Великая война без ретуши. Записки корпусного врача. 1914 (В. П. Кравков, 2015)

Август

8 августа[12]. Светлое лазурное небо. Третий день нашей стоянки в Холме[13]. Не хотел было писать дневника, да и не мог от волнения при виде того, что все совершающееся вокруг является точной копией всего того, что пришлось наблюдать еще и в японскую кампанию[14]; уже не было и не чувствовал в себе захвата новизны от впечатлений бытия, к[ото] рого судьбе угодно было заставить меня проживать вторично. Но как ни тяжело мне браться за перо – не могу я молчать, ч[то] б[ы] хотя в слабых штрихах не отмечать всей бездны вставшей передо мной теперь кошмарной действительности, превзошедшей организационным развалом, моральной растленностью и умственным отупением высшего командного состава даже и то, что мне пришлось видеть в злополучные дни минувшей кампании. Передо мной неподдающаяся описанию мрачная картина полного разгула наглого самодурства, безбрежного невежества в своем деле, забубенного узколобого эгоизма, вопиющей бессовестности, совершенного отсутствия у власти стоящих людей и элементарного чувства долга, и чувства значительности переживаемого Россией момента. Вот кто истинные революционеры, губящие Россию[15], живущие только в свое сытое личное благоутробие – что им солдат, какое им дело до участия в солдатской душе, – в удовлетворении солдата всем необходимым по закону, в том, что от нелепого, непродуманного их распоряжения и преступного незнания дела могут погибнуть понапрасну десятки тысяч жизней «серой скотинки»; они в позаправской войне играют совершенно en passant[16] солдатами, как игрушечными солдатиками, не чувствуя за собой никакой нравственной ответственности. Свое глубокое незнание и неподготовленность к боевому делу они стараются компенсировать беспредметной суетой и грубыми окриками и бесцеремонным обращением с теми же солдатами, представляющими из себя поистине такое золото, к[ото] рым наши командиры и в подметки не годятся – гробы повапленные! Разлагающиеся зловонные живые трупы! О, Боже! Как страшно доверять им свою жизнь, свою судьбу. Я не боюсь смерти и не прочь умереть за свою дорогую родину, но невыносимо тяжело сознавать, если ею я буду обязан самовлюбленному идиотству наших военачальников, этих с прогнившей совестью нравственных подлых уродов, к[ото] рым больше бы к лицу шел арестантский халат, а не военный мундир…

Нервная сила моя на три четверти уходит на борьбу с внутренним врагом в лице всего штаба, все ответственные чины к[ото] рого меня прямо-таки бегут, от меня прячутся; им «некогда» все с самого начала мобилизации говорить со мной по вопросам, касающимся службы; они боятся меня, сознавая, что я все вижу и понимаю, и готов работать вовсю при провальной системе при надлежащей организации, чего в штабе-то и не имеется. Начальник штаба – полоумный Федяй[17], вернее «Балдяй», говорит нелепые вещи, делает противоречивые приказания своим подчиненным, из к[ото] рых нек[ото] рые (Лебединский, Кузьминский и еще другие) готовы бы всей душой дело делать, но он их сбивает с толку. Посмотрю немного еще и думаю подать секретно рапорт командиру, что признаю «Балдяя» душевнорасстроенным, могущим натворить больших бед. «Милый, приветливый и любезный» наш принципал[18] («поди-ка, попляши!..»), находясь под перекрестным влиянием последнего прапорщика, потерял совсем свое лицо, ничего ровно не зная; от меня – прячется, так как приходится ему от меня выслушивать лишь одни грустного свойства доклады и донесения относительно беспорядочного довольствия н[ижних] чинов, их бесцельного дерганья…

Понимаю, почему в штабной клоаке нашей считаются негодными комендант, интендант, в том числе, может быть, и я. Телеграмма в Москве о моем перемещен[ии] с корп[усным] врачом 17-го корп[уса]. Что за мотив? Где собака зарыта?

Симптомы: загаженность сортира в нашем штабе размещения, несорганизованность совместного питания, всякий предоставлен самопомощи, случай с обедом в клубе… Всего надо добиваться нахрапом.

О том, как по пути следования из Москвы я докладывал, что в эшелоне Остроленск[ому] полк[у][19] давали вонючие порции мяса, не кормили по целым дням горячим…

Забавляются катанием на автомобилях и мотоциклетах (Рябушинский[20] и пр.)

На другой день при мне с подчеркиванием Зуев[21] заявил свое полное довольство испробованной пищей у нижних чинов, ему, очевидно, желательны одни лишь дифирамбы, ведь недаром он кичится своим корпусом как первым-вторым в России!

Будучи помпадуром, окружил себя личными адъютант[ами] – «Коко» и «Бобо», к[ото] рых сердобольным родителям обещал всячески оберегать от опасности.

Секретничанье от меня и врачей как [от] к[а] ких-то шпионов. Личные сношения заменены письменными (мои соображения о распределении лечебных заведений… моя полевая записка «Балдяю» и Зуеву (последнему о предостережении насчет глаз во время затмения), предостережения их с моей стороны относит[ельно] необходимо[сти] уничтожать следы частей («Ведь мы не в японской кампании,» – отвечали мне.) Дай Бог, и ч[то] б[ы] выразить наступление штаб 9 авг[уста] передвинули на ЮЗ, но это еще как бы не окончилось трагедией т[ак] к[ак] пути отступления отвратительны; какая-то каша: штаб корпуса вместе с дивизион[ным] лазаретом 46-й дивизии и ее штабом…

Воюю более с внутренним врагом… Свидетели: Лебединский, Кузьминский, Рассадкин.

«Не пойдет наш поезд к[а] к идет немецк[ий]»: не слишком ли мы перегибаем палку, увлекаясь все оставлять куропаткинщине; не очень ли долго все собираем свой кулак, не желая действовать растопыренными пальцами… Удивляюсь австрийцам, что не совершают кавалерийский рейдов. Наше «сосредоточение» напоминает таковое же перед Мукденом… Все еще мы раскачиваемся.

Наши начальники – скверные игроки на отличном инструменте. Полное забвение о питании людей. Новая форма: ремни через плечо («для стока воды кармашек») и чем стеснительнее форма, тем к[а] к будто лучше (мнение одного человека, что в этом-де залог дисциплины и выдержки!).

Не страдай интересы родины – с удовольствием бы наблюдал как насыпали бы нашим воеводам австрийцы.

Провоцирующее поведение офицеров в отношении солдат при мобилизации и полное незнание их психологии (случай в трамвае). Неумение обращаться с солдатом, градуировать их нужд[ы] и проч.

Подхалимство, ханжество, тартаренство… При мобилизации забыли друг друга имена и отчества. Не было составлено совсем мобилизац[ионной] записки, кавардак… Сбор лошадей и людей не в Москве, а из своей ошибке гнали их в Серпухов… 70-я дивизия тоже проперла не туда, куда следует.

«Мест нет» в трамвае при мобилизации – семитам!

Страшна мне людская масса, неизвестно куда повернет ее лик.

– Deus ex machina[22] для меня в жизни.

– Наклонности мои смотреть со стороны даже и в своих увлечениях.

– Грубость нравов вне таких психических переживаний.

– Ремесленники, а не художники.

– Почему я просил меня не назначать в тыл.

– Мой доклад командиру. «Меня раздражает комендант, – сказал Федяй. – «Разнесите его», – повелел командир, сам пряча голову в крыло[23]…

– Изнеженность нравов офицерства: занавески окон, тишина полная…

– Царство грубой силы, захватное право, всякая этика упразднена.

– Разговоры о санитарии – на разных языках: прокурор советует сжигать у неприятеля одежду, Федяй – лекция о сырой Н2О, ее полезности, о лечении ран землей.

– Ругань жидов, к[ото] рых-де не выносил Дрентельн[24]; чужд я этой среды.

– Письмо мне из Минска и гранд-пась[янс].

– Гостиные разговоры в вагоне, анекдоты, нет серьезности…

– В Рязани в последний раз побыл на могилах, посмотрел собор, простился с соотчичами.

– Библейские физиономии в Холме, рахили да елеазары…

– Газетное голодание.

9 августа. Выступили на господский двор Джанне[25] на ЮЗ по большой дороге за 10–12 верст; дорога отвратительная и узкая, в случае поспешного отступления – мышеловка, проселочные еще хуже; кругом – топкие места.

Мой «на лету» разговор с Зуевым по содержанию моего доклада об организации санит[арной] части, где я признавал необходимость для пользы общего дела живое непосредстве[нное] общение со мной представит[еля] штаба корпуса, а не бумажное… Атмосфера взаимной розни и озлобления – растет; уж не считают ли меня за немца? Плачь и стоны моего товарища по несчастью в отношении внутреннего врага – полковника Лебединского, к[ото] рый прямо ставит вопрос – нормальный ли умственно «Балдяй»? Разделяет мою критику на стремление штаба вмешиваться в действия мелких начальников. Чины штаба мне чинят обструкцию; некому жаловаться, т[ак] к[ак] Зуев – пешка в руках окружающих и сам потерял голову; перспектива – страшная, таковы эти «прекрасные» командиры в мирное время! Нет, лучше иметь «собак», да знающих свое дело и умеющих дирижировать своими подчиненными. При внутреннем несогласии – я, как маленькая, но правильно действующая шестеренка, хоть шести пядей во лбу – что могу сделать? Предвижу, что дело добром не кончится. Продолжается наслаждение мотоциклетом и автомобилями… «Тайны» от меня, но не от последнего шофера…

Российская пошехонщина: на распутье две надписи: «Загруда»[26] и «Демульне», но перемешаны… По дороге много красивых, вроде средн[е] век[овых] замков.

Пролетел сегодня очень высоко неприятельск[ий] аэроплан – все всполошились, начали стрелять, кто – из пушки, кто – из пулемета, из ружей, а кто – и из револьвера (!). Друг друга перестреляли, оказалось 4 раненых и 1 убитый – из пеших.

Я уехал раньше обоза и остановился в Жданском начальном общем гминном училище; штабные же – поодаль, в замке пана, к[ото] рого священник считает австрийским шпионом. Но что пред нашими воеводами значит это, раз только представлены им личный комфорт и удобства?! Ведь Федяй один возит с собой всю домашнюю обстановку!

Не сегодня-завтра м[ожет] б[ыть] бой. Я рад был случаю побывать в штабе 46-й пех[отной] див[изии] и говорить с начальником 3-й Грен[адерской] дивиз[ии][27] об организации перевяз[очных] пунктов и госпиталей; послал телеграмму о высылке санитарных транспортов. Мой разговор с плачущей полькой: муж – ушел, в предвидении смерти мрачные мысли в голове, от к[ото] рых ее спасает какая ни на есть работа, «да убивали бы всех нас», не оставляли бы малолетних ребят – «чем ночь мрачней, тем ярче звезды, чем глубже скорбь, тем ближе Бог».

10 августа. Светлый райский день. Призывный зов колокола в убогонькой правосл[авной] церкви. Люди идут кто сюда, кто в костел за версту далее Загруды[28]. Общий стон от притеснения и жестокости пана Яна Смерчинского[29], замок к[ото] рого занял теперь штаб нашего корпуса (политично ли и практично ли?). Этого пана вся округа ищет убить, но он скрывается и прячется. Священник уверяет, что он шпион.

Вчера, оказывается, стреляли наши солдаты с офицерством в свой же аэроплан!! Эдакая импульсивность и нервность мало обещает утешительного.

Наши штабные главари обставили себя возможно с комфортом и раскатываются в свое удовольствие на автомобилях, тратя большие казенные суммы на их содержание (бензин и пр.) «Балдяй» и все штабные воротилы – сдали несколько передо мной после моего призыва к единству действия и к живому совместному обсуждению вопросов; без затруднений мог выпросить себе для поездки автомобиль, карту для старш[его] врача гигиенич[еского] отряда, а сам моншер[30] трижды удостоил (!) меня даже внимания, спрашивал как я поживаю и устроился. Посмотрим, что будет дальше. Хотя «Балдяй» и продолжает вести себя недозволительным образом в отношении своих подчиненных (чуть не оторвал сегодня, дернувши, рукав у Лебединского), а вчера играл глупейшую роль жарящегося карася на сковороде в общем нашем совещании с начальниками дивизий, то и дело всякие упущения и безобразия относились на счет плохой организации штаба. Тем не менее, пообожду пока проводить свое намерение с подачей секретного рапорта о вменяемости сего героя, еще поприсмотрюсь и понаблюдаю.

Выписка из приказа по этапам 5-й армии № 2: головной этап в Войславице[31]; завтра он переименовывается уже в промежуточный этап № 1, а головным этапом (III разряда) становятся Чесники. Военная дорога: Войславице – Грабовец[32] – Жуков[33] – Чесники.

В последнем приказе объявлено «энергичное» наступление наше. Что-то малозаметно это! После обеда сообщено официал[ьной] телеграмм[ой] о крупной победе Ренненкампфа[34], разбившего будто бы три германских корпуса. Завтра-послезавтра у нас д[олжен] быть бой; штабные с уверенностью рассчитывают пленить австрийского генерала Шемау[35], командира 2-го корпуса; ему будто бы теперь некуда деться. Дай Бог! А я все фома неверный, и в успехе-то Ренненкампфа я как-то сомневаюсь – не слишком ли преувеличено?

Завтра рано утром выступает штаб корпуса в Скербешов[36], за 21 версту к югу. Еще сообщают утешит[ельную] весть (а я все сомневаюсь тож), будто сегодня артилл[ерийским] огнем подстрелили австрийский аэроплан, к[ото] рый принужден был спуститься на нашу землю, летчики – убиты; еще – будто бы (этому я, пожалуй, верю) австрийский разъезд в 16 человек напоролся на нашу заставу, часть была перебита, часть взята в плен; сообщают так уверенно друг другу, будто австрийск[им] солдат[ам] есть нечего, и они охотно попадаются к нам в плен! Это для меня – басни.

Штабные столпы ко мне, вижу и чувствую, смягчили свою обструкцион[ную] политику. Моя совесть чиста, это все я готов был принесть в жертву интересов общего дела, к[ото] рое нам теперь суждено осуществить – в личных несправедливостях и обидах решил посчитаться после кампании! Им «некогда» говорить с корпусн[ым] врачом о служебн[ом] деле – а, между тем, раскатываются как саврасы на автомобилях, сегодня даже в компании с паненками, хватает у них времени для жратвы у самого пана, где целых 3–4 часа сидят за обедом!..

11 августа. Накануне пораньше лег спать ввиду раннего сегодня выступления; но ночью был разбужен приблудившим к нам врачом 70-й дивиз[ии], к[ото] рый несколько дней скитается, терпя всякие лишения, ища свою часть. Распорядился о его ужине и временн[ом] прикомандиров[ании].

Дорога на Сенницы[37] – Вулька Краснична[38] – в Скербешов со второй приблизительно своей половины весьма всхолмленная – гористая и лесистая (много хвойного), на пути попадаются высокие кресты, первое время (по выступлении из Холма) принимавшиеся за могилы, но это вроде наших часовенок. Масса домашних гусей.[39].

Около 12 дня приехал в Скербешов и остановился в замке какого-то ясновельможного пана, находящегося за границей; управляющий предл[ожил] мне у себя помещение, я с охотой согласился, предоставив замок всей штабной камарилье, с к[ото] рой у нас, врачей, при всем желании не получается химического сродства, а лишь – эмульсия.

Безумцы, они не отдают себе отчета, что рубят сучок, на к[ото] ром сидят; никакого внимания – в распределител[ьный] список по автомобилям корпусн[ой] врач не вошел, когда вошли даже судейцы до последнего прапорщ[ика]: корпусной врач сброшен со счетов, как будто нет его должности! Я все терплю, считая в такой великий момент мелкодушным вести какие-либо личные счеты, терпеливо слагая всякие чинимые мне пакости в своем сердце… На войне, что в опьянении – человек сказывается тем, чем он на самом деле есть: хам в душе – хамом, благородный – благородным.

Замостье[40] перешло в руки неприятеля. Говорят, вчера была слышна сильная вблизи перестрелка, не только пушечная, но и ружейная; недалеко – наши ложементы; не садятся ли в калошу наши воеводы, что торопятся двигаться т[а] к близко к позициям, не ведая бо, что творят? До сего времени с начала кампании не слышал еще ни одного боевого выстрела. Странно! А вот приехали вскоре после меня и наши автомобильные саврасы.

Случаи пьянства солдат с уничтожением монопольки… Плачь женщин, ожидающих неприятеля[41].

Неприятель уклоняется от решительного боя и отступает, очистивши Замостье, перешедшее опять к нам. Пущен слух, что там евреи будто бы встречали австрийцев хлеб[ом]-солью; наши вечно в негодовании – измышляют теперь меры наказания раввину: кто настаивает безо всякого следствия и проверки слухов его – ни более, не менее – повесить, большинство же (в их числе – Лопатин[42]) предлагает учинить ему сечение с помощью нагаек; все гогочут, смакуя прелесть сей процедуры над «пархатыми жидами»!.. Ужас берет слушать все эти дикости. Жестокость нравов нашего штабного офицера достигла своего апогея. О, как я страдаю!..

Сегодня Зуев принялся опять за анекдоты, между прочим, рассказывал, захлебываясь от удовольствия, как где-то губернатор порол жидов так, что от задниц их шла «опара». Боже мой, как все это грустно, возмутительно и отвратительно. «Балдяй» же ходит с высунутым языком, рожа его приняла совсем идиотское выражение. Когда я завел речь о сообщении из штаба армии, заимообразно израсходовавшего врача[43] Крымского полка[44], не могущего найти свою часть – все окрысились на меня, садически выражая настоят[ельно], ч[то] б[ы] он сейчас же ехал от штаба…, если он только «не жид». Никакой, я вижу, ни материальной, ни моральной поддержки… Инцидент с врачом Лоуфером.

…Доставлены три пленных австрийца – чехи-славяне: премилые физиономии, одеты не в защитный цвет[45]. Кстати, о нем: при защитной тенденции резонно ли нам вывешивать флаги с обозначением №№ корпуса, дивизии и т. д.?! А тем более обозначать названия мелких частей на занимаемых нами помещениях?!

Вылетел наш аэроплан, когда уже темнело. Зуев телефонировал команд[ующем] у армией, что имеет быть разведка в стороне неприятеля с аэроплана. Не знаю и удивляюсь, что можно увидеть при таком летании. Бутафория! Большая бестолочь – много суеты, мало продукции; я думаю, и на войне можно установить известн[ый] порядок и для сна, и для дела. Русская безалаберность, отсутствие выдержки и методичности в работе: пользование машиной без обращения внимания на ее сохранность. Замотали и задергали писарей, и вообще нижн[их] чинов – «приказали пораньше вставать» – приказ же еще не вышел и ночью; неизвестно куда идти. Из Скербешова бежали поп и дьякон; население выезжает…

Как повредят телефон[ную] проволоку – винят жидов. Стали брать из них в заложники знатных и многие настаивают на примерном вешании.

Утром в 8 часов 12 августа – на СВ – в Избицу[46]; дорога с швейцарскими видами. Вчера была паника среди артиллер[ийских] обозов. Обозные без ружей: безобразие!

Сегодня ушел Лебединский на позиции, проклиная зловонную нашу клоаку. Вчера и сегодня – неудачный бой Гренадерского корпуса, к[ото] рый отступил; говорят, отступила и 4-я армия (?). Наш корпус по ошибочному приказу зашел в тыл не неприятелю, а Гренадерскому корпусу. «Балдяй» успокаивает Зуева, что в этом «особенной» беды нет.

В Избице расположились во дворце великого пана; место очаровательное, замок в стиле средневековом…

К вечеру пришли отбившиеся от своей части после поражения австрийцами 20 нижн[их] чин[ов] Московского гренадерского полка[47], один без ружья. Жалкий вид и жестокое с ними обращение коменданта, ответившего мне на мое напомина[ние], что они два дня не ели – «подержим их на одной водице и всыпем им горячих»…

Из штаба 4-й армии приезжал офицер для переговор[ов] с корпусн[ым] нашим командиром по специальным делам совместного оперирования. Критикуют неправильно составленный план перевозки при мобилизации и неудачно придуманное сосредоточение 19-го, 17-го и 5-го корпусов, не имеющих перед собой противника, а между тем необходима поддержка теперь Гренадерскому корпусу, и начинают применять куропаткинскую манеру растаскивания частей и швыряние их с одной на противопол[ожную] стор[ону] и обратно (с фланга на фланг). Надо бы их сразу по целым хоть корпусам сажать на желез[ную] дорогу!.. В неудачном для Гренадерского корпуса сражении им оставлено у неприятеля несколько орудий и пулеметов. Плеве[48] требует немедленного же введения в бой 70-й дивизии, к[ото] рая, совершивши безо всяких дневок 150 верст форсиров[анным] маршем, – обессилена и страшно приутомлена, и пускать ее в бой – это значит готовить ей верное поражение. Напишу отдельную монографию о неумении наших воевод экономизировать силы и градуировать работу живых масс, что, по-моему, возможно и на войне: отдых и еда должны лежать в основе всех стратегических расчетов; надо игроку быть знакомым с механикой своего инструмента…

Наш штаб, по-моему, часто передвигается с места на место, делая зигзаги. К чему? Не лучше ли было бы, оставляя штаб на лишний день in statu quo[49], самим же военачальникам поехать поближе к позициям – к войскам; чего до сего времени еще не делается. Лицемерие ли, или святая простота со стороны даже Коханова[50] высказывать мнение, что-де австрияки боятся сразиться с нашим корпусом, зная-де его высокий дух и его командира?! Зуев последние дни уравновесился, также немного и «Балдяй». Теперь, после моего письменного доклада командиру, меня допускают в свою святая святых – в курс обсуждаемых ими стратегических задач. До сего времени я еще не слышал ни одного выстрела.

Хорошо пообедали и расположились. Кругом – чудный парк.

13 августа. Стоит прекрасная теплая погода. В Избицах, слава Богу, сегодня у нас дневка; спал ночью на «господской» кровати шириною чуть ли не в 4 аршина – испытал истинное в ней блаженство.

Не вижу я в военачальниках наших увлечения своим делом; нет у них дерзновения, уменья, знания, талантов… Идет все дубово. Что ни делают – кажется, только бы исполнить №, и что бы они ни делали теперь, а совершится все само собой в силу логики вещей и в соответствии с тем, что может дать уже налаженный и установленный строй обществ[енно]-государств[енной] жизни, к[ото] рый отражается в каждом мелком действии солдата или офицера. Большой пока ресурс – это моральный подъем людей; боюсь, как бы не был скомпрометирован бессвязными действиями наших начальников: наши солдатики, кажется, еще и до сих пор находятся под впечатлением маньчжурских все отступлений и отступлений, чтобы не доводить последние и теперь до крайности; необходима («куй железо, пока горячо») и весьма даже нам эффектная победа, хотя бы и в небольшом сравнит[ельно] масштабе. Вся ответственность за наши победы и поражения должна пасть на головы военачальников – от их уменья маневрировать и использовать солдатск[ое] построение теперь зависит будущее России… Им многое дано – они жестоко должны быть и наказаны.

