми руками. Землячки одарили презентом: наложили целый пакет всякой всячины. Не хотелось в долгу оставаться. На всякий случай вручил Кате-Катерине визитную карточку с домашним адресом.

Недельки через две наведался на рынок, но никого из своих знакомцев не нашел. В преддверии зимних холодов молдаванки укатили на юг.

БЕРЕГ ПРАВЫЙ, БЕРЕГ ЛЕВЫЙ

В тот раз не мог я расстаться с Молдовой, не побывав на левом берегу Днестра. Дубоссарская трагедия буквально потрясла весь регион и, конечно, людские сердца.

Где-то должно было прорвать: к тому шло. Прорвало там, где меньше всего ожидалось, – в тихих Дубоссарах. Народ здесь, как бы поточнее выразиться, можно сказать, местечковый. То есть добродушный, наивный, но вместе с тем упрямый, малость и вздорный. Не захотел здешний люд «ни с того, ни с сего» поклоняться сине-желто-красному соцветию, скопированного с румынского флага-триколора.

По живой цепочке передавали присказку мош Некулая из Лунги. За стаканом молодого вина, сидя с кумом Мошнягой, обронил:

– Пускай они, – указал дед в сторону Кишинева, – сначала что-то хорошее сделают для нас. Только после этого мы еще подумаем: менять красный цвет на триколор или нет?

К сказанному добавил:

– С этими жуликами ты ухо востро держи.

Эта фраза затем перекочевала в резолюцию городского митинга, принявший окончательное решение: «Символ нашей власти оставить прежний – красное знамя».

Это взбесило Кишинев. В Дубоссары бросили военизированное милицейское подразделение. Штурмом овладели забаррикадированным мостом через Днестр и на плечах его защитников ворвались в ночной город, чтобы приструнить распоясавшихся жителей. И каков же итог той операции? Плачевный: три трупа и более десяти раненных граждан. Флаг же над дубоссарским горсоветом и поныне реет красный.

Дико, но факт: молдаване воевали против молдаван. И противостояние сохранилось, а неприязнь ушла вглубь. Да и неизвестно, когда и где (в каком боку) болячка выйдет наружу.

Медики знают, что чирей – не болезнь, а ее, так сказать, индикатор, сигнальная лампочка. А вот где скрывается сам очаг? И откуда взялась та болезнь? Вопросы для диагностиков. По-русски говоря, для следопытов. С одним из них мне довелось встретиться.

У меня есть привычка: на новом месте знакомиться со своими коллегами. Оказавшись в Тирасполе, я первым делом зашел в редакцию «Приднестровский правды». С редактором газеты Алексеем Печулом проговорили часа полтора. В какой-то момент я почувствовал: мой собрат сидит как на иголках. Оказалось, с номером запарка. И все же одного в город меня журналисты не пустили. Печул свел меня с председателем объединенного Совета трудовых коллективов Тирасполя (ОСТК) Владимиром Емельяновым. Это параллельная горсовету властная структура, образно говоря, якобинского пошиба.

Три дня жил я в мятежном городе, столице Приднестровья. Мы побывали на всех базовых предприятиях. Запомнились встречи на швейном объединении, на заводе «Точлитмаш», на номерном военном и на крупнейшем в Европе консервном комбинате им. Первого Мая. Наведались также в пединститут, школу, детский сад, в пригородный совхоз села Суклея. Меня всюду ветречали как полпреда России. К такому пиетету, признаться, я не привык.

На швейную фабрику № 3 мы угодили в разгар общего собрания. С ходу потащили в президиум, такой чести я удостоен был впервые. Огромный зал кипел и клокотал. На все лады (тон задавали женщины) бранили кишиневских «выскочек». Я сразу же включил диктофон. Вот что запечатлелось на пленке.

«Не желаем быть под властью триколора. Он не заслужил еще такой чести, чтобы ему поклоняться. Они там (взмах рукой в сторону Кишинева) все делают вопреки воли народа. Что у них на уме, только сатана знает» (А. Литвак).

«Не хотим быть невольниками двадцатого века. Если на то пошло, станем живой стеной, создадим свой, женский батальон» (М. Спринчан).

«Будем насмерть стоять. Мужиков, детей подымем. Лучше смерть на миру, чем жить на коленях» (С. Гольденберг).

К трибуне стояла длиннющая очередь. Зал гудел, требуя: «Слово – москвичу!» По совести говоря, я плохой оратор. Уверенней себя чувствую за письменным столом. Но коль народ требует – подчиняйся. Не стал я растекаться мыслью по древу. Доложил, с какой целью послала меня в неспокойный регион рабочая газета. Бегло перечислил впечатления об увиденном. Не удержался от соблазна: изложил свой творческий план, чем себе и навредил. Небесам не нравится, когда простые смертные лезут поперед батьки.

НЕЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Да уж, помыкался я потом в Москве со своими заметками из Молдавии. Первый кусок стоял на полосе, претерпев «конъюнктурную правку» дежурной службы. Резали по живому. Но я на все был согласен. Придя же на следующее утро в редакцию, не увидел в газете своего творения: на этом месте стояла чужая стряпня.

Я не стал базарить. Одним махом отстучал на машинке заявление об увольнении. Безо всякой мотивировки.

Главный редактор А. С. Потапов долго читал бумагу, словно то были шумерские письмена. Не вставая с кресла, молча открыл сейф и положил мою «писульку» в особое отделение. После чего изрек:

– Не горячись, ты уже не мальчик. Когда-нибудь мне спасибо скажешь.

Александр Серафимович имел вид загнанного коня. Было жаль шефа. Я внял его совету, и мы расстались дружески. Но передо мной стояла мучительная задача: куда бы пристроить свое скандальное дитя? Друзья подсказали: «Неси в „Известия“. Благо редакция под боком. К тому же заместитель главного редактора А. Друзенко не раз намекал о сотрудничестве.

И я позвонил соседу. В нескольких словах раскрыл тему. Анатолий Иванович устало спросил:

– Материал в каком виде?

– В набранном. Хоть сей момент в номер.

Коллега рассмеялся:

– Ну, тащи.

Притащил. Друзенко взвесил газетный лист на ладони:

– Тяжеловата. Ну да поглядим. Позвони завтра.

Люди пишущие знают, какая это мука ждать суда: да или нет? Потому и не люблю бегать по редакциям. Тут же не иначе, как лукавый подтолкнул.

Ночь провел без сна. Дождался условленного времени. Звоню. Длинные гудки. Чувствую – неладное. Весь день крутил телефонный диск. И на следующий тоже глухо! В голову лезли дурные мысли. Мильон терзаний. Наконец трубку подняли:

– Секретарь Друзенко слушает. Анатолий Иванович был очень занят. И теперь тоже. Он просил передать вам конверт. Он внизу, на вахте.

Как на эшафот поплелся в вестибюль. Вахтер вручил мне фирменный конверт. Чуть отойдя в сторонку, лихорадочно его вскрываю. Извлекаю рукопись. Она без единой помарки. И никакой записки. Хотя бы резолюция в уголке. Ни-че-го! Будто все приснилось.

Суматошная редакционная жизнь любую травму лечит. За это время я успел съездить в Рязань, в Белгород. Как-то забежал в редакцию на минутку. Раздался телефонный звонок:

– Говорит Марат Абдуллаев из газеты «Союз». Уже неделю охочусь за вами.

– Чем могу быть полезен?

– Краем уха слышал: у вас очерк на корню засыхает.

Через пять минут я был у соседей на четвертом этаже. Меня встретил молодой человек спортивного вида. Моя ладонь словно в тиски попала. Рассказали друг другу немного о себе. Марат – член редколлегии, редактор отдела межнациональных отношений. Вскользь коснулись событий последнего времени. Тогда всех взбудоражили слухи о предстоящем союзном договоре. Речь шла о суверенных правах союзных республик. Официоз заранее восторгался и бил в литавры: «Ах, как будет хорошо, симпатично и демократично!» Витала благая мысль: верха поделятся властью с низами – и так по всей вертикали.

– Триумфальное шествие суверенитетов – как красиво звучит, – хмурясь, проговорил мой коллега. – Применительно же к нашей действительности это будет трагифарс с кровопусканием. Политики страшно не любят пророчества, но так оно и будет.

Я продолжил мысль:

– Нынешние выскочки очень торопятся. Программа ведь у них примитивная, рассчитанная на простаков. Сперва вдохновляющая перспектива. Пока же народ разберется, что оно к чему, власть его уже успеет обработать.

– Вы пропустили важный момент, – перебил Абдуллаев. – Оппозиции надо еще успеть унизить и очернить пока еще стоящую у кормила власти ныне правящую команду. И теперь они огульно, без разбору, обвиняют через СМИ своих предшественников во всех смертных грехах. Хотя сами того же поля ягоды.

– Согласен, это прелюдия. А уж потом начнется браконьерская охота: станут завлекать массы в расставленные силки и сети. Через какое-то время выяснится, что «друзья народа» хватили лишка – их программа несбыточная. Для того, чтобы обещанное стало реальностью тыщу лет потребуется. Но и этот вариант у них предусмотрен. Чтобы народ не взбунтовался, начнут вносить поправки, будут говорить об «отдельных ошибках». Такое наворотят, что впору хоть все начинать сначала. У них ведь принцип пирацко-разбойный: поначалу ввязаться в драку, а там, что будет. Глядишь, и Запад кое-чем поможет.

– Это все из области ваших предположений, – хмурясь, заметил Абдуллаев. – Пока же давайте исходить из реальностей сегодняшнего дня.

– Дорогой Марат, время так быстро летит.

– Сегодня честных людей беспокоит триумфальное шествие суверенитетов, – собеседник мой сделал паузу и доверительным тоном сказал: – дело-то идет к расколу державы. Свои суверенитеты уже объявляют подъезды в домах. Сельсоветы отказываются выполнять распоряжения и директивы райисполкома. Горсоветы посылают к чертовой матери облсоветы. На дворе феодализм.

– А вот и иллюстрация к вашему тезису, – сказал я и положил на стол свою рукопись.

Через две недели очерк увидел свет.

Однако меня немного занесло и я отвлекся. Вернемся в Тирасполь. Тогда на митинговом собрании швейников я понял, что на левом берегу Днестра казенный Кишинев ждут большие проблемы. Причем движущей силой будут представительницы прекрасного пола.

Военные – люди приказные. Им легче пустить себе пулю в лоб, чем нарушить субординацию. В воздухе вокруг Тирасполя пахло порохом, земля тряслась от разрыва снарядов и мин, а служивые сидели, запершись в своих военных городках – соблюдали нейтралитет, несли служебное дежурство. Не могли взять в толк, на чью сторону стать. Тогда-то и взяли в свои руки инициативу женщины. Они явились к месту дислокации 14-й армии. Стали на колени перед штабом, умоляя о защите. И дрогнули суровые солдатские сердца. Командующий Юрий Неткачев дал приказ: держать круговую оборону. И десять лет уже держат.

Вооруженные силы Приднестровья более чем на треть составляют молдаване. Остальной контингент – опять же не «швейцарские стрелки», то есть не пришлые, а доморощенные парни: русские, украинцы, болгары, гагаузы. Эта земля для них – не просто место прохождения ратной службы, а настоящая «малая родина», за которую и жизнь не жалко положить.

