Великая сила молитвы. Часть вторая (Ольга Иженякова, 2015)

Надежда

Недавно, перебирая документы, наткнулась на поздравительную открытку. «Оленька, светлая головушка, как же я тебя люблю»… и сразу всплыл в памяти момент нашего знакомства. В редакции, где я работала, срочно потребовался, как сейчас говорят, спичрайтер на тему косметологии, я позвонила в горздрав, и мне дали ее номер телефона, прокомментировав: «Несмотря на то что Розалия Иосифовна примерно десять лет как на пенсии, лучше ее в этом деле у нас никто не разбирается». Звоню, задаю вопросы, договариваюсь о встрече…

А потом она пришла в редакцию со своим термосом, сырниками и флаконом альмагеля. Тут же пояснила, по голосу у меня определила начало простуды и (возможного!) обострения гастрита. Вот он врач от Бога!

Мы сразу сдружились. С тех пор моя жизнь во многом качественно изменилась. На завтрак я стала пить настой овса, в моем рационе появилась гречка. На ужин стал обязательным стакан кефира. Она охотно рассказывала о человеческом организме, природе заболеваний, знала, чем заменить дорогие лекарства.

Но кроме энциклопедических познаний это был еще очень интересный живой человек и, как оказалось, с большим сердцем. Как-то обмолвилась, что помогает своей бывшей начальнице, прикованной к постели. Привычно задаю вопросы, и вырисовывается картина…

Жила-была руководительница облздрава. Хорошо так жила. Дочь замуж выдала в Грузию и построила ей там трехэтажный особняк. Грузия в советское время и сейчас – это по большему счету два разных государства. И если нынче народ в большинстве своем за благо считает уехать оттуда в некогда проклинаемую Россию, то тогда все было ровно наоборот. Сына хорошо устроила в какое-то московское министерство. Но доброта и щедрость, оказалось, распространялась на узкий круг людей. Подчиненных государственная дама держала, что называется, в «черном» теле. Главные врачи перед встречей с ней за неделю принимали успокоительное. А если из Минздрава приходила бумажка о присвоении тому или иному доктору звания заслуженного, которую он, может быть, всю жизнь дожидался, могла вызвать его «на ковер», задать какие-то вопросы и по настроению порвать тут же. Но мне больше запомнился другой случай, как пришла она к Розалии Иосифовне в косметологию, а та как раз готовила крем-маски из выписанных не то московской парфюмерной фабрикой, не то питерской – тогда ленинградской – косметических средств. Порции маленькие. Пациентки на эти маски записывались за полгода, и то не на всех хватало, а так, кому посчастливилось. «Везло» же обычно первой полусотне, что для единственной косметологии в областном центре – капля в море. А женщины, как известно, хотели быть красивыми всегда, даже Нефертити – доказано – тщательно следила за кожей лица, чего уж тут говорить о наших современницах.

Начальница посмотрела на смесь в бидоне и попросила ей аккуратно расфасовать и упаковать …все. На недоуменный вопрос косметолога, куда, мол, столько, пояснила: «У меня на ногах кожа жесткая».

Дальше я про нее многое упущу, поскольку она в моем повествовании является героиней второго плана. Ограничусь тем, что с наступлением девяностых вернулась разведенная дочь из Грузии с детьми, сына за что-то уволили, и, как обычно поступают москвичи, не желающие работать, стал он жить на аренду жилья, а сам перебрался к маме. Повисли все они бременем на шее пенсионерки, как оказалось, с редким заболеванием, быстро «съевшим» все сбережения.

В общем, к моменту нашего знакомства с Розалией Иосифовной выяснилось, что она единственная, кто посещает бывшую руководительницу, и та ей несказанно рада, поскольку не будь этих визитов, ее внуки не видели бы сладостей.

Как человек с менталитетом журналиста, я все же поинтересовалась у своей подруги, а мы тогда уже крепко сдружились, помогла ли ей чем-нибудь начальница за тридцатипятилетнее время работы? Она задумалась. Я стала задавать наводящие вопросы:

– Может, пособила получить звание заслуженного врача?

– Нет.

– Получить квартиру?

– Нет.

– Направляла в интересные загранкомандировки?

– Нет. Только в Москву на научную конференцию, я там выступила с докладом о применении жидкого азота в лечении кожных заболеваний, и тут же мою идею украли. Пронырливые московские коллеги на основании моих наблюдений сделали диссертацию, при этом даже ссылки на мое исследование не указали, хотя все идеи, цифры мои.

– Вы к кому-нибудь обращались после того, как узнали о плагиате?

– Ну да. К ней, руководительнице облздрава, оказалось, она уже была в курсе. Мне посоветовала сидеть тихо и «не рыпаться», иначе с главврачей уберет меня в два счета, а я такой путь прошла: и роды принимала, и выхаживала недоношенных детей, и операции делала, кожные заболевания освоила, когда мне было сильно за сорок…

– Вы не видите здесь никакой связи.

– Оленька, я же давала клятву Гиппократа. А сейчас она в беде, и кроме меня, ей помочь некому. Представляешь, ее даже собственные дети ненавидят.

Мне вспомнилась мученица Елизавета Федоровна, которая пришла к убийце своего мужа Ивану Каляеву в тюрьму и передала ему Евангелие со словами прощения. Конечно, подвиг этих женщин несоизмерим. «Но разве Розалия Иосифовна, – подумалось мне, – не способна на чудо всепрощения?» Объединяло этих женщин еще и то, что они обе немки.

Мало-помалу стали выявляться и другие случаи бескорыстной помощи чудо-врача. О себе и своих близких умолчу, позвонить в любой момент и спросить совета к этому времени считалось у нас делом вполне обычным. Сейчас даже представить сложно, сколько стоят подобные консультации, которые мы получали за «спасибо».