По поводу происшедшего позавчера беспорядка в обозах у Ситанца[51] возле Замостья, представлявших нечто мукденское, ввиду устранения его на будущее время, я имел доклад к командиру корпуса, но он так нетерпимо отнесся к нему, что позволил себе выразиться: «Вы-де, Васил[ий] Павл[ович], постоянно меня расстраиваете докладами о подобных пустяках», не стал слушать моих дальнейших объяснений и, зажавши уши, убежал. «Балдяй» его себе подчинил и, очевидно, настроил его, желая, ч[то] б[ы] я ни с чем не обращался к Зуеву, помимо начальника штаба; но начальник-то штаба со всеми присными – с упорством, достойным лучшего применения, глух ко всяким моим обращениям; вижу, что я был бы самый приятный для всего штаба человек, если бы сидел, сложа руки, и безмолвствовал[52]. Не такой момент теперь, ч[то] б[ы] считаться в личных расчетах, но о всем творимом со мной хулиганстве я в свое время доведу до сведения кого следует.

Зуев чувствует себя расстроенным и из-за таких «пустяков» в докладе, что 70-я дивизия совершенно лишена походных кухонь; окружающие тартюфы, вопреки моему мнению, поддерживают мнение «Балдяя», что-де, если есть котлы, без походных кухонь всегда можно обойтись. Эдакие животные! К чему-то приведет наших воевод их политика страусов?! Мне кажется, что они с удовольствием бы упразднили совсем должность корпусн[ого] врача. Буду терпеть и терпеть; посчитаемся – потом.

Завтра утром предназначено решительное наступление, и «грянет бой». Прибыл отряд Красного Креста под главенством к[а] к[ого]-то светлейшего князя и еще к[а] к[ого]-то порядочного дурня, «желающих работать на передов[ых] позициях». Лишь из внимательности разъяснена им штабными обстановка предстоящего боя и я только к[а] к следует с ней ознакомлен, а то все меня чураются. Не один я, но и остальные врачи при штабе чувствуем, что мы здесь посторонние, лишь мешающие нашим воякам люди. Неизвестность нахождения подвижн[ых] придан[ных] дивизиям госпиталей и отсутствие санит[арных] транспортов делает перспективу приема и эвакуации раненых мрачной; никто в штабе не хочет помочь; телеграфиров[ал] в штаб армии о помощи в Избицу и Красностав[53].

Оказывается, наша армия обделена конницей, к[ото] рой мало – оттянута к северу. Жалкие наши аэропланы с ненадежными моторами, не то у австрийцев и немцев.

Удивляет меня, что не мучит совесть виновников неимения в 70-й дивизии походных кухонь. Невежество наших военачальн[иков] по санитарии, считающ[их], что при ранах будто бы отличное средство – прикладывать к ним землю!!

Целый день люди купались и ловили рыбу в реке. Завтра простоим в том же замке-дворце. Прекрасный парк, живописный вид, цветники, столетние деревья.

14 августа. Райский по погоде день. Часов в 6 утра наши штабные воеводы отправились на автомобилях на позиции. Ожидаем большого боя; с 7–8 час[ов] утра стали подходить небольшими группами раненые. Слава Богу, прибыл, согласно моей телеграммы, на Избицу подвижной, не приданный дивизии госпиталь. Отвел ему место; там же – всех накормим и напоим. Картина умилительная: евреи угощают раненых… Все евреи стали особенно низко кланяться. Заложники наши – евреи…

Излишнее секретничанье ведет к распростране[нию] всевозмож[ных] тревожных слухов, хотя уже прискорбн[ый] факт налицо: отошли от Замостья к Избицам две батареи 46-й артил[лерийской] бригады Шемуа, к[ото] рые рассчитывали наши воеводы пленить – отлично маневрирует, водя нас за нос: после победы под Фрамполем[54] мы направились фронтом к западу, предполагая, что Замостье австрияками брошено совсем; оказалось, что они сегодня снова обходят его с востока… вот-вот охвати всех безумная паника[55]. С юга слышится глухая редкая канонада. Разведывательная часть поставлена у нас отвратительно; убогая аэропланировка…

Более сродной для меня [является] среда судейских и контролер[ов], с к[ото] рыми откровенно судим и рядим, сходясь во мнении, что наши вояки садятся в калошу, лишены всякого соображения, сноровки и инициативы, умеют лишь расставлять силы на бумаге, их заело сибаритство. «Балдяй», по общему признанию, д[олжен] б[ыть] сменен.

Так ясно видно, что наши вояки – лапти плетут. Эти, в случае проигрыша кампании – преступники перед Россией! К сожалению, оправдываются все мои предвидения безотрадные, безрадостные… О, Боже, что нас еще ожидает?!

Полдень… С юга, со стороны Замостья, канонада. Адский ужас. Мы разбиты, поспешное и паническое отступление. Нельзя ломать фронта таких больших частей, как армия, и так скоро: с ЮЗ мы сразу перешли на 3 направл[ение] фронта, ч[то] б[ы] поддержать разбитую и отступившую 2-ю гренад[ерскую] дивиз[ию]. Австрийцы не дураки, воспользовались отходом войск наших, ударив нам в слабое место – на Замостье, к[ото] рое окружили[56]. Теперь директива из штаба армии опять направить фронт на юг. Прибыли обессиленные начальник 46-й дивизии и его штаб. Рассказывают, какой у нас беспорядок от стремлен[ия] из центра управлять всеми.

Кавалерия австрийская – действует превосходно, разведка у них великолепная. Наша разведка прескверна, и нам постоянно создаются сюрпризы; снаряды же австрийск[ие] рвутся хуже наших; очевидцы передают, что из австрийцев в болотах разрывающ[иеся] снаряды делали – суп, вода – кипела. Общая паника… В утешение наши воеводы говорят, что, хотя и побиты, но дивно стреляли; так врач, уморивши б[ольного], перед его смертью говорит, что все отлично.

Вчерашние уполномочен[ные] Красн[ого] Креста (отряд 5-й), светлейший князь с церемониймейст[ером], обиделись, что обознались в них, назвавши «коллегами» («я – светлейший князь…»), заявляют прямо идти на перед[овые] позиции, но упрашивают, ч[то] б[ы] вовремя их уведомить об отступлении, а то «мы боимся, что австрийцы будут у нас яйца вырывать». Дуралеи порядочные.

Вот вам и пленение австрийск[ого] командующ[его] Шемау, у к[ото] рого ума оказалось больше, чем у наших пердунов, вроде Плеве, etc. Еще промашку сделали австрийцы, что не повели вчера ночью на нас атаку, а то бы устроили нам Седан. Условия от поспешного отступления для нас складываются хуже, чем под Мукденом (одна дорога, узкая…). Нет общего управления движением обозов. Никто не разъяснит нижним чинам значение одиночных выстрелов, ч[то] б[ы] не пугаться их…

Среди дня прибыл командир отступившей под Избицу 5-й батар[еи] подп[олковник] Иванов. На мрачном фоне – светлая личность генер[ала] Парского[57], командира 2-й бриг[ады] 46-й п[ехотной] д[ивизии], доблестно руководивш[его] боем под Бодачевым[58]; наш штаб ему вменяет многое в вину… Ротмистр 17-го гусарского полка[59], прикомандиров[анный] к 3-й гренад[ерской] дивизии, на все корки во всеуслышание ругает начальствующих лиц, не умеющих управлять боем и солдатами, нет поддержки, повторение маньчжурских навыков…

3-я гренад[ерская] дивизия была сегодня взята в подкову чуть ли не двумя корпусами австрийцев и отступила без поддержки из-под Замостья в беспорядке, обоз почти весь сокрушен, начальник дивизии Добрышин был осыпаем снарядами, неизвестно где он сейчас (вечер) со штабом. Мортиры и гаубицы у австрийцев здорово действуют, у нас же их очень мало; кроме того, у австрийцев – какие-то ручные пулеметы, и они осыпают нас снарядами, действуя сильно на моральное состояние войск.

Командир Сибирск[ого] грен[адерского] полка убит. Приехавшие наши штабные на автомобилях из-под Машова (правый фланг) говорят о больших (!) своих успехах, потери нашего корпуса исчисляют около 1000 чел[овек], у австрийцев же – 3000 чел[овек]. Начальник штаба 46-й п[ехотной] див[изии] уверяет, что мы, рассчитывая встретить лишь 2-й и 10-й корпуса австрийцев, неожиданно увидали переброшенный еще 11-й корпус. Приводят много пленных солдат и офицеров, исчисляют всего до 500 будто бы чехов. Критикуют план Плеве, заставившего изменить фронт нашего корпуса с СЗ на 3 с движением 5-го и 19-го корпусов на Томашев[60], в результате нас обошли с флангов (3-я грен[адерская] дивизия), а 2-я грен[адерская] дивизия отступила. Говорят, необходимо так же сместить, к[а] к смещен будто командующ[ий] 4-й армией ген[ерал] Зальц[а][61]. Оказываются вздором распускавшиеся слухи, будто австрийцы охотно нам сдаются.

Ко мне прибыл 351-й подвижн[ой] неприданн[ый] к дивизии госпиталь; расположил его за городом при въезде в кирпичном заводе; перевязано до 400 чел[овек] ранен[ых]. Проезжая городом, наблюдаются душераздирающие картины: насильного выселения к северу женщин и детей еврейских; евреи низко кланяются; жалуются, плача, на солдат, что они разносят дома, требуя хлеба и друг[их] предметов необход[имост] и; окна в домах заколочены; траурный вид; умилительна также картина кормления евреями на пути наших раненых. Адская работа врачей Астраханского полка[62] и Фанагор[ийского][63]. Наши военачальники неуменьем своим доведут, мне кажется, наших солдат до деморализации, когда они, как легавые собаки от плохого стрелка, будут от них бегать…

Так к[а] к нашим штабным мизантропам все «некогда», то я все сведения, необходимые мне, почерпаю из штаба дивизии и др. источников. Наш штабной обоз по неряшливости Рассадкина один раз позабыл захватить свой денежн[ый] ящик, привезенный уже потом контролером. Беспорядочное течение обозов на север все продолжается. Поздно вечером вдруг раздается один, другой и т. д. выстрел: то стреляет по-пошехонски наша же мортира по нашим же обозам и понтонам!! Передают наши штабн[ые], что 5-й, 19-й и 17-й корпуса идут послойно («слоеный пирог») в обход австрийцам на Томашев, результат должен выясниться завтра-послезавтра… Возмутительн[ая] картина небрежного отношения к вопросу о питании н[ижних] чинов, особенно – конвоиров, разведчиков и проч. Несмотря на страшное утомление людей, тем не менее, им «в наказание» вменяют обязанность без передышки идти опять вперед. Вследствие перемены фронта – безалаберщина в распределен[ии] головн[ых] перевязочн[ых] пунктов и полев[ых] госпиталей…

12 час[ов] ночи. До сего времени с 4 часов утра не имеется никаких сведений, где находится Добрышин с своей 3-й грен[адерской] дивизией. Добрышина причисляют к «автомобильным» генералам и обвиняют его в том, что он из соревнования не дал двух батарей, ч[то] б[ы] устранить отход своего соседа генерала Парского. Взаимной выручки в войсках нет никакой. Передают, что 16-й корпус был в положении зрителя и смотрел лишь в бинокли, как трепали австрийцы гренадерский корпус, не стукнувши пальцем о палец, ч[то] б[ы] ему помочь.

Разведыват[ельная] служба у австрийцев в сравнении с нашей доведена до совершенства; причина – евреи, к[ото] рым за шпионство больше платят, чем мы, да и евреям у австрийцев лучше живется, чем у нас. Сеяли мы ветер – пожинаем теперь бурю. Паническая зараза в войсках у нас растет crescendo[64]! Военные не в состоянии понять, от чего она зависит. А этиология – простая[65]…

Верхнее – Старое Замостье[66] занято неприятелем; в 4 верстах от штаба корпуса – позиции наши. При подаче помощи там врачом Щегловым одному офицеру, к[ото] рого несли на автомобиль нижние чины, последние просили врача проводить их обратно, а то-де их убьют свои, принявши их за австрийцев!! Симптом многознаменательный.

15 августа. Измаявшись за весь день, около 12 час[ов] ночи заснул весьма крепко, едва довалился до кровати; но около ½ 2-го был разбужен непрерывной трескотней, показавшейся мне спросонья как будто треском разваливающихся стен и потолка дома; оказалось – это была стрельба пачками возле штаба его охранной роты с своими же, принятыми ей за австрийцев (кто-то только крикнул, что идут австрияки, и сразу все обратились в безумных, расстреливая друг друга)[67]; пальба продолжал[ась] минут 10. Поднялась страшная суматоха; мой адъютант тотчас же вскочил, оделся и взволнова[нным] выбежал вон; мне так не хотелось вставать, что, повернувшись на другой бок с прекращением перестрелки, скоро же заснул. По ночам небезопасно становится выходить далеко от квартиры, рискуя быть принятым за неприятеля и быть своими же подстреленным.

В 8 часов утра предоставленный каждый своей самопомощи по движению и упряжке обозов догадался, что наступил момент к позорному нашему отступлению на север – на Красностав. Штабные[68] наши пакостники (исключаю порядочн[ого] человека – инспект[ор] а артиллерии Коханова) в растерянности поджали свои хвосты. О часе выступления обычно не оповещает никто… Наигрустнейшая картина массового переселения евреев с своим скарбом и детьми к северу; плач, крики отчаяния… Постыдная картина нашего бегства; стыдно было смотреть на евреев и выселяющихся обывателей. Зуев сбавил своего куражу; при встрече в автомобиле с частью варшавцев[69] даже, против обычного, не поздоровался с ними (не до того!)

Прекрасная шоссейная дорога[70]. Чудные окружающ[ие] места, хвойные леса.

Часа через 1½ приехали в Красностав. Остановились в реальном училище.

По городу всему к[а] к тени бродят раненые… Больница обществ[енного] призрения переполнена ранеными. Более и более примыкаю к группе судейской вместе с врачом гигиеническ[ого] отряда, но служба волей-неволей заставляет держаться возле и поближе к штабу – к нашим хунхузам, к[ото] рые на деловые обращения к ним, как сговорившись, повторяют стереотипно – «некогда» да «не знаю»[71]. Кажется, ангельское мое долготерпение скоро истощится. Еще издали перед въездом в Красностав видел высокий белый костел, в городе слышится звон его колокола, к[ото] рый так мил моей душе – вещающий о вечном, бесконечном.

Предчувствую и предвижу, что «Россия решилася»; наши автомобильные генералы ухитрились и здесь развратить дух солдата… 8-й отряд Красн[ого] Креста (уполномоченный его Раевский[72], а помощник князь Горчаков[73]) продолжают нам помогать. От раненых пултусских[74] офицеров слышал, что наша артиллерия действует хорошо, у австрийцев же – методичность немецкая: сначала выбьют артиллерию, затем зажгут деревни, а потом жарят по разбежавшимся; отряд Парского будто бы здорово гнал австрийцев все время (ночью шли, днем дрались – до чрезвычайного утомления!), оставалось как[их]-ниб[удь] – как они говорят – нескольк[о] верст до границы, когда вдруг обнаружилось, что наша бригада бьется с тремя австрийскими корпусами, к[ото] рые обхватили ее с флангов. 3-я гренад[ерская] дивизия в своем отступательн[ом] движении с перепугу продрала до Холма.

За обедом Зуев был настроен на свой обычный лад, нисколько не видно было ч[то] б[ы] человек болел бы душой за свои ошибки, очень доволен боевыми действиями на правом фланге своего корпуса (70-й дивизией), где находился с своей штабной камарильей, за что дивизия удостоена благодарности от Верховного главнокоманд[ующе] го… Мне кажется, здесь обычное передергивание, к[ото] рое свойственно нашим бюрократич[еским] учрежден[иям]. Провели через Красностав более 700 пленных «японцев». Командир Фанагорийского полка[75] и старший врач[76] отбились от своей части и ищут ее!![77] Послал коротенькое письмо моим ребятам[78]; много писать не могу…

Какой страшный инструмент – это ружье в руках нашего солдата, почти того же ребенка! Найдет на него темная сила, и он начнет палить в небо и в вас.

16 августа. Продолжается прекрасная сухая погода. Встали рано и ожидаем распоряжений командующ[его] армией трогаться с места и[ли] оставаться пока здесь. Тысячи всяких распоряжений летят от маленького до большого начальства, и все они не считаются с физиологической природой тех живых сил, к[ото] рыми призваны управлять. Люди измучены, впереди еще много трудностей, предстоит проходить по опустошенным загрязненным местам с загаженными источниками воды, люди в долгом ожидании горячей пищи удовлетвор[яют] чувство голода незрелыми яблоками и грушами; массы павших трупов; как еще хранит нас Господь от всяких эпидемий, но думается – быть беде!

Нерадостные вести о беспорядочном отступлении полков 3-й гренад[ерской] дивизии. Плохие действия ее начальника Добрышина… Провели еще несколько сотен пленных чехов и славян, как они, так и их раненые высказывают удивление, что не видят наших сил[79], – охотно нам сдаются. Их пули меньше причиняли нам вред, чем наши (остроконечн[ые]) им. С вечера до утра эвакуировано из Красностава наших до 900 раненых, большей частью не тяжелые, а с повреждени[ями] рук и ног пулями. У солдат наших не хватает патронов и снарядов[80]. Ой, перегнут палку наши вояки своими отступлениями да отступлениями, плохо учитывая психику сражающихся и преобладающее значение моральных сил над материальными…

До сего времени с выхода из Москвы не получил ни одного письма от своих, и не я один, но и многие. Обстоятельство многих очень удручающее: из-за пресловутого секретничания нельзя лишать нас существенн[ого] душевн[ого] подспорья из дому… От штабных хунхузов своих продолжаю получать неприятности; ч[то] б[ы] им больше было свободы – отделили от штаба на расстояние целого перехода чуть ли не все управления штаба, была попытка отделить и корпусн[ого] врача!! Много офицеров и врачей бродят в Красноставе, разыскивая свои части. Часов лишь около 11½ пришло распоряжение двигаться опять на Избицу; сели за стол – обедать; душевное настроение у наших Мольтке было приподнятое, они уверены, что австрийцы теперь у нас будут окружены: Замостье они оставили и идут на север к западу от Красностава. Этому отряду противопоставлена 3-я гренад[ерская] дивизия, не вполне еще собранная – для восстановления своего реноме. Остальные наши силы корпуса должны наступать на юг, а далее к югу будто бы успешно охватывают австрийцев наши 19-й, 5-й и 17-й корпуса. Не верится мне, чтобы мы могли перехитрить австрийцев.

После обеда выехал на Избицу. Остановился в прежнем дворце великого пана – среди парка, цветников. Еще летают бабочки. Погода солнечная, тепло почти как в июне. Замостье[81], откуда по нашим войскам стреляли евреи, теперь решено сравнять с землей.

Только что я выгрузил свои вещи с повозки[82] – стала слышаться с севера, с западной стороны Красностава залпами пушечная стрельба, а также и с восточной стороны Красност[авского] шоссе. Нескол[ько] минут спустя наши штабные гении начали изумленно перешептываться, и коменданту «секретно» передано было немедленно же запрягать обоз для отвода его на север. Ко мне, только что собравшемуся прилечь, мой адъютант встревожено обратился с напоминанием: «В-во, надо нам уезжать»[83]. Ч[то] б[ы] удостовериться в необходимости этого, пошел к Коханову (одному из немногих порядочных субъектов штаба), он мне лишь подтвердил, чтобы я уезжал на Красностав; делать было нечего – наскоро собрался и айда на север, опередивши выступлен[ие] обоза. Наши самомнящие штабные дуралеи не могли заранее предвидеть, что ни к чему было и двигать обоза опять в Избицу пока не выяснится прочность нашего там положения. На каждом шагу и все более и более убеждаюсь я, как рискованно полагаться на наших штабных гениев, потерявших свои телячьи головы. Не страшно было бы мне умирать в колеснице, правимой хорошим и знающ[им] свое дело возницей, но ужасно не хотелось бы этого в колеснице, управляемой глупым человеком…

Все более и более выясняются подробности постыдного бегства на Холм 3-й гренад[ерской] дивизии, в к[ото] рой отцы-командиры теряли связь с своими полками, отыскивая их потом наравне с отбившимися от гостей нижними чинами. Начальник 3-й грен[адерской] дивизии Добрышин отстранен от должности (и поделом!), на место его назначен Парский (достойный человек!). Было бы теперь актом великой справедливости, если бы бегунцы-командииры частей были теперь же или расстреляны, или, по крайней мере, разжалованы в рядовые! Такого позора я не припомню и из японской войны. Вот они – революционеры-то, гасящие высокий дух войск, лишь в мирное время кажущиеся храбрецами![84]

По выезде из Избицы на Красностав – по левой стороне дороги уже устраивала свои позиции артиллерия, а за ней – и пехота. Жалобы расстроенного почтенного ветеринар[ного] врача корпуса Мелина на штаб, что не видит в нем никакой поддержки, а только одну обструкцию. Это стало общим стоном.

В 7 вечера был уже опять в Красноставе и остановился опять в том же реальном училище, благостно действующем на мою душу, напоминая всей обстановкой мою бывшую любимую деятельность при Рязанской гимназии. Вечерний звон в церковке еще выше поднимал мою душу в состояние райской настроенности, в к[ото] рой если не забывается, то значительно смягчается окружающая пакостная действительность.

17 августа. Теплый солнечный день. Обоз штаба не возвращали в Красностав, а, отойдя на север версты на 3 от Избицы, остановился в одной деревне (вынужденно ли, вследствие затора в дороге, или преднамеренно, согласно данной директивы – не знаю). Во всяком случае, мне сегодня необходимо будет войти в связь со штабом. Рано утром зашли ко мне Раевский, уполномоченный Кр[асного] Креста, вместе с светлейшим [князем] Горчаковым и еще к[аким]-то князем[85] или графом за указаниями, куда им теперь ехать на подвиги. Часов с 7 утра стала слышаться с ССЗ от Красностава артиллерийск[ая] канонада, продолжавшаяся, с перерывом около полудня, почти весь день; слышалась канонада и со стороны Избицы; обоз штаба пришел лишь к полудню, и [его] держали часов до 4 невыпряженным, ч[то] б[ы] следовать на север к Рейовцу[86].

Общее положение, много напоминающее в несколько раз уменьшенном размере картину мукденского отступления, когда все собравшиеся части в Телине[87], смешавшись, долгое время отыскивали друг друга. То же и теперь: масса отбившихся от частей командир[ов], врачей, нижних чинов; полная растерянность и паника; солдаты, предводимые своими начальниками, в ужасе бегут с поля брани. За 3-й гренад[ерской] дивизией закрепилась кличка «беговой» дивизии; виноват, конечно, не один ее начальник – Добрышин, а надо брать и выше его стоящих персон, и даже весь наш обществ[енно]-государствен[ный] распорядок; характерная для последнего получилась телеграмма от Плеве исправнику Красностава, что-де если он не устранит панические настроения среди жителей, то будет удален от должности.