Кстати сказать, здесь не принято делить людей по национальному признаку. Есть одно слово всех и вся объединяющее – «местные». И сразу понятно, что за человек. Приднестровье – такой перекресток планеты, который исстари притягивал к себе романтиков, обездоленных, личности со сломанными судьбами. Историк Соловьев сказал, что здешний люд – одного замеса. И это не образ, а суть.

Чем же порождено противостояние Приднестровья и Молдовы? Идеологи, сидящие на правом берегу, свою позицию формулируют туманно, в обтекаемой форме. Вот образчик: «Нас волнует больше всего целостность Молдовы, восстановление связи между правым и левым берегом» (М. Снегур).

«У нас с Молдовой есть идейные расхождения, вызванные тем, что Кишинев изначально провозгласил права нации, а Тирасполь – права человека» (В. Лицкай, госсекретарь НМР).

«Мне, немолодому человеку, почти 80 лет проведшему среди своего народа и отдавшему ему все силы и знания, горько слышать оскорбительные слова в адрес молдавского народа, смысл которых сводится к ниспровержению молдавской науки и ее государственности, к превращению в румынскую провинцию колониального типа, как было в 1918–1940 годах. При этом молдавские „иваны без родства и имени“ свои псевдонаучные идеи выдают за общенародную волю, провокаторски выступают не от своего имени, а от „имени молдавского народа“, который они упорно зовут за Прут» (А. Лазарев, академик Молдавской АН).[3]

Официальная точка зрения такова: конфликт между правым и левым берегом возник на почве идейного противостояния – истинно молдавскими демократами и ортодоксальными приднестровскими коммунистами. Сия хлипкая туфта рассчитана на наивных профанов. Но коль уж о том зашла речь, назовем не только главных действующих лиц, а их предтеч.

Как и везде, на территории левобережья действуют различные политические партии (в том числе и коммунистические), однако в правительстве НМР не было и нет партийных авторитетов от бывшей КПСС. Продолжим сравнительный анализ. Почему бывший директор завода, а позже избранный народом президент Приднестровской республики Игорь Смирнов, скажем так, более красный, чем бывший секретарь ЦК компартии Молдавии Мирча Снегур? Аналогию эту можно распространить и на его восприемника Петра Лучинского, который в застойные времена был если не правой, то левой рукой коммунистического идеолога товарища Суслова.

Такие вот парадоксы. Вместе с тем у Приднестровской республики действительно есть с Молдовой идейные расхождения. В Кишиневе изначально во главу угла поставлены права нации, тогда как в Тирасполе приоритетны права человека, независимо от того, какая в его жилах течет кровь – красная или голубая.

И еще. На правом берегу жизнь суетная, истеричная; публика то и дело впадает в эпатаж. Интеллигенция, как подметил о. Петря, настроена апокалипсически. (И все от собственной неправоты!) В самый разгар войны на приднестровском плацдарме столичная секция народного фронта учинила в центре Кишинева умопомрачительное шоу. Точнее, политическую свадьбу. Молдавская поэтесса (депутат Верховного Совета СССР) Леонида Лари, мать четверых детей, вступила в очередной «законный» брак.

Вышла замуж за памятник Штефану Великому, господаря Молдовы, жившего в XIV веке.

При огромном стечении зевак состоялся священный обряд венчания «пары». Невеста была облачена в ослепительно белое подвенечное платье. «Жених» – в известной царской мантии, отороченной мехом соболя, который в ту пору в изобилии водился в густолисных Кодрах. Новобрачных венчал православный священник, что опять же кощунственно и богомерзко. Странное дело, святые отцы строго судят малейшее отступление от церковных канонов, тут же сами сыграли шутовскую роль: потешая цезаря и сатану.

А как понять клир Кицканского монастыря, отдавший в «аренду» снайперам кишиневского ОПОНа колокольню святой обители, откуда велся прицельный огонь по инакомыслящим прихожанам. Сколько на счету злыдней-охотников загубленных человеческих жизней? О том ведомо только на небе.

КУДА ВЕДУТ СЛЕДЫ

На очерк «Страсти по-бессарабски» в редакцию газеты «Союз» пришел ворох читательских писем. В нем оказалась и тетрадка из Чернигова. Ее переслал нарочным некто Науменко. Послание, на мой взгляд, стоит того, чтобы привести его целиком.

«Привет с братской Украины! То, о чем хочу журналистам поведать, вроде бы не имеет прямого отношения к „солнечной Молдавии“. Хотя, это еще как поглядеть.

Пару строк о себе. Я учился в Кишиневском техучилище им. Федько. Это первоклассное учебное заведение, наподобие училища им. Баумана в Москве. В нашем общежитии жил один парень по фамилии Сандул. На два курса младше меня, а держался, как старик. В Кишинев он приехал откуда-то с севера. Был нагловат, хамоват. Ходил в фирмовых шмотках. Его часто видели около автовокзала, торгующим баксами, хотя тогда это было страшно рискованно, подсудно.

В 83-м окончил я училище, уехал на родину. А прошлой зимой явился в Молдову по печальной причине, на похороны тестя. Иду по Мунчештской улице и встречаю Сандула. Он первый меня окликнул. Через полчаса мы сидели в ресторане. Если честно, мы раньше были едва знакомы, тут же он называл меня то другом, то братом. Лез целоваться. Я догадывался: «другу» что-то от меня надо, потому держался настороже.

Под конец Сандул чуть-чуть приоткрылся. Сказал, что работает в Румынии, в Кишиневе по спецзаданию. Еще он дал понять, что он проходил подготовку в Южных Карпатах, под городом Тургужичу (или Тырноживо). Теперь он сам инструктор. Прибыл в Молдову, чтобы набрать крепких хлопцев в группу, которая после учебы на курсах будет работать по особой программе в Черновцах или в Тернополе. Это как раз там, где до армии прошло и мое детство. Для связи Сандул дал мне телефон (22-50-64), куда я должен был позвонить, сославшись на его рекомендацию.

Почему я решил написать в редакцию? Точнее, что подтолкнуло? Расхваставшись, этот хам сказал: «Арка Победы – дело рук моих ребят». А что у них теперь на уме?»

Отсюда сам собой напрашивался вывод: переворот в Молдове имеет глубокие корни. Гораздо глубже, чем нам теперь говорят.

По просьбе Абдуллаева, я сделал для «Союза» подборку читательских писем. Включил отклик и черниговского корреспондента. Но возникла редакционная заминка. А осенью 1993-го политическая обстановка в стране резко переменилась – не в пользу затронутых в очерке проблем. Вскоре от СССР как такового остались рожки да ножки. Да и еженедельник «Союз» приказал долго жить.

Но суд народов еще впереди. Потому опять хочу я вернуться в гудящий, словно улей, Тирасполь лета 1991 года.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

На следующий день мой Сусанин предложил с утра наведаться на его родной «Точлитмаш». Тогда это было предприятие закрытого типа. Чтобы переступить порог проходной, требовалось разрешение союзного министерства оборонной промышленности. Кадровики особого отдела на сей раз ответственность взяли на себя: через полчаса дали нам «добро».

– Как видите, все контролируется Москвой, – прокомментировал эпизод Емельянов. – Без нее, матушки, мы не можем ни охнуть, ни вздохнуть.

– Однако, несмотря на тоталитаризм, у вас тут царит вольница.

– Есть обходные пути, – с улыбкой молвил «чичероне».

У проходной нас ждал начальник конструкторского отдела Алексей Петрович Аникаев. Под его водительством мы и совершили экскурсию по механосборочному цеху.

На первый взгляд, ничего особенного. Профиль завода – изготовление машин и агрегатов точного литья. Очень нужная продукция для народного хозяйства. Мне туманно намекнули, что, между прочим, тут штампуют и боевые «игрушки». Позже, на площадке у выхода я заметил таинственно прикрытые брезентом цилиндрической формы островерхие штуковины, едва не касавшиеся потолочных перекрытий. Я не мог не выразить своего восхищения, что не прошло мимо внимания осторожного Емельянова. Он поднял вверх большой палец, что следовало понимать: дескать, знай наших! Знаем. На худой конец, догадываемся.

Из цеха, по узкой металлической лестнице поднялись в кабинет главного конструктора, где собрался творческий актив, по прозвищу «головастики». Разговор же сразу пошел не о деле, а о внутренней политике.

За длинным приставным столом сидело двенадцать человек. Среди «головастиков» затесался сварщик Иван Макарович Алексеев. Хозяин кабинета представил его оригинально:

– Наш доморощенный профессор. Двух инженеров стоит.

По всему чувствовалось, хорошая подобралась компания.

После взаимного знакомства на меня обрушился камнепад вопросов, на большинство которых я не знал ответов. Провинция все еще убеждена: человек из центра знает все! В действительности же все наоборот: народ в глубинке порой более информирован. Ну и вопросы же задавали, они поставили б в тупик любого члена Политбюро.

– Чего это там Москва затеяла?

– Зачем республики от себя отталкиваете?

– Вы там, в Кремле, ослепли: страна стоит у пропасти.

– Предатели Родину по кускам распродают.

– Придумали тоже: кон-цен-сус.

– И суве-рени-зацию! Настоящая лапша.

Мне нечем было крыть. Я не готов был отвечать перед лицом народа за Горби и его хитрованскую клику. И вообще, не мог вести дискуссию в таком духе. Нет, не из-за боязни выглядеть подстрекателем, а за недостатком в голове фактов и аргументов. Сидя в своей Москве, большинство обывателей – в том числе и журналисты – совершенно были уверены: «беспорядки» и «конфликты» в братских республиках поднялись, так сказать, на региональных дрожжах. И объяснялось, как неумелое руководство со стороны местных властей. Этой «похлебкой» и пичкали любопытных. Тут же предлагался и штампованный рецепт от недуг:

Москва во всем разберется и примет надлежащие меры. Так что работайте, товарищи, спокойно. Не отвлекайтесь и не поддавайтесь на провокации.

Народ наш по природе доверчивый. К тому же и лопоухий. Кстати сказать, не от этого ли слова образовалось буквосочетание ЛОХ и производное от него ЛОХОТРОН. Похоже, связь определенная есть. Да и управлял-то «союзным лохотроном» агитпроп ЦК КПСС, который возглавлял прохиндей Александр Яковлев. Слыл он за непримиримого марксиста, на самом же деле был тайным антисоветчиком и состоял на службе ЦРУ.

Все это открылось много позже. Тогда же, в кабинете главного «головастика» я, пожалуй, был похож на наивного Буратино, который по прихоти Карабаса Барабаса оказался в его же театре перед почтенной публикой. Исходя из объема и качества заключенной в моей башке информации (агитпроповского толка) изложил я собранию свое понимание происходящих событий. И закончил «доклад» достаточно оптимистично:

– Заверяю вас, дело так не оставят. Скоро поставят все точки над «и».

В кабинете стояла гнетущая тишина, будто, кроме меня, никого и не было. Я окинул взором собрание: технари сидели с низко опущенными головами. Как это понимать?

Первым подал голос «гегемон», сварщик Алексеев:

– Товарищ корреспондент, из какого леса вы к нам явились? Молдову уже во всю насилуют, вы же нам тут старинную сказочку про Красную Шапочку рассказываете.

Я выдержал удар, хотя готов был провалиться сквозь землю. Обстановка за столом переменилась. Теперь уже «головастики» глядели на меня во все глаза, я же свои от стыда опустил.

Правда, магнитофон продолжал работать. После долгой паузы пленка зафиксировала голос с сочувствующей ноткой:

– Фрателе (браток), успокойся, мы тебя не виним. Ты – человек с той стороны. На всякий случай имей в виду: беда на берег Днестра пришла из Москвы, откуда и ты сам. Можем дать и более точный адрес – Кремль. (Борис Васильевич Апосту.)