Иногда я приходила к ней в гости, и мы за бутылочкой хорошего вина подолгу сидели, разговаривали, постепенно переходя к песням и частушкам, благо последние я могла на ходу сочинять.

В одно из таких застолий я предложила моей подруге покреститься в нашей православной церкви. Руководствовалась я по тогдашнему обычаю соображениями весьма примитивными: если нам здесь хорошо, то там мы можем попросту не встретиться, ибо я христианка, а она лютеранка. И это неправильно. Она обещала подумать. Потом я какой-то тост произнесла и, кажется, о своем предложении забыла.

Жизнь молодой женщины, тем более моей профессии, до отказа наполнена разными событиями, порой даже не успеваешь им оценку дать – хорошие они или плохие. А бывает так, что со временем ты полностью меняешь к ним отношение.

Я упустила тот момент, когда она заболела. Помню, стоял декабрь, и было очень холодно, я пришла навестить и впервые увидела ее волосы седыми, до этого она их всегда тщательно красила. Болезнь показала ее истинное лицо, с чертами благородства и какого-то высшего знания. Она привычно суетилась, угощая меня. А потом села и неожиданно произнесла:

– Ты знаешь, Оленька, я раньше думала принять православие, но не решалась. А тут посмотрела на тебя и твое окружение и поняла, что только вера вас по-настоящему скрепляет, ведь это же больше, чем дружба. Вы в любое время звоните друг другу, вместе ездите в разные места, и вам всегда интересно, но больше всего ценно в вас то, как вы разные беды переносите. Вера – это самое ценное в человеке. Когда она есть, он похож на дорогой бриллиант и в нем чувствуется связь со всеми святыми, мучениками, предками. А еще она очень помогает. Православному потеряться практически нельзя… а вот о других я сказать то же самое не могу, хотя за свою жизнь кого только не лечила. Мне неудобно просить, но сейчас, когда я больше двух месяцев не выхожу из дома, я поняла, что если и протяну еще какое-то время, то только с верой во Христа, и уходить мне будет не страшно. Как медик, я знаю, продержусь не больше трех месяцев, а если стану христианкой, Господь мне дни может продлить до года и больше. В моей практике такие случаи были.

Сказать, что я была потрясена, ничего не сказать. Вдруг стало плохо. Когда писатель пишет, что мир рушится, это означает, что люди, вещи и события становятся другими или исчезают вовсе. И это больно. Перемены – это когда болит, впрочем, настоящие муки тогда были еще впереди.

Стало меняться все вокруг. То, что раньше казалось простым, сделалось вдруг непростительно сложным. Несколько раз крещение откладывалось по причине обострения болезни и занятости священников. Я злилась, суетилась, жаловалась, еще не понимая, что сражаюсь не с конкретными фигурами, а с представителями другой реальности.

Но Бог милостив. В день Спиридона Тримифунтского священник добрался-таки до квартиры, в которой тихо угасала жизнь. Как оказалось, молодой батюшка в прошлом был студентом мединститута, он даже шутливо примерил медицинскую шапочку и нашел, что она ему не идет, когда ее носил – был безбородым и безусым…

Я, плотно закрыв дверь, ушла в другую комнату, но коврик оказался прижатым, и дверь в самый сокровенный момент исповеди распахнулась, и, побежав закрывать ее, я услышала:

– Вы аборты делали?

– Да, а как же…

– Прости Господи…

– Ну знаете, – продолжала собеседница, – я недолго абортировала – года четыре. Это тысяч восемь примерно, мы три раза в неделю оперировали – понедельник, среда, пятница. Потом я сказала: все, не могу больше, пошлите меня переучиваться на кого-нибудь, только бы лечить, а не убивать, лечить какие угодно болезни, тогда мне разрешили поменять квалификацию, решили, что я немного того, я же некоторых пациенток отговаривала от этого шага, а это для советского врача непростительно.

– Восемь тысяч человек – это целый город! Вы убили целый город…

Я покаялась батюшке в том, что стала невольной свидетельницей чужой тайны, и он, сняв с меня епитрахиль, коротко произнес: «Напиши, что слышала».

Так у меня появилась первая крестница с именем Надежда. По странному стечению обстоятельств, когда-то родители хотели мне самой дать это имя, но передумали, решив, что новая жизнь – плод совместной любви, будет надеждой при любом имени. А новоокрещенная Надежда, прожив еще около четырех лет, благополучно отошла в мир иной, отпевала я ее уже заочно, потому что жила в другом городе и не было возможности присутствовать на похоронах.

Когда-то я спросила, о чем она мечтала в детстве, и она, не задумываясь, ответила: изобрести лекарство, продлевающее жизнь. «Представляешь, – мечтала она, – услышать бы сейчас, что скажет Сахаров, или послушать песни Высоцкого». А еще она восторгалась Лукой Войно-Ясенецким, небесным покровителем Крыма, очень жалела, что не удалось поговорить с ним при жизни, ведь у них так много общего, начиная с того, что ее семью принудительно выслали с благословенного полуострова в Сибирь, в считаные часы объявив «врагами народа». Она, как и епископ во время работы врачом, интересовалась гнойной хирургией, на дежурствах украдкой читала Евангелие, даже выписала вопросы, которые хотела задать к тому времени уже канонизированному святому. Мне кажется, там они все-таки встретились…

Сила десятины

Как-то судебные приставы наложили арест на мои деньги, причем, что называется, не разобравшись. Наступила тяжелая пора заявлений, жалоб, беготни по инстанциям, и конца-краю не было видно. Знакомые юристы утешали: «Зато у вас есть все основания подать на службу судебных приставов иск о возмещении морального вреда, нарушения государственных органов налицо». Я лишь отмахивалась, не мое это! К тому же, как показывает жизнь, судиться с государством себе дороже. А мне хотелось, чтобы меня не трогали. Всего-то.