К полудню Горжков[88] был уже занят австрийцами, бьющими и гонящими нас нещадно; вот вам и австрийцы, «к[ото] рых-де редко кто не бил»! Наших начальников следовало бы повесить на одну осину, а на эти роли нанимать бы немцев или англичан для руководства нашим прекрасным солдатом.

В обозах страшные беспорядки. Еще со вчерашнего вечера тщетно ждет ответа на свою телеграмму от штаба корпуса летчик относительно рекогносцировки… О том, как Плеве пригрозил придать его суду за то, что он выразился о 3-й гренад[ерской] дивизии, что-де они в смятении бежали. Значит, надо докладывать начальнику лишь на тему, что все обстоит благополучн[о]!

Раздумал я подавать секретное письмо Зуеву о неполной вменяемости слабоумного Федяя, так к[а] к вижу из разговоров и наблюдений, что все они, черти, одинаковы.

Перевязочн[ые] пункты и госпиталя предоставлен[ы] были самопомощи и ставились обычно под расстрелом своего и неприятельск[ого] огня. Не ошибся я, предрекая, что надо до известной лишь степени палку перегибать: отступать – отступай, но до известных лишь границ, а то выйдет, что было и в Маньчжурии. Раз битый другим петухом петух уже постоянно будет от него бегать. Пошли, Господи, мне сил вынести всю нравственную муку текущей войны. Буду, елико возможно, терпеть; ведь должна же когда-нибудь она и кончиться.

По выступлении на Рейовец – Избица запылала! Типы полковника Мартынова[89] (корпусн[ой] интендант) и генерала Лопатина (председат[ель] суда), разговоры их о наших неудачах, ошибках, секретничании, etc.

Около 8 вечера прибыли в Рейовец. Штаба своего не видали целый день – весь он у Избицы, где рвались снаряды. В костеле красноставском целый день – моление. Лица у всех встревоженные, озабоченные. Я всех успокаиваю, что это частичный неуспех, и через один-два дня, может быть, мы будем торжествовать победу(!), а австрийцы энергично прут на жел[езно] дорожн[ую] линию Люблин[90]-Холм. Посмотрим, чем-то это все кончится в ближайшие дни. Из случайно попавшейся в красноставском клубе газеты от 9 авг[уста] узнал, что Брюссель взят немцами. Душевно страдаю этим.

18 августа. Часов в 8 утра выступили из Рейовец; так совершается до сих [пор] согласно приказу по армии «энергичное» наступление на неприятеля. Вчера, оказывается, только что я выехал из Красностава, последний стал обстреливаться неприятелем; по обыкновению в обозе произошла страшная паника. Третий день не вижу штаба, где он? Связи между частями никакой, всякий предоставлен самопомощи.

Я опередил обоз штаба и прибыл вместе с судейскими и с[анитарно]-гигиенич[еским] отрядом опять в Холм – в Красные казармы. Ужасная пыль… Я загрязнился к[а] к черт, две недели не могу переменить белья; оно уложено – в обозе. Некогда помыться и выстирать белье. Подходя к Холму, увидели мчащихся десятки автомобил[ей]: то поспешно выезжает на Брест[91] штаб армии нашей во главе [с] Плеве[92]. Упорно говорят, что он будто бы сменяется за нелепое и неумелое руководител[ьство] армией. Давно пора! Шум автомобилей, автобусов, мотоциклет[ов], канонада и общий гвалт, и вся кутерьма с неразберихой, какой не видел даже на японской войне, страшно напрягают нервы.

Федяя называют «Пердяем».

О пантофельной почте среди евреев.

О председ[ателе] суда Лопатине – Хлестакове – Тартарене – Фальстафе: беседа его со священник[ом], что все отлично, но непременно надо увозить семью… Надо быть-де покойным, но жарит возницу улепетывать скорее.

Подозрительные ранения солдат главн[ым] образ[ом] в руки да ноги. Продовольствен[ные] транспорты отходят на Влодаву[93]… Мы начинаем «отыгрываться», как зарвавшийся игрок. Наш корпус как цельная боевая единица теперь не существует – развеян и рассыпан. Такого хаоса не видел я и в японской войне. Пришли в Холм, откуда и начали. До сих пор валяются бумаги, бланки, к[ото] рые я напоминал «Пердяю» – сжигать, а не сегодня-завтра Холм будет в руках австрийцев (слова «Пердяя»: «Теперь война не с японцами» – значит, об отступлении не может быть и речи!). Холм совершенно не защищен в инженерном отношении и военной силой. Боимся, что австрийц[ы] перережут жел[езную] д[орогу] из Люблина на Холм; поезда уже стали приходить из Люблина неаккуратно.

Никто ничего не знает, действуют каждый по-своему; связи никакой. Выселяются поспешно из города и богатые, и бедные… Перспектива оставить здесь сотни тысяч пудов продовольств[енных] продуктов! Пообедали в «Empire», недурно. Токарев[94] – командир Сибирского полка, не убит, а лишь ранен.

К вечеру – буря и дождь. Неужели и стихии против нас? О «совете в Филях, но без девочки, лежавшей на печке». Весь день лошади в упряжке и вещи не выкладывал; с минуты на минуту готовлюсь к отходу. Обоза боюсь больше неприятельск[ого] огня. Какой позор, что мы разбиты австрийцами. Наши все оборвались… Австрийцы-пленные поражают меня чистотой и корректностью костюма. Поздно вечером приехал к нам долгожданный комендант штаба Сотников, тщетно ожидавший к[аких]-либо директив от штаба, с к[ото] рым не может войти в связь; двинулся окольными путями по собственной инициативе из Рейовца часа в 3 дня на Жданне и на Холм.

Штаб, оказывается, в Раколупах[95] к СВ от Избиц, куда едет завтра комендант штаба на автомобиле; для меня места в нем не находят. Не будь человеконенавистническ[ого] отношен[ия] и не представляй для меня мой штаб вражеский стан, я с радостью поехал бы туда; но при сложившихся условиях ехать мне туда, или нет? Смысл поездки туда лишь один – показать себя, что я тоже готов проливать кровь, к[а] к и наши штабные гении.

19 августа. Ночью был разбужен подъехав[шим] на автомобиле Никитиным, «зубным врачом» в долж[ности] аптечн[ого] фельдшера в 46-й дивизии, разыскивавш[им] будто бы по поручению штаба армии (?) местонахождение штаба 25-го корпуса, к[ото] рый будто бы не могли отыскать даже (!) на аэроплане (?!); отослал его к коменданту штаба. В Холме, к[ото] рый охраняется одним Николаем Чудотворцем, паника: все выселяются, магазины закрываются; циркулируют самые разнообразн[ые], друг другу противореч[ащие] рассказы и легенды, начиная с самых оптимист[ических], кончая ужасно пессимистич[ескими]. Роль в этом генерала Лопатина, председат[еля] суда – пустой балалайки, первоклассн[ого] труса; он теперь критикует манифест Верховн[ого] главнокоманд[ующе] го и высказывает-таки сентенции, за к[ото] рые в мирное время многих приговаривали к каторге… При воображаемых успехах нашего оружия – говорит совсем в духе «[Союза] русского народа».

Настроение наше ежеминутно меняется. Отсутств[ие] надлежащей осведомленно[сти] плодит массу кривотолков, часто страшного свойства. Штаб армии оказывается – в Дорохуске[96]. В Травники[97] будто бы подходит 3-я Гвардейская дивизия (козырная!) для охранения линии Люблин – Холм; 5-й и 17-й корпуса будто бы уже в Львове[98], в Галицию уже назначен генерал-губернатором граф Бобринский[99]. Наш корпус самый оказался злосчастный и пакостный. В общем чувствует[ся] во всем отсутствие дирижера… Полная разрозненность и оторванность друг от друга, кто в лес, кто по дрова… Роль прапорщиков как первых виновников паники… То и дело слышишь то бодрые, то самые безотрадные вести. Потрясающая картина – обращаются с частыми жалобами на обиды и засилья солдат. Ведут много пленных, сдающихся будто бы часто добровольно… У австрийцев пулеметы на автомобилях… Плеве будто бы смещен, и вместо него – Мищенко[100]. Будто бы будет смещен и наш Зуев, и Федяй… Холм будто бы совсем не укреплен… Две роты наших утонуло в трясине… Люди истомлены и издерганы – живые полутрупы… «Видно, бес нас водит в поле и крутит по сторонам». Московский гренадер[ский] полк еще под Плевной зарекомендовал себя «кукурузниками». Люди болеют куриной слепотой.

Местные жители-торговцы не дают сдачи с бумажек. Неприятель чувствует[ся] на плечах у нас, вот-вот голыми руками захватит Холм. Мои предвидения сбываются, вещи английской, немецкой и русской работы разнятся в мелочах, по к[ото] рым можно судить и о крупных занятиях каждого.

Наш штаб перешел в Сенницы Крулевские. Красностав брошен нами – пылает… Поехал на соединен[ие] с обозом в 4 часа дня; первая в пути команда «снять шинели»… Около 12½ час[ов] ночи приехали, луна. Поселили в доме управляющ[его] – следы спешного выселения, и завтра в 4 часа утра обоз обратно в Холм – переехал взад и вперед – 54 версты!

Дергание обоза штаба, несуразное маневриров[ание] им; комендант преследует лишь чисто личные интересы – выслужиться, «чего изволите» – это штабным и нужно. Тяжелая атмосфера для меня в штабе. Нелепость: арестованные по подозрению в шпионстве даже интеллигент[ные] поляки вместо того, ч[то] б[ы] быть оставлен[ными] на месте (напр[имер, в] Холме), следуют всякий раз за обозом!! Истязание! Едучи в Сенницы Крулевские, в тыл, [видел], что батареи возвращали обратно и свободно горели костры – думал, что все благополуч[но]. Приехавши, услышал обращен[ие] ротн[ого] команд[ира] охранной роты: «Отдаете ли вы, в-ство, отчет, в каком положении мы находимся?» Решение мое следовать раньше обоза в Холм; планы, ч[то] б[ы] не попасть под выстрелы… Утекали с белым флагом в запасе. Неснабжение картами врачей, следующих вслепую, а между тем при штабе возится их 40 пудов!

Не спал ночи; разбитый, выехал чуть свет на Холм.

20 августа. Тишина в смысле батальном, но настроение у всех угнетенное. Говорят, говорят, и всяческое говорят… Третью неделю не сменяю белья… Холодно, ветрено, а теплые вещи уложены в обозе, откуда некогда их раздобыть. Зябну и голодаю за отсутств[ием] «горячего», от беспрерывной трепатни не досыпаем.

Наконец-то совершилось то, чему надлежало бы совершиться еще и ранее во благовремении: сегодня прибыл Зуев ко мне мокрой курицей и со слезами на глазах сообщил, что он смещен с должности корпусного командира с приказом к штабу армии, а «Пердяй» совсем отчислен в резерв за то, что Зуев «недостаточно энергично действовал и недостат[очно] широко развил данную ему задачу». «Пердяй» сегодня уже вперед приветствовал меня: «Здравствуйте, В[асилий] П[авлович]» (обыкнов[енно] не замечал), и с первого слова нагло заявил мне, что-де штаб его главным образ[ом] обвиняет за недостаточно полное функционирование госпиталей!! Мое ему разъяснение. Действие И. Архангельского с госпиталями, к [ото] рые пропали! Зуев и «Пердяй», по-видимому, не чувствуют себя ни в чем виноватыми. Это поистине трагедия для России, что наши военные начальники, «автомобильные» генералы имеют особую дубовую совесть!! Поговорили с Зуевым, я ему раскрыл глаза на многое, что совершалось нехорошего в его штабе; относительно «Пердяя» он ответил: «Я его хорошо узнал… Где надо было показать Москву – он указывал Петербург, любил лишь побольше и вкуснее пожрать, да попросторнее и шикарнее занять для себя помещение…» О, какой бы эффект имело мое секретное письмо, к[ото] рое я собирался писать Зуеву насчет «Балдяя»!..

Уложили эти преступники десятки тысяч людей, играя в солдатики, а их вместо того, ч[то] б[ы] отдать под суд, лишь устраняют! Но одни ли они такие? Не большинство ли из на действительной службе находящихся? Способные и талантливые, вероятно, есть, но они стоят в тени и не в движении. Из таких я считал бы одного отставного Мартынова Евг[ения] Ив[анович] а[101] и еще, может быть, одного-другого… Весь наш русский режим прогнил, и в материальной культуре мы не можем сравняться ни с немцами, ни с англичанами, ни с прочими цивилизован[ными] странами. Что я видел на японской войне, то еще в более густом цвете вижу и сейчас. Живое дело у нас делают, что бумаги пишут, и своекорыстные личные интересы неспособны подчинить хоть на время общим гражданским. На место Зуева временно назначен Долгов[102], начальн[ик] 46-й дивизии, а постоянно, говорят – Лопушанский[103], начальник 10-й дивизии, человек «милый, любезный, никакими особенными стратегическими талантами не обладающий, на корпусн[ого] командира не рассчитывавший и собиравшийся по предельному возрасту выходить в отставку». Долгов же – «еще молод, недавно лишь командует дивизией». Если такие соображения будут и впредь при назначении командного состава, то никаких перемен к лучшему ожидать нечего; я и не ожидаю! Плеве, так поспешно выехавшему из Холма и тем вызвавшему всеобщую панику в городе, предписано немедленно же возвратиться в него; то же и губернатору.

Что делается теперь на вокзале – не поддается описанию, все выселяются!! Австрийцы упорно лезут на север, вклинившись и разъединивши 5-ю от 4-й армии; уже завладели Травниками; путь железнодор[ожный] от Люблина на Холм, так[им] обр[азом], перехвач[ен]. Как ни хвастаются мои маршалы, что они много накрошили австрийцев («целые горы трупов»), но отдают должную справедливость их начальникам – «генералы-де их отличные, прекрасно владеют тактикой и умением охватывать», а наши? Командир Гренадерского корпуса Мрозовский[104] (из 70 тысяч к[ото] рого, как передает Зуев, остались в живых лишь 8 тысяч!!) получил благодарность свыше из штаба за то, что собственноручно застрелил трех австрийцев! Это ли не пошехонщина?! Дело ли это корпусн[ого] командира? Все наши военачальники оправдывают свои неудачи значительным превосходством сил противника! Но так ли это? Наши пошехонцы все спасение видят лишь в количестве сабель, штыков и пушек, и никакого внимания не обращают на живую силу, двигающую этими орудиями борьбы. Люди измотались ужасно, а их продолжают без сна и отдыха употреблять в действии! Слава Богу, теперь атмосфера в моем штабе очистится, а то я решил было просить перевода и даже недалек был от заболевания. Теперь, говорю я товарищам, и мы с вами будем ездить на автомобилях, не одни наши вояки!! Относительно занятия нами Галиции и успешных действий остальных корпусов нашей армии, очевидно, передавались лишь одни сказки. Иначе трубили бы во все трубы иерихонские! Ни писем, ни газет не получаю. Не знаю, что делает[ся] ни в доме, ни в отечестве. Так скверна окружающая действительность и так болеет моя душа от нее, что неполучение каких-то там писем и газет нисколько не в состоянии увеличить мои страдания; бóльшими их сделать теперь нельзя; никакая надбавка к страданиям не отягчит более моей души.

21 августа. Светлый свеженький день. Слава Богу, выспался наконец, переменил белье; ч[то] б[ы] не забыть об этом, приурочива[юсь] к семидневкам… В 8 часов утра уже выступил из Холма вместе с обозом, сначала направившись к Загруде, в господарский двор Угер[105], но по пути маршрут нашего следования к штабу корпуса меняли – сначала проехали на Сургов[106] к фольварку Августовка, но здесь оказался лишь штаб отряда Фогеля[107], переходившего в наступление, и меня проперли (к сожалению, я опередил пред тем обоз) на Сенницу Крулевскую, откуда на Красностав, вчера лишь горевший и бывший в руках австрийцев. До слез грустная картина разрушения вместе с картиной самого жестокого разграбления; мимоездом видел пылающий дворец в Жданове пана Смерчевского[108] – какая масса драгоценностей сделалась жертвой огня и грабительства нижних чинов!..

Приехал в Красностав уже [за] темно: светила застланная тучами луна, заканчивал[ась] работа по погребению в братские могилы убитых русских и австрийцев, интенсивн[о] запах[ло] гарью; картина разрушения Помпеи[109]. Учитель реального училища поведал о своих злоключениях с семьей, констатировал случаи мародерства исключител[ьно] со стороны наших солдат, а не австрийцев, к[ото] рые великодушно позволили даже раздать оставшиеся запасы хлеба и сахара местным жителям. Мы все колесим кругом да около…

Безалаберность наша российская: сразу объявляют о сборах к выступлению, напр[имер], в 7 часов утра, торопят, не дают возможн[ости] людям напиться чаю, а затем заставля[ют] их часа 2 стоять в ожидании приказа к движению; без карты следует даже начальник обоза штаба.

Второй день у меня светлый праздник, что штаб наш освежился через исключение из него двух главных паразитов… Все начальники служб облегченно вздыхают от исключения «Пердяя» из штаба, доводившего заботы о своих личных удобствах до nec plus ultra[110]. О лицемерии и продажности генер[ала] Лопатина, расточающего дифирамбы Зуеву и «Пердяю» в глаза, а за глаза говорящего иное. Мне кажется, что жестокие люди – трусы, а мягкосердечные – нет… Лучше погибнуть, свалившись с аэроплана, чем с телеги, так и в отношении нашего штаба – не хочется умирать по его глупости…

Кавалерия у австрийцев будто бы хуже нашей; если разведка лучше нашей, то благодаря более совершен[но] организованному шпионажу, за что они щедрее расплачиваются, чем мы… Секретничанье доведено у нас до крайности: разыскивание штабов, все равно, что иголки…

Австрийцы плохо принимают штыковой бой и вообще – напор всяких колющих орудий (пик и т. п.), поднимая руки вверх в знак готовности к сдаче. Куда как совершеннее их снаряжение, патронов носят более, чем мы (100 и 600). Бедные жители городов, к[ото] рые переходят из рук в руки то нам, то австрийцам – не знают, какому богу молиться.

В Красноставе заночевал на развалинах среди мусора и пыли, разбросанного имущества уездн[ого] воинск[ого] начальника, почти все из города бежали. Прежалкие картины варварского сокрушения и опустошения.

NВ: Особый доклад об усилении боевой мощи не с помощью увеличения только штыков, сабель и пушек, а оздоровления (безалаберность в деятельности…), о поддержании связи, о недопустимости производства под хлороформ[ом] операций на главн[ом] перев[язачном] пункте, об условиях раскрытия полевых госпитал[ей].

22 августа. С раннего утра обложной дождь. Из Красностава почти все разбежались, побросавши в домах всякие запасы и даже дорогие предметы – остатки варенья, разносолы, зонтики, шляпки, книги, настойки и т. п. В господарских же дворах (Жданово[111] и др.) – разносолы, гобелены, ковры, ноты фонолы – растрепленные по комнате; чего не сжег огонь, то старались растащить мародеры наши; по общему отзыву австрийцы в этом отношении значительн[о] уступают нашим. Один псаломщик так урезонивал наших грабителей из солдат: «Ведь я русский – ну, грабьте у поляков да у жидов, а у меня-то грешно вам!» Собираются применять драконовские меры к виновникам. А все же в основе этого преступления лежат невежество и непросвещенность нашего солдата, не отдающего себе отчет в осмысливании того, что делает. Прегрустная картина разоренных и пылающих в огне гнезд. Появился у меня насморк от постоянных сквозняков в разоренных, с выбитыми стеклами и окнами домах.

С раннего утра энергичная канонада артиллерийск[ая] с СЗ, стихшая лишь к ночи. Огромные массы раненых с офицерами и врачами. Дружелюбные разговоры нашего казака с австрийцем, посменно курящим одну и ту же сигару. Чудное снаряжение – прекрасная обувь с чистыми портянками, ранец, резина для каблуков… То и дело слышатся добродушные окрики наших солдатиков, ведущих пленных: «Хóди, хóди, пане».

Отчаяние красноставского врача – от избытка раненых, истощения всяких средств и отсутствия власти для содействия по эвакуации и снабжению всем необходимым (больница обществ[енного] призрения); распорядился придвинуть один из полев[ых] госпиталей.

Настроение с утра бодрое: австрийцы будто бы в панике отступают, много сдается; Травники опять в наших руках. Передают, что будто бы крупные победы одержаны в Киевской армии[112]: взято чуть ли не 4 генерала, 153 офицера, 113 пушек – почти полный корпус. Львов будто бы наш уже, а также Кёнигсберг[113]. Ничего достоверно все-таки нам не известно, т[а] к к[а] к газет совсем не читаем; почта функционирует прескверно – не получаем ни корреспонденции, ни газет. В японскую войну было больше порядка во всем. Даже официальные бумаги и то не доходят по назначению! Хаос во всем полный – суетятся, нервничают. Врачебн[ые] заведения здорово поистрепались и порастерялись по части своего имущества. Мы, врачи, предоставлены самим себе. Никакой помощи извне, кроме тормозов со строевой части не имеем; о нас совсем забывают в критические минуты.

О характеристике штабных: Попова[114], Смирнова, еще о Бодиско, приблудившемся штаб-ротмистре какого-то 6-го полка[115] в роли пришей-пристебай; а таковых здесь много.

В 5 часов вечера тронулись, поливаемые дождем, по грязной дороге на Горжков, но, подъехавши к нему, возвратились и сами, и с своим обозом назад в Красностав, так к[а] к ожидаемая под Горжковом победа наша оказалась еще не одержанной и стоять в Горжкове небезопасно как в местности, где передовые позиции.

Пушки бухают свирепо. Что-то покажет завтрашний день?

23 августа. Ведрено. Сильный ветер, с воем и гулом гуляющий в занятом нами помещении с выбитыми рамами и стеклами. 9 часов утра, а на позициях тихо: не слышно ни одного выстрела. Ждем оттуда донесений, ч[то] б[ы] сообразовать с этим время нашего выступления из Красностава.

Ношусь в вихре бушующих стихий, отрезанный от света Божия, не имея никаких вестей с родины. Все время только движемся и движемся, да еще как было доселе – кругом да около, только знаем, что складываемся да раскладываемся, не будучи в состоянии о чем-либо сосредоточенно подумать – полное оравнодушение – тупое, бессмысленное – ко всему окружающему… а окружающее все такое зверское, жестокое, первобытное. Измученный физически и морально, сваливаешься, где только возможно прилечь, как убитый… Такое дерганье продолжаться долго едва ли возможно… Чувствуется страшное бессилие в выполнении своей роли как желали бы; кажется, что все делается и завершается само собой – силою не от нас зависящих обстоятельств.