Версия эта, по моим понятиям, ни в какие ворота не лезла. Выходило, будто Горбачев одной рукой разжигал костер, другой заливал. Подобное, значит, происходило и в Прибалтике? Нет, это полнейший абсурд, нонсенс. По-русски, и нашим и вашим. Черт те что!

Да, мы тогда мыслили «однозначно». Только спустя лет пятьшесть мало-мальски прозрели. После того, как наши разведчики выволокли на свет божий из тайников ЦРУ и обнародовали секретные документы пятидесятилетней давности. Наконец-то тайное стало явным. Речь идет о стратегических планах американской разведки в отношении СССР, который только что вышел из мировой войны, увешанный лаврами победителя, хотя сам еле-еле держался на ногах. А в это самое время против русских замышлялись грандиозные ковы. Вот что гундосил параноик Аллеи Даллес на тайном заседании сената США в феврале 1945 года: «Человеческий мозг, сознание людей способны к изменению. Посеяв хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их (то бишь нас, советских людей) в эти фальшивые ценности поверить. Как? Мы найдем своих единомышленников, своих союзников в самой России».

И они их, конечно, нашли. Тщательно плелась паутина предательства. Кропотливо выискивались недовольные советскими порядками и затаившиеся враги. Осторожно внедрялись в русскую почву агенты влияния, которые, в свою очередь, выискивали местных подонков, для коих идеи социализма были пустым звуком или, напротив, вызывали в душе ярость. Такие субчики за пару поношенных джинсов, за понюшку табаку «мальборы» готовы были не только Родину, но и мать продать родную. И продавали.

Невидимые для нашей разведки няньки долго, направленно растили в недрах социалистического государства противников режима. То был тщательно выверенный и всесторонне взвешенный процесс идеологического разоружения. Нас обрабатывали и коллективно, и индивидуально. И однажды пробил час «Ч». Из укрытий вышли «перестройщики». И обыватели, аки быдло за козлищами, потянулись нестройными рядами – стадом, за перевертышами, не ведая, что творят и что впереди их ожидает.

Уже теперь, перепечатывая свои заметки набело, заглянул я в словарь Владимира Даля. Среди многих смысловых значений, входящих в гнездо глагола «перестраивать», есть и такое, как «перестройщик». К ним причисляли на Руси человека, который что-либо разрушает, расстраивает. И тут же великий филолог уточняет: например, перестройщик свадьбы, ее тайный и корыстный расстройщик.

Ныне, двадцать лет спустя, как та кутерьма возникла, миллионы россиян, томящиеся по ту сторону границы «ближнего зарубежья», малость очухались. До сознания бедолаг наконец дошло: перестройщики сыграли с народом и страной злую шутку. Лишили всего, что мы имели: Отечество, гарантированные всем и каждому в отдельности, надежную защиту от внешних врагов, спокойное житие, без разбоя и посягательства на жизнь, нормальное (без излишеств) человеческое существование, гарантированное социальное обслуживание по широкому спектру – без обмана и срывов, за счет государства, на протяжении всей жизни, от рождения до последнего вздоха. В соответствии с Конституцией тогдашнее общество распределило добываемый общественный продукт так, чтобы всем доставалось более или менее поровну. Да, были рвачи, хапуги, воры, но ведь к ним и относились соответственно их статуса. Того же и Библия требовала: «Каждому воздается по делам его».

Негодяи были не только на обывательском уровне. Гнездились они и на высотах власти. Их выкорчевывали. Безжалостно выметали как нечисть из заулков и закоулков. Результаты часто не соответствовали затрачиваемым усилиям. Однако страх существовал.

После смерти Сталина шкурничество, рвачество, двурушничество в учрежденческой среде расцвело махровым цветом. К тому же прибавился и безудержный шпионаж, торговля государственными секретами. На черном рынке орудовали валютчики, торговцы наркотиками, порнографией и прочей мерзостью закордонного производства, как правило, с лейбой «Маде ин УСА». Вот так, в точном соответствии с программой Даллеса, на нас перла оголтелая зараза и гнусь.

Это было коварство в чисто американском духе.

Чтобы не быть голословными, снова обратимся к первоисточнику. Оккупация великой державы творилась строго по писанному, как того требовала известная директива заокеанского Главнокомандующего. Цитирую: «Окончится война, – рассуждал Даллес, – все как-то утрясется, устроится. И мы бросим все, что имеем, всю свою материальную мощь на оболванивание и одурачивание (русских) людей. Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного (!) на земле народа, необратимого угасания его самосознания.

В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху. Мы будем незаметно, но активно и постоянно способствовать самодурству чиновников, взяточников, беспринципности. Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, национализм и вражду народов, прежде всего ненависть к русскому народу – все это будем мы ловко и незаметно культивировать».

И всячески культивировали. И продолжают культивировать без зазрения совести. Но мы со своей стороны им еще и помогали. А когда в августе 1991-го (под видом какого-то мифического путча) произошла известная катастрофа, и Советский Союз превратился в груду развалин, из-за кулис явился «добряк» дядя Сэм. Поигрывая тростью и пряча хитрованскую улыбку, предложил помощь оказавшимся в беде «симпатичным» россиянам. Нужны денежки? Пожалуйста. Не хватает хлебушка? Да жрите, то есть кушайте. Когда-нибудь рассчитаемся! Но только давайте договоримся сразу: делать все так, как мы вам посоветуем и прикажем. Мы же вам, милые союзнички, зла не желаем. На суверенитет российский не посягаем. Ни-ни! Нам будет приятно глядеть, как великая нация будет жить с протянутой рукой и процветать. Мы вам – вы нам! Будем жить по-свойски, по божеским заветам. О'кей!

ИНТЕРМЕДИЯ В СТИЛЕ РОНДО

Скоро семнадцать лет нашим страданиям и стенаниям. Стадия заигрывания (жениховства) Запада с попранной Россией далеко позади. Ей уже никто не строит глазки, не жеманничает, не шаркает ножкой по всем правилам дипломатического этикета. Как только Союз пал, церемонии кончились. Цивилизованный мир обращается с Россией как с последней потаскухой: не балует сластями, не осыпает кредитами. Вчерашние полюбовники ведут себя будто оборзевшие сутенеры.

Еще говорят, что русские сильны задним умом. Водится за нами такая слабость. Зато были всегда и есть в нашем Отечестве пророки. К сожалению, участь их обычно печальна.

В августе 1990-го под крышей Дома культуры швейного объединения собралось полтыщи Кассандр. И был такой момент: швеи встали со своих мест и стали дружно скандировать:

– Проживем без Кишинева! Проживем без Кишинева!

Стены дрожали. Казалось, потолок рухнет на наши головы. Сидевшего рядом со мной Емельянова бил колотун. Наклонившись, он прокричал мне в ухо:

– Вот как они сейчас пророчат, так и будет. Ведь чего желают женщины, того и Бог хочет.

На следующий день пророчествовали и представители сильного пола – на своем междусобойчике, в кабинете главного конструктора «Точлитмаша». Не знаю, чем руководствовался инженер Эдуард Владимирович Нечаев, но чувствовалось, что ему ведомо нечто сакраментальное. Обращаясь не ко мне лично, а ко всем присутствующим, седовласый «головастик» сказал:

– Москва без боя сдала Молдову НАТО. Но враги кочевряжатся: без левобережья даровая краюха им, понимаешь, горло дерет. И теперь, понимаешь, за нашей спиной идет торг нечестивых. Потому надо быть начеку и быть готовыми к любой провокации, – и обращаясь уже непосредственно ко мне, добавил: – Помяните мое слово, товарищ спецкор, эти господа-миротворцы не только нам, а и вам, россиянам, немало горя принесут. Я это сказал не с глазу на глаз, а при свидетелях, – и сделал широкий жест.

Расходились с понурыми головами, будто после поминок. Молча раскланились. Наконец с Емельяновым мы остались одни. За те три колготных дня мы не успели как следует друг с другом пообщаться. Все бегом да бегом. И хотя я торопился в Кишинев, друг-чичероне предложил устроить маленькое застолье на траве.

Место было божественное. С крутого обрыва просматривалась вся округа. Вдали, словно на старинной литографии, вырисовывалось со своими мельчайшими подробностями большое село Суклея: хорошо различались не только жилые постройки, но и человеческие фигурки. А рядом, чуть ли не под ногами, катил свои желтоватые воды непокорный Днестр. После Дубоссарской ГЭС река здесь снова обретала силу и мощь, отданные турбинам. И уже ничто до горловины Белгород-Днестровского лимана не сдерживало ее державного течения.

По извилистой тропе спустились мы к воде. Поблизости был деревянный мосток, узкий, но довольно длинный, метров 7–8. Балансируя, подошел я к самому краю, вспугнув по пути серебристую стайку плотвичек. Искупнуться бы! Но не стал искушать судьбу. Место незнакомое. Хотя бы умыться. Набрав пригоршню студеной влаги, плеснул в лицо. Следующая порция полетела за шиворот. Усталость словно рукой сняло. Почувствовал себя добрым молодцем, вынырнувшего из котла с кипящим кобыльем молоком. И готов был идти если не в поход, то на митинг.

Пока я прохлаждался, Емельянов время не терял. На травемураве был расстелен цветастый ковер, на нем красовались дары земли молдавской. Тут были представлены расхожие, дежурные блюда, которые выставляют в каждом крестьянском доме, когда порог переступает человек со стороны. Как солнце сияла покоящаяся на белоснежном рушнике кукурузная мамалыга, сохраняющая еще печное тепло. Рядом лежал брус овечьей брынзы, весь в сетчатых клеточках, что свидетельствовало о домашнем происхождении. Аромат распространяла вокруг деревенская свиная тушенка. Это фирменное блюдо молдаван. Вроде бы ничего особенного и не представляют: обжаренные кусочки свинины, залитые нутряным салом, вперемежку с огородными пряностями. Обычно едят это кушанье как бутерброд. А то просто кладут порцию на кусочек хлеба, всего на один укус. И затем повторяют так до бесконечности.

На сей раз рука моя потянулась не к мясному. На скатерти-самобранке заметил я пурпурную горку. То были помидоры сорта «бычье сердце». Уникальный овощ, особенно если взращен под солнцем Молдовы. Ни на вкус, ни на цвет не имеет равных в мире. Особенно в сочетании со своим собратом – перцем «гогошар». Они и внешне схожи, неискушенный не сразу отличит. Но это до первого укуса. Истинные знатоки убеждены: по калорийности и по вкусу «бычье сердце» никакому мясу не уступит. Да ежели сей овощ употреблять в сочетании с овечьей брынзой – на мясо и не глянешь.

И уж, конечно, никакое молдавское застолье не обходится без присутствия бочонка с вином. В данном случае его заменяла плетеная бутыль. Тоже неплохо! Главное же, в ней оказалась ординарная, значит, деревенского розлива несравненная «изабелла».