Тут-то протоирей Александр Славинский, настоятель храма Косьмы и Дамиана в поселке Болшево, и говорит: «А ты часть от первой же зарплаты пожертвуй на храм. Мы как раз ремонт делаем… Вот увидишь, Бог поможет тебе». Признаться, я не очень-то верила, отдала сущие копейки. Как сейчас помню, это была суббота, а уже во вторник сняли арест и даже извинились передо мной…

Я хочу сказать, что к этому нужно прийти: когда ты на богоугодные дела жертвуешь хоть малую часть своего дохода, Бог потом управляет всеми твоими финансами. Появляется легкость, я бы даже сказала беспечность. Ведь милостыня уже здесь, на Земле, нас ограждает от духов злобы поднебесной.

Как не вспомнить уже упоминаемого архиепископа Луку (Войно-Ясенецкого): «Знаете вы, не раз говорил я вам об этом, как и за что будет судить человечество Господь наш Иисус Христос, когда придет день Страшного Суда. Он не спросит никого из нас, ходил ли ты на богомолье, не спросит, поклонялся ли ты во Иерусалиме гробу Моему? Был ли ты девственником? Этого не спросит, спросит только одно: творил ли ты милостыню? Творил ли ты дела милосердия? И при этом скажет удивительные слова: «Истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали мне» (Мф. 25: 40).

Мы живем в удивительное время. У нас есть возможность строить храмы, восстанавливать из небытия древние обители, помогать нуждающимся, особенно детям, зная наверняка, что за это преследований не будет. У меня, например, еще живы воспоминания, как в нашем селе «подпольно» собирали деньги на ремонт нашей маленькой церкви в честь Игоря Черниговского. Дьяк открыл тетрадку, а там только палочки и крестики, ни одного имени.

Мы – православные, мы – братья и сестры, и нам должно помогать и любить друг друга: жертвовать на строительство и восстановление храмов, издание книги, поддерживать нуждающихся. Если же такой возможности нет, просто помолитесь за тех, кто занимается богоугодным делом, и Он вас не оставит. Я же в доказательство своих слов хочу привести рассказ прихожанки нашей церкви, Галины.

– Моя мама Ксения родила меня, последнего ребенка, в тридцать восемь лет осенью тридцать восьмого года в Украине. Родители очень ждали мальчика. Папе тогда исполнилось пятьдесят три. А через месяц родила моя старшая сестра Мария. Тоже девочку. Назвали Людмилой.

Мария с мужем жили в Одессе. Мои родители с остальными детьми – в Москве. Папа строил метро. В ноябре разъехались, но теперь мама волновалась о судьбе старшей дочери. К тому же она была великой труженицей, все время ее тянуло к земле, к хозяйству. Так мои родители приняли решение – переехать в Украину. Здесь сразу же у нас появились огород, виноградник, двадцать кур, поросенок. Папа устроился на станцию Слободка слесарем.

Лето сорок первого года стояло жаркое-прежаркое. Мама сшила мне и Люде красные платьица из флагового ситца. Это было в воскресенье, мы нарядились и выбежали на бугор хвастаться. Было нам по два года восемь месяцев, Люда почти на месяц младше меня. Две рано заговорившие болтушки знали уже по несколько стишков. И вдруг послышался странный гул. Почти сразу же мы увидели со стороны, куда заходит Солнце, как на нас движется огромная черная туча. Туча страшно ревела. Мы впервые увидели так много самолетов и в своем неведении подняли руки и закричали в два голоса: «Елоплан! Елоплан! Посади нас в калман!» А дикий гул уже прямо над нами. Самолетная туча все ниже и ниже. Я случайно оглянулась назад и увидела бегущую к нам с перекошенным от страха лицом маму, она закричала изо всех сил: «Тикайтэ!»

Я схватила Люду за руку и мы спрятались в кустах люции. К нам подбежала мама, прижала к себе.

Самолеты пролетели куда-то дальше, и вскоре раздался страшный грохот. Это бомбили узловую железнодорожную станцию Слободка нашего района. Так началась для меня война.

Отец Люды, молодой агроном Игнат Бурлака, сразу же ушел на фронт. Мария с дочкой переехала к нам. Эвакуироваться мы не успели.

…Начались тяжелые годы оккупации. Прошла полуголодная армия румын, сразу заставили всех молиться и говорить по-румынски. Мы от них прятались, как мухи, в щелки. Со дворов брали все: свиней, кур, гусей. Не трогали только коров. Наша Лялька осталась, она нас и спасла позже, в голодный сорок седьмой год. Потом в нашем селе появились немцы. Вычищенные, вышколенные. Всю молодежь угоняли в Германию, но в нашем селе никого не взяли. Не оказалось подонков, которые бы предали своих. А может, к нам просто Бог был милостив? У нас ведь с каждого двора десятину на церковь платили. А некоторые даже больше, почитали за честь! И нарядные войска СС, не видя нас – как будто пелена на глазах у них была, – прошли через Балту, Котовск.

Пока стояли немцы в селе, я старших сестер не видела в доме, они прятались.

Бомбили часто. По малости лет я запомнила только эпизоды. Вот нас всех детей затащили в огромный погреб. Повесили гамак, мне прищемили тело и я плакала. То волокли нас под утро в глубокий овраг за огородом, где большие кусты терна. Все спрятались под кусты, нас, детей, сверху еще прикрыли подушками. А кругом выстрели, взрывы. Помню, как горела церковь в Бруштенах. Это уже молдавское село – от нас через долину. Было очень светло. Слышала пулеметные очереди в вербах в долине. Все это лишь отрывки, но на всю жизнь…

…Дом у нас был большой, под железной крышей. Сени, комната, кухня и холодная половина. Поселили к нам немца, мы всей семьей жили на кухне девять квадратных метров, а он один в комнате. Это был какой-то особенный немец, он уходил рано, приходил поздно. На столе держал фотографию: мужчина, белокурая женщина и две девочки. Я запомнила только красивые локоны и огромные белые банты. Эти банты стояли перед глазами все мое детство. Мне же носить банты не довелось никогда… нет, не плачу, а так… О себе немец гордо сказал: «Я – зольдат!»