Решено переночевать в том же Красноставе, ч[то] б[ы] пока не двигаться всем штабом и обозом опять на Горжков, т[а] к к[а] к наш корпус почти достиг надлежащей позиции, ч[то] б[ы] подошли остальные корпуса с юга в обхват противнику. Влились в нашу и 4-ю армию пришедшие 1-я и 2-я Гвардейские дивизии; идет еще 3-я. В городе после полудня появились власти: бежавшие уездный начальник (исправник) со всем сонмом урядников и городовых; на развалины и пепелище возвращаются мало-помалу также и жители. Пронизывающий сильный холодн[ый] ветер гуляет по комнатам; завешиваем все дыры и щели оставшимися юбками, кофтами и пр. Приводят много пленных, из к[ото] рых все охотно сдаются. Конвойный солдатик объяснил мне причину такой массовой сдачи неприятеля: «Знамо, в-ство, как не сдаваться, когда этих пане кормят только горохом да луком с морковью!» Вот если бы наши военачальники да уразумели бы глубокий смысл сказанных т[а] к наивно слов этого серенького человека, тогда они знали бы, в чем лежит главный рычаг победы – не в одном лишь количестве штыков да пушек!.. Брюхо, брюхо для массы великий вопрос, с к[ото] рым прежде всего надо считаться…

Посмотрю я на Рябушинского, недосыпающего, недоедающего[116], развозящего всю нашу штабную знать на автомобилях и денно, и нощно, – и диву даюсь, какой мотив руководит этим миллионером, добровольно ушедшим от своей комфортабельной жизни буржуа в этот кромешный ад. Я бы, будучи миллионером, так не поступил, и вместо себя сделал бы шофером к[акого]-н[и] б[удь] наемника. Но нет ли у него большого горя, к[ото] рого он бежал, ч[то] б[ы] забыть его? Как-нибудь разговорюсь с ним по душам.

Шт[абс]-капитан Богословский[117], этот штабной Мольтке при Зуеве и «Пердяе», теперь сократился, и роль его введена в надлежащие границы; чувствуется знающ[ий] и компетентный глас командующ[его] корпусом и его начальника штаба полковн[ика] Галкина[118].

Кто-то проиграл на рояле несколько аккордов после ужина, унесших воспомина[ниями] в культурн[ые] условия жизни.

Ночуем в том же Красноставе (на реке Вепрж). Вместо сгоревшего моста установлены уже два понтонных.

24 августа. Воскресенье; знаю это потому, что хотел было сдать накопившееся грязное белье в стирку и получил ответ, что стирать по случаю праздника никто не согласится! Погода дивная; прохладно; солнышко греет по-осеннему. Отправил сегодня с писарем штаба, командируемым в Ярославль за теплыми вещами для офицеров, письмецо своим ребятишкам, снабдивши его адресом.

Командующий армией на Западном фронте Самсонов[119] по официальным источникам застрелился. По какой причине? Дела наши на германской границе, говорят, неважны[е], будто бы два корпуса разбиты.

Проходит масса пленных австрийцев. Захвачен большой обоз, рассматриваем и разбираем добычу[120]… На чердаке дома нашего найден зарывшийся в солому австриец, ничего не евший несколько дней, спрятавшийся несомненно из боязни, ч[то] б[ы] не попасться в плен воображаемым им мучителям.

Сегодня – дневка для войск. Слава Богу; она должна значительно укрепить силы наши и солдатские. С завтра переходим в наступление, предстоит переход через горный кряж и брать весьма укрепленные позиции. Ожидается большой убой. Все человеческое, кажется, вытеснено из людей, и осталось, орудуя всем, в них только одно звериное[121].

Распределение штабов на нынешний день: 3-й гренад[ерской] дивизии – Жолкевка[122], 46-й – Майдан Верховский[123] и 70-й – Бзовец, южнее дер[евни] Мосциска[124].

Замостье уже занято 19-м корпусом, остальные корпуса армии едва ли успеют продвинуться в тыл отступающим теперь австрийцам, ч[то] б[ы] устроить им Седан. Появляются заболевшие дизентерией, к[а] к среди наших, так и австрийцев. См. мою полевую записку командующему корпусом за № 9[125]… Оперирую распределением полевых госпиталей, транспортировкой раненых, деятельностью дезинфекцион[ных] отрядов.

Никак не могу наладить, ч[то] б[ы] нижние чины, довольствующиеся при штабе корпуса, получали все, положенное им по закону; ч[то] б[ы] добиться этого приходится ссориться! Как глубоко невежественно наше офицерство, рубя сучок, на котором сидит…

25 августа. В 9 утра выступили на Запад за 12 верст в Горжков; местность гористая и лесистая; дивная природа. Опасение, что австрийцы будто бы с трех сторон нас обходят. Капитан Смирнов командует, ч[то] б[ы] все брошенные бумаги в Красноставе сжечь. Давно бы пора последовать моему совету. Значит, Красностав не застрахован перейти опять к другим хозяевам!

Несвязанность, некоординированность поразительная. Командир Лохвицкого полка[126] в отчаянии, что требований от него много, а средств дано мало: нет у него делопроизводит[елей], писарей, etc., т[а] к к[а] к полк формировал[ся] по лит[ере] «Б»… Пленные офицеры австрийские не верят, ч[то] б[ы] были нами уже взяты Львов и Галич[127].

Пришла в нескольк[о] пудов почта – в беспорядке; мне ни одного письма; вырвал с жадностью №№ «Русского слова» за 11 и 15 августа. Отсутствие взаимной поддержки: казакам не дают заимообразно крупы, мяса от штаба корпуса – «казаки всегда будут сыты», а между тем мародерство объявлено наказуемым! Пленные лошади австрийские очень изнурены; на спинах глубокие язвы… У нас теперь нет ни одного аэроплана, бывшая буря все их поломала! Австрийские линейки и повозки превосходят наши аккуратностью и выделкой… По пути слышится канонада – ураганная… Солдатики пьют из луж воду; очевидно, не успели перед выступлением напиться чаю – задергивают их и тормошат; невежество в этом командного состава! Несколько дней тому назад тыловые слухи, что Каульбарса[128] повесили… Я при движении обоза устраиваюсь сзади столовой-кухни, т[а] к к[а] к ею больше дорожат, чем всем медиц[инским] персоналом… Солдатики наши многие надели на себя австрийские шинели и ранцы… Грустная картина – сидит старец у одинокой, покинутой избы… Время от времени иду с охранной ротой с австрийской саблей, уверяя их, что если нужно – пойду вперед, в бой… Красивый вид: по дороге высокие кресты с распятием… Из газет прочитал о высочайшем повелении именовать Петербург – Петроградом, etc. Уж не слишком ли?! История с дивизионным врачом 46-й пех[отной] дивизии Лисицыным. Смотри – переписку[129].

Около 4 часов дня пришли в многострадальный Горжков, из к[ото] рого только вчера вышли австрийцы. Пообедавши, собрались поглазеть за взламываемыми денежными мешками австрий[цев], взятыми в плен, насчитали десятки тысяч крон, etc. Получена телеграмма, что Щебрешин[130] взят нами.

При обозе штаба корпуса, оказывается, возится по подозрению в шпионстве на своей повозке с лакеем известный миллионер пан Станислав Коверский[131]; ксендз божится и клянется за его alibi, предлагая себя в заложники. Группа пленных австрийцев, с ними и еврейчиков; окружила их толпа солдатиков, оживленно беседуют, братаются, друг друга понимают, хотя и на разных языках; еврейчик один служит предметом общей веселости – большой комик. Солдатики сравнивают свое с австрийским: кокарда наша-де лучше, шапка-де тоже лучше, с большим юмором говорит солдатик, т[а] к к[а] к она больше – «на пять целых головы»; общий хохот. Пленные были совершенно ложно осведомлены, будто бы взята уже у нас и Варшава, и чуть ли не Петербург… Со слов пленных выходит, что кормились они хорошо, им шло ежедневно по 400,0 мяса, по 700,0 – белого хлеба (говорят – «мало»), по ¼ литра или вина, или пива, а также полагался казенный отпуск табаку. Солдатики слушают и невольно сравнивают свое с их довольствием с затаенной завистью и как бы упреком по адресу у власти стоящих…

Чудная лунная ночь, холодная. Уж осыпаются листья пожелтелые[132].

26 августа. Чуть свет на автомобиле поехали на передовые позиции через Жолкевку на Вержховину[133], куда прибыли к 9½ часам утра. Предстоит атака Туробина[134]. [В Вержховине] остановились в господарском дворе, большой сад-парк.

Предстоят бои, могущие иметь решающее значение на наши дальнейшие операции. С утра до ночи без перерыва ожесточенная канонада к З и СЗ от Вержховины. Большое значение придают выручке со стороны Горбатовского[135] (19-й корпус), с к[ото] рым стараются войти в связь. Перед Жолкевкой – главн[ый] перев[язочный] пункт 3-й гренад[ерской] дивизии – масса раненых. Впервые встречаются здесь пленные человек 6 немцев, хмурые и надменные, их вид. В Вержховине – штаб также Варшавского полка, в к[ото] ром сегодня и полковой праздник. Никак не могу наладить поэшелонное расположение и развертывание госпиталей, приданных дивизии…

10-й австрийский корпус уже уничтожен, теперь против нас вместо него действует 4-й венгерский корпус. Большими силами напирают австрийцы на Гренадерский корпус, стремясь прорваться на соединение с германцами через линию Люблин – Холм. С минуты на минуту ожидаем, чем кончится настоящий бой; при неудаче нашей – нам предстоит отходить на Красностав и начинать все сначала! Вся суть теперь на нашем правом фланге со стороны Гренадерского корпуса. Нам самое желательное было бы прижать австрийцев к Висле и зайти им с юга в тыл, а в крайнем случае хотя бы прогнать их в Галицию. В 4-й нашей армии действует пришедший недавно 3-й Кавказск[ий] корпус и Гвардейский. Идет еще Туркестанский. В течение 3–4 дней результат боя должен выясниться.

После скудного обеда в Варшавск[ом] полку прилег под кустиком в саду под грохот канонады, глядя на лазурное чистое небо и картину близкого осеннего увядания природы; сверху издали заслышалось курлыкание пролетевших журавлей. Поляки и евреи неотступно и жалостливо плачутся на засилья, чинимые им обстоятел[ьствами] военного времени.

27 августа. Стоим в Вержховине. Чудный осенний денек. С раннего утра – усиленная канонада с нашего крайнего фланга (3-я грен[адерская] дивизи[я]) и Гренадерского корпуса. Вчера с вечера стал гореть Туробин, оставленный австрийцами. Получены сведения, что 3-й Кавказ[ский] корпус взял 40 орудий и до 1000 пленных. Кормимся очень неважно в офицерск[ой] столовой: все мясо и мясо; от свинины у многих, в том числе и у меня, болят животы и слабит; с сегодня свинину исключаем из нашего меню.

Деревни опустошены и выжжены, и достать что-либо по части молочных скопов и яиц – трудно. Мой милый Сергунюшка письмо свое ко мне заключает такими утешительными для меня словами: «Твоя беспокойная и полная полезной деятельности жизнь всегда будет нам хорошим примером».

Сегодня посылают из штаба в Москву с поручениями к[а] к самого надежного по моей рекомендации солдата Дениса. Передам ему письмо к своим. То-то обрадуются мои ребята! Командировку Дениса перебил более толковый один из писарей… В широких размерах производятся экзекуции за мародерство поркой нагайками. Как ни жестоко – но лучше, чем смертная казнь… По показанию многих австрийцы больше деликатничали с чужой собственностью на чужой земле, чем наши на своей… Сегодня высыпала в сад попрятавшаяся было вчера от нас детвора – играют в солдатики. Счастливые цветочки, ничего не понимающие, что творится кругом. Разговорился я с милыми «паненками», рассказавшими мне, какой ужас они переживали, попрятавшись в подвалы, когда поспешно проходили австрийцы, к[ото] рые будто бы в усадьбе очень «господарствовали», истребили всякий скот и все маринады из погребов; съели массу варенья «вишняков», к[ото] рое смешали с денатурированным спиртом, хранившимся в больших бутылях, и все сожрали…

Сегодня испытываем недостаток в черном хлебе; солдаты едят сухари… За обедом (удивительные люди: или лицемеры, или же глупые!) в приподнятом настроении смеялись над Вильгельмом[136], обменивающимся с Франц[ем]-Иосифом[137] своими победными приветствиями, смеются над ними и возмущаются их якобы лживыми раздуваниями своих успехов, но мы-то… мы-то: говорим ли о наших минусах и не распузыриваем ли свои малейшие успехи?!

Прочитал «Рус[ское] слово» от 21 августа и удивился статье Михайловского, в к[ото] рой он описывает полный якобы разгром нашими войсками Рузского[138] австрияков под Львовом. Да неужели мы здесь победили? Что-то все не верится в прочность наших успехов… По сообщенным официальным данным о том, какие части австрийские, их не более девяти корпусов. К обеду канонада с СЗ затихла и стала слышаться более к югу, со стороны Запорже[139], куда поехал на автомобиле дрались под Львовом наши штабные исчисляют, что против нашей армии Коханов, меня не взявший туда из нежелания, якобы, ч[то] б[ы] страдало «казенное имущество», т. е. я, к[ото] рому д[олжно] б[ыть] «другое место для действий…»

Дивный вечер. Восхитит[ельная] лунная ночь. Туробин продолжает гореть… Чтобы взять кряж, войска нашего корпуса второй день пытаются навести разрушенные австрийцами мосты у Туробина и Запорже, но осыпаются огнем противника, хорошо укрепившегося на высотах, для чего ему была дана нами возможность благодаря долгому раздумыванию и не использованию для действия светлых ночей. Много мы проявляем быстроты на суету и на пустое дергание, а на продуктивные действия ее у нас не обретается; не видно у нас дерзания и вдохновения, идем по старинушке в лоб да церемониальным маршем в открытую, когда надо применить хитрость, молниеносный ошарашивающий натиск или обхват… Войсками передвигают, что бумаги пишут – отселева доселева сегодня, а остальное-де отложим до завтра…

Затруднения в практическом проведении мер при боевой обстановке по части устройства отхожих мест[140] (проходимые районы все страшно засраны и воняют…), – по быстрому и стройному питанию в[оенно]-врачебных заведений медикамент[ами] и перевязочными средствами из полевых аптек и их отделений, – с распределением в эшелонированном порядке полевых госпиталей, – транспортировкой раненых…

28 августа. Светлый день. С раннего утра слышна ожесточенная далекая ружейная трескотня с западной стороны; очевидно, наши ползут, всячески укрываясь, на высоты, откуда их осыпают снарядами австрийцы; убой предвидится большой. Стоим все в Вержховинах, в кипении битв и сражений. По донесениям австрийцы энергично отступают, мы же, к сожалению, не развиваем должной энергии в их преследовании на Грудки[141] – Горай[142] и дальше. В Янове[143] австрийцы, предполагается, должны сильно укрепиться, т[а] к к[а] к там замечены осадные орудия.

На солнышке посиживаем с Кохановым, каждый почитывая свою книгу. Специально лечимся мы с ним, старики, солнечными лучами[144].

3-й Кавказский корпус прибыл на театр военных действий без лечебных заведений. Обозы, парковые бригады многих частей – без ружей. Снабжение зарядами 3-го Кавказ[ского] корпуса идет за счет нашего, так же, как и подача пособия бывшим раненым, проходившим через главн[ый] перев[язочный] пункт 3-й гренад[ерской] дивизии, лишившейся к тому же своих двух госпиталей. Кавказский корпус, одержавший победу, затем сам оказался было в критическ[ом] положении. Получаю телеграммы о случае оспы, то – случае дизентерии, в том или другом полку…

Ночью штабом корпуса получена была странная телеграмма из штаба армии с предписанием корпусу укрепиться и не двигаться вперед; скоро произошла отмена. Тем досаднее, что мы не гоним австрийцев, что отступают бренные остатки 10-го и 2-го их корпусов, особенно 10-го (судя по пленным). За обедом вели исчисление, сколько нам осталось верст до границы, перейдя к[ото] рую будем получать полевые чуть ли не вдвойне. Пленный улан-немец (офицер) высказывает удивление якобы безумной авантюрой Вильгельма! (?) Мало-помалу с новым составом штаба упорядочивается корпусная полевая почта.

На войне особенно вспоминается правдивый афоризм Толстого: лучше ничего не делать, чем делать ничего. Днем – тихо; часов с 5 вечера изредка и вяло заслышал[ась] артилл[ерийское] буханье с запада…

Война и трезвенное движение…

Не мы одни на ратном поле, но и всякий в России небольшой частицей должен был бы теперь участвовать в великой войне, ведущейся для долгого мира – для братства народов.

Плохо питаемся, на офицерской кухне нет хозяина, подают нам сырой картофель, сырых уток и проч. пакость. Приняты мною решительные меры к упорядочению этого вопроса привлечением к нему Н. Н. Щеглова, врача гигиен[ического] отряда. Фигура нашего коменданта с своим треком напоминает Посейдона с трезубцем… Удивительно хороши повозки австрийские, одна из к[ото] рых с красн[ыми] крестами взята для обслуживания кухни (хранения припасов и пр). Как в дилижансе – можно класть вещи и наверху… Бомбардируют Горай, к[ото] рый еще не оставлен австрийцами. Вялое действие в преследовании австрийцев 70-й дивизии, к[ото] рой и наши военачальники согласны со мной, ч[то] б[ы] подсыпать ей перцу (нач[альник] див[изии] Белов[145]). Плохо установлена связь с подведомств[енными] мне учреждениями не у меня одного, но и у других: Коханов – не знает, где его парки!! Некомплект во всех учрежден[иях] и частях как личный, так и материальн[ый]; у меня в госпиталях по одному лишь главному врачу и младшему, без аптекаря, делопроизводит[еля] и т. д.

29 августа. В 8 часов утра при прекрасной погоде выступили на Туробин через Жабно[146]. Дорога гористая. По пути большие кресты… Библейская типичность картины переселения евреев! Массы разбросанных австрийск[их] снарядов со снарядными ящиками. Часа через 2 прибыли в погоревший и разрушенный Туробин, представляющ[ий] собой большей частью одни торчащие трубы, головешки, почерневшие столбы, груды пепла и мусора. Чудом как-то уцелели гминное управление, православ[ная] церковь и несколько домов. Остановился в помещении священника, устланном разбитыми [и] сломанными сундуками, книгами, изорванным платьем; пианино пополам перебито; прежалкая картина. Передают, что меньше вредили бомбы, чем сколько грабили местные мещане. Батюшка куда-то исчез. Одинокий Божий храм. Жители – то один, то другой – обращались ко мне, «к начальнику», с своими разнообразными жалобами на засилья то солдат, то своих же обывателей… Ласкают взор оставш[иеся] еще в палисадниках цветы перед убогими избами.

Дела Рузского несколько было оплошали, и на выручку ему даны два корпуса нашей армии: 5-й и 17-й; наша армия понемногу разделяется по другим армиям; останется в конце концов, как говорят шутники, один квартет в Холме: Плеве, Зуев, Федяй и Добрышин (к[ото] рых всех надо на одной осине повесить). Не ожидал я сегодня услышать открытую правдивую критику по адресу наших преступников – Зуева и Федяя – со стороны капитана Смирнова, подтвердившего лишь то, о чем я говорил раньше – вся стратегия у них была возложена на Богословского, слушали они голоса всякого фендрика, своего царя в голове не имели. Федяя, говорят, также предают суду, как и Добрышина. «Пердяй», как передают очевидцы, нисколько не унывает и, сидя в Холме, трижды жрет обеды и столько же – завтраки и ужины; живет с комфортом, в жертву к[ото] рому раньше приносил все вверенное ему дело; останавливались не там, где требовали обстоятельства, а там, где можно было бы пошире разместиться и получше полопать (у богатых панов, хотя они и были бы подозрительны в смысле шпионства).

Пропал без вести и исключен из списков приказом один мотоциклист из охотников.

Получил трогательное письмо – открытку от брата Сергея[147]. Завтра продолжаем победное наступление против поспешно удаляющихся австрийцев на Горай – Фрамполь. Щебрешин уже наш. Вечером прибыли два главных врача 11-го и 12-го полев[ых] госпиталей из Замостья; описывали все свои злоключения, как очутились впереди головного перев[язочного] пункта и попали в плен к австрийцам, к[ото] рые передали им на попечение 500 чел[овек] своих больных дизентерией; потеряно много обоза, лошадей; обращение австрийцев с медиц[инским] персоналом было корректное[148].

30 августа. Серенький денек. Часов в 8 утра тронулись на Горай, штабные в автомобиле, я с интендантом впереди обоза. Дорога гористая с «орлиными гнездами», с подъемами на высоту около ста шестидесяти футов над уровн[ем] моря. На выезде из Туробина – дивная статуя молящейся Мадонны, затем – отлично устроенное кладбище с изгородью из каменных столбов. Близки моему сердцу места вечного упокоения, так бы и жил бы всегда там. По дороге – кресты высокие с изображением распятия. В Янове идет бой; ожидается его очищение неприятелем, и наш корпус поворачивает фронт на юг почти на семьдесят градусов в тыл неприятелю; пойдет, вероятно, между Белгораем[149] и Томашовым. Нынешний день из штаба армии предписано нашему корпусу стоять на месте. К 4 час[ам] дня штаб армии приезжает в Замостье. Рассуждают, как-то они поступятся своим комфортом и удобствами, какие имели в Холме… По проходимым деревням вследствие бегства населения и опустошения ничего нельзя достать по части съедобной. Еле-еле достал 7 яиц сырых, к[ото] рые с жадностью съел. Австрийцы употребляют разрывные пули – говорят, только будто бы для прицела.

Около часу дня прибыли в Горай; остановились возле костела, в доме ксендза; штаб – в гмине. Изящные изразцы в печах… В Сибирском гренадерском полку сопровождает на войне штабс-капитана (ротн[ый] командир) его супруга, переряжен[ная] в мужской костюм – верхом на коне. Красота формы австрийских улан.

Таскается за нами Добрышин… Как и другие бестолковые генералы, он рассчитывал отыграться позой за счет целесообр[азности] действия и планомерного выполнения общей задачи, били на это и наши вахлаки – Зуев с Федяем; а смерть Самсонова и Мартоса[150] разве не замаскированное самоубийство? Головой и умом не взял – так, мол, положу живот свой!.. Замечательное явление: с первого дня походной жизни я не слышал ни звука гармоники или балалайки, к[ото] рыми забавлялись солдатики в японскую войну!