Употребив слово «несравненная», я не погрешил против истины. Мало на земле счастливчиков, кто пил вино, приготовленное из винограда данного сорта в чистом виде. То, что вырабатывается в промышленных условиях, по утвержденной ГОСТом технологии, и поступает в розничную продажу, сильно разбавленный «ерш». Пить чистую «изабеллу», говорят, непозволительная роскошь. Этого себе не позволяют даже ее творцы. Нет, отнюдь не из-за скаредности. Просто в том нет необходимости. Ведь даже в малой пропорции (один к десяти) смесь эта совершенно неотличима от стопроцентного концентрата. Да и сама технология такова, что как бы ни хотел, стопроцентность исключается. Концентрат потом разбавляют по ходу дела несколько раз. Идет купажирование другими винами – как бы для улучшения вкуса и запаха. Но это, поверьте, лукавство! В конце технологического процесса, на выходе, как говорят виноделы, получается вторичная «изабелла». А можно делать и третичную, и четвертичную, и потом, ради коммерции, выжимки заливают даже не чужеродным суслом, а просто (в лучшем случае) колодезной водой, добавляют сахарку, дрожжей. Смесь определенное время выдерживают и… И получается опять-таки обворожительное винцо. Его пьешь – и пить хочется!

В бытность свою в Молдавии я был дружен с главным виноделом «Молдвинпрома» Рафаилом Хачатуряном. Так вот, однажды друг мой, расслабившись, выдал профессиональный секрет:

– Запомни: стопроцентной «Изабеллы» не ищи, не трать время. Это все равно, что – он сделал длинную паузу, – все равно, что дышать одним кислородом.

На что я ответил:

– Да, это вредно, но так хорошо!

Двадцатилетней давности притчу я повторил своему новому другу. Емельянов лучисто улыбнулся:

– На сей раз вам, кажется, повезло.

– Неужели чистая?

– Чище быть не может. Мама делала для своих. На особый случай. На свадьбу внучки или на появление долгожданного младенца. Я сказал маме, куда еду. Она отлила из заветной бочки. Потому все вопросы к ней.

Едва пригубив пурпурного цвета влагу, я понял, что такое пить в жизни этой еще не приходилось. Истинно божественный нектар в сочетании с библейской амброзией. Долго держал во рту глоток, жаль было расставаться. И когда все же проглотил вспомнил афоризм Мишеля Монтеня: «Если вижу на тарелке что-то особенно вкусное, хочется иметь шею лебедя, чтобы продлить удовольствие процесса поглощения». Хотя и короткошеий, все равно испытал ни с чем несравнимое блаженство.

Когда пьют доброе вино, и разговор идет под него соответствующий. Не тот пьяный треп, о котором на следующее утро уже забываешь. Обычно помнится что? Сколько и чего было выпито. Да и то смутно.

Между чарками я узнал: родители Владимира – крестьяне кабы не в сотом поколении. Мама – молдаванка из села Копанки (на правом берегу), работала в знаменитом совхозе (одно название чего стоит!) «Фруктовый Донбасс». Отец трудился в садоводческой бригаде. В жилах Владимира перемешалась молдавскорусская кровь. Но ежели заглянуть в далекое прошлое, один прадед был хохол, другой белорус. В их роду была и полька, и литовка. Даже швед затесался. Не обошлось и без цыганки.

– Я чувствую себя ходячим интернационалом, – весело молвил виночерпий и снова потянулся к плетеной бутылке. – Так за что же пьем?

Требовался тост. Вспомнилась недавняя поездка на Черниговшину, в город Новгород– Северский. В ту осень здесь состоялось великое свято – открытие мемориала в честь героев «Слова о полку Игореве». Праздник удался на славу, несмотря на то, что в воздухе носился смертоносный угар от курящейся неподалеку Чернобыльской АЭС. Беда тогда была еще недостаточно осознанна, поэтому люди выражали свои патриотические чувства неподдельно искренне, с восторгом.

После торжественной части на вольном воздухе хозяева устроили для съехавшихся со всего Союза гостей широкое застолье. Как это на Украине умеют делать: шумно, с песнями, с танцами. В то же время звучали и речи, спитчи – возвышенные, глубокомысленные. Раздавались время от времени замысловатые и витиеватые тосты. Запали в душу слова, сказанные седовласым профессором истории Черниговского пединститута Михаилом Тимофеевичем Куцем. Он был уже в почтенном возрасте, обликом походил на классического запорожца. С годами не утратил ни живости ума, ни задора, ни хохлацкой жартливости. Словом, личность колоритная. И теперь Куц стоит у меня перед глазами, как живой. Держа на вытянутой руке чарку с горилкою, с пафосом тогда он молвил:

– У подножия памятника Игорю Святославовичу хочу, браты и сестры, вот что сказать. Чтобы наши дети и внуки грому б не боялись. И усю жизнь свою из украинской ковбасы сало украинское выковырювалы.

ДНЕСТРОВСКАЯ РАПСОДИЯ

В нашей маленькой компании повторил я профессорский тост.

Товарищ был в восторге:

– Ох, мудер же этот ваш Куц. Но и у меня, признаюсь, единоверец есть. Может, слыхали: Лазарев, тоже историк. Куца вашего повыше – академик. Между прочим, земляк, тираспольчанин. На ученых советах с Александром Александровичем я не сиживал, но как-то оказался в одной компании, как теперь с вами. Очень образованный товарищ: светило! Имел допуск к архивам германского рейха. В своих руках держал протоколы заседаний высших лиц немецкой военщины.

Я давно уже понял: Емельянов не только обаятельный товарищ, но и достаточно информированный. Люди разного интеллекта буквально к нему льнули, чувствуя личность незаурядную. Похоже, что и академик оказался в поле притяжения технаря средней руки.

В моих планах значилась встреча с Лазаревым, так что любая информация потом сгодилась бы.

– И о чем же у вас вышел спор? – закинул я совершенно невинный вопросец.

Емельянов вдруг почему-то набычился, стал похож на боксера, получившего встречный удар.

– Говоришь «спор», – перешел он наконец на «ты». – Он же загнал меня в угол и оглушил скользящим хуком: «Вова, – спросил меня академик, – ты любишь советскую власть?» Я смекнул: мне проверочка на вшивость. Однако виду не подал. Ответил как на духу: дескать, за эту самую власть готов любому гаду пасть порвать. Лазарев же продолжает: «Есть, дескать, дуроломы, желающие сдать теперешнюю власть в архив истории, взамен учредить строй более совершенный, западного образца». Тут уж я ответил открытым текстом: «Не на того напали. Ищите, говорю, себе напарников на Центральном рынке или на кафедре языкознания Кишиневского университета». Тут Лазарев встал в полный рост, я тоже поднялся. Вдруг он крепко-крепко сжал мою ладонь, будто молотобоец с кузнечного цеха.

Я отчетливо представил сцену.

– До кулаков, значит, не дошло?

– Кто знает. Он же меня зондировал.

– Приблизительно, когда это было?

– Дай бог памяти. Конец лета восемьдесят второго года, вскоре после ухода Брежнева. Жизнь была вполне нормальная, порядки казались незыблемыми. У большинства головы были заняты вопросами чисто бытовыми. Натуры одаренные, яркие, понятно, помышляли о высоком. И вот представьте: солидный товарищ, ученый всесоюзного полета заводит речь то ли о надвигающейся революции, то ли об угрозе вражеской оккупации. Не исключено, у Александра Александровича было предчувствие катастрофы.

– Или же имел достоверную информацию.

Над нашими головами пулями пролетели две птахи. На полной скорости спланировали на тонкую ветку, она даже не шелохнулась.

– Крохотули пеночки. Сами чуть поболе калибри, а голоса… Кажется, твоя душа поет.

– Признайся уж, пишешь стишки?

– Позывы были. В техникуме на соревновании кавээнщиков куплетики выдавал. Но муза вентиль вскоре перекрыла.

Молча наблюдали мы движение воды в реке. При полном штиле Днестр бурунился. Не иначе как Дубоссарское водохранилище освободилось от сверхнормативных запасов.

– В тот раз тоже было начало сентября. «Изабелла» жутко уродила. Ягоды – величиной с грецкий орех. А сок – такой густоты да сладкий – натуральный сироп.

Определенно душа Емельянова скроена была на крестьянский лад. Мог бы стать и механизатором широкого профиля, и толковым агрономом, даже директором совхоза садоводческого профиля. Но чувствовались и задатки селекционера. Возможно, осуществил бы мечту человечества: вывел голубую розу или создал фантастических злак – ветвистую пшеницу. Судьба подкорректировала алгоритм. В итоге технарь стал политиком. К нему люди тянутся, с ним не прочь сотрудничать верхи и низы. Даже седовласый жрец богини Клио доверил профессиональный секрет, впустил молодого человека в сердце.

– Лазарев, конечно, сильно рисковал, – делился впечатлениями Емельянов о приватном разговоре. – Хотя, по правде говоря, был я для академика навроде подопытного кролика. Может, примерял на мне покрой будущих потрясений, которые потом могли обрушиться на головы советских людей.

Я задал явно нелепый вопрос:

– Где именно в тот раз вы сидели?

– Точно на этом же месте. Шофера своего Александр Александрович отпустил часика на два. Развернули мы широко скатерть-самобранку. Академик со своей стороны выложил гостинец, килограммовую коробку «Вишни в шоколаде». Я, конечно, рад, было лестно, что научное светило со мной на равных общается. Но ушки на макушке. В какой-то момент будто с высоты донеслось: «К примеру, ты лично желаешь, чтоб наш Советский Союз враги четвертовали. Чтоб Россия скукожилась до размера Московского княжества. Остальное же пространство превратилось в территорию под международным протекторатом». Я, понимаешь, сжался как пружина. В одну из пауз промямлил: «Да кто же им такое позволит? Мы же мировая держава, а не хрен собачий». Он же в ответ: «Оккупация на сей раз произойдет по новейшим схемам НАТО. Хитрая будет нашему народу заморочка. Да она уже идет широким фронтом. Нас гипнотизируют, завораживают, охмуряют разными способами. Бьют под дых! Сбивают с толку показушными витринами своих шикарных супермаркетов, чьи товары по кошелькам богатеям да мошенникам. Тем временем, через кордоны прет к нам контрабанда джентльменского пошиба, которая, с одной стороны, размагничивает общественное сознание, с другой, парализует отечественную промышленность. Вокруг импортных шмоток царит безумный ажиотаж: „Ах, какие классные джинсы в обтяжечку! Ах, чудо-жвачка! Ах, компакт-кассеты с тяжелым роком!“ Тут я не выдержал, внес свою лепту:

– Это называется политика дестабилизации в стане противника.

– Короче – крутеж! – уточнил Емельянов. – Подобное в истории цивилизации уже было.

– Ты имеешь в виду проделки конквистадоров?

– Именно. Только слово больно заковыристое. Это те, которые шли к туземцам, держа в одной руке кольт, а в другой копеечные побрякушки и виски.

Емельянов не интеллектуал, зато боец отменный. Имеет острое политическое чутье и дар рассказчика. Под плеск днестровской волны поведал то ли притчу, то ли байку нравоучительную.

Хитрая и удалая волчья свора надумала заняться в духе времени разбойным бизнесом. Приглянулся зубастым колхозный хлев (на политическом сленге ГУЛАГ). Стали овцепоголовью мозги пудрить. Дескать, живете нерационально. За высоченным забором. В окружении презлющих псов-волкодавов. Под круглосуточным надзором грубых чабанов, которые не дают кротким овечкам ну никакой свободы передвижения. Чуть чего, норовят ухватить за ногу ярлыгой. Дважды в год раздевают паству догола, забирают себе их шерсть, а то и шкуру. К тому же нет на колхозных фермах настоящего секса. Приказным порядком внедрили безобразное и бесстыдное искусственное осеменение. Даже ежики смеются.