Он часто не приходил на ночевку. Вместо него немец-денщик приводил двух девушек. (Я тогда впервые плохое слово о девушках услышала.) Они были очень красивые, особенно черненькая. Взрослые относились к ним очень настороженно, а мы с Людой – нормально. От них-то мы и услышали впервые русские народные песни. Особенно страстно они пели на два голоса «Раскинулось море широко» и плакали, плакали. Такие грудные голоса, казалось, это мать-земля через них поет, нас утешает. Только намного позже я поняла, почему они плачут. Я не помню время по месяцам, постояли у нас немцы и ушли на Восток. Не грохотало, не стреляли – и слава Богу!

А осенью у нас уродилось очень много картошки, понятно, к нежданным едокам. Потом снова прошли какие-то военные части, но у нас они не останавливались. Нас тогда мама не пускала даже за ворота.

Быстро прошла зима. У нас на Одесщине весна начинается рано. Ночью в долине послышались пулеметные очереди, а потом – то немецкая, то русская речь. Вдруг раздался стук в окно. Мы онемели. Папа взял в руки топор, вышел. А это в окно стучал тот немец, который у нас квартировал. Он крикнул: «Гитлер капут!» и скрылся. До рассвета в доме никто не спал, даже мы, дети. Это была еще неполная Победа. Это просто наши взяли верх.

А утром дикое волнение в селе. Немцев погнали за Днестр. Шли первые наши части, шли штрафники. Начался переполох. Люди забегали-заплакали от радости. Кто-то взял хлеб-соль и вышел навстречу нашим солдатам. Обнимали их, целовали, называли сыночками. Солдаты были уставшие, грязные, не очень сытые. Их тут же расквартировали по домам. Мама варила ведерные кастрюли картошки по три раза в день. И еще их кормила грушами-дичками, они помогают при расстройстве желудка. Первые роты пошли дальше. На смену им приходили другие. И наступила весна сорок четвертого. Я уже большая! Мне скоро шесть лет.

К сестре вернулся муж. Игната списали из армии по болезни. Они попали в окружение в Белоруссии, прорывались через болота, и он сильно простыл. Его немного подлечили, и он пошел работать агрономом, тогда лекарств-то особо не было. А третьего мая сорок шестого года он умер от туберкулеза в возрасте тридцати трех лет. Так моя сестра Мария в двадцать семь лет с дочкой на руках стала вдовой.

Наш папа вернулся в свою Слободку, на прежнее место – слесарем. Вышли на работу сестры Феня и Маруся, а мама возилась с нами, детьми, и, конечно же, хлопотала по хозяйству, занималась садом, огородом, виноградником.

В мае, когда яблоня зацвела, у нас на полгода остановились пограничные войска. Полгода счастливейших дней в моей жизни! Никого не надо бояться, можно кричать, бегать! Пограничники спали прямо на улице, ко многим из них приехали семьи.

В нашем доме поселился одинокий седой полковник – Егоров Анатолий Константинович. Он ленинградец. Вся его семья, жена, родители жены и его, погибли от голода во время блокады. Остался один сын, которого отправили с пионерским лагерем куда-то в тыл. За эти полгода мы увидели очень много, а самое главное – кино.

Представляете, огромный луг, заросший мелкой травкой. На этой площади к двум ольхам привязали огромное белое полотнище – экран. И каждый вечер показывали кино. Мы с Людой не пропустили ни одного фильма. Нашим провожатым был Анатолий Константинович. Он нас очень любил. Бывало возьмет на руки, несет к винограднику и поет «Калинку», а мы весело ему подпеваем. А там мы ему подносили самый вкусный виноград, уж мы-то знали, где какой куст растет.

К осени Анатолий Константинович заболел малярией. Его сильно трясло. За ним приехала машина из госпиталя в Рыбнице. Мама укутала его в одеяло и подушки. Через несколько дней наши вещи привезли обратно. Мама испугалась и стала молиться. А когда вернулся Анатолий Константинович из госпиталя, он низко поклонился моей маме и назвал ее своей мамой. Он еще попросил руки моей сестры Фени, но она носом стала воротить: «Мне двадцать, а ему сорок». Она ждала с фронта своего ухажера, но ему не суждено было вернуться. Война забрала его…

А где-то в сентябре привезли сына Анатолия Константиновича, его звали Алик. Я запомнила очень большие грустные глаза.

Пограничники переехали дальше к новым границам. Уехал от нас с сыном и Анатолий Константинович. Наступил сентябрь сорок пятого. Мне исполнилось семь лет.

…А церковь в нашем селе новая, но и старую еще не снесли. Стоят рядышком, как две закадычные подружки. Как в былые времена, и пенсионеры ходят, и молодежь, работы в селе нет, люди ездят по заработкам. И знаете, что я вам скажу, кто платит «десятину», имеет и дело, и постоянный доход. Вот видите, как Господь заботится, приезжайте, сами увидите…

Защитник женщин

Анатолий – редкий человек. Общаясь с ним, это сразу понимаешь. На пенсии уже пятнадцать лет, а до сих пор говорят о нем в округе так: путеец номер один. Добрую память на железной дороге о себе оставил и имя, которым могут гордиться внуки.