31 августа. Ночью и с утра дождь и хмурь; дороги раскисли. С 8 утра выехали из Горая на Гедвижин[151], верст за тридцать к югу – ЮВ. Оставили Фрамполь по правой, а Щебрешин – по левой стороне. Очищаем землю русскую от врага, к[ото] рый поспешно отходит в свои пределы. К сожалению, действуем мы без игры ума и без артистического вдохновения, не сумевши врагу устроить Седана; привыкли мы действовать лишь стеной да закидывать шапками, не ухитрившись воспользоваться дорогим моментом, ч[то] б[ы] окружить противника и захватить его в мышеловку! А он теперь подсоберется в Перемышле[152], к[ото] рый нам предстоит осаждать, и положит еще много десятков тысяч жизней. Живое дело делаем к[а] к пишем бумаги[153]… Дорога до Гедвижина – по пескам, по каменистым горам и хвойным лесам. Полным вздохом упиваюсь чистотой лесного воздуха. Благодать. По дороге попадаются своеобразной конструкции высокие кресты, а также памятники, напр[имер], с такой надписью по-польски: «Боже, смилуйся над нами!» Душа моя, при виде такой картины, воспаряет ввысь. Встречаются положительно кавказские ландшафты. Следую в обозе вместе с интендантом, милейшим Анатолием Петров[ичем] Мартыновым, сопровождаемый движущейся на юг массой войсковых частей корпуса, без спешки, без паники, в чаянии завтра-послезавтра ступить уже на землю врага. Утром узнал о сообщении Верховного главнокомандующ[его], что французы после пятидневного сражения отбросили с большими потерями немцев по всему фронту. Ура! Как ни мрачна погода, но она показалась светлой-пресветлой. Штабс-ротмистр интенданта от восторга заиграл на разбитом рояле ксендза плясовую…

Смешной вид представляют наши солдатики, уже перерядившиеся в австрийские шинели и снаряженные австрийскими ранцами и другими доспехами… А как сравнить нашего солдатика и австрийского, то досада берет: наш в отношении пригонки мундирн[ой] одежды – медведь-медведем, австриец же – картинка! Редкий для наших военачальников поступок Мартынова: при проезде через поломанный мост скомандовал о его исправлении…Рад, что освободился от 500 рублей, сдавши их в казначейство! В пути солдаты срывали капусту и ее ели. На обращение офицера ко мне, вижу ли я, что делают солдаты, с целью подчеркнуть как бы упущение со стороны медицинск[ого] персонала, я отвечал, что виноваты «вы – военачальники, мало развитые гигиенически и плохо воспитывающие солдата». Офицер прикусил язык… Хочу перевести на фуражное довольств[ие] своих лошадей из штаба в интендантские, а то в штабе – систематический грабеж за счет желудков солдатских и лошадиных!.. Апофеоз негодяйства, как следствие невежества и русской дикости! Врач в этой среде – один в поле не воин.

Не слышно сегодня ни одного выстрела. Оригинальный вид кавказских казаков в бурках и белых башлыках на фоне лесной опушки, в дыму горящих костров… Предчувствую с захватывающим дыханием сладость скорого вступления в Червонную Русь. Коханов передал мне №№ «Нов[ого] вр[емени]» от 22 и 23 авг[уста]. Читаю с жадностью; к сожалению, сообщаемые данные – вижу – тенденциозны, с большой примесью слюнявого патриотизма и национализма[154]… Жажду знать одну только, хотя и горькую, правду о всем совершаемом, но увы!.. Некогда обриться – обратился в дикобраза…

Около 4 час[ов] дня прибыли в деревню Гедивжин. Дня три тому назад здесь «господарствовали» австрияки, все опустошившие, повыбившие окна в домах, в одном из к[ото] рых поселился я с адъютантом… «Мадьяры страшущие производили паскудства», – жалуются бабы… Во всей деревне еле-еле собрали около двух десятков яиц… Погода было разведрилась, но к вечеру опять захмурилась…

Сентябрь

1 сентября. Хмуро и дождливо. Всю ночь тревожился массой мух и тараканов. Достал кружечку молока; утром поблаженствовал чаем с молоком. Давно этого не было.

В 9 утра выехали, опередивши обозы, на Хмелек[155] через Белгорай, Княжнополь[156] и Раковку[157]. Дорога пролегает почти все время через пески и сосновые леса; много рубленых деревьев; чудный ароматный воздух; под Княжнопле[м] – взорванный и погорелый мост; переезжали вброд. Белгорай – лучше Красностава, на улицах по тротуарам столы с самоварами, евреи угощают солдатиков. Трудно купить хлеб или к[акой]-л[ибо] другой продукт. Солдаты больше хотят табаку, чем хлеба… Избы в деревнях с одинарными рамами – очевидно, зимы здесь теплые.

Завтра, Бог даст, будем за границей. Тарноград[158] уже оставлен австрийцами. По пути захотелось есть, а хлеба не было; в одной деревне еле-еле удалось на 10 коп[еек] купить кусок черного хлеба: все выедено и очищено нашими предшественниками – австрийцами. «Трошечко хлеба есть, остальное Галиция забрала», – отвечала старушка, вместе с стариком своим с помощью мотыги вырывавшая в поле картошку. Подъезжая к месту назначения, встречаю оригинальные типы – смуглые лица в костюмах: теплые шапки и кафтаны, из-под последних – длинная рубаха, кальсоны и босиком; бабы – в белых длинных платках. Руководствуясь картой-десятиверсткой, не лишним считал проверять свой маршрут через опросы местных жителей; «тенде, тенде, пане» («туда, туда, господин»), отвечали… Стал припадать на желудок – часто слабит с болями.

Около 5 вечера прибыли в Хмелек; штаб расположился в вальдфорке[159] – в господарском доме князя Замойского[160] (самого нет, а живет его управляющий); я же – на отлете, в деревне у священника. Семья его встретила нас очень радушно и хлебосольно; почти пять недель выдержали они пленение у австрийцев; в моей комнате жил полковник – австрийск[ий] чех, а в других – прочие офицеры со знаменем. Сам чех был очень скромен и малообщителен, офицерство же и солдаты – бахвалились, что скоро будут в Петербурге. Их подозрительность и мнительность относительно взрывов, отравления, – напр[имер], папиросу русскую закуривали с осторожностью, воду пили, предварительно заставляя ее выпить обывателей. Среди офицерства находились лица, чехи и славяне, к[ото] рые предостерегали обывателей не очень-то быть болтливыми, т[а] к к[а] к даже и среди офицерства над офицерством же имеется шпионаж со стороны немцев… Казаков наших ужасно боятся, будучи убежденными в том, что они едят живых людей!

Отличное шоссе устроили австрийцы от Тарнограда до Белгорая (фашинное?), по к[ото] рому пролегает наш почтовый тракт.

2 сентября. Всю ночь лил дождь; люди все намокли, и за поздним прибытием обоза с кухней и утомлением вследствие ежедневн[ых] переходов до 20–30 верст – мало ели. Вообще люди наши переутомлены. Дня не проходит, ч[то] б[ы] мы не передвигались.

Сытно нас покормили вчера и сегодня у батюшки (поросенок жареный с кашей, вареники, простокваша, молоко…); ели мы с волчьим аппетитом. Заночевали двумя группами: я с интендантами, а остальные штабные – в фольварке у одного пана, арендатора гр[афа] Замойского.

Хмурое туманное утро; но барометр показывает вправо. Выспался на мягкой перине матушки, где покоились недавно телеса австрийского полковника-чеха. Страшная грязь. С юга, со стороны Тарнограда – пушечная пальба. Батька уверяет, что под Сенявой[161] австрийцами заложено много мин, и советует нам при следовании быть осторожными.

К 9 часам разведрилось. Двигаемся сегодня за границу – в Мощаницы[162]; сердце замирает от сознания, что австрийцы из нашей земли изгнаны, и мы ступаем на их землю.

Отправились около 12 дня из Хмелика через Бабице и Волю-Общанску[163] на Мощаницы. Погода прояснилась, и солнышко приветливо грело – по-весеннему, и окружающая природа носила весенний колорит. Дружный хор галок, крик гусей и уток, быстрый поток ручьев после вчерашнего дождя… Казалось, что и природа ликовала с нами перед перспективой быть скоро за границей. Но вот мы около 3 часов дня и у пограничного кордона, межевых знаков, проехали нейтральную зону и вступили в австрийскую землю – Червонную Русь – Галицию. Прокричали «ура!», друг друга поздравили с праздником перевала через границу. Радостные приветств[ия]. Вторая половина пути пролегала по Божьей шири и глади; поля зеленели, и на деревьях – ни одного желтого листика… Оригинальная мода у русин[ок]-баб: на макушке вроде к[акой]-то круглой коробки, волосы на лбу в виде челки, на голове подстрижены в кружок, ни одной красивой – как бараны страшны. В Мощаницах обступили старики с просьбой разрешить колокольный звон, к[ото] рый запретили австрийцы, взявшие под арест весь причт и оставившие одного пономаря; вот и «войт» (волостн[ой] староста) – «начальник громады»… Только что прибыл в Мощаницы (ехал вместе с Мартынов[ым]) – пришло уведомлен[ие] о перемене места ночлега – в Майдан[164], за 8–10 верст к западу; поехали лесом, сначала дубняком, потом хвойным; дорога по лесу почти все время – отвратительная; вдруг заслышали ружейную пальбу пачками и залпами, что за штука? Мартынов скомандовал: «Повертывайте лошадей в чащу леса»… Загадка разъяснилась: это стреляли наши в аэроплан…

Обоз застрял в трясинах и дебрях, прибыл совсем ночью; ночи темные-претемные. Попробовал конфискованного «старого меда» (превкусный!). Остановился в помещении ксендза (бежавшего).

По предсказанию батюшки из Хмелька – осень обещает быть продолжительной и хорошей, т[а] к к[а] к-де аисты улетели не обычно около 6 авг[уста], а позже, числа 20! Если нам суждено будет играть роль оси вращения, то простоим в Майдане несколько дней.

Заучил твердо приветствие полякам: «Нех бенде похвален Йезус Христус», на что они неизменно отвечают: «И во веки веков аминь».

О медицинской перемене: запросы врачей; кто такие Попов, Мартов, Белорецкий и пр., получаемые циркуляры о задачах перевязочных пунктов, о способах сортировки раненых и т. п., о чем должны бы были знать врачи заблаговременно; незнание многими нового положения о уставе полевой службы.

Как надо теперь переименовать официально фамилии Ренненкампфа и tutti quanti[165]?!

На войне значение активн[ого] вмешательства начальств[ующих] лиц не такое ли, к[а] к в болезни – лечащего врача? Исход может не зависеть ни от хороших распоряжений начальника, ни рационального пользов[ания] врача.

За окном слышу обмен мнений солдатиков насчет того, в какой части у них – как часто дают кашу, как кормят; говорят с увлечением… А мой адъютант только спит и видит «борща»; пули «дум-дум» он называет «дым-дым»…

3 сентября. Благодарение Создателю – дневка! Погода хорошая. К довершению повышенного самочувствия получил сегодня два письма от детей – Сережи и Ляли. Письма утешают меня. Просят писать почаще, но они не понимают, к[а] к мне это трудно делать при постоянном мотании, да пристанищах на тырчке… Одно им сообщу: «В голове много, в сердце еще больше, а на перо нейдет…» Теперь лишь все заштриховываю.

Наш корпус, по-видимому, действит[ельно] будет пока осью вращения для других войск, см. схематич[ескую] обстановку к 3 сент[ября] (приложен[ие])[166]. Австрийцы цепляются за Сеняву, Ярослав[167] и Перемышль, высылая из этих укрепленных пунктов отряды. Вероятно, простоим здесь даже и несколько дней, т[а] к к[а] к главнокомандующ[ий] признал необходимым приостановиться для пополнения личного некомплекта и исправления дорог тыла… Война принимает характер позиционный (более гигиенический!).

Слава Богу, на стоянке сегодня мало-мальски по-человечески пообедали. Прошелся по полям, разговорился с группой женщин (польки); они со слезами на глазах жалеют бежавшего ксендза, пользовавшегося всеобщей их любовью («был к[а] к ангел небесный»). На вопрос, почему он бежал – отвечают, что очень боялся наших солдат! Жалуются на наших казаков, расхищающих их имущество. Как-то мы теперь будем рассчитываться с обывателями – их ли деньгами, или нашими?

Вечером высоко и плавно летел над нами австрийский аэроплан; поднялась беспорядочная ружейная и орудийная пальба по нему с обычным результатом – подстрелили своих, и общей паникой в обозах, на этот раз – в артилл[ерийских] парках; в панике первую скрипку обычно играют «прапорщики»[168]. Среди населения нами разбрасываются прокламации.

Рано залег спать, т[а] к к[а] к очень разбился беспрерывным передвижением. Ночью слышал с запада пушечное буханье.

4 сентября. Погода хмурая, сырая, с наклонностью к дождю, но теплая; к полудню разведрилось. Весьма упорно в штабе держится уверенность, что австрийцы в большой панике и, пожалуй, без особенного сопротивления готовы будут бросить и Сеняву, и даже Ярослав. Я с своей стороны – человека-неспециалиста – все же напоминаю кому ведать надлежит, нет ли здесь со стороны противника коварной игры в поддавки?.. Цешанув[169] очищен и весь выгорел, осталась одна церковь. Удивительно, что во всех погоревших и разрушенных городах церкви остались целыми!

Написал сегодня письмо своим детушкам. Уверяют, что будто бы земля русская очищена не только от австрияков, но и от немцев, занявших было города польского края! Что-то не верится! У нас ужасно страдает служба связи, также подвоз огневого и пищевого питания…

Начальником штаба корпуса назначен генерал Парский[170], а командир[ом] его какой-то Рагоза[171]. Прочитал № «Нового времени» от 25 августа. Чреватое благодетельными последствиями явление: прекращенная продажа крепких напитков, предпринятая было лишь на время мобилизации, продлена высочайшим повелением на все время военных действий. А за время войны – Господь пошлет – укрепится у нас и привычка к трезвости; благодетельные последствия сего неисчислимы (особый журнал Сов[ета] Мин[истров] от 23 августа). Вчера казаками донесено, что у Радавы[172] переправа занята была неприятелем, когда на самом деле она занималась 10-й дивизией 5-го корпуса!! С после обеда вплоть до темноты с запада пушечная и мортирная пальба. Пари за обедом между Кохановым и Галкиным: первый утверждал, что через месяц мы будем за Карпатами, Галкин не соглашался.

5 сентября. Преотвратительная дождливая погода, хотя и не холодная[173]. Листья осыпаются… Испытываю усугубленную тоску по родине и усиленную потребность в домашнем уюте; слава Богу, что эти душевные слабости заглушаются физической усталостью и крепким сном… С ночи идет энергичная канонада с ЮЗ… Один из старших врачей полка не выдержал ужасов боевой жизни и заболел душевным расстройством. 11-й и 12-й полев[ые] госпиталя уже поставлены на ноги – большинство повозок и лошадей, утраченных при пленении под Замостьем – пополнено.

Прошелся по полям, на к[ото] рых роют картошки поселяне, жалующиеся на солдат, что они у них берут своевольно, без денег; я успокоил как мог. Говорят крестьяне так, что «жидам и панам у австрияков жилось хорошо, хлопам же – плохо; паны люто нас робят, а пенензов нема». Наменял у казначея на 3 рубля геллеров, к[ото] рыми придется расплачиваться (на рубль дают по 16 штук монет 20-геллерного достоинства). Зашел в возле стоящий брошенный костел, деревянный и, видно, очень старинной стройки. Среди изящных статуй Спасителя, Богоматери и всей церковной обстановки, хотя и не православной, душа моя находит подобающее ей по ее постоянной настроенности место, а на кладбище я так бы и построил себе келейку…

См. приказ по корпусу от 3 сентября № 27[174].

Рябушинский представлен к награждению солдатским «Георгием» (см. этот приказ) за подвоз патронов под выстрелами; но почему «Георгий» дается лишь за один момент отваги, а не за длительную, к[ото] рую обнаруживают все, сражающиеся в окопах?! Большой вред для дела, что наши военачальники в стремлении сорвать «Георгий» по статуту забывают общую задачу и действуют в ущерб ей…

С часа на час ожидаем падения Сенявы[175]. В 4 часа получено известие, что первая линия укреплений очищена [от] неприятеля, взято 8 пушек и 4 прожектора. В ближайшем предстоит овладение Ярославом и Перемышлем. Последний – первоклассная крепость, лучше укрепленная, чем Порт-Артур, с 50 тысячами гарнизона. Будут идти тихой сапой, по 200 шагов в сутки. Нет у нас необходимых ручных гранат и прожекторов! Добрышин возится у нас при штабе вроде какого-то печального трофея; предположено его убрать, прикомандировав к штабу другой армии или корпуса, ч[то] б[ы] глаза не мозолил своим.

Большинство, если не все священники здесь – на православн[ые], а униатск[ие].

Лопатин – Янус, теперь поет другие песни. Вечером стало известно, что Сенява (по-солдатски «Синай») занята нашими казаками («ловящими теперь там поросят»); теперь сидим мы верхом на реке Сане; обнаруживаем готовность следовать немедленно же в Ярослав, но нет на то директивы командующ[его] армией. Общая радость: по слухам в Лондоне ликуют по поводу успехов наших армий Юго-Западного фронта! Штаб армии нашей завтра к 4-м дня будет в Томашове. Артиллерия наша зарекомендовала себя с наилучшей стороны; австрийская – весьма плохая (пушки у них бронзовые, а не стальные). У австрийц[ев] появился новый – 6-й корпус…

Прибыл вечером новый командир корпуса; первое впечатление – благоприятное и говорящее в его пользу; видно, что человек серьезный, не из шаркунов-моншеров, и с лицом. Последующее покажет, насколько я оказался проницательным.

6 сентября. Облачно. Сильнейший ЮВ ветер. В 9 час[ов] утра выступили на Добры[176]. Дорога по пескам, холмам, лесам и перелескам; по пути на Красне[177], Ковале[178] – приличная здопийца «Szkala». Следуем в приподнятом настроении духа; вот что значит взять инициативу в свои руки и быть в роли наступающего, а не отступающего. Проходимые деревни «подъяремной» Руси – бедны, и обитатели их живут убого[179]; вот, говорят, перешагнем через Карпаты в Венгрию – там будут места побогаче. Наши штабные очень досадуют, что не поддержал наш корпус генерал Горбатовский, ч[то] б[ы] после взятия Сенявы налетом следовать на плечах неприятеля в Ярослав, к[ото] рый теперь легче бы было взять, чем потом.

Штабные уверяют друг друга, что за границей уже распространились слухи о нашем высокогуманном обхождении с пленными. О германцах же передают такой по-моему вздор, что они и отравляют холерными культурами колодцы, и режут у пленных сухожилия рук, ч[то] б[ы] делать их неспособными!! По газетам видно, что в Петерб[ург]е «возносятся молитвы об укреплении народа в трезвости»; пишут еще там такие высокопарные вещи: «русские войска победоносно вступают в Галицию, и их встречают как избавителей, со слезами восторга и с молитвами… Миллионы братьев томятся в тяжелой неволе…» Так пишется история!!

Около 2 часов дня прибыли в Добры; остановились в квартире униатского священника. На стене – портреты Франца-Иосифа и Пия-папы[180]. Вчера обратил внимание на красоту и телосложения, и обмундирования пленных офицеров (немцев); занимаются своей внешностью они уж чересчур! На ночь их поместили на полу возле моей комнаты, перед окнами к[ото] рой стоял часовой у денежн[ого] ящика, перед дверьми же – часовые, окарауливавшие названных офицеров. О, Господи, скорее бы кончилось это тяжелое испытание – в воздухе висит матерщина, вовсю гуляет русский кулак, озлобление нравов; скорбно звучат струны моего сердца[181]… В помещении униатского священника нашел «Твори Т. Шевченко з малюнками. Кобзарь. Видання В. Яковенко, издан. типограф. Эрлих Ю. Н., СПб., 1911 г.».

Вечером был во всенощной в униатской церкви, где служил полковой священник. По донесениям из двух источников – Ярослав будто бы взят[182]. Австрийцы, объятые паникой, будто бы бегут, вера в их успех у них гаснет. Осталась из их армии будто бы лишь одна треть! Сенява, взятая 3-м Кавк[азским] корпусом, горит, вся разграблена. Горят здесь и владения кн[язя] Чарторыйского[183]…

Поселился с двумя генералами в одной комнате, Лопатиным и Добрышиным: сущая беда – чуждые для меня люди; не могу взяться за дневник – испытующие любопытствующие взоры. Улучил несколько минуток для этого в углу у интендантов в писарской.

7 сентября. Дождь, слякоть. С юга, со стороны Ярослава, редкое буханье из пушек. Ночью, по заявлению моих генералов, я сильно кричал: командовал в атаку и в штыки!.. Едят все и невыносимо чвакают, ужасно раздражают, да эти еще генералы с своими всеми возимыми удобствами – умывальниками и сральниками…

Ужасно мы бедствуем в продовольственном отношении; стол скверный; нельзя достать ни яиц, ни молока; бедствуют и несчастные лошадки – не хватает овса и сена. Еще ужаснее то положение, что тыл наш совершенно не устроен. Наши «победы» представляются мне каким-то недоразумением судьбы: зачем бегут австрийцы? Только бы понаперли теперь они на нас, и мы, при теперешнем бездорожье и нашей необеспеченности в существенных ресурсах, были бы, кажется, смяты!! Наша мощь а глазах австрийцев мне кажется лишь воображаемой. Упадок духа – великий отрицательн[ый] фактор при всем совершенстве даже и материальной части.

Человечество все можно разделить на две категории людей: самая наибольшая категория из них – дураков, желающих только жрать и стремящихся только к удовлетворению себя самым необходимым, ч[то] б[ы] лишь не умереть («не до жиру – быть бы живу!»), и значительно меньшая по численности категория – умников, желающая уже кушать, да еще «сладкого» и «жареного», да все больше и больше, в ненасытном стремлении себя все больше и больше насытить и упрочить себе возможно больше земных благ, не разбирающая средств к подчинению себе дурацкого большинства, пуская для это цели в ход все и избирая самое лучшее и надежное для себя: утверждение этого большинства в невежестве, в рабстве, создавая для их подчинения себе государств[енный] строй – королей, царей, даже самую церковь… Вот смотрю я теперь, как играют чувствами серой массы государства – Австрия, Германия, Россия! Противники (вернее всего, их правители – «умники») наши энергично пропагандируют, что мы, русские – людоеды, мы же о противниках распускаем слухи, что они и отравляют колодцы холерными культурами, и перерезают пленным нашим сухожилия и учиняют над ними всяческие каннибальские жестокости. Но не надо быть особенно глубоким человеком, ч[то] б[ы] чувствовать, что во всей этой взаимной массовой распре темных людей где-то за кулисами сидит tertius gaudens[184], тот некто в зверино-хищном облике, невидимо дирижирующий своей дьявольской палочкой… Люди в ослеплении мрут, как мухи, но… но кому-то это весьма выгодно, кому-то хочется еще больше и больше сладкого и жареного!!

Сейчас приходил ко мне врач дезинфекционного отряда 46-й дивизии, с чистой душой поведавший мне в отчаянии, что он в состоянии сделать… Мой ему дружеский совет и моя моральная ему поддержка. Хоть что-н[ибудь] надо делать положительного, если нельзя объять необъятного.