На пропаганду первыми отреагировали козлы. Тайком нашептывали серым овечкам: вопросы надо ставить шире и глубже. Борьба за гражданские права внутри кошары – полдела. Одной свободы от двуногих тварей мало. Хорошо бы с волками объединиться, жить единым общежитием. И для полной лояльности освободиться на фиг от рогов.

Закончил Емельянов свою притчу открытым текстом, без всяких аллегорий:

– Сошлись мы с академиком на том, что навязываемая СССР Западом демократия и свобода окажутся похлеще татарского ига.

Признаться, я оторопел:

– Но это же наши верные друзья и союзники.

Емельянов нервно смахнул с брючины невидимые крошки.

– Друзья, соратники, соучастники. Вспомни-ка год 39-й. Тогда все страны – большие и малые – юлили, хитрили. У СССР был свой стратегический интерес. Сталин как мог лавировал, отвоевывал у коварного противника мирные деньки. Ведь Гитлер готов был напасть на «друга» еще в сороковом году. Правдами и неправдами удалось отодвинуть грозный час почти на 280 суток. Еще б месячишка три-четыре – и немцы не посмели бы пересечь наши границу.

– Теперь же злобствующие выскочки трактуют известный пакт Молотов-Риббентроп как сговор двух тиранов.

– Таково новое мышление, новая идеология, – процитировал Владимир ходячее изречение Горбачева. – Крутят злыдни колесо истории как барабан в бандитском казино. И гребут деньги лопатами. Сами же притворяются, изображают из себя подвижников за правду, за счастье угнетенного большевиками несчастного народа.

Снова потрясла меня рассудительность вожака бойцов преднестровского сопротивления. Хотел уж было в лицо высказать комплимент. Меня опередили.

– Спасибо Александру Александровичу, прибавил мне ума. Советую и тебе с ним свидеться. Телефончик дам. Но имей в виду: старик капризен и осторожен. Не потому, что пуглив – расчетлив. Каждой минутой жизни дорожит, человеку уже за восемьдесят.

– Послезавтра уже улетаю в Москву.

В глазах Владимира забегали огоньки:

– Утром созвонимся.

Вот когда до меня дошло: до полной гармонии нашей компании сильно не хватало третьего. Интуитивно взял его роль на себя. Напрямик говорю Емельянову:

– Ты меня, братец, заинтриговал. Как я понял, в папке, побывавшей в руках академика Лазарева, находились секретные бумаги, проливающие свет на предтечу Великой Отечественной войны. Лично я в больших сомнениях от того, чем нынче народу забивают голову генерал Волкогонов, мадам Новодворская и бывший секретарь ЦК КПСС, зодчий перестройки Яковлев.

– Их версия в корне враждебная.

– Поделись же эксклюзивной, как теперь модно выражаться, информацией, коль я того достоин, – и включил диктофон. Для подстраховки положил у ног потрепанный редакционный блокнот.

Вот что отложилось на магнитной пленке.

За две недели до начала кампании на Восточном фронте фюрер собрал в служебном кабинете из мореного дуба четырнадцать маршалов, а также маститого министра Риббентропа. Предстояло внести последние штрихи в оперативный раздел «плана Барбароссы».

Общее настроение было мажорное. Воспользовавшись паузой, поднялся фельдмаршал Клюге:

– Мой фюрер, есть вопрос. «Могут ли славные наши войска рассчитывать на поддержку сочувствующих изнутри?»

Ответ был предельно откровенный:

– «Пятую колонну» Сталин разогнал в тридцать седьмом и тридцать восьмом году. Однако фрагменты остались. Они ждут сигнала «Ч».

В памятном 1945-м протокол заседания попал в руки фельдмаршала Боку, бывшего в числе четырнадцати персон, приглашенных на тайную вечерю. В суматохе он переметнулся на американскую сторону. Долго скрывался. Блуждал по белу свету. На закате жизни у старого вояки совесть заговорила. В Аргентине он передал военному атташе Советского Союза кожаную папку с тисненой нацистской символикой. Вместе с протоколами в ней оказались агентурные списки предателей Родины. Эти имена теперь известны всем: генерал-лейтенант А. Власов, генералы П. Понеделин, С. Банд ера, В. Малышкин, Г. Жиленков и др. В 1937-м их не разоблачили, они вывернулись, избежали кары, так что предательство перебежчиков в начальный период войны стоило миллионы невинно загубленных жизней.

Как, однако, противоречиво земное бытие. Как трудно, очень трудно порой провести четкую грань между добром и злом.

Остывшее солнце коснулось верхушки дуба, запуталось в ветвях. Мы оказались в тенечке. Пора было снова наполнить граненые стаканчики. Что Емельянов и сделал изящно, почти профессионально. Опорожнять содержимое, однако, не торопились.

– Сдается мне, – молвил виночерпий, не подымая головы, – обстановка в мире сильно напоминает ту, что имела место полвека назад. Ухищрения западной дипломатии и тогда и теперь были направлены на то, чтобы извести СССР, прекратить его существование любой ценой, чего бы то ни стоило. Причем агрессия подло закамуфлирована, украшена трогательными бантиками, нежными цветочками.

– Поконкретней, пожалуйста.

Емельянов достал записную книжку. Быстро нашел нужное. Читал, чеканя слова: «Большевики угрожают всему миру. Мы призваны спасти мировую культуру от смертельной угрозы большевизма, освободить путь человечеству для истинного социального прогресса».

– Так мотивировал Адольф Гитлер великую необходимость и суровую неизбежность исторического хода событий, ибо того желали небеса. Он же являлся всего лишь исполнителем воли судьбы.

После паузы предводитель пролетариата Приднестровья изрек:

– Еще одно изречение. На сей раз уже нашего современника. «Советский Союз – нетерпимая и невыносимая более империя зла». Автор, надеюсь, известен?

– Более чем.

– И ведь сказано было в присутствии Горбачева. Однако президент наш даже ухом не повел. С удовольствием проглотил плевок.

Налитое вино нельзя долго держать в стакане. Мы сблизили наконец стаканы. Единым духом опорожнили, словно неразбавленный спирт.

За нашими спинами трижды прокричал ворон. По народным поверьям, птица сия связана с потусторонним миром, а также с колдунами и волхвами.

Само собой с языка сорвалось:

– И каков же прогноз?

Товарищ отреагировал спокойно:

– Я ведь не пророк. Давай-ка завтра спытаем у академика.

К сожалению, загад не сбылся. Днем раньше Лазарева на «скорой помощи» увезли в Центральную клиническую больницу.

КОМУ ЧТО ДАНО

Связь с Молдовой я и в Москве не порывал. Изредка встречался с приезжающими в «белокаменную» друзьями. Получал весточки, перезванивались.

Как-то в Доме литераторов лоб в лоб столкнулись с Георгием Маларчуком. Дружны мы были со студенчества и потом еще года три-четыре. Затем пути разошлись, связь ослабла. Гица (ласкательное от Георгия) стал известным в республике писателем. Оказался в стане «зеленых». Много времени и сил отдал борьбе за сохранение природы родного края. С этими проблемами регулярно выходил на страницы местных газет и журналов, а также союзных изданий. Шагал по жизни борзо, размашисто. Его рабочий кабинет в Союзе писателей Молдовы буквально осаждали люди с обожженными крыльями. В то же время его взяли в кольцо какие-то прилипалы и авантюристы. Опутали талантливого публициста тенетами, заманили в политический вертеп правого толка. В итоге Гица оказался в активе народного фронта, даже в самом руководящем центре.

По должностному, так сказать, положению был он вхож (и по первому же звонку принимаем) важными чиновниками, на самом высоком уровне. Впрочем, неформальное отношение сильных мира к своей персоне Георгий Павлович воспринимал как случайное недоразумение, как «любовь без взаимности». В то же время странной была любовь к интеллектуальной шушере, традиционно составляющие своеобычный элемент, скажем так, не только литературного процесса, а и митинговой бучи. Я слышал от многих, что эта братва считала Маларчука своим незаменимым коновалом.

– Не подпортит ли твою биографию связь с оголтелыми? – спросил я напрямик приятеля за ресторанным столом.

Он засмеялся громко, заразительно:

– Ай, не бери в голову. Эти парни и девки скоро перебесятся, обзаведутся семьями и займутся подходящими делами.

– Что называешь ты делом подходящим?

– Служение народу на своих рабочих местах.

– Фрателе, ты их послушай. Они же убеждены, что уже служат народу и делают великое дело.

Маларчук положил ладонь на мой локоть.

– Согласен, среди «босяков в смокингах» немало случайных людей. Затесались в народный фронт по пьянке, по недоразумению или в силу товарищеской солидарности. Есть поговорка: «Цыган за компанию утопился».

Мне захотелось возразить.

– Георгий, ты упрощаешь. Давай судить не по словам, а по делам. Сколько уже всего наворочено! Да и крови человеческой пролито немало. Ты лучше меня это знаешь.

Фрателе мой набычился, помрачнел, потянулся к бокалу. Сделал глоток, дегустаторски прочувствовал вино.

– В отряде есть хорошие, порядочные люди, с которыми я готов идти на край света. Хотя есть и такие, у которых мозги набекрень. Затесались рвачи, шкурники. Но беда не в примазавшихся, не в случайных попутчиках, а в том, кто за их спинами стоит, которые прячутся за ширмами Ты понимаешь, невидимки-то и творят шабаш. Подначивают, заводят эту братву. Дергают за ниточки. Те и рады стараться. Словно малые дети кривляются и, как ты заметил, на публике бузят.

Положил ладонь на край стола, словно тапер, стал барабанить пальцами что-то ритмическое.

Мимо нашего столика прошмыгнула Капа Кожевникова.[4] Георгий церемонно поклонился.

Кожевникова когда-то работала собкором «Комсомолки» в Молдавии. Привязалась к этому краю, писала много дельного о жгучих его проблемах. После «отделения» Молдовы от Союза продолжала наведываться в дорогие сердцу места, но как публицист оставила молдаван в покое. Ходили противоречивые слухи. Одни говорили, будто Капу припугнули правые; другие болтали, что ее подкупили левые. На чужой роток не накинешь платок! Но факт есть факт: имя этой яркой журналистки уже давно не венчают рассудительно-страстные очерки из бессарабской жизни. Вскоре Кожевникова перебралась на берег Гудзона. Хотя ее пера так теперь в СНГ не хватает.

И тут же мысль попутная. Многие братья и сестры из журналистского корпуса, которые сильно старались и действительно много сделали для «перестройки», для «реформ», через какое-то время тихо слиняли за кордон, где устроились «очень даже ничего». Можно подумать: не для себя они, дескать, старались, а для народа. Но можно сказать и так: не пожелали хлебать ту кашу, которую впопыхах заварили. Хотя в числе беглецов хватает и трусов, которые чувствуют свою вину перед Отечеством, боятся гнева прозревшего народа.

Но я забежал вперед. Тогда в зале ресторана Георгий вдруг обронил:

– Продолжим разговор в Кишиневе. Приезжай, не пожалеешь. Съездим в Путну, поживем в келье.[5]

Между прочим, туманно намекнул: располагает интересными документами, проливающих свет на события в Молдове. Я напрямик спросил, зачем ему посредник, он же сам с усами. (Гица был усачом.) Смутившись, он обронил:

– Если честно, мне как-то не с руки.

Не стал я вдаваться в подробности. Разные бывают обстоятельства. Тем более что вскоре в печати мелькнула информация, будто Маларчук намерен баллотироваться в президенты Молдовы.