– Мой жизненный путь начался в тридцать восьмом году в селе Старые Бурундуки Ульяновской области, – рассказывает он. – Из колхозников я. Приехал как-то к нам знакомый из города и сказал, что в Ульяновске открывается техническое училище, где будут учить на железнодорожников. И был в этой учебе один очень привлекательный момент – большая стипендия. Ее хватало и на питание, и на одежду, и даже на гостинцы родным. А для меня, деревенского парнишки из многодетной семьи, у которого отец-инвалид, это ого-го как много значило! В общем, стал я учиться на бригадира пути.

На производственную практику его направили в далекий Стерлитамак. Целых четыре месяца взрослой жизни!

– Знаете, чем меня этот город притянул к себе? – спрашивает Анатолий Григорьевич и, чуть помедлив, добавляет: – Ни за что не догадаетесь!

Оказывается, приехал он в легкой одежде, в Ульяновске-то климат помягче был, а в Башкирии самая настоящая зима. В бригаде внимательно осмотрели молодое «пополнение» с ног до головы, и на следующий день мужики принесли кто валенки, кто телогрейку, кто ушанку. Анатолий заволновался: «А как я за все это рассчитаюсь?» Ему ответили: «Не надо ничего, носи на здоровье».

– Так и напишите, – обращается ко мне, – люди здесь, в Сибири, – золото. Вот сейчас много верующих, церкви открываются, и некоторые регулярно туда ходят, а вот в этих местах Евангелие на деле исполняют.

И, окончив училище, он, не раздумывая, вернулся сюда.

– Душой прилепился к этим местам и людям, понимаете? Все прямо и просто, ни тебе сплетен, никаких «придворных интриг».

Сначала трудился старшим рабочим, затем бригадиром пути, ну а потом его призвали в армию. Служил в пограничных войсках, вблизи финской границы. И тосковал там не только по родительскому дому и невесте, но и по путейской тяжелой работе.

– На самом деле путь привораживает, – замечает он. – Я не поэт, говорить красиво не умею, но когда видел железную дорогу в тех местах, где служил, вздыхал: как там наши трудяги справляются без меня? Этим и жил, и себя понемногу успокаивал.

За отличную службу солдату дали отпуск. Он приехал в Стерлитамак и сделал предложение невесте, а потом проведал родную бригаду и вернулся дослуживать на границу.

– Вот сейчас многие думают, что в путейцы идут из-за нужды, – говорит он мне о том, что его давно волнует. – Работа ведь тяжеленная, это факт. И в метель, и в слякоть, и в зной ты работаешь как заведенный. Может быть, кого-то и бедность к нам гонит, не спорю. Но лично мне это дело всегда было по душе. Мое оно…

На работе Анатолия ценили. Когда он был еще совсем молодым, назначили мастером по капитальным работам. В подчинении у него работали больше ста человек. Участок пути не из легких, но так ведь интереснее жить. Сложные задачи под силу только сильным…

Немного подумав, Анатолий Григорьевич высказывает мне затаенные мысли:

– А вы знаете, путеец, по сути, – хозяин дороги. От него напрямую зависит, каким будет путь. Но тут одного мастерства, скажу я вам, мало. Многое связано со снабжением – какие материалы дают и сколько. А также от состояния верхнего строения пути – когда последний капитальный ремонт проводился.

К примеру, на моем участке еще и переездов много было. Только охраняемых десять! А это добавляет сложности в обслуживании. Ну и, конечно, плохо, что раньше много женщин работали на путях. Не женское это дело. Мне лично тяжело было им задания давать. Проводить техническую учебу, инструктаж по технике безопасности в теплом помещении – это одно, но в лютый мороз посылать стрелки чистить… Я порадовался, когда вышел приказ: убрать женщин с путей. Это мужская работа.

Его бывшие подчиненные охотно рассказывают, что Анатолий всегда оберегал женщин от непосильной физической работы. Искал им дело полегче. Он вникал в проблемы каждого работника, считая, что руководитель должен заботиться о людях так, как когда-то заботились о нем самом, еще зеленом новичке.

– За все время, пока работал, – делится со мной его супруга, – никогда спокойный не уходил. Он шел домой, готовый в любую минуту вернуться обратно. Даже на даче, только выйду за речку, глядь, а за моим уже машина мчится. То проверка нагрянула, то случилось что-нибудь. Делом жил не только на работе, но и дома.

С женой путейцу повезло. Светлана – его настоящая вторая половина, кстати, тоже железнодорожница. Дома у них всегда тихо и уютно. В любви и гармонии выросли две дочки и внук.

– Я очень хотел внука, – говорит счастливый отец семейства. – И Бог мне его послал. Антон для меня все, толковый парень, трудолюбивый, умный, а главное – умеет слушать старших.

Секрет воспитания хороших детей прост и стар как мир. Анатолий рассказывает, что их надо с детства, не жалея, приобщать к труду и к чтению хороших книг. Вспоминает:

– Прокладывали мы как-то «бархатный» путь, работы море, рук не хватало. И тут подходят ко мне матери местных хулиганов и просят, чтобы я их пацанов взял к себе в бригаду. Говорят: «Они у вас за день так устанут, что, придя домой, тут же уснут, а не то с речки их за уши не вытащишь. Днем и ночью там пропадают. Кто знает, что может случиться… Страшно». Взял я сорванцов. Потом хорошие ребята из них выросли. Благодарные.

За всю жизнь у него одна семья и одно место работы, но в трудовой книжке записей много – страницы пестрят благодарностями и поощрениями. Он – почетный железнодорожник, награжден медалью «За трудовую доблесть». От природы ему достался редкий характер. Никто не слышал, чтобы Анатолий о ком-нибудь говорил плохо. За время его трудовой жизни сменилось тринадцать руководителей, и о них он отзывается так: «Были добрые, требовательные, а попадались и такие, которые просто инструкции выполняли. Люди как люди».