Сегодня – воскресение, и в прилегающей церкви обедню служил униатский священник, имевший гражданское мужество после обедни провозгласить многолетие нашему царствующ[ему] дому; после же евангелия обратился к собравшимся с речью, что-де теперь они переходят в новое подданство, но вера их останется у них, тоже и религиозным главой у них останется тот же папа; стоявший в алтаре наш полковой попик тут же прервал его, сказавши, что насчет сохранения веры их – «что Бог даст!» Поступок был не из тактичных.

Возвратилась 1-я бригада 46-й дивизии, бывшая в 4-й армии. Бодрые рассказы офицера относител[ьно] систематического погрома ими австрийцев, у к[ото] рых им пришлось видеть постоянно одни лишь пятки. Так как с верхушек колоколен была производима евреями сигнализация, то с благословения нашего епископа войска наши стали палить по главам и крестам церквей. Ярослав, оказывается, предстоит нам взять не так-то легко, как Сеняву, к[ото] рая, будучи очень укреплена, сдалась нам без особенного сопротивления; австрийцы здесь воспользовались нашим природным ротозейством, выставивши в передовых окопах несколько человек, махавших белыми флагами в знак сдачи, и как-то успели вывезти из города много осадных орудий и людей, так что Сенява нам досталась без пролития крови с 30–40 челов[еками] австрийцев.

Весь день дождь. Ночью получил письмо от Сони[185], датировано 25 августа. Обращается ко мне с такими мелочами, от к[ото] рых теперь так далека душа моя…

8 сентября. Разведривается. По небу бродят дождевые тучки. Умеренный южный ветер. Совершаем передвижение на Сеняву, верст за 6–7 к западу. Дорога песчаная. Перед самой Сенявой – гора, вся укрытая укрепленными позициями. Еще до въезда в Сеняву – запах гари. В Сеняве – картина пожарища и разрушения. Остановился со штабом за городом, в роскошном замке князя Чарторыйского, бежавшего куда-то; замок – в роскошном парке, верх великолепия; огромнейшее здание; чудная исковерканная, разгромленная обстановка; весьма ценная и богатая библиотека с древними историческ[ими] книгами (напр[имер], подлинные сочинения чуть ли не самого Коперника и пр.), масса дневников, писем, письменных актов – все разбросано, растоптано; многотысячные картины знаменитых художников – выпачканы, у нек[ото] рых изображенных лиц – глаза и носы проколоты!! Дивный буфет с великолепными вазами и пр. Все брошено, полуразбито, расхищено[186]… Господи, Боже мой! Какая грустная картина разрушения и опустошения. Сколько исторических ценностей погибает в жертву проклятой человеконенавистническ[ой] бойне. Попалась изданная за границей книжечка под заглавием «Революционные стихотворения Пушкина, Лермонтова и др.», а на обратной обложке – «Еротические стихотв[орен] ия Пушк[ина] и Лерм[онтов] а – единственная вещица, к[ото] рую я по праву (!) войны присвоил себе[187]. В отношении же ценных вещей (кофточек бисерных и др. модных утилитарно ценных изделий для «своих жен») мародерствовали наши офицеры, начиная с генералов, кончая прапорами. Возмутительное явление: солдат же, мучимых голодом, наказуют преданием полевому суду, а по меньшей мере плетьми за кражу яблок и съестных продуктов!! Сочинение Коперника успел стибрить сам прокурор, но я его не виню: в его, как и в моем маленьком акте мародерства, был, по-видимому, лишь один элемент – духовный, идеалистически-архивный, нашим женам чуждый!! В замке-дворце бежавшего пана Чарторыйского несколько «каплиц» – домашних церковок. Пан Чарторыйский (кандидат на польского короля!) стоял во главе Сокольских политических организаций, и его судьбу наши штабные уже предрешили – без всяких разговоров повесить с звериной жестокостью, указуя и на портреты женских фигур, как главных-де пружин революционной настроенности бежавшего пана!

Благостное настроение навевают на мою душу огромный живописный парк столетних липовых и кедровых деревьев, цветники, самый замок, поэтические аллеи…

Страдаю от исключительно почти мясной пищи; терпим недостаток в яйцах, молочных и хлебных продуктах; все опустошено впереди, до перехода в Венгрию, вероятно, предстоят еще большие лишения. Хуже в отношении питания, чем в японскую войну. Нижние чины едят в течение месяца наполовину хлеб, а наполовину – сухари[188]. Сильно задерживается наша переправа через Сан: за дождями река сильно поднялась и наведение моста, взорванного австрийцами, замедляется, что на руку нашему противнику.

Сенява, оказывается, родина Мицкевича, к[ото] рому у почты поставлена статуя.

Сегодня день Рождества Богородицы, полный для меня поэтического содержания в родных палестинах.

9 сентября. Погода хмурая. Проночевал в панских-княжеских хоромах вполне «по-господарски». По донесению Крещатицкого и Полякова нынешней ночью занят нашими войсками Ярослав, к[ото] рый австрийцы оставили без боя, и сами бегут, «бросая орудия и обозы», жители же усиленно грабят город! Что за штука? Штабные мои смотрят на дело более просто, чем я: они убеждены в панике и упадке духа австрийцев, я же подозреваю, не играют ли они с нами в поддавки и не готовят ли нам какой-н[и] б[удь] сюрприз, психологически верно учитывая нашу обычную халатность и ротозейство.

Хожу все и любуюсь с болью в душе остатками разрушенных сокровищниц в замке…

Оказывается, мои подозрения подтвердились: все эти паны, как, напр[имер], Сморчевский в Жданном, в Избицах и пр., у к[ото] рых так жадно стремились останавливаться наши «автомобильные» генералы Федяй и Зуев, имели подземные кабели к австрийцам, к[ото] рым они сообщали о всех действиях наших военачальников!

Наши крестьяне живут бедно, но беднее еще живут, по-видимому, галичане; удивил меня вопрос мальчугана, мало-мальски говорящего по-русски: «А что, жиды перестанут теперь над нами пановать?» Жиды-то над вами, пожалуй, перестанут пановать, грустно думалось мне, зато будут над вами господарствовать наши урядники, земские начальники и наши самобытные паны!.. Во всей глубине теперь постигаю всю неправду, в к[ото] рой живет мир! Лишь внешний лоск какой-то культуры, цивилизации, а внутри-то нас все те же звериные вожделения животной борьбы за существование на принципе засилия силы над правом.

В занятом нами Ярославе австрийцами брошено 150 пушек – следы загадочного поспешного отступления; говорят, будто умер Франц-Иосиф, и в Венгрии теперь революция, для укрощения к[ото] рой оттягиваются войска в тыл. А на германском-то фронте дела наши, видно, неважны: поднятый было Ренненкампфом бум его стремительного наступления обратился в последние дни в столь же, кажется, его стремительное отступление. Не умещается в моем сознании мысль, ч[то] б[ы] мы могли победить германцев: ведь у них всякое изделие совершеннее нашего, а, следоват[ельно], и методика, и техника ведения боя должны превосходить наши; разве только нам помогут возникшие к[акие]-л[ибо] восстания в стране неприятеля, морозы и проч. стихийные явления, как вот теперь – с австрийцами, к[ото] рые будто бы бегут и бегут от нас. Случайно попадающихся под руку наших газет и не хочется читать – пишется в них лишь одно нам приятное, без минусов – одни плюсы, а душа жаждет правды. Рыская по апартаментам замка, нашел растоптанную и изорванную на полу среди сора – папскую буллу, удалось прочитать лишь «pontifex»[189]… Мучаются у нас с наведением мостов через Сан.

С 1 часу до 5 дня производил санитарный осмотр 1-й бригады 46-й п[ехотной] дивизии. Потрясающе грустная картина: дождь, промокли палатки, мокры сами солдатики, площадь стоянки загажена; солдаты по нескольку дней не видят хлеба, да и сухарей не хватает, каши тоже не едят; сапоги у многих совсем развалились; испробованные же мною щи с порцией мяса были вкусны; во многих ротах не хватает сахару, чаю, соли. Недостаток в хлебе восполняют употреблением картошки и овощей, по большей части сырых. Золотой наш солдатик: настроение в общем благодушное, даже веселое; «дайте нам, в-ство, только хлебушка сколько следует, и мы будем хоть куда», – говорят они, а то «в церкви просфоры дают больше, чем нам хлеба» – оттого-де мы несколько и ослабли… А пишут в газетах, да и у нас сытенькие военачальники с наслаждением разглашают, что австрийцы голодают, а наши-то войска разве голодают меньше?! Мне думается, что там, пожалуй, лучше поставлено дело снабжения армии всем необходимым, чем у нас, а почему? А потому, что всякие изделия австрийские лучше, чем наши, русские!! Это видно и по захваченным в плен повозкам, мундирной одежде и пр. У нас много болеющих животами, поносами, куриной слепотой, чирьями, накожными болезнями, имеются дизентерики. Негде теперь мало-мальски помыться. Неприготовление каши военные объясняют то неимением крупы, а если есть крупа, то неимением котлов. Кто виноват, что наши солдаты голодают и холодают? В отдельности взятые: и я делаю, что могу, и корпусной интендант Мартынов, человек, по-моему, безусловно честный и деятельный, делает тоже что может; не мало найдется таких же как мы и еще кой-кого. О! Какая боевая сила были бы наши солдаты, если бы они получали все, что им положено по закону! Как мало внимания уделяют наши военачальники, ч[то] б[ы] веление закона исполнялось педантически, и дело это поважнее, чем питание пушек снарядами. Беспорядочность, халатность, распущенность наша российская, дезорганизованность видна теперь во всем. Готов биться об заклад и держать к[акое] угодно пари за то, что такого безобразия не может быть ни у австрийцев, ни у германцев. И, тем не менее, мы можем еще победить тех, у кого больше порядка!! Большому испытанию подвергается судьбой наш здравый смысл[190]…

Из далеких краев привезли нам в офицерскую столовую несколько десятков белых хлебов; режут их тоненькими ломтиками и в скудном количестве, т[а] к к[а] к доставать трудно (цена 12 к[опеек] штука). Масляный голод восполняю оставшимся еще у меня запасом вывезенного еще из Москвы топленого масла (3–5 фунт[ов]!), к[ото] рое до сего времени не испортилось. За утренним чаем довольствуюсь одной сушкой существующих еще у меня баранок.

Около 9 часов вечера залег спать; что делается снаружи – в природе – и не смотрел бы!

10 сентября. Слава Богу – погода проясняется. Стоим в том же замке-музее. Большое количество уцелевших картин наша публика собирает для отсылки в Румянцевский музей; сколько до него дойдет, а сколько – в частную собственность, лишь Богу известно; последнее было бы не так отвратительно, если бы не имело меркантильной цели.

После утреннего чая прошелся по дивной бесконечной аллее парка[191]; деревья одеваются уже в багряные ризы; под ногами мягкий ковер опавших листьев. Гулял мысленно с своими ребятишками, к[ото] рые мне так дороги, особенно в освещении лучей прошлого, когда они были поменьше… Набрел случайно на сторожку, где съютились в тесноте несколько семейств польских с детишками, терпящих большую нужду в пищевом довольствии. Раздобыл у них бутылку молока «готована», т. е. уже вскипяченного; на вопрос сколько стоит отвечали: «10 копеек»; я сообщил, что русских денег у меня нет, а есть геллеры; тогда ответили: «10 геллеров»; но у меня были монеты 20-геллерн[ого] достоинства, к[ото] рые я отдал, вызвавши от них большую признательность.

Саперы все возятся с устройством мостов через Сан, к[ото] рые оказываются непрочными, т[а] к к[а] к быстротекущ[ая] река выворачивает камни и сваи; объясняют последнее спущенными будто бы шлюзами со стороны австрийцев; но вероятнее всего это зависит от характера реки, бегущей с Карпат.

4-я армия отходит на германский фронт. 17-й корпус – в резерв. Несчастная судьба, преследующая Нежинский полк[192], потерпевший большую катастрофу и в текущую кампанию. В обилии получаю всякие предписания и циркуляры для зависящих распоряжений, полный трюизмов и маниловщины, вроде того, что солдаты должны перед пищей тщательно мыть руки, пить только кипяченую воду и т. п. Получена нелепая телеграмма от главнокомандующего, к[ото] рую привожу в текстуальной точности: «В видах предупреждения желудочных заболеваний главнокомандующий разрешил по 1 ноября отпуск ¼ бутылки красного вина на каждого нижнего чина армии для прибавления к чаю или теплой отварной воде; интендантству приказано ускорить приобретение и отпуск вина; впредь до отпуска вина натурой таковое приобретать покупкою с представлен[ием] счетов… Главнокомандующ[ий] приказал командующему армией установить наивысшую предельную стоимость покупки вина…»[193] (sic!) Типичное немышление в кабинете сидящих людей, не видящих действительность в глаза и в лучшем случае играющих в руку кому-то, к[ото] рый при означенной операции наживет большие гешефты!! Действительность же неприкрашенная такова, что солдаты наши (сегодня осматривал остальные два полка 46-й див[изии]) буквально голодают, получая уже в счастливые дни не более ¼ фунта хлеба, а то все время – на сухарях, да и тех-то [не] в полной даче; в один голос несчастные вопиют: «Дайте, в-ство, только хлебушка!»[194] Трагическая картина. Кроме того, солдату не додают чаю и сахару, а также каши. Самое большее – если иногда дадут по одному пиленому куску сахару в день! Солдаты все оборвались; у многих нет шинелей, сапоги развалились, нет белья, кроме того, к[ото] рое на теле преет. Все обовшивели, исчесались! Один ужас и ужас. Второй раз сегодня обо всем этом докладывал новому командиру. Надо еще удивляться, что пока не появляется пандемических заболева[ний], но они, кажется, недалеко! Бивуаки загрязняются до невероятия (см. мою полевую записку № 15 от 10 сент[ября] командиру корпуса!)[195]. Вот где во всем апофеозе чувствует врач свое одиночество и бессилие, а вследствие этого и глубокую душевную муку… «Серая скотинушка» наша поражает меня своей выносливостью и терпением!! То, что теперь я вижу, не испытывали солдаты даже и в дни мукденских отступлений!

С полным неустройством тыла – поражающая неорганизованность связи: даже служебные пакеты затериваются и не передаются по назначению. Плачь и жалоба мне одного старшего врача полка, что канцелярия полка отказывается принимать его служебные пакеты! Хаос невообразимый! Удивляюсь, как еще мы побеждаем австрийцев, но у них, очевидно, в тылу что-то неблагополучно, почему они даже без боя покидают такие укрепленные пункты, к[а] к Сенява и Ярослав. Изменяется движение нашей армии на западное – к Кракову[196], и Карпаты, может быть, не придется переходить. Приятные и утешительные предсказания почтеннейшего нашего вр. и.д. начальника штаба полковн[ика] Галкина, что мы в ноябре месяце будем уже в московской «Праге», т[а] к к[а] к-де война долго никоим образом продолжаться не может. Австрийцев считают уже разбитыми! На германском фронте дела наши, видимо, неважны: Жилинский[197] смещен, на его место – Рузский, а на место Самсонова – Радко-Дмитриев[198], болгарский герой.

Судейцы, устроившиеся в симбиозе с моими врачами сан[итарно]-гигиенич[еского] отряда, дуются до глубокой ночи в карты (по большой!).

11 сентября. Погода ясная, небо лазурное. В каменном здании – свежо. Хотел было распорядиться протопить печку, но осторожный человек – мой сожитель – удержал меня: а вдруг да окажется положенной австрийц[ами] в нее бомба! Соседи по коридору протопили благополучно.

Получил сегодня от Сережи-сына письмо, привезенное приехавшим из командировки писарем. Мой кабинет – пишет он, – хотят отдать под помещение двух раненых! Sancta simplicitas![199] Пусть питают свое сердце сознанием исполняемого долга.

Известный скрипач в Москве К. С. Сараджев[200] дирижирует там симфоническ[им] концертом, у нас же состоящий обозным нижним чином завтра командируется с транспортом массы картин, забранных в замке пана Чарторыйского для доставки их в Румянцевский музей. Дал сему молодому человеку поручение отвезти письмо моим ребятишкам и привезти мне самое необходимое.

Второй день недомогаю: слабит, болит живот и лихорадит. Решился протопить комнату. Чудной конструкции печи; вот где поучиться нашим русским их строить!

Слухи ходят, что очищаются форты у Перемышля, Венгрия со смертью Франца-Иосифа намерена отделиться от Австрии… Штаб нашей армии уже перемещен в Ярослав… Возмутительно-безобразная работа полевой почты, через к[ото] рую неделями не доходят, а то и совсем пропадают даже служебные пакеты! Приказом по армиям введена и у нас с 3 сентября военная цензура всех корреспонденций; цензором назначен Лопатин – преотвратительная, бездушная говорильная машина – типичный светский человек… Говорят, что в бинокль можно теперь видеть комету у Большой Медведицы[201].

Рано лег спать без ужина. Пища надоела, вся она на сале, а не на масле, к[ото] рого никак нельзя достать; белый хлеб достаешь лишь сухими тоненькими ломтиками, как артос в церкви. Предстоит завтра переправа черед две реки – Сан и Вислок.

12 сентября. Прекрасная погода. Выступаем верст на 20 на запад – к Гродзиске[202], и далее предположено идти в том же направлении вплоть до Кракова, чтобы достигнуть его дней через 10. Это – в лучшем случае, в худшем же мы можем еще раньше перейти опять в пределы России, к границам Германии.

Получена телеграмма главнокоманд[ующ] его о неизбежной необходимости заменить солдатам хлеб картофелем, так к[а] к источники первого иссякли. Нам предстоит серьезное голодание; положение в санитарном отношении угрожающее.

Рад очень слышать из уст начальника штаба Галкина, что Куропаткин[203] – гений, и при нем настолько бы был обеспечен тыл, что солдаты и мы с ними не находились бы в таком бедственном положении относит[ельно] довольствия хлебом, сахаром и др. видами довольствия. Мой адъютант перед выездом из замка не выдержал характера: хотя других осуждал, а сегодня не вытерпел и «взял на память себе, как другие», два бронзовых роскошных подсвечника. Подозрительны частые легкие случаи в боях ранений в левые руки и в ноги… Очень хорошо устроены в селениях колодцы с цементирован[ным] срубом.

Третий день мучаюсь болями в животе и поносом; белого хлеба нет, а черного желудок не выносит.

Около 2 часов дня прибыли в назначен[ное] место, переехавши два моста – один через Сан, понтонный, а другой – через Вислок, плотовой. Командир Пултусского полка Малеев[204] до сих пор неизвестно где – на небе или на земле; Несвижского же гренад[ерского] полка – мой знакомый Герцик Николай[205] – во время паники полка 13–15 августа покончил с собой самоубийством. Штаб остановился в школе; я с адъютантом в избушке против. Хозяин добродушный; достал у него яиц, за десяток к[ото] рых он просил «рупь», но когда я дал ему три монеты по 20 геллер[ов], он с признательностью благодарил. Лошадки мои опали в теле от недокорма. Все меры употребляю по покупке овса и сена, ч[то] б[ы] только лошади были сыты. Досужие разговоры моих штабных о всыпании нагайками и мордобитии, к[ото] рое они совершают с особенным смаком [с] изголодавшимися солдатиками.

13 сентября. Стоим на том же месте, т[а] к к[а] к не все части корпуса подтянулись к назначенным им пунктам. Погода хорошая[206]. Живот мой не унимается: после черного хлеба несет «гвоздем»… Много канители по приближению головных этапов к войсковым частям. Прошу телеграммой уже не в первый раз заведующего этапно-хозяйств[енным] отделом армии, ч[то] б[ы] он прикомандиров[ал] к корпусу хотя бы два неприданных дивизии полевых госпиталя для действия их в качестве промежуточных предголовных этапов или же придвигал гораздо ближе этапный пункт.

Разговоры мои с командир[ом] корпуса Рагозой; его убежденная якобы речь относительно превосходства гомеопатии над аллопатией; какая уверенность, сколько внешнего апломба и какая бездна невежества; нехотя я подавал реплики и считал себя бессильным, да и бесцельным обратить его в веру здраво-научно смотрящего на вещи человека; уж такое воспитание у военных: все для них ясно как 2×2=4!!

Посылаем в Россию за полушубками себе, поснимали с нас мерки; утешаюсь, что наперекор нашим заботам об обеспечении себя на зиму судьба возьмет, да и пошлет до ноября мир мирови… конец бушующей смерти. Сердце мое невыразимо радостно встрепенулось, когда вышедши утром я вдруг взглянул на школьное здание, перенесшее меня воспоминаниями на дорогую родину; а эти ученические парты, за к[ото] рыми приходится теперь располагаться создают в воображении златые дни детства. В этой деревне, да и вообще во всех проходимых австрийских деревнях, школа – лучшее здание в поселении, не как у нас в России, где таковым является часто трактир или кабак. Эта деревня, по сравнитель[но] меньшей своей опустошенности и при своем относит[ельном] безлюдьи наиболее напоминает мирную обстановку жизни; жители с ребятишк[ами] как-то выглядят менее затравленными.

До позднего вечера слышалось глухое артиллерийск[ое] бухание со стороны Перемышля. Обжора-хищник Лопатин[207] ухитрился устроиться в военные цензоры, за что получает по 3 руб[ля] суточных. Возмущает меня обычная картина человеческих сближений не по душам, а по внешнему положению; точно люди какие-то машины, притягивающиеся лишь магнитами тона и материальной взаимной прилаженности…

Прочитал «Русское слово» за 31 августа; не менее «Нов[ого] врем[ени]» имеет тенденцию к обработке общественного мнения… Пишется о великих наших героях и о беспримерном подъеме духа в войсках и о всех наших совершенствах, противопоставляемых только одним отрицательным качествам наших противников. В разговоре за ужином на политические темы с гаданиями о моменте заключения мира как-то странно было слышать от наших военных интеллигентов ссылку на слова манифеста нашего государя, что не будет заключено мира, пока ни одного неприят[ельского] воина не останется на нашей земле, – ссылку к[а] к на безусловное и непреложное доказательство того, что иначе и не может быть. Говорит ли у них язык без участия рассуждения, или рассуждают они неглубоко?..

Старший врач Варшавского полка обратился ко мне с вопросом, как осуществить меры массовой дезинсекции, т[а] к к[а] к вшами пропиталась вся солдатская одежда! Каждый день все переходы и переходы, без остановок, негде вымыться…

Взошла и показалась моя прелестница – луна…

14 сентября. Погода хмурая, холодная. Переход верст за 10 к западу на Жолыню[208]. С утра еще до выступления увидел толпы поспешно идущих крестьянок, расфранченных (нек[ото] рые вроде как в кринолинах), с евангелиями в руках; это молиться Богу в костел. Сегодня, оказывается, праздник и у поляков – Воздвижение. Как я любил этот праздник у себя на родине! Собралась кучка детишек, к[ото] рых я ласкал как родных; к сожалению, по-русски они «не разуми» – не понимают.