Из Москвы позвонил я Георгию домой. Разговор вышел натянутый, с недомолвками. Тем не менее фрателе сам напомнил об уговоре, прибавив:

– Только не откладывай поездку. Поторопись.

Мы предполагаем, а Бог располагает. Мое положение в редакции «Труда» стало шатким. Все трудней и трудней было проталкивать свои материалы на газетную полосу, если оные не несли в себе явную (еще лучше – скрытую) поддержку безумных реформ и тех, кто их генерировал. Объективные оценки руководству были не по нутру: раздражали, пугали. Одно время теневым редактором у нас был гневливый и капризный «серый кардинал» Бурбулис. Ему выделили в газете специальную колонку. В ней косноязычно излагались туманные агитки-директивы президентской администрации.

Сей политический роман длился недолго. Не успели «отмыться» от Бурбулиса, – новая любовь. «Труд» втрескался в рыжего Чубайса. Да так сильно – водой не разольешь. А тут я некстати сунулся с критикой великого приватизатора. Мою корреспонденцию сняли с полосы за час до подписания номера.

В жизни ведь как бывает: левая рука не знает, что делает правая. Через день главный редактор улетел в полюбившуюся Японию. Дежурная служба, по неведению, сунула мою корреспонденцию «У парадного подъезда» в образовавшуюся на первой полосе дыру. Разразился, как и ожидали, скандал. Но факты были неопровержимые.

Чтобы замять скандальчик и за одно ублажить зарвавшегося корреспондента популярной газеты, советник вице-премьера Аркадий Евстафьев (тот, который вскоре был схвачен с коробкой из-под ксерокса с ворованными долларами) позвонил мне домой и от имени шефа принес извинения.

Ни на понт, ни на испуг я не поддаюсь. Месяц спустя газета вышла с моей большой статьей, в которой «препарировалась» одна воровская махинация, свершившаяся по прямой «указивке» все того же Госимущества.

Накануне шеф вызвал меня к себе:

– Публикуем твой кусок под твою личную ответственность. В случае чего платить по судебному иску будешь из собственного кармана.

На дворе был горячий 1993-й год. Госимущество сияло в зените славы. Имя Чубайса гремело в верхах и низах. Миллионы несчастных моих сограждан охмурил «рыжий бес», пообещавший каждому владельцу ваучера как минимум по две «Волги». Редакции ряда левых газет замахнулись было на бумажного мага, но потерпели полное фиаско: заплатили по судебным встречным искам сумасшедшие деньги. Так что можно было понять – и посочувствовать! – Александру Серафимовичу Потапову. Я же, словно Буратино, пер по прямой, не ведая страха.

Месяц прошел, другой. Госимущество молчит, будто в рот воды они там набрали. Я убедил зама главного редактора Бориса Леонова направить в самолюбивое ведомство официальный запрос. Тогда еще существовал «советский порядок»: повинные вельможи обязаны были письменно реагировать на критические сигналы прессы. Но миновали все законные сроки – в ответ ни звука. Тогда, ни с кем не посоветовавшись, направил я Чубайсу личное послание с припиской: «Если Госимущество не отреагирует на публикацию, я, как член Союза журналистов РФ, оставляю за собой законное право: предать гласности нашу пустопорожнюю переписку».

Ближе к вечеру меня призвал к себе Потапов. Сходу сказал:

– Прошу, прекрати склоку.

Я все понял. Попросил лист бумаги и, не выходя из кабинета, написал заявление об увольнении. Решение свое мотивировал тем, что «из моральных соображений не желаю сотрудничать с незаконной властью, тем более потакать ей». Кстати сказать, то была моя четвертая по счету просьба об отставке в течение полутора лет.

Я знал, на что иду. Предвидел сложности и трудности отбившегося от стаи журналиста. В то же время не питал иллюзий. Ведь мое положение в редакции, повторяю, и без того стало шатким. Искать же новое пристанище ветерану труда не хотелось. Да и несподручно было. Хотя, конечно, я несколько поторопился. Следовало сперва смотаться в командировку в Молдову.

Последнее время меня туда почему-то особенно тянуло. Хотелось повидать старых друзей. Еще больше хотелось спокойно, неторопливо походить по холмам, по долам. Подышать воздухом своей юности. Увидеть своими глазами порушенное, попранное, обезображенное. В общем, разбередить душу и не медля взяться за перо.

В конце концов можно было катануть и за свой счет. Но к тому времени меня дотла разорили хозяева Московского Кремля и разбойники из российского Белого дома. К тому ж прибавилось еще и беспокойство: подозрительно молчал телефон Маларчука.

Проездом из Кишинева в Филадельфию (насовсем!) сделал в Москве короткую остановку старый и верный друг Михаил Хазин, переводчик, публицист, литературный критик. Среди привезенных кишиневских новостей одна оказалась скорбной: Маларчук тяжело болен. Вскоре в «Литгазете» прочел я некролог. Гице не было еще и шестидесяти.

Потери, потери. Одни уходят в небытие. Другие, стиснув зубы, улетают в «новый свет». Вот Хазин не выдержал гнетущей атмосферы «молдавской революции» – оставил все и вся. Подался на чужбину. По сути-то, тоже беженец. До сих пор у меня в ушах звучат, сказанные в аэропорту Шереметьево печальные слова:

– Хуже, чем есть, уже не будет.

Так, отводя глаза в сторону, врачи твердым голосом говорят больному в его безнадежном положении.

Тогда-то впервые я и сам почувствовал невыносимость жизни в пределах Отечества. Правда, улетать не собирался. А главное – куда лететь? Не в Израиль же, не в Штаты, куда подались в разное время мои однокашники, товарищи. И где дочь моя Анастасия успела побывать. Да быстренько домой возвратилась. Нет, мне не по душе хваленые земли обетованные. В России дел по горло. Только поворачивайся.

Тогда в аэропорту Шереметьево и мелькнул замысел (проект) этой книги. Завел специальную папку. На обложке фломастером вывел гриф «Мильон терзаний». Стал накапливать с божьей помощью досье. День ото дня папка разбухала, разбухала.

ОКАЯННЫЕ

В следующее лето Катя-Катерина снова явилась на работу в белокаменную. Недели две с подружкой жили в моей квартире, пока подыскивали постоянное жилье. В благодарность за услугу сделали на кухне классный ремонт.

А зимой из Молдовы пришло (без обратного адреса) новогоднее поздравление. В конверте оказались также вырезки из местных и украинских газет. Безо всяких комментариев. Хотя в самой подборке материалов угадывалась определенная направленность. Чувствовались отголоски и нашего памятного базарного разговора, и особенно кухонных бесед, которые, как правило, затягивались за полночь.

Почему-то у нас недооценивают региональные СМИ. Право, зря. Районные, областные, даже малотиражные издания являются аккумуляторами объективной информации. В чистом виде, без всякого политического налета, аранжировки. Катя-Катерина знала, что мне требуется, когда начиняла широкоформатный конверт печатной продукцией. Газетная «лапша» содержала довольно-таки немало забавного, но и достаточно поучительного и вместе с тем сакраментальное, недозволенное для посторонних глаз, ушей, языков.

Сразу бросился в глаза материал из газеты «Буковина». Это было пространное письмо сотрудника румынской спецслужбы – безымянное, что в общем-то было вполне объяснимо. Похоже, человека совесть заела – решил предать огласке заповедное. Такое и на разведчиков находит! Правда, в преклонном возрасте, чаще при смене режима. Вспомним, откровения нашего генерала О. Калугина, хотя было в них больше грязи, чем разоблачающей фактуры. Но обыватель с жадностью проглотил мормышку с коварным крючком. Некоторые и по сей день живут с ним. Сам же Калугин предусмотрительно смылся со своей «исторической родины». Неплохо устроился за океаном, живет на иудины серебряники.

Конечно, в полку разведчиков немало честных и верных родине сынов, дочерей. И вот как Н, безвестный патриот, мотивировал собственный поступок, дабы не сочли его предательским.

«С исчезновением тоталитарного режима Чаушеску, я, как и многие румыны, надеялся на установление в стране истинной демократии. Вместе с тем как тысячи и тысячи граждан, переживаю за судьбу собратьев по ту сторону Прута, из Буковины, Херцы. И потому без колебаний вместе с коллегами включился в работу по подготовке молодых людей (из Бессарабии) в деле борьбы с терроризмом. Однако через короткое время с большим сожалением пришлось констатировать, что в действительности румынская служба информации (бывшая печально известная „Сегуранта“) тесно связана с агрессивными элементами Румынии и находится в тесном контакте с экстремистским крылом Народного фронта Молдовы, цель которых – подготовка профессиональных террористов. Главным образом для осуществления государственного переворота в Молдове, в организации террористических актов в Бессарабии, Буковине, Одесской области».

От общих слов автор перешел к конкретике. В августе 1992 года в Бухарест прибыло несколько групп волонтеров из боевых отрядов народного фронта Молдовы, участвовавших в политических акциях и военных операциях в Приднестровье. Их пригласила РСИ под предлогом лечения и отдыха. Часть боевиков действительно приняли в реабилитационные пристанища, после чего им была предоставлена возможность учиться в лицеях и колледжах. Остальных после тщательной проверки на предмет надежности и лояльности взяла к себе на службу румынская разведка. И там тоже была, но уже специфическая лагерная учеба по международному стандарту. (По аналогии такие же «школы» были созданы в Чечне Хоттабом, Бен Ладеном в Афгане.) Здесь-то и встретил автор письма Н. своих питомцев с правого берега Прута. И вот какие у него остались впечатления от общения со своими, так сказать, школярами.

«С ними неоднократно встречались представители оппозиции из Кишинева, ранее занимавшие высокие посты, в их числе – и экс-премьер Мирча Друк, и председатель исполкома Народного фронта Юрий Рошка, на совести которых смерти многих людей. С румынской стороны боевиков принимали Адриан Моцио (член сената), Щербан Суру (председатель „Новой партии Румынии“), Дан (полковник румынской службы информации) и другие.

В ходе этих встреч определялись цели создания спецгрупп, которые оказались далеко не гуманными. Предполагалось, что эти группы должны стать главной ударной силой оппозиционных структур по насильственному свержению неугодного им президента Снегура и взятию власти в свои руки с тем, чтобы разом решить проблемы воссоединения Румынии и Молдовы. На промежуточном этапе – до часа «X» – боевиков предполагалось использовать для проведения террористических актов в отношении высших должностных лиц Молдовы и членов ее парламента, не разделявших идею воссоединения с Румынией, а также в отношении руководителей Приднестровья, представительств России, Украины, США, Турции в расчете на провоцирование военного конфликта и дестабилизации межгосударственных связей». Старая браконьерская привычка: в мутной воде легче ловится рыбка.

«Одна из групп боевиков, – продолжал Н., – в составе которой находились: Виктор Бивол, Михаил Бурлачук, Федор Котоля, Георгий Топало, Олег Китороагэ, Владимир Думинике, Виорел Арсений, Александр Морарь, Воирел Бивол и др., прошла соответствующую проверку в учебном центре бригады антитеррора непосредственно в центре РСИ».