…В теплую погоду старый путеец любит прогуливаться вдоль речки и перебирать в памяти километры пути, которые были пройдены. Стальной путь тянется тоненькой ниточкой через всю его жизнь, сложенный надежно из крепкого материала, как и вся его судьба. Случайное совпадение?

Секреты бабушки Лукерьи

К Лукерье Алексеевне я опоздала на ее сто пятнадцатый (!) день рождения, приехала на следующий день, когда гости разъехались, и долгожительница скучала в одиночестве. Она внимательно осмотрела меня молодцеватым взглядом. «Что ей сказать в честь именин?» – вертелось в голове. Знаю, когда ее земляки желают кому-нибудь здоровья и долголетия, то говорят: «Чтобы жить вам, как бабке Лукерье»… а что пожелать ей самой?

Моя собеседница, несмотря на почтенный возраст, что называется, в здравом уме и твердой памяти. С удивительной точностью называет цифры и имена прошлого и даже позапрошлого века. На мою просьбу рассказать о себе скромно ответила: «А что обо мне писать? Живу как все, хлеб жую»…

Мало-помалу мы с ней разговорились, и я в полной мере смогла оценить отменное чувство юмора бабки Лукерьи. Так, доставая из сундука свидетельство о рождении, она посетовала: «Вот, сбросить бы годков тридцать – сорок»… А то дата вводит в ступор, ее сверстникам уж на кладбище могилы не один раз внуки да правнуки обновили.

Несмотря на нежелание говорить о себе, все же удалось разузнать, что она из обычной семьи. Отец с матерью были единоличниками, то есть на себя работали. Рано умерли. А поскольку в молодости Лукерья была девушкой видной и работящей – последнее особенно ценилось, – то от женихов отбоя не было. Рано вышла замуж, но семейное счастье было недолгим – меньше месяца с супругом пожила. В Гражданскую войну мужа арестовали и увезли в ялуторовскую тюрьму. Вспоминает в подробностях, будто произошло вчера:

– Ночью в окошко громко постучали. Открываю, заходят трое. У одного револьвер, у двоих вроде как ружья через плечо, ремнями перетянуты. Сказали: «Ну, хозяин, одевайся, твой час пришел!» Я бросилась реветь, а он оделся, вышел. Под окном уже ожидала подвода, лошади фыркали…

Потянулись дни и ночи, от мужа не было вестей. На втором году ожиданий к Лукерье посватался другой. И она, подумав-подумав, согласилась. О втором муже говорит:

– Сильно хороший был парень. Мы с ним больше полвека прожили. Я его полюбила за одно то, что ни к какой власти отношения не имел. Ни к белым, ни к красным. Когда мужик при власти, то власть вроде жены. А мне хотелось просто счастья, обычного. Тогда времена были смутные. Придут красные в село, постреляют, баб и детишек напугают. Уйдут деловые и довольные. Следом приходят белые. Постреляют, баб и детишек напугают и уйдут… ну куда это годится? Приятнее жить тихой жизнью: муку молоть, масло взбивать, за скотиной ухаживать, а тут… нам успокоенная жизнь нужна. Мы бывало с Селиверстом Степановичем, моим мужем, шторки плотнее затянем и сидим, ждем, когда разбойники село оставят. Хорошо мы жили. Праздников особых не было, гулянок не устраивали – работать надо было. Но если появлялось свободное время – пели. У Селиверста Степановича был очень приятный голос, дети в него пошли. Я же как затяну что-нибудь, мне хозяин и говорит: «За такое пение надо в милицию забирать». А когда я родила мальчика, вернулся мой первый супруг, прям с порога говорит: «Я по тебя приехал». Отвечаю ему: «Поздно, милок». Он обиделся и дал мне развод…

Перед войной люди стали хорошо жить, вечорки разные устраивать, все поют, а я семечки щелкаю. Зубы-то были здоровые, все как один. В огородах все росло, все поля были вспаханы.

А на Отечественную войну мужиков забирали неожиданно. Без предупреждения. Прямо на поле приезжали уполномоченные и забирали. Он, бедный, повернется, молвит: «Ну, бабоньки, не поминайте лихом, коли что не так». И тут же увозят его на лошадях, а мы сядем, ревем… Сынка-то мой в войне погиб. Он такой умный был… начитанный. Много людей тогда ушло. Кого на войне убили, кто от горя помер.

Помню, когда треклятая закончилась. Иду, значит, по полю. Тащу на себе железяку, вроде как запчасть от трактора. Нам тогда такие трактора привезли, хоть и новье, но рассыпались прямо на полях, вот и приходилось собирать, чтобы не на себе пахать. Подхожу к деревне, а тут шум, кто-то кричит, кто-то плачет… Я бросила железяку и как чумная побежала через поле… Тяжело жилось мне, победа победой, но Мишки-то моего нет. Он стал сниться мне, звал. Я просыпалась утром зареванная. Еще когда провожала его, подумала, какой у меня парень умный, ладный, в училище учился, не босяк какой. Мы потом с мужем сироту взяли из детдома, чтобы семья полнее была. Так-то у нас родных шестеро. А где шесть там и семь, что там лишний рот. Хотелось что-то полезное в жизни сделать. Я вот все думаю, может, нам за детдомовца Сашку Господь дни продлил, он вроде как из поповских, да только померли его родители.

Неожиданно Лукерья Алексеевна замолчала. Задумалась. И я, чтобы отвлечь ее от горьких мыслей, задаю первый пришедший мне на ум вопрос:

– А у вас есть какой-нибудь секрет долголетия?

Бабка Лукерья говорит: – Нет, девка, никаких секретов нету. Никогда я вино не пила, сигареты не курила. Работала от зари до зари.

Уже потом от дочери узнаю, что бабка Лукерья верующая и ревностно соблюдает все посты. А по средам и пятницам вообще ничего не ест. Только воду пьет. И так было всегда, даже когда детей грудью кормила. И сейчас, несмотря на преклонный возраст, в Великий пост ее нельзя заставить даже ложку молока выпить – грех.