В полдень пришли в Жолыню – местечко вроде нашего уездного городка. Грандиозный костел, к[ото] рый мог бы быть украшением и любой нашей столицы. Зашел туда. Масса молящихся – целая, показалось мне, тысяча: справа – женщины, слева – мужчины; все хором пели, но пение унисонное и без органа, т[а] к к[а] к органист забран на австрийскую службу…

Боже, к[а] к я страдаю при виде картины разрушения! Штаб остановился в роскошной квартире ксендза, я – немного поодаль, в квартире австрийск[ого] жандарма (по-нашему – станового?); ни того, ни другого в наличии нет – бежали. Интендантск[ие] – в школе. Все означенные и многие другие помещения разграблены, а вся мебель и обстановка исковеркана, побита – нашими солдатами. Это один сплошной ужас! Например, зеркала, картины, школьные пособия (глобусы, модели и пр.) – на всем видно прикосновение диких зверей; но зачем? Хорошее теперь понятие будут иметь о новых хозяевах мирные обитатели, бывшие до сего в австрийском подданстве! Еврейская половина городка сожжена и до сего времени дымится. Потрясающая картина человеческого горя: женщины, дети, старики рыдают и льют горькие слезы… Боже мой, Боже мой…

Против костела стоит изящный крест каменный на постаменте с изваянием распятия Христа, под ним надпись: «Grunwald, 1410–1910». В квартире же ксендза – картина, изображающая «Polonia, Konstytucya 3-go maja 1791 roku»[209].

Наши солдатики очень нуждаются, между прочим, в табаке; трут теперь в порошок дубовые листья и их курят; «добре только от этого табака кашляется», – заявляют они. Из подвалов ксендза достали несколько бочонков превосходного пива.

К вечеру и всю ночь – дождь. Заглянул к на отлете поселившемуся в школе Рябушинскому и группе молодых офицеров: пьянствуют, очевидно, за счет Рябушинского!

Поехали сегодня в Москву за теплой одеждой офицер[ским] чинам. Бедствиями войны глушится мое личное неизбывное горе…

Через 3–4 дня ожидаются адовые бои, каких еще не было; нам идут навстречу три германских корпуса.

Встает вопрос даже мало-мальски порядочно до сего времени не улаженный – вопрос эвакуации. Относительно местонахождения головного этапного пункта, роль к[ото] рого теперь на нескольк[о] дней исполняет 105-й пол[евой] госпиталь, приданный 46-й дивизии; настоящий головной этап прибыл в Сеняву, значит госпиталь должен нагонять дивизию; но что дальше? Санитарные нужды военных-строевых теперь никого не интересуют, разве только в том случае они вспомнят о нас, если их лично припрет б[олезн] ь, или надо будет найти виновника развившейся болезненности – задержки в эвакуации и т. д. Военная медицина на войне должна, по-моему, иметь органами: а) гигиенически и вообще просвещенных офицеров (ответствен[но] ведающих мерами предупреждения заразных заболеваний, мерами эвакуации), да б) лечащих и эпидемических врачей (для пользования уже заболевших и тушения уже развившегося пожара). Как, может быть, ни трудно офицерскому корпусу проникнуться санитарной идеологией, но еще труднее врачу сделаться офицером. Военные, т. е. офицерство, да будет ответственно за профилактику б[олезн] ей, врачи же – за правильное распознавание и лечение их! Так!

15 сентября. Погода хмурая, с полудня же – слезливая. Воспользовавшись дневками и нашего штаба, и всех частей корпуса, поехал в санитарную инспекцию 70-й пех[отной] и 3-й грен[адерской] дивизий в Стоберне[210], верст за 25 от Жолыни через Ракшаву[211], Веглиске[212], Залесье[213], Медынь[214] в сопровождении двух казаков; дорога пролегала по лесам, перелескам, простокам и холмистой открытой местности, с левой руки – к югу – виднелись в туманной дымке очертания высившихся к небу Карпатских гор; лес по преимуществу – хвойный. Ехал руководимый картой-десятиверсткой да расспросами крестьян, указывавших мне направление, названия и расстояние попутных деревень («тенде», «просто» – значит «прямо», «километр», «пулкилометра»). В Стоберне – большой камень, на к[ото] ром иссечена надпись: «Grunwald, 1410–1910».

Осмотр нижних чинов означенных дивизий представил столь же потрясающую по трагизму картину, как и чинов 46-й дивизии: люди положительно голодают – недостает положенного количества хлеба, сухарей, крупы, даже соли и мяса. Жители теперь все от солдат прячут и зарывают. Выражение лиц у солдат – как у сфинкса, устрашающе-загадочное. Такое бедственное положение относительно питания долго продолжаться не может и должно разразиться катастрофой! Все это следствие полной неустроенности тыла; вопиющее также положение относит[ельно] эвакуации раненых: оказывается, до сего времени нет полевой эвакуационной комиссии, вследствие чего безо всякой сортировки и отбора раненые легко, напр[имер] в палец, наравне с тяжело раненными засылаются далеко в тыл. Вот плоды евдокимовской милитаризации военных врачей! Врачи как офицеры – что, по-моему и нужно было ожидать – с трезвоном провалились!

Путаница и неряшливая доставка служебных телеграмм… В результате картина вавилонского смешения языков. Моя прогностика оправдалась и относительно начальника 35-й дивизии Потоцкого[215], к[ото] рый за неспособность смещен с должности. Получил сегодня письмо от моего любимого сына Сережи, датиров[анное] 2/IX.

Только что приехал обратно в Жолыню, как неожиданно для меня предъявлена мне была следующего содержания телеграмма, посланная Главным военно-санитарным управлением еще 28 августа: «Высочайшим приказом 17 авг[уста] д[ействительный] с[татский] с[оветник] Кравков назначен заведующим санитарной частью 10-й армии»… Где эта армия – наверное, только вновь формирующаяся – неизвестно, секрет, и, прежде чем ехать в ее штаб, предстоит предварительно съездить в штаб главнокомандующего – в Холм. В общем, новым своим назначением я доволен – меньше буду испытывать трепатни, к[ото] рая стала меня сильно утомлять, выйду из этой грязи постоянной, от которой начинаю вшиветь, и буду жить более оседло, а главное – не буду воочию видеть и мучительно созерцать людское горе, к[ото] рому также не могу помочь, как ковшом вычерпать море; кроме того – вырвусь я окончательно из этой ненавистной мне банды штаба 25-го корпуса!

В аптеке по 20 к[опеек] нек[ото] рые из наших покупали «воду Франца-Иосифа».

Утром группа женщин на плечах несла гроб и пела похоронные песни, за ними толпа односельчан…

16 сентября. Преотвратительная осенняя дождливая и слякотная погода при сильном ветре, пронизывающ[ем] буквально до костей. В 9 часов выступил со штабом на СЗ – Ранишув[216], верст за 25, через Подлесье[217], Соколув[218]. Дорога раскисла до необычайн[ости], но благодаря песчаному грунту оказалась более сносной, чем в Маньчжурии; пролегала по большей части по хвойным лесам и перелескам; дождь с градом и ужасным ветром лил все время. Солдатики, очевидно голодные, шли кто покрывшись клеенкой из-под шахматн[ого] стола, кто какой-н[и] б[удь] женской кацавейкой, кто на одну ногу обутый в австрийские штиблеты; до слез жалкое зрелище! Во взглядах их я читал что-то зловещее и укоризненное по нашему адресу – едущих в экипажах, и даже как бы постигающее, знаем-де мы вас, заставляющих-де нас, навозников, ради ваших барских прихотей теперь жертвовать своей жизнью…

Около 3 часов дня прибыли в Ранишув. Приятное зрелище в деревнях: на наружн[ых] стенах домов висят иконы Спасителя или Божией Матери. На полпути – в Соколуве – запривалил с судейскими и одним польским семейством, у хозяйки сын – во Львове в австрийских войсках, не имеется о нем никаких известий; угостили нас, конечно, за пенензы, гербатой, хлебом, маслом[219], горячей картошкой.

Предполагаю к послезавтра ликвидировать свои дела в штабе и поеду в ставку главнокоманд[ующ] его для разыскивания местонахожден[ия] штаба моей армии. В перспективе предстоит долгое скитание, «в моем скитаньи – много страданий». Бог даст, обрету на новом месте больше душевного покоя, чем здесь[220]. Лошадушки мои и тарантасик пока не оставляют желать лучшего[221]…

Залег в кровать часов в 9 вечера. Свалился от усталости как сноп. Ночью от тревожных дум – к[а] к-то я один, без переводчика, буду скитаться по австрийским деревням, со скрытым неудовольствием и враждебностью нас встречающим – в розысках штаба 10-й армии, о к[ото] рой только известно, что она формируется из сибирских войск («японская» армия!), а где пункт формиров[ан] ия ее – никто не знает (все «секреты»!). Опять случилось расстройство кишечника.

17 сентября. Офицерство друг друга поздравляет с днем ангела кто Верочки, кто Любови, кто Наденьки и пр. Как хорошо теперь в Рязани…

В 9 час[ов] утра выехал в компании с судейскими на Станы[222] к северу. Наладил всякий раз ехать или с ними, или с интенд[антом] полк[овником] Мартыновым исключительно лишь для использования их в качестве таранов, ч[то] б[ы] легче было опережать следующие обозы, где требуется внушительный повелеавющий голос военных начальников, я же для этого слишком мягок, деликатен и жалостлив в обращении как с людьми, т[а] к и животными. Ехали до места новой стоянки часов 6. Дорога большей частью пролегала по глубоким сыпучим пескам и дремучим сосновым лесам, отчасти по перелескам. Унылый вид. Такому настроению способств[овала] хмурая погода, ужасно сильный ветер с перемежающ[имися] дождем и градом. В лесной чаще разбрелись следующие войсков[ые] наши части; с одной из них бредет «пан», взятый начальством в качестве проводника и, очевидно, заложника. Картина из «Жизни за царя», только наизнанку – не русский ведет панов, а пан – русских. Кое-то из солдатиков собирает бруснику; по пути пробегали зайцы, дикие козы… Третий день не слышно ни выстрела, с начала же мобилизации ни разу не удалось слышать среди солдат ни звуков гармоники, ни песен.

Пришли в Станы; штаб расположился в брошенном замке-дворце пана Коморовского[223]. Боже мой! Как грустно видеть всякие культурн[ые] ценности разграбленными и сокрушенными! Нельзя винить в этом одних солдат; несомненно, здесь не без большого участия и жители – мещане и крестьяне, ненавидящие панов. Я верю в судьбу: мое новое назначение, совершающееся помимо малейших с моей стороны хлопот, должно, по-видимому, быть для меня переходом из худшего к лучшему; а если мне удастся поехать в ставку главнокомандующ[его] в Холм прямо через Сандомир[224], куда мы с каждым днем все приближаемся, то я себя буду чувствовать в значительной степени успокоенным.

Ночью прошелся мимо палаток; только и разговоров у солдат, что о своей еде… К пищевому голоданию присоединяется теперь и снарядное голодание пушек. Подам доклад командиру корпуса о хроническом голодании солдат и о могущих из этого произойти последствиях. Ч[то] б[ы] избежать лишнего путешествия в штаб главнокоманд[ующе] го, я решил было послать предварительно следующу[ю] телеграмму начальнику санит[арной] части штаба главнок[омандующ] его армий Юго-Западного фронта: «Будучи назначен заведующ[им] санит[арной] частью 10-й армии прошу указания в какой пункт мне выехать». Но командир корпуса настоятельно советовал не откладывать мне своего отъезда и не трудиться посылать означенной телеграммы, на к[ото] рую-де ответ может прийти не ранее 2–3 и более недель, да и не ответят-де прямо на мой вопрос ввиду секретного характера места формирования 10-й армии. Подумавши еще как следует, порешил не посылать означенной телеграммы, а прямо ехать на Холм через Люблин по шоссе. Колебания мои насчет вопроса сколько брать с собой солдатиков: если трех, то надо специально нанимать фурманку, к[ото] рую так трудно иногда достать, а с одним – возницей, ввиду могущих быть случайностей, не так удобно. Порешил на последнем, ч[то] б[ы] не возиться с поисками фурманок, не прибегать к принудительным мерам и быть покойнее. Всеми силами души стремлюсь поскорее прошмыгнуть, как какой-то контрабандист, через границу в пределы своей России, ч[то] б[ы] чувствовать себя как-никак у себя дома и следовать по своим деревням с большими удобствами в смысле нахождения фронта, питания, ночлега, т[а] к к[а] к все-таки хоть кого-нибудь, да найдешь там говорящего по-русски, ч[то] б[ы] тебя понять и объясниться.

В Галиции и в польских губерниях у нас в волостях и деревнях предержащими властя[ми] являются гминные войты и деревенские солтысы.

Сердце мое полно сладких предвкушений, что скоро я буду у себя в России, ближе к своим домашним. Как нянчатся – посмотришь из газет и писем – с нашими эвакуирован[ными] ранеными в городах России всякие благотворительн[ые] и неблаготворит[ельные] дамы; как будто раненые – герои! Они просто «овча, на заколение ведоша», и ведоша насильно; из них масса лодырей, желающих всячески отлынуть от поля брани!

18 сентября. Унылая осенняя погода с перемежающ[имся] по несколь[ку] раз на дню дождем. Сильный ветер. Взял из полевого хозяйства деньги; заготовляют мне всякие бумаги по случаю отъезда, к[ото] рый я определил на завтра. Дневка и стоим в тех же Станах, откуда по кратчайшему пути верст 30–35 до нашей границы. Но не скоро еще я выберусь из областей со всеми этими «пане» да «дзинькуем».

Как ни скверна жизнь, как она ни жестока и бессмысленна, но жить мне все-таки хочется, так хочется. Еду завтра на Розвадув[225] за 20 к СВ, уже один, отделяясь от корпуса; чуть ли не более половины придется проезжать глухими местами. Револьвер, как и в прошлую кампанию, у меня всегда мирно покоится на дне чемодана.

19 сентября. В 10 час[ов] утра, откланявшись своему начальству, отправился к месту своего нового служения; на прощанье пришлось откровенно побеседовать с Рагозой о недавнем прошлом нашего штаба, когда подвизались наши герои-стратеги Зуев и Федяй, – о той затхлой атмосфере, к[ото] рую создавали с оставшимися еще здесь фендриками эти преступники. На прощанье Р[агоза] мне объявил, что поручил начальнику штаба составить для отдачи в приказе благодарности за мою совместную деятельность с ним; я, конечно, поблагодарил, [сказал], что-де очень тронут.

Утро дождливое. Я стремился скорее вырваться из надоевшей мне обстановки и не стал дожидаться навязанных мне было в качестве попутчиц и под защиту двух девиц, стремящихся также в Люблин, к[ото] рых доставил в штаб Крещатицкий, нашедший их, якобы, одних среди развалин панского дома, где они состояли гувернантками. Объявились русскими подданными и умеют говорить лишь по-польски да [по-] французски, и ни слова по-русски. Быть их постоянным кавалером весь путь до Люблина, оказывать им внимание при следовании и остановках для меня являлось бременем неудобоносимым; на этот раз мне хотелось быть совершенно свободным и ехать в одиночестве со своим лишь возницей да моими думами и мечтами.

Направился на Розвадув; дорога почти все время шла по дремучему сосновому лесу; погода то прояснялась, то хмурилась и дождила, и лес представлялся то угрюмо-задумчивым[226], уныло настраивавш[им] душу, то приветливым и манящим. По дороге и ее обочинам попадались массами павшие лошади и брошенные всевозможные и наши, и австрийские повозки. Несколько лежавших в последних предсмертных судорогах лошадок пугали моих коней, к[ото] рые фыркали и кидались от них в сторону. Мой возница, теперь – мой же и Лепорелло, прекрасной души человек, и я его очень полюбил за его святую простоту и сердечное отношение к моим коням. Он из запасных, много лет ездил ямщиком в Костромской губернии. На мой вопрос как-то – «с какой стороны-де поднималось солнце?» – он мне убежденно отвечал: «Сегодня, в-ство, оно всходило с этой стороны, а вчера с другой!» С лошадьми он прямо-таки разговаривает: и они его понимают, и он их. Всю дорогу только и слышишь от него такие восклицания: «Ого-го-го», «гоу-гоу», «эй вы, голубчики», «ну, надувайтесь», «ишь ты, чего делашь», «эх, туташка», «поднимай ноги-то», а то вдруг крикнет на них: «Эх ты, пантюха-кузьма!»

С полудня заслышалось сначала глухо, а затем и пошибче артиллерийск[ое] бухание со стороны Сандомира; мой возница определил, что «здорово садят». При остановке в лесу у одной корчмы мой слух услаждали голоса каких-то птичек – «футь-фуить…» Ехал без задержек больших, т[а] к к[а] к следований обозов на нынешний день не предназначалось; пришлось лишь сделать версты в 2 объезд шоссе, так как на нем два моста на р[еке] Ленг были взорваны отступавшим противником. Что-то меня с Лепореллой и лошадками ожидает в родной земле относительно продовольствия; сегодня, выехав из Станов, [удалось] достать даже черного хлеба, за к[ото] рым ходил христорадничать в Георгиевск[ий] Красный Крест; коллега и то лишь из уважения к моему сану и положению смилостивился дать один каравай фунта в три, половину к[ото] рого я уступил своему адъютанту, а другую своему Лепорелло, взявши себе небольшой кусочек.

Приходится все проезжать места, к[ото] рые проходившими и австрийскими, и нашими войсками опустошены, как саранчой; по нескольку дней солдаты не имеют ни хлеба, ни сухарей, восполняя их недостаток употреблен[ием] вареного картофеля, но и его уже приходится добывать с большими затруднениями. Деревни обезлюдели, а кто выглянет, то норовит скорее спрятаться.

Около 2 часов дня мы уже подъезжали к жел[езно] дорожному полотну, за к[ото] рым расположен г[ород] Розвадув, переполненный войсками 45-й дивизии, как муравейник. Так как здесь, очевидно, все уже выбрано по части питания и нам, и лошадкам, то я предпочел проехать еще дальше в деревушку к СВ, к Брандвице[227], – местечко более казалось мне нетронутое; но принужден был остановиться, не доезжая ее – в одном выселке, к[ото] рый отделяла р[ека] Сан, мост через к[ото] рый тоже взорван, и тщетно его наводят уже несколько дней. Это обстоятельство для меня явилось большим тормозом в следовании по назначению. По наведенным справкам придется сделать крюк и выехать завтра на Чекай[228], где есть мост, откуда назад на Радомысль[229], затем – Липу[230] (нашу пограничную деревню), где предполагаю переночевать.

Остановился в скромной избушке у одного крестьянина, к[ото] рый охотно пустил к себе меня к[а] к «генерала», в расчете на мою защиту от засилий солдат. Но ни курицы, ни яиц, ни хлеба купить не удалось у него; «Дюже бида – нет курки, яйка – все хворуем,» – указывал он себе на живот. Еле-еле раздобыл сена, овса же – нет. Быстро мне убрал он комнату и «запалил» печь.

С 3 часов дня совсем разведрилось; ходил к реке, где возятся с устройством моста местные гражданские власти. Заслышались ружейные одиночные выстрелы; две пули просвистели над моей головой; что за штука? Оказалось, это самовольно стреляют наши солдаты, охотясь за куропатками…

Вечером пришли ко мне крестьянки с седовласыми старцами и, кланяясь в ноги, со слезами молили меня о заступничестве, ч[то] б[ы] солдаты не отбирали у одной – последнюю телушку, у другой – поросенка, и т. д. Солдаты приехали реквизировать скот, т[а] к к[а] к сами голодали. Картина по трагизму потрясающая! Придя в хату, я разрыдался. Я очень рад, что пользуюсь теперь одиночеством; нет у меня сожителя по комнате, не вижу я возле себя толпы офицеров и солдат. Чувствую физическую слабость; меж лопатками уже несколько дней как кол стоит и затрудняет свободное дыхание; зато болей в пальцах почти совсем не ощущается; теперешний режим мой – отличное противоподагрическое средство.

Вечером Лепорелло раздобыл «трошечко» молока, смешал его с картофелем и сварил в своей манерке. Ели мы с ним из одной чаши, я – сидя, он – стоя, рассказывал мне, как он 20 лет живал по чужим людям и всеми всегда был доволен… Когда я ему сказал, что, следуя со мной, он получает по 39 к[опеек] в сутки кормовых, он с изумлением воскликнул: «Ой, как много, в-ство!»

Восхитительная лунная ночь – «не могу я уснуть»… А завтра надо пораньше выехать, ч[то] б[ы] предупредить выступление обозов, к[ото] рые запрудят путь, через к[ото] рый я не сумею пробиться.

20 сентября. Еще не выглянула розоперстая Аврора, как я уже встал, разбудил своего возницу, ч[то] б[ы] пораньше выехать, чем начнется движение войск, могущих запрудить дорогу и затереть меня своими обозами. Рассчитался с гостеприимным паном, заплативши ему за полторы охапки сена и «трошечко» картошки с кружкой «млека» 1 талер. Думал, что в деревушке, где я остановился, никого из военных не будет, но ночью слышал голоса и гомон прибывших солдат и лошадей, занявших соседние избы; это нарушило полное любование мое твердью небесной.

Из Брандвицы выехал около 7 часов утра по дамбе на СЗ к Чекай. Погода прекрасная; по обеим сторонам насыпи – масса разбросанных жестянок из-под консервов, раскрывшихся шрапнелей и окопов, к[ото] рыми перерыта оказалась вскоре и сама дамба; ехать пришлось окольно. По пути бегали, как домашние куры, фазаны… По выезде из Вилька Туребска[231] волей-неволей пришлось влиться в массу движущихся войск и их обозов по направлен[ию] к Сандомиру; части принадлежали 14-му корпусу; то обгоняя, то следуя в обозах, доехал до Горжице[232]; на горизонте белел издали Сандомир, но я круто должен был повернуть к СВ на Чекай, обрадовавшись, что опять, Бог даст, буду ехать один, не в водовороте войск. Около 11 часов утра – у переправы через бурливый Сан; в ожидании окончания совершавшейся наводки моста пришлось простоять около часу. Скопилось немало обозов, следовавших на ту сторону. От сердца отлегло, когда переехал мост; направление взял, руководствуясь картой и расспросами «панов», на Радомысль, где предполагал было остановиться лишь на 1–1½ часа, ч[то] б[ы] покормить лошадей и затем тронуться через границу на Липу. Дорога шла на ЮВ опять дамбой среди дубняка, по сторонам селения как будто без признаков войны: на полях – пахали, паслись стада коров. Ввиду утомления моих лошадок (из к[ото] рых пристяжка уже несколько дней заметно стала худеть) и ч[то] б[ы] легче достать им корму, я решил временно приостановиться, еще не доезжая Радомысля, в одной показавшейся мне небольшой деревушке; въехавши в нее, узнал, что это – самый Радомысль и есть. За лучшее счел остановиться у ксендза, давшего мне приют и скудную трапезу, разделивши со мной пополам небольшую свиную котлету в бураках и картошке, к[ото] рую я проглотил с жадностью крокодила; хлеба, к сожалению, у него не оказалось ни крошки. Радомысль считается за местечко, будучи небольшим селением, но с костелом, без костела же селения называются просто деревнями – весями. Это местечко оказалось, как и до сего времени мне встречавшиеся, также буквально все объеденным и выбранным как австрийск[ими] войсками, два раза прошедшими его, так и нашими («Австрияки ходили туда и сюда, да русские – сюда и туда», – объясняют причину своего оскудения бедные поляки.). Картина полной и всеобщей нищеты – нет почти ни у кого хлеба, ни соли, ни спичек, на проч. предметов первой необходимости. Горько плачутся мне «как начальнику – генералу», что у них войска все отобрали и они принуждены голодать, на коленях просят моего заступничества. Больших трудов мне стоило раздобыть моим лошадкам овса; за девять гарнцев (три водопойных ведра) заплатил 3 рубля русскими кредитками. Ксендз и другие жители в отчаянии, что им делать: бургомистр их приказал им, ч[то] б[ы] каждый дом выпек для наших войск по караваю хлеба; муки же, дрожжей – ни у кого нет! Кругом слезы и плач. Я с своим возницей – на осадной диете, едим минимально; слава Богу, что он из малопищных по натуре; сегодня по пути из обоза как-то чисто еле-еле я выпросил полкаравая черного хлеба[233].