В то время не только общество в целом, даже читатели-доки не готовы были всерьез воспринимать такие сатанинские штучки. Ведь и слова такого «боевик» у нас в ходу еще не было. Впервые появилось оно на языке беженцев да парней из ОМОНа. Потом мы увидели этих крутых на экранах своих телевизоров. То уже были вооруженные до зубов головорезы. По свежим следам преступлений прокуратура завела было на них кучу уголовных дел, но они быстро рассыпались. Сами же ответчики мелькали – в масках и без – на экранах НТВ, их голоса расслабленно звучали на разных недоброжелательных «голосах» – в первую очередь на радиостанции «Свобода». Соловьем там заливался то ли репортер-разведчик, то ли разведчик-репортер – скандалист и провокатор Андрей Бабицкий.

Политологи-экстрасенсы внушили нам, неискушенным во всяких политесах, великую ложь: будто государственный переворот в августе 1991-го был послан стране с небес и тут же был подхвачен народными массами – неудержимым общим стремлением к свободе, демократии, тягой к долгожданному капитализму.

Так хитровански творился «мюзикл» в глобальном масштабе. Движущей силой выступала внутренняя контра («пятая колонна»), которую в течение многих десятилетий готовили, воспитывали, пестовали, вскармливали заокеанские спецслужбы по даллессовской программе-максимум.

Точно такой же процесс с некоторым опережением шел в Молдавии. То был своего рода эксперимент, который в случае успеха (с некоторыми поправками) можно было потом переносить и на весь Советский Союз. В качестве спарринг-партнеров здесь были задействованы мастера темных дел, спецы по государственным переворотам из «братской» Румынии. И вот она, технология путча, в изложении все того же лагерного инструктора, у которого вдруг совесть заговорила.

«Чтобы спрятать до поры до времени этих людей (боевиков) и чтобы не вызвать протеста со стороны („законной“ власти) Молдовы, им было предоставлено румынское гражданство и обещано жилье. Не поскупились и оплатой, выделив каждому („школяру“) по три тысячи лей в день. Пребывание указанных лиц, – замечает автор письма, – официально легендируется перед их родственниками и окружением в Молдове как поступление на учебу в военные училища. Одним из важных критериев их отбора являлась хорошая физическая подготовка, опыт участия в боевых действиях, приверженность программным целям НФМ. Обязательным являлось также свободное владение украинским и русским языками, что подчеркивает предполагаемую географию их последующего использования».

В другом сообщении доброхот из Бухареста поименно называет резидентов РСИ как в Румынии, так и в Молдове, Черновицкой и Одесской областях. По его словам, один из непосредственных организаторов отбора, вербовки и переподготовки (переправки через Прут молодых людей из сопредельной Молдовы и Украины) был некто Сорин Букэтару. По заданию румынских спецслужб, он с лета 1992 года снимал квартиру на окраине Бухареста, по ул. имени 1864 года. Жилье использовалось как перевалочная база и пункт отбора. За одно и как место, где инструктировали волонтеров, кандидатов в террористы. Одно передаточное звено в сложной цепи возглавлял активист НФ Виктор Букэтару, отец Сорина.

Мы были слишком наивны, доверчивы. Да и жизнь до 1985 года была насквозь пропитана положительно заряженными электронами (читай: фактурой), которые лились на сознание советских людей со всех каналов ТВ, изданий СМИ. Представление о злых силах было большей частью умозрительным, как правило, связывалось с бюрократами. Что касается конкретных носителей зла (террористы, бандиты, хватающие заложников, диверсанты и прочая империалистическая нечисть) – от нее мы были защищены соответствующими службами. Их олицетворяли вооруженные силы СССР. Но с приходом к власти «законно избранный гарант» славное советское воинство оболгал, распушил, развратил, сократил. По умам россиян пущена была подлая доктрина: отныне врагов у России нет, одни только доброжелатели, потому, значит, и воевать нам не с кем! Все, кого прежде мы считали супостатами, теперь наши друзья закадычные. Оные перечислялись поименно: друг Билл, друг Коль, друг Хрен собачий. До чего же вокруг стало хорошо и просто жить. А какой прекрасный вид открывался на Запад: благообразный, врачующий душу. Словно в березнячке в ясную погоду. В то же время на наше западное и северное пограничье уже легла зловещая тень от натовских стервятников.

И только теперь, малость отрезвев, наши военные и кое-кто из гражданских засуетились: невнятное что-то бормочут о событиях в Чечне, Дагестане и других местах. И это уже не коммунистическая пропаганда, а быль: на Кавказе и других местах кашу заварили не «мирные жители», а спецслужбы недружественных стран. Позже всех прозрел на своем кремлевском троне наш горе-главнокомандующий, почти генералиссимус. А ведь Чечня представляет собой в миниатюре «линию Мажино» и «линию Маннаргейма» вместе взятые. Чего только в горах и ущельях не наворочено. И все это на глазах наших спецслужб!

А между тем в свое время неведомый наш друг из Румынии безо всякого намека, что называется открытым текстом, называл вещи своими именами. Но, как обычно, секретную информацию мы пропустили мимо ушей. А ведь «цепь» отеческой заботы румынских спецслужб по отношению к посланцам из «независимой» Молдовы просматривалась далеко. И не надо было иметь богатого воображения, чтобы не видеть, к чему дело идет.

И вот какой делает из нас вывод наш оповеститель: «В памяти людей живы события, когда судьбы народов решались спецслужбами, когда террор становился средством решения конкретных политических вопросов. Мне больно, что этого не понимают в Кишиневе. Не рискую обращаться напрямую в СМИ Молдовы, так как достаточно известно, что они контролируются народным фронтом, который имеет своих людей в министерстве безопасности».

НЕ БЫВАЕТ ДЫМА БЕЗ ОГНЯ

Афоризм сей, наверняка, перекочевал в житейскую лексику из служебной инструкции пожарников. Сентенция несет не только бытовую подоплеку, она не лишена и философского смысла. Политики, вернее, дельцы от политики (политиканы) хитро жонглируют понятиями «огонь» и «дым», потому и не просто подчас распознать и выявить причинно-следственную связь. Вот у нас и путают сплошь и рядом первичное и вторичное.

Образчик такого рода фальшивой логической связки – взаимоотношения официального Грозного (Масхадова) и чеченской оппозиции (в лице Басаева). Официально они друг друга не признавали, друг от друга отмежевывались. Президент Ичкерии на словах гневно осудил вторжение «бандитских отрядов» в Дагестан. А немного погодя они стали – независимо друг от друга! – защищать Чечню от федералов. Вот такой крутеж. Помню, мой незабвенный друг, предколхоза из-под Одессы Макар Посмитный в таких случаях говорил: «Ну и пойми тут, кто кем командует: собака хвостом или хвост собакой?»

Со временем вопросы распрямляются и превращаются в восклицательные знаки с такой приблизительно ремаркой: «Да как же могли мы верить в такую лабуду!» Но и скептикам бывает нелегко. У власти всегда найдутся средства, с помощью которых она способна унять настырных, а откровенных нахалов запугать или купить с потрохами. А объявляется упрямцы непокорные, таковых она сумеет приструнить.

Между прочим, в конверте из Молдовы оказались также вырезки из «Комсомольской правды». Аналитическая служба газеты задалась целью провести собственное расследование «жареных фактов» на предмет (по началу!) их достоверности.

Журналисты обратили, например, внимание на странное обстоятельство. После сообщений в прессе о кознях РСИ прошло немало времени, три-четыре месяца, а официальные круги Бухареста и Кишинева словно в рот воды набрали: ни гу-гу! Помалкивало и руководство народного фронта. Хотя эти господа обычно остро и скоро реагируют на любое замечание в свой адрес.

По ходу дела выяснилось, что несколькими месяцами раньше молдавские депутаты внесли в парламент запрос о вмешательстве румынских спецслужб во внутренние дела республики. Была образована специальная комиссия, однако о результатах ее деятельности общественность так ничего и не узнала. Со своей стороны, редакция «Комсомолки», предприняв собственное расследование, наткнулась на глухую стену.

Тогда аналитики сделали шаг в сторону. Корреспондент «КП» обратился за разъяснениями в парламент РМ, к заместителю председателя Комитета по безопасности и военным вопросам Георге Мазылу. (Еще один мой однокашник и даже сожитель в университетском общежитии на ул. Бендерской наши койки стояли рядом.)

Еще в студенчестве Георге отличался от своих сверстников гибкостью ума не по годам. Был весьма осторожен в спорах, в суждениях. Даже в дружеском разговоре, на прямо заданный вопрос он никогда просто не ответит, а все с бессмысленными оговорками и вводными словами. Подчас они выстраивались в бессмысленную цепочку и следовали друг за другом. Так собственно и родилась пародия, иллюстрирующая «красноречие» Мазылу: «Ээээ Вместе с тем эээ однако эээ все же эээ тем не эээ менее и не смотря эээ ни на что».

Георге готовился стать историком. А на этот факультет поступали люди определенного сорта, из которых впоследствии выходили партчиновники, профсоюзные функционеры, государственные деятели определенного сорта. Нашего Георгия сразу же взяли в органы госбезопасности. Свое место работы он долго и тщательно скрывал даже от друзей. Был оч-чень скрытен. Вытянуть из него новость, что-либо конфиденциальное не удавалось даже университетским красавицам. Не представляю, как корреспондент «КП» смог «расколоть» Георгия Мазылу и взять интервью. Но факт есть факт. Вот фрагмент беседы:

«– Считаю, что существуют определенные силы, которые бы хотели испортить наши отношения с Румынией. Существуют и точно такие же силы, которые хотят того же и в наших отношениях с Россией и Украиной. Мы же стремимся поддерживать и укреплять цивилизованные отношения со всеми соседями, учитывая сложную геополитическую ситуацию на Балканах. А этот шум вокруг статей в украинских газетах – из старых приемов по дестабилизации ситуации. Вопрос же объединения с Румынией вообще не стоит в Молдове. На повестке дня у нас более важные задачи: разрешить кризисные проблемы с Гагаузией, с Приднестровьем, укреплять свою экономику и, таким образом, наполнять нашу независимость реальным содержанием».

Читал я газетное интервью и явственно слышал «эканье» своего однокашника, улавливал его знаменитое «Вместе с тем, однако, все же, тем не менее». Как обычно Мазылу ушел от ответа на прямо поставленный вопрос. На языке разведчиков это называется «мочало»: пустой, бессодержательный треп. Чиновник ловко ушел от ответа на поставленные вопросы: зачем миролюбивой Молдове боевики? Как власть собирается их практически использовать? Не на воинских же парадах.

Журналисты переадресовали вопросы министерству национальной безопасности. Руководитель прес-службы Валериу Доробан был еще лаконичней. Еле выдавил из себя полтора десятка слов:

«– Сведения, изложенные в известных публикациях, нами расследуются. Создана специальная комиссия. О результатах говорить пока рано».

Очень лаконично, хотя и достаточно оптимистично. Дескать, за нами не заржавеет! Вот только долго ль ждать, прикажете, ответ? Год. Век. Вечность.

За «перестроечные» годы (у нас и в ближнем зарубежье) по свежим следам кровавых преступлений создано было бесчисленное множество специальных, полномочных, авторитетных и прочих комиссий. И что же выдали они на-гора? Да в основном ту же «мочалу»! Вывод: комиссию создавали ради того только, чтобы запутать следы преступников, а властьпридержащих оградить от гнева народного.

Вспоминается лето 1990 года. Тогда ни за что, ни про что оборвалась жизнь паренька Димы Матюшкина. Убийство произошло на глазах сотрудников милиции и тайных агентов КГБ. Злодеяние сошло злодеям с рук. Тогда тоже, сообщали СМИ, была создана «авторитетная и независимая» комиссия. Возник даже целый комитет «по делу Димы». По городам республики прокатилась волна митингов. Народ требовал тщательного расследования и открытого суда над убийцами. Власти охотно пообещали и то, и другое, и третье, но просили соблюдать спокойствие, не драматизировать обстановку.