Как истинная христианка Лукерья Алексеевна знает молитвы, никогда не делала абортов. Жила в мире и согласии не только с супругом, но и его родителями. Уважала их и никогда им не перечила.

– А жизнь, что жизнь, – продолжает моя собеседница, – она быстро пролетела. Иногда сижу, думаю, получается, что вроде как не жила. Детей поднимала, за родителями ходила, когда они слабые стали. Хозяин-то мой, как девяносто годков щелкнуло, ушел. Вечером лег, на правый бок пожалился, а я и не знаю, какую таблетку дать, мы их отродясь не привечали.

Я снова пытаюсь отвлечь бабку Лукерью от грустных мыслей, говорю что-то про судьбу, а она мне:

– Ты, вот девка, грамотная, напиши про это: вот когда хозяину, а потом и мне исполнилось восемьдесят лет, нам дали добавку к пенсии. А потом больше добавок специальных не было. Думала, когда девяносто или сто будет, сурьезно добавят, но не тут-то было. Дулю, вот что я получила. Там поздравление от районного руководства, сувениры какие-то, разовую подачку в мятом конверте – и все. А пенсии у меня, что грязи под ногтем, раньше мы в колхозе ведь не за деньги работали, а за трудодни, потом, когда бухгалтерия стала их считать, а стаж у меня ого-го, но все равно получился один пшик. Это что же за обман такой? Хорошо, что хоть на лекарства не трачусь…

– Простите, а чем лечитесь, скажем, от гриппа?

– Луком, чем еще? Мелко покрошу и ем, когда с водой, когда с медом, а то и просто один.

– У вас на всех фотографиях красивая фигура, даже после родов, вы что-то делали специально?

– Тоже мне арихметика. Стакан колодезной воды натощак – и у тебя такая же будет, а то и лучше.

– Не могу не спросить, вы к зубному врачу обратились первый раз в шестьдесят лет. Неужели вас до этого зубы не беспокоили?

– Беспокоили. Задний верхний мне в тридцать лет хозяин выдрал, ударилась об косяк, раскололся, стал болеть. Этот, сбоку внизу, как его там, я его выбила еще в восемнадцать, когда в погребе на бочку упала. А остальные были на местах, где им и положено. Я ведь каждый вечер их растительным маслом полоскала, пока оно не загустевало. Все так делали. Спроси хоть у кого.

– Маслом? Каким?

– Какое было под рукой. Подсолнечное, рапсовое, лампадное…

…Прощаемся. Я спрашиваю снова о счастье.

Она отвечает:

– Счастье, когда все живы и здоровы.

– Лукерья Алексеевна, а есть ли у вас заветное желание?

– Желаю, прямо очень, чтобы солнце выглянуло хоть ненадолго, а то с утра одни тучи, не надо сейчас дождя. Ты… это… будешь мимо проезжать, заходи.

Ефим

Это интервью с югорским старожилом Ефимом Куимовым записано двенадцать лет назад, а в 2008 году мне за него дали премию «Патриот России».

– Мои родители – коренные сибиряки, как и все тут кругом. Отец происходил из беднейшей семьи, – говорит мой собеседник Ефим, которому лет, как сказала его родственница, «чуть больше ста». Но спросить напрямую, сколько, никто не решается, уж больно характер у него суров. «Нравом он – в позапрошлом веке. Лишнего не спросишь, все, как по струночке, ходим, но технику осваивает быстро. Когда за пенсию или там зарплату пластиковые карточки ввели, первый их освоил, а потом уж учил детей, внуков, правнуков… и Интернету тоже. Вон, видите, мобильник у него из кармана торчит. И не простой, а с «наворотами».

В разговоре Ефим демонстрирует отличную память. Рассказывает:

– Отец мой в молодости батрачил. В летнее время ловил в стрелковой артели неводом рыбу. А зимой пилил в лесу пароходные дрова.

В 1885 году по рекомендации принят на должность лесообрезчика Самаровской волости тобольским лесничим Дуниным-Черкавичем.

Отец, – с достоинством произносит Ефим, – принимал активное участие в обследовании лесов, занимался рыболовством, семья-то была девять душ, а на жалованье – двадцать целковых – прокормить такую ораву немыслимо, поэтому вели свое небольшое хозяйство: две лошади и коровенка.

Выловленную рыбу продавали местным купцам. Мать воспитывала детей и делала все по хозяйству. Так продолжалось вплоть до революции.

Отец часто рассказывал о своей прошлой горькой жизни при самодержавии, а когда немного выпьет, и плакал. Да что там плакал, волком выл. Кто б знал тогда, что дальше будет хуже. Потому мой наказ всем – не гневите Бога, а благодарите за каждый день!

Лесообрезчиком он проработал без смены тридцать девять лет. По слабости здоровья потом ушел в отставку.

Моя юность прошла в большом труде. Был я призван в царскую армию восьмого февраля семнадцатого года, зачислен служить в Тюмень, в тридцать пятый запасной полк. После Октябрьской революции этот полк распустили. Кто постарше, разошлись по домам, кто куда, многие молодые моего возраста, в том числе и я, были реорганизованы в отряды Красной гвардии и направлены в Глазов бывшей Вятской губернии. В восемнадцатом году, как помнится, меня зачислили в пятьдесят первую Уральскую дивизию под командой Блюхера, воевал против Колчака. А в девятнадцатом году, в июне, фронт в этом направлении Колчака лопнул, его части спешно отступали, чем дальше, тем быстрее бежали белые, бежали на восток, а куда еще?

К исходу года под напором Красной армии фронт окончательно распался вблизи Иркутска.

Но до Иркутска мне его преследовать не пришлось – я заболел тифом и лежал в Красноярске в госпитале. Помер бы давно, да попался сердобольный санитар – одарил меня серебряной ложкой, стопроцентное серебро, видать, еще с демидовских припасов, и наказал: «Ешь только из нее, и жить сто лет будешь, если, конечно, не удушегубит кто специально». Я до сих пор хлебаю только из нее, дивная ложка оказалась, все хвори стороной обошли, возраста не вижу.

После выздоровления меня отправили в свою часть, пятьдесят первую дивизию. Это было начало мая двадцать четвертого года. После переформировки и пополнения со станции Усолье наша дивизия, в том числе и я, спешно была отправлена на юг, на врангелевский фронт, под Каховку. Я участвовал в форсировании Днепра и взятии Каховки, где создавался крепкий плацдарм. После отражения двух крупных контрнаступлений Врангеля на этот плацдарм в октябре того же года Красная армия перешла в решительное наступление, сломила его оборону, и в обход по Сивашу взяли неприступный Перекоп. Его погнали из Крыма. В результате за десять дней очистили весь Крым и взяли без боя Севастополь. Это было в конце ноября двадцатого года. В этих боях дважды был легко ранен, обошлось без госпиталя. Хотя и война Гражданская окончилась почти.

Весь двадцать первый год принимал активное участие в вылавливании разбежавшихся по лесам разных банд. Махно, Заболотного, Хмара и других, сейчас уж и не упомню, извиняйте. После ликвидации указанных банд я демобилизовался домой и приехал в начале двадцать второго года. За это время половины семьи не было: две сестры померли от тифа, две вышли замуж. А я как огурчик!

С двадцать пятого года я начал самостоятельно работать в лесничестве. А когда организовался учлесхоз, назначили старшим десятником. Выучился на ускоренных курсах, стал прорабом, вот в этом качестве принимал личное участие в отыскании места под будущий город Ханты-Мансийск и первый в дремучей тайге построил пять домов.

Написал труд о развитии лесной промышленности за шестьдесят лет. Изложил, как было, ведь происходило все на моих глазах.

Считаю своим долгом и намерен, пока позволяют здоровье и силы, также активно работать на общественной работе и дальше на благо Родины, раньше часть денег перечислял в Фонд мира, теперь отдаю детским приютам. Так надо. За милосердие Господь дни продлевает.

Он внезапно замолкает. Хочется спросить его о чем-то важном, но его биографию я выучила перед беседой, он давно слывет человеком-легендой. И все же я решаюсь задать вопрос.

– У вас удивительная судьба. А что вы посоветуете своим правнукам?

– Читать больше философских трудов. Скорбно за старшего курсовые работы писать, мышление у него, видите ли, техническое…

Я снова интересуюсь:

– Ефим, двадцатый век был очень неспокойным, за веру преследовали, убивали. А как же вы пронесли ее через всю жизнь?

– С молитвой. С непрестанной молитвой. Я всегда был готов за Христа пойти в тюрьму или на смерть. Под лавкой узелок хранил с вещами на тот случай, если придут за мной, но вот Господь не сподобил. Стало быть, так надо. Пути Господни неисповедимы…

Вдова

Моя собеседница безграмотна. Вместо подписи ставит крестик, но это не помешало ей вырастить дочь – кандидата филологических наук, а еще она известна тем, что в молодости всем, кто попросит, шила одежду бесплатно, так и говорит: «Во славу Божью». Нынешнее благополучие воспринимает как Господню милость, но у нее есть мечта…

Ульяна с детства знала, за кого выйдет замуж. Соседский мальчишка Артем приглядывал за ней с самого рождения. Он был старше ее на целых семь лет, родители дружили семьями. И те и другие кочевали вслед за оленьими стадами. Так, постепенно перебрались из Республики Коми в Ханты-Мансийский округ, но тут случилось несчастье – внезапно умер отец, мать стала воспитывать детей и справляться по хозяйству одна. Детей в школу не отдала, боялась, что те, освоив грамоту, захотят «легкой жизни» в городе, и некому будет приглядывать за стадом, а оно было немалое – двести пятьдесят или двести семьдесят голов.

Ульяна слыла работящей девушкой, и это ускорило свадьбу. Артем хоть и считался самым красивым во всей округе, но сердце только для нее берег. Пошла она в дом мужа на правах невестки, старшие им отгородили уголок в чуме, и стали молодые жить счастливо, успевал Артем еще и теще своей помогать, та не могла нарадоваться на зятя.

– Денег нам в те времена не давали, – рассказывает собеседница. – Все, кто сдавал в колхозы оленей или рыбу, получали просто палочки вроде как трудодни. На каждого человека была своя норма. А на том разве разбогатеешь?

Мечтали с мужем о своем оленьем стаде, о будущей хорошей жизни. А тут война, вестовой приехал прямо на стойбище, всех обошел, раздал повестки. Из некоторых семей даже по двое мужиков взяли. Это несмотря на то что оленеводам по закону того времени полагалась бронь. «Если б председатель колхоза – Василий Попов был порядочным человеком, он бы за наших мужиков заступился. Этот грех на его совести», – выдает давнюю обиду Ульяна. Стали Артема на войну провожать. Дали малицу с куньей подкладкой, чтобы тепло было, тобор, заказали у портного унты с беличьей оторочкой. В заплечный туесок положили вяленого мяса, сушеной ягоды, сухарей…

В назначенный срок приехал к призывному пункту обоз с уполномоченными, а они все как один на русском говорят, язык ханты даже приблизительно не понимают. Увезли новобранцев. На стойбище ни одного письма не пришло, северные воины не знали грамоты. Весточки с фронта все-таки просачивались, кто ездил в район, тот и передавал, ну и от себя что-то добавлял. Тем и жили.

Конец ознакомительного фрагмента.