Народ угомонился. Люди поверили. А немного погодя внимание «электората» отвлекли политическим шутовством с кровопусканием: боевики учинили мордобой депутатами парламента. На этом фоне случай с убиенным агнцем показался заурядной бытовухой. «Дело Матюшкина» списали на перестройку, которая, безусловно, потребует жертв ради прекрасного завтра. Имя Димы помянул на сороковины только настоятель храма св. Прасковьи о. Петря, отслужив по рабу Божьему безвременно убиенному заупокойную молитву. А сколько за истекшие полтора десятка лет погибло и безвестно кануло в вечность невинных душ? Им и счета нет.

И снова странный парадокс. Поименно известны жертвы, но остаются безвестными закулисные злодеи. Ловят и сажают за решетку разную мелкую шушеру. Не зря молвится: общий бал «правит Сатана», а в миру зло творят его подручные – бесы, бесенята. Собственно, то же самое печалило и фрателя моего Гицу. Вечная ему память.

Всяк задается вопросом: откуда бесы и бесенята берутся? Да из жизни. Поговорите с врачом-инфекционистом, он доходчиво объяснит и популярно расскажет. Окружающий мир, все жизненное пространство переполнено болезнетворными бактериями, вирусами. Живут они и внутри нас, в полудремотном состоянии. Достаточно легкой простуды, перегрева или же пережить нервную встряску, неприятность (стресс), нарушается гормональное равновесие, возникает внутриклеточный диссонанс. Тут же подымает голову, как говаривали наши бабушки, лихорадка, горячка. Похожее наблюдается и в обществе. У криминалистов на то имеется соответствующее выражение: преступность подымает голову.

Гнусь, всякая нечисть боятся света, огня, они забиваются в уголки, щели. Подличают исподтишка. Но едва в жизни возникают колебания, зуд, подвижки, когда государство занято больше собой, о подданных не радеет, тогда из щелей и вылезают мошенники, авантюристы, проходимцы, злодеи-душегубы и прочие гадостные элементы. В сумятице и неразберихе истошно вопят о своих некогда утраченных правах! Хотя большинство из них – отпетые уголовники. Но выдают себя за жертвы прошлого режима. Ну и руководствуясь новой политической конъюнктурой, начинают активно сотрудничать с новой администрацией. Ей же того и надо. Потому-то современный режим народ, безо всяких натяжек, называет криминальным.

ПОД СТАРЫМ ОРЕХОМ

По пути из Рышкан в Кишинев у нашей «Волги» не выдержала передняя подвеска. Автомедонт Иван Видрашку осторожно свернул с трассы, и мы впритруску добрались до села Лядовены. В колхозной мастерской охромевшей легковушке вправили суставы. Этого показалось мало. Дело-то к ночи, а до стольного града еще полторы сотни верст.

Возник экспресс-план. Неподалеку, в Бельцах жил двоюродный брат нашего Ивана. Он механик на автобазе, значит, нашей машине будет оказана техническая помощь на должном уровне. И бесплатная. Я же пока погожу в Лядовенах.

Просто решился и вопрос насчет ночлега. Конторские работники заявили: лучше места, чем у бади Григория Стойки не сыскать.

Это оказалась настоящая цитадель. Возвел ее дед нынешнего деда, тоже Григорий, – мужик решительный, дальновидный. С компанией парней-женихов отправился он в Голландию строить морезащитную дамбу возле города Хелдер. Работали как черти. Двое сломались, заболели и померли. Трое сбежало. Григорий Стойко выдержал до конца контрактный срок и возвратился на берег Реута с мешочком серебряных гульденов. Через два года справил новоселье в собственном доме.

Мы расположились под старым орехом. Густая листва, непробиваемая вечерними лучами солнца, осеняла двор зеленым шатром. Сидели за круглым дощатым столом, покрытом белой скатертью.

Оказалось, мы с Григорием Павловичем годки, что создало сразу же атмосферу полной душевной взаимности.

За столом сидели только вдвоем, а обслуживали нас аж три фемеи (женщины). Командовала Надежда (крестная), ей помогали невестка старшего сына Валя да соседка-вдовушка Иляна. Как я догадался, за крепеньким еще дедом приглядывали три ангела, облегчая жизнь вдовца.

– Фиць сэнетошь![6] – глухо клацнули граненые стаканы, до краев наполненные розовым вином.

Уже до того, как переступить порог этого дома, я знал, что хозяин – садовод. Да непростой, а божьей милости. Более того, это родовая профессия всех Стойко.

– Наш тату вывел персональный сорт чернослива, – доложил мош Григорий. – А мы, разгильдяи, не смогли его уберечь и размножить. Зато вот хороший колхоз, – прибавил как будто ни к селу, ни к городу.

Для человека постороннего это было сложновато. Однако нутром газетчика я чувствовал: тут кроется пружинка занимательного сюжета. И откровенно говоря, боялся вспугнуть фортуну: ни о чем не расспрашивал, не торопил. Заодно выяснилось, что произрастали-то мы в одной местности.

ВЗГЛЯД КОЛХОЗНИКА СТОЙКО НА ОТДЕЛЬНЫЕ МОМЕНТЫ НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИИ

– В октябре месяце сорок пятого года к нам в класс пришел в военной гимнастерке, украшенной орденами и медалями, учитель-фронтовик Иван Федорович. Имел он уроки по истории, по астрономии и военному делу. Ребята и девчонки его боготворили, готовы были идти за ним в огонь и воду. О чем бы не рассуждал он, хотелось и нам повторять. Обычные слова, которые срывались с его языка, казались особенными. До сей поры из башки не выветрились. Ты, наверное, думаешь: «Ну дядько заливает!» Могу доказать, пожалуйста. Иной раз гляну на небо, само собой с языка срывается, когда-то сказанное на обычном уроке по астрономии: «Млечный путь, который мы видим ночью, состоит из бесчисленного множества звезд».

Наконец мош Григорий дух перевел. Успокоившись, продолжал:

– Теперь уж так не говорят и не пишут не только в селе, а и в больших городах. Вот еще послушай, уже с другого урока: «История – великий учитель. К сожалению, люди небрежные ученики». Бездна мудрости. Помянем же школьного мудреца.

За покойников не чокаются. Мы просто подняли стаканы. Вино уже было другое: почти черное, терпкое. Соответствовало оглашенному тосту.

Я понял: Григор Стойко сел на любимого конька.

Меня поразила эрудиция простого селянина. Его трезвый, не замутненный политикой взгляд в прошлое.

– Молдова, – профессорским тоном сказал дядька, – одно из старейших государств Европы. Миру известно с двенадцатого века. Расцвета своего достигла при государе Стефане чел Маре. Теперь вот некоторые, – был сделан акцент на последнем слове, – ординарное вино пробуют разливать по бутылкам с красивой этикеткой. И пишут: «Марочное». Не солидно. Жульничество. И даже подлость. Меня же беспокоит не только это, а и другое. Теперь вот слышно: Молдова вроде б должна образовать со своей соседкой Румынией одно целое, приняв даже ее имя. У меня сразу вопрос: почему? Мне говорят: «Так будет лучше, потому как Румыния – видное государство в Европе». Они что, считают нас дурней себя! Как-никак мы историю тоже проходили. И Библию читаем, а там сказано: «Каждому выдается по заслугам его». Как садовод, я могу и свое добавить: «На дичке не родится золотое яблочко». Нужна, понимаешь, порода.

Куда клонил лядовенский Нестор? Ждать пришлось недолго. По памяти названа была еще одна дата: 1862 год. Это та самая точка отсчета, когда после Крымской войны на географической карте появилось новое государственное образование под названием Румыния.

– Так что к чему господа политики собираются пристегивать? Лошадь к хомуту или хомут к лошади?

Специально историю этого региона я не изучал, но знаю, она весьма драматична. Местами трагична. Скажу больше: в самом воздухе Молдовы улавливается дух печали, грусти. Вслушайтесь в «Дойну» – это же сплошное рыдание. По сути, гимн нации. А сколько чувств и мысли вложил русский гений в две поэтические строки:

Оказалось, что мой новый приятель знал сей стих и находил его «захватывающим сердце молдаванина».

Колесо истории безжалостно прокатилось по живой плоти рода Стойко. В огне Первой мировой войны сгорел простодушный бадя Васыл. Пал от пули русского солдата, ибо по воле рока сражался на стороне короля Фердинанда.

Горькая участь постигла и следующую ветвь.

– Наш тату откупился от мобилизации, – продолжал хронику своего рода Григор. – Сунул военному комиссару тысячу лей, для чего пасеку продал. Когда же вернулись советские войска, добровольно явился на призывной пункт и дошел с боями до Австрии. Медаль имел «За взятие Вены». Вон лежит в шкатулке. А тату давно уже в земле.

Возле ворот притормозило авто. Я подумал: наверно, Иван за мной пожаловал. Хозяин спокойно проговорил:

– Не иначе, как наш Борис.

Послышались возбужденные голоса, торопливые шаги. Обе половинки дверей распахнулись – и в касу-маре ввалился богатырь в яркой тенниске, которая едва не трещала на груди.

Борис завернул в Лядовены на пять минут: взять в город немного деревенских продуктов. Он работал и жил в Бельцах, по технической части. С появлением молодого хозяина женская обслуга засуетилась, заволновалась. На стол обрушился поток снеди. Запомнился кролик, зажаренный в сметане. А еще было удивительное сациви: тушеные с грецкими орехами баклажаны.

Тетушка Иляна сновала вокруг стола, приговаривая:

– Кушайте, кушайте, дорогие. Я еще принесу.

Борис, между прочим, оказался подписчиком «Труда». Сразу провозгласил смешной тост:

– За редакторов и корреспондентов!

Комплимент я принял на свой счет. А оказалось, по недоразумению присвоил чужую славу. У многих жителей северной части Молдавии в то время на слуху было имя спецкора «Социалистической индустрии» Новомира Лимонова, моего друга и однокурсника по университету.

С этим краем у Лимонова много было связано. В Бельцах жили его родители. Он сюда часто наезжал не только по личным делам. В конце концов замахнулся на местных партийных бонз и чиновников. Пользуясь покровительством верховной власти, они спекулировали государственными квартирами. Бандитское гнездовье и разворотил Новомир. Его пытались купить, он устоял от соблазна. Угрожали – не дрогнул. Его письма-очерки в течение года публиковала «Социндустрия». Затем весь блок (журналистское расследование) напечатал журнал «Дружба народов».

Простой люд, местечковые обыватели торжествовали. Имя журналиста Новомира Лимонова у всех было на устах. Вот и теперь прозвучало в доме Стойко. Выявились и новые детали. Оказалось, что Верховный суд МССР пытался выгородить преступную «бельцкую группировку», а за решетку угодили их жертвы. Сгустились тучи и над головой автора скандальных публикаций. Лимонову ставилось в вину: тенденциозность в изложении фактов (неопровержимых!), а также субъективизм и некомпетентность в толковании законов, что, с одной стороны, дезориентировало следствие, а с другой стороны, породило у населения искаженные взгляды на порядок учета и распределения жилого фонда. Вот такой был выдан канцелярский бред с оргвыводом: журналиста объявили «персоной нон грата».

Конец ознакомительного фрагмента.