В местечке Радомысль еще существуют следы разрушений, произведен[ных] артиллерий[скими] снарядами. Каким-то чудом уцелели ветхий деревянный костел и памятник «Адаму Мицкевичу, 1910 г.». Оказывается, что памятники Мицкевичу имеются во многих деревнях и местечках[234], и я ошибся, предположивши ранее, увидав этот памятник в Сеняве, что она – его родина; его родина, как объяснил мне ксендз, – Новогрудков[235]. Ксендз заметил во мне необычайную особенность: что я очень заботливо отношусь к питанию и доставлению возможных удобств своему вознице. Скорее бы мне Господь привел вырваться из этого голодного района! Познакомился с австрийским коллегой Становским – земским врачом в Галиции, владеющим настолько русск[им] языком, что можно понимать его. Взаимоотношения врачей и сих последних к пациентам у них, оказывается, отлично урегулированы в этическом смысле в противоположность нашей российской разъединенности[236].

21 сентября. Погода днем гнусная, по прекрасной лунной звездной ночи никак не предвидимая. Заплатил ксендзу за взятый у него пуд с небольшим сена, немного молока и картошку 1 р[убль] плюс 1 крону плюс 10 геллер[ов] и в 8½ часов пустился в путь-дорогу. Еду, удаляясь от кромешного ада; дорога не представляла обычного запружения войсками, лишь встретил идущие к Радомыслю 18-й саперн[ый] батальон, 18-ю артилл[ерийскую] бригаду, а еще далее – артиллерийские части 83-й дивизии и 45-й. Проехал Жабно[237], затем Домброву[238], откуда повернул к западу на Липу; последняя дорога была убийственная по своей трясучести, т[а] к к[а] к была устлана поперек дороги уложенными бревнами; непосредственно перед Липой – трясина, из к[ото] рой еле вытаскивали мои кони.

Около 11½ дня были уже в Липах – на своей земле. Селение это представляет сплошные развалины – следы артиллерийск[ого] огня, справа и слева все окопы и позиции; сложенные в штабели и так валяющиеся рельсы декавильки, лежавшие всю дорогу, в Закликове[239] же – целое депо вагонеток; очевидно, дело австрийских рук. Стали попадаться братские могилки. Проголодался, а хлеба нема; остановился у одной корчмы; что люди в ней есть заключил из того, что бегает поросенок; встретили меня одна старая еврейка и два поляка-крестьянина; на просьбу продать хлеба отговаривались неимением его; но когда я сказал, что «хочу кушать», дали около 1 фунта черного хлеба, а на предложенную лепту ответили решительным отказом «пане генерале».

Дорога от Лип до Закликова около 10 верст шла сплошным сосновым лесом все по тому же трясучему деревянному шоссе, к[ото] рое старался, елико возможно, объезжать просеками. На мой вопрос моему вознице, сыты ли теперь лошадки мои, отвечал: «Даже очень, а то от почтенной казны, к[ото] рая их кормила перед этим, у них даже слезы из глаз шли».

Около 2 дня прибыл в Закликов. Тотчас же при въезде заглянул в первую попавшуюся избушку, ч[то] б[ы] спросить про запас еще кусок хлеба. К удивлению моему, у хозяйки-польки оказались целые караваи печеного белого хлеба, да еще на молоке, печеные яйца, кроме того – и овес для лошадей. С жадностью набросился я с Лепореллой на сии сокровища; по-видимому – конец нашему голоданию. За неимением при этой хате навеса или сарая для лошадок остановился у ксендза, к[ото] рый отвел мне одну проходную комнату и дал удобное помещение лошадям, кроме того – накормил меня превкусным обедом, какого я за всю кампанию не едал. Да будут благословенны ксендз и его «племянница», оказавшие столь хлебосольный прием «пане генерале»!

22 сентября. Погода премерзейшая – дождь и невылазная грязь. Слава Богу, что нет большого ветра. Переночевал у любезного ксендза довольно удобно, предупредительности его ко мне не было границ: даже на ночь подставил мне горшок, шутя назвавши его «полковником», и немного смущен был, когда я его поправил, сказавши, что вы-де, батюшка, лишь деликатничаете передо мной, не желая эту посудину назвать настоящим именем – «генералом», как следовало бы, если бы был у вас полковник… Пан ксендз именуется настоятелем римско-католического прихода в Закликове Виктор[ом] Игнатьевич[ем] Суским; очень беспокоится и просит ему откровенно сообщить, дабы принять необходимые меры к самоохранению, – могут ли сюда прийти германцы, к[ото] рые-де прут теперь стеной на Вислу и хотят отрезать нашу Галицийскую армию – или нет[240]? Я ему объяснил, что имеются наибольшие шансы этого не опасаться. В другой половине у ксендза поместились врачи госпиталей 83-й пех[отной] дивизии, жаловавшиеся мне на свою бездеятельность и безостановочное их мотание с места на место.

В 8½ ч[асов] утра выехал на Здеховицы[241]. Дороги отвратительные. Мой Лепорелло чрезвычайно невзыскателен к удобствам жизни, может безропотно подолгу не есть и не пить; сегодня он часто покрикивает на своих лошадей уже новой кличкой: «Эй вы, храбрые!» Дорога и далее становилась не лучше, приходилось все время делать объезды, т[а] к к[а] к шоссе чрезвычайно избито. Местность весьма холмистая[242]; возле проезжаемых деревень попадаются скот и гуси, слышится пение петухов, жители мирно на полях роют картошку. Обратил на это внимание и мой возница, заметивши: «Здесь, в-во, хорошо живут, деревни не объедены»[243]. Обогнали нас казаки 9-го Уральского полка[244]. То там, то сям валяются еще не убранные трупы лошадей. У Ржечицы[245] обогнал полевую почту 9-й армии, следующую как и я – в Красник[246], куда – узнал, – передвигается и штаб означенной армии.

Около 2 часов дня приехал в Красник; грязь, не поддающаяся ни описанию, ни даже воображению. Город внутри – чисто еврейский, по окаринам же – польский; евреи заняты более торговлей, поляки же – земледелием. Остановился по указанию магистрата заночевать в одном еврейском семействе, принявшем меня со всеми выражениями преданности, угостили щукой по-жидовски и вареной курицей, горячего же жидкого пошел искать в «ресторан», оказавшийся самой завалящей харчевней; поел щей; хуже солдатских. Цена не разбойничья. В городе можно купить по части снеди и хлеба, и колбасы, и сала. В сравнении с той нуждой и полным отсутствием самого необходимого, что было в палестинах, откуда я выехал, это оказалось благодатью.

Выбрасываю скоплявшиеся у меня про черный день засохшие куски белого и черного хлеба, так как имею возможность пользоваться мягким. Поехал за город к «казачьим казармам», где расположился штаб 9-й армии, ч[то] б[ы] навести справки о месте нахождения штаба моей армии; с положительностью уверяют меня, что она входит в группу армий Северо-Западного фронта и штаб ее или в Белостоке[247], или же в Гродно[248]. Говорят, что начальником санитарной части армий упомянутого фронта назначили вместо Савицкого (врача) некоего известного Рейнбота[249]! Что учинило военное ведомство над военными врачами в текущую кампанию – это уму непостижимо!! Умалением наших прав и ущемлением чувства нашего служебного достоинства за счет уширения первых и возвышения последних у чисто военных чинов – деградацией и подчинением заведующих санитарной частью армии (назначаемых по большей части из корпусных врачей и помощн[иков] окружн[ых] в[оенно]-санит[арных] инспекторов мирного времени) какому-либо, подчас завалящему полковнику в роли заведующего этапно-хозяйственным отделом армии, а также внесением щекотливо-странных взаимоотношений между корпусн[ыми] врачами коронными (кадровыми) и заведующими санитарной частью армии, назначаемыми из дивизион[ных] врачей – ведомство военное грубо и зло надглумилось над нами введением нового устава о полевой службе (уже после объявления войны), ответивши на все домогательства Евдокимова[250] сделать врачей офицерами и на его несчастную реформу, учиненную над Воен[но]-медицинской академией!

23 сентября. Проснулся рано; мои услужливые еврейчики уже изготовили мне чай, подали белый хлеб и даже со сливочным маслом и на придачу сварили всмятку два яйца[251]. Распинаются передо мной и призывают Всевышнего в свидетели, что они во всю жизнь свою в первый раз видят такого большого начальника, к[ото] рый бы так заботился о своем солдате, как я; им кажется необычайным то, что я старался и накормить к[а] к следует своего Лепорелло, и положить его на ночь в тепле, а то «все офицеры крепко ругают своих солдат и не дают им помещаться в одном доме» (sic!). Что ж, это правда, и это великое зло, что наше офицерство слишком узколобо смотрит на поддержание дисциплины, полагая, что чем грубей обращение с солдатом, тем крепче-де дисциплина.

Оказывается, что Красник совершенно уцелел от действия огня и меча благодаря своему положению в котловине между гор; жители почти в течение двух недель сидели обезумевшими от ужаса, когда через них с той и с другой стороны перелетали снаряды. Расхвалили мне мои несчастные иудеи г. Люблин; рекомендовали мне там остановиться на Краковской улице в гостинице или «Европейской», или же «Английской».

Около 9 ч[асов] утра тронулся в дальнейшее путешествие. Погода ужасная; беспрерывно льет дождь – «раздожжовилось», как выражается мой возница. Дорога раскисла и сделалась почти невылазной; шоссе превратилось в сплошные «волчьи ямы»; по необходимости приходится следовать объездом. Вот уж поистине, дороги наши могут быть для нас одним из могучих факторов защиты от нашествий самых даже свирепых иноплеменников. Еле-еле протаскивали меня мои кони лесной чащей, пока часа через 2½ удалось проехать к[аких]-ниб[удь] 10 верст и прибыть в Вильколаз[252], где немного я запривалил, ч[то] б[ы] дать передышку измученным лошадям и согреться своему вознице. Остановились в незатейливой хатке, где обедали рабочие-поляки, занятые проведением узкоколейной жел[езной] дороги. С большой тревогой спрашивали меня, не придут ли сюда германцы, к[ото] рые, как им известно, теперь заняли Островец[253] в 10 милях отсюда. Я с напускной уверенностью старался объяснить им, что прийти сюда германцы никаким образом не могут. Напившись чайку с своим возницей и поразогревшись, покормивши немного лошадок, поехали дальше. Заслушался вдали, кстати, и рожок к сбору, так много будящий в душе моей переживаний из прошлого. Под Собещанами[254] навстречу попался идущий к Краснику 3-й Стрелковый гвардейский полк[255], люди все – народ свежий, рослый, довольно чистенько одетый; видно, что еще не принявший боевого крещения. Немного далее нагнал взвод Новоингерманландского полка[256], идущий на присоединение к своей части. Это из 3-й дивизии 17-го корпуса! От солдатиков моего когда-то корпуса узнал, что он весь движется теперь к Люблину. Вот, может быть, удастся мне там встретиться с своим Леонидом[257].

Проехал Недрзвицу Малу, а через 3 версты далее располагалась Недрзвица Дужа[258]. Было уже 4½ часа дня; кони мои и возница промокли до костей; я порешил в этой деревне заночлежить. Войт отвел мне подходящую хатку, ч[то] б[ы] можно было где поставить и моих лошадок хотя бы под навес. Как ни стараюсь я в своем путешествии возможно более обособиться от войск, ч[то] б[ы] даже не видеть ни одного солдата, но это недостижимо. И в данном случае деревня вся уже была занята расквартировавш[имися] в ней частями и обозами 2-го разряда Уланского Лейб-гвардии Его Величества полка[259]. От одного из нижних чинов последнего как очевидца я узнал, что Краков уже с неделю как оставлен без боя австрийцами и занят нашими тремя казачьими дивизиями. С большими затруднениями приходится добывать для лошадей сена и овса; я пока стараюсь действовать на панов больше лаской да щедрой расплатой… Как мало мы вдумываемся в такое всем известное явление: к холодам у лошадок отрастает длинная шерсть, как сама природа заботится заготовлением теплых покровов для животн[ых]. Но в одном ли этом природа проявляет свои целесообразные действия?

До Люблина от Недрзвица Дужа считается 19 верст. Завтра засветло рассчитываю быть там; поремонтируюсь, пообчищусь, дам постирать накопившееся грязное белье и хоть денек поживу в культурных условиях обстановки[260].

24 сентября. Ночь провели плохо, так как чуть ли не каждый час проходившие солдаты стучали в окна и ломились в двери, прося ночлега или хотя бы отогреться; но все избы были переполнены; один бедный солдатик кричал белугой, что замерзает; на расспросы – какие солдаты идут? – отвечают: «Нежинского полка».

Грязь невылазная; день начался с наклонностью как будто разведриться. Утром разговорился с нежинцами, не евшими вчера целый день, а сейчас с жадностью уплетающими вареную картошку; порассказали о катастрофе, постигшей их 15 августа, когда они подверглись внезапному обстрелу из пулеметов с господского дома и когда утеряли половину артиллерии. Ехать по шоссе вследствие его исковерканности и избитости было невозможно, пришлось тащиться по боковым дорогам. Слава Богу, что дождь перестал и весь день проглядывало из-за туч солнышко. По пути встречались обозы, а также следовавшие на пополнение 2-й и 66-й запасные батальоны. Последние 12–14 верст перед Люблином можно было ехать уже по шоссе, к[ото] рое по своей ровности было что скатерть. Впервые за время кампании увидел небольшую рощицу родных березок.

В 12 часов дня прибыл в Люблин. С большим трудом, и то благодаря случайности, застал номер в одной из приличных гостиниц («Европейской»); все гостиницы переполнены военными, для гражданских в них нет доступа. Город очень красивый и благоустроенный, весь обратился в стан русских воинов. В своем засаленном и загрязненном костюме я нисколько не выделялся от других, а потому решил не облекаться в новое пальто, к[ото] рое у меня мирно покоится в сундуке. Завтра и послезавтра поотдохну здесь, а то чувствую себя совершенно разбитым. № мой великолепный, и после всех мытарств пребывание мое в нем так сладко и приятно. Жаль лишь, что никак не удалось найти подходящее помещение для моих лошадок: занятая ими общая конюшня при гостинице до чрезвычайности грязна, и подстелить им под ноги нет соломы. С затруднением приходится покупать им сено и овес. Цены тройные! При всей ненависти моей к ресторанной кухне поданный мне обед показался верхом совершенства.

Среди военных мелькают фигуры и мужские, и женские с красными крестами. Какой-то, очевидно, уполномоченный почтенных осанки и возраста приветствовал нек[ото] рых сестер милосердия поцелуями их ручек. Что их влекло сюда, на войну? Многие ли из них приехали сюда только ради служения страждущему человечеству? А не только – в лучшем случае – лишь занять себя, если не ради своих чисто личных интересов. Сегодня молодая жена одного офицерика так наивно обратилась ко мне с просьбой определить ее в сестры милосердия, так как-де она не может оставить своего мужа без себя!

Виделся мимолетно с нек[ото] рыми из штабных 17-го корпуса: Яковлевым[261] и Ив[аном] В[асильевичем] Ильиным[262]. Разговориться с ними не пришлось, уж очень я устал; что Бог даст завтра? Передают, что Радом[263] взят немцами, Зуев же получил 26-й корпус; наверное, и «Пердяя» устроят на теплое местечко… Война, война, в каком священном ореоле юное воображение себе ее рисует, а она, в сущности, для командного состава сверху донизу есть только ресурс кормления, и всякий из офицерских чинов старается быть ей заинтересованным не более как дойной коровушкой, к[ото] рая дает много молока.

Сделал после обеда необходимые мне закупки. Взял ванну, а то почти два месяца не вымывался. Сдал в стирку скопившееся в порядочном количестве грязное белье. Цены «осадные». Наконец-то увидел и купил последние №№ от 20 и 21 сентября газеты «Нов[ое] время», «Рус[ское] слово», «Речь» и «День». Пока прочитал первые две газеты. Боже мой, как все пишут не то, что в действительности: мы – как видно из них – только бьем да бьем немцев, немцы же валятся да валятся, и терпят унизительное фиаско, цитируются якобы отзывы германских газет о непобедимости русской армии и о постоянной заботливости наших военачальников о быте, снабжении и довольствии вверенных им частей войск (sic!), сообщают о недостаточности артиллерийских запасов в Германии (а у нас??) и о том, что австрийцы увлекали за собой местное население Галиции, держа его в страхе рассказами о русских к[а] к о варварах, галицийские-де крестьяне верили и бежали, а солдаты австрийского тыла знали себе да грабили деревни на своей земле (а мы-то, мы-то??). А то вот о простой какой-нибудь бабенке напишут так: «В одном из кавалерийских полков в действующей армии находится ротмистр Ф. С ним и его жена, одетая по-мужски, весь поход совершает с полком… перевязывает и кормит раненых… всей дивизии… Проявляет удивительное хладнокровие и личную храбрость; работает под огнем. Это – общий кумир отряда (!)». Знаем мы этих кумиров! Нижеследующая же телеграмма прямо бесподобна: «Тула. Отправлены во Львов в распоряжение генерал-губернатора 10 конно-полицейских урядников для несения полицейской службы в завоеванных областях Галиции». Право, можно было бы и не торопиться командировкой этих культуртрегеров! Всегда и во всем у нас выдвигается на первый план эта панацея – ежовые рукавицы…

25 сентября. Расправил и поуспокоил свое разбитое и изможденное тело в просторной мягкой постельке в хорошо согретой чистенькой комнатке. Проснулся – уже светло, взглянул в окно – на улицах мокро, падает снег, усиленное движение массы войсковых частей, шум, гомон людской, гудение автомобилей и все та же опять безотрадная картина встревоженного людского муравейника…

Купил от 22 сентября «Речь», «Новое время» и «Рус[ское] слово». От штаба Верховного главнокомандующего сообщаются хорошие вести, будто германцы после Августовского сражения, закончившегося для нас 20 сентября победой, покидают пределы Ломжинской и Сувалкской губерний. Дай-то, Господи, ч[то] б[ы] это не было для нас лишь эпизодическим успехом! Как-то не верится… Но… но даже и «Речь» в Августовском поражении левофланговой германской армии видит полное крушение основных принципов германской стратегии и тактики; не нам-де учиться у германских стратегов военному искусству, а им следует заглянуть в русскую науку побеждать (sic!). Как представишь себе всех этих автомобильных генералов наших, вроде Зуева, «Пердяя», Потоцкого, Добрышина и tutti quanti[264], и диву даешься, что по адресу наших военачальников расточаются дифирамбы, что при таких презренных и ничтожных начальниках наших войска наши еще могут одерживать победы…

Послал моим ребятушкам письмо с извещением их о моем новом месте служения; письмо было короткое – как-то не писалось мне. Потолкался на вокзале, повидался с нек[ото] рыми нежинцами и болховцами; думал, не встречу ли своего Леонида. Кое-что закупил для дальнейшего своего странствия. На все – неприступные цены; многого из весьма нужного нет совсем – например, свечей. Лошадки мои бедные голодают от недостатка сена и овса. Долго ходить по городу не мог – ахиллесовой пятой теперь у меня становится моя несчастная спина, нуждающаяся в постоянной для себя подпорке, а то хоть ходи или с палкой, или совсем скрючившись. Мне думается, что и месяца наши войска не выдержат испытываемых ими теперь всевозможных лишений и невзгод. Одно утешение, если то же имеется в наличии у наших противников; и это я готов допустить с той лишь разницей, что у неприятеля, если нет хлеба, потому что его нет и негде взять, то у нас его нет потому, что не умеют его только доставить.

Посмотрел я на великолепные здания, занятые Красным Крестом под больных и раненых, к[ото] рым стараются теперь предоставить все радости бытия, и невольно пришло на сравнение вспомнившееся мной отношение нашего «дедушки» к любимым курочкам, к[ото] рых всячески он ласкал и холил, ч[то] б[ы] потом отдать распоряжение подать их на стол вареными или жареными… Японская война и теперешняя меня научили и воспитали дорожить каждым, хотя и совершенно зачерствевшим кусочком хлеба, каждой веревочкой и ничтожной по-видимому вещью, к[ото] рая здесь всегда может пригодиться.

26 сентября. Погода то захмурится, то разведрится; то же и на душе. Предполагал было сегодня же выехать на Холм в ставку главнокоманд[ующ] его; но не бывать бы счастью, да несчастье помогло: мою бедную лошадку – пристяжную – искусала жестоко стоявшая с ней рядом на общей отвратительной конюшне злая – очевидно, с голода – лошадь, и мне пришлось задержаться ради помещения несчастной пациентки в ветеринарный лазарет для наложения на раны швов; этим обстоятель[ством] я воспользовался для помещения и другой лошадки – корневика – вместе с экипажем и конюхом в тот же лазарет, где пребывание их будет обеспечено несравненно лучшей обстановкой, при к[ото] рой не разворуют – как здесь, при гостинице – ни жалкого запаса корма, ни всяких принадлежностей экипажного и лошадиного обмундирования, а то была сущая беда при ротозействе и неповоротливости моего возницы. Больших хлопот мне стоит дело фуражирования – сено и овес за недостатком их продаются на вес золота; прибегаю к посредничеству жидов и плачу им большие куртажные… Лишний день, так[им] образом, я и поблагодушествую в чистом № с электрическим освещением, уже не говоря о том, что и покормлюсь сам по-человечески. Если не прибегнуть к содействию жидов, то и хлеба нельзя достать в городе ни черного, ни белого.

Отвожу и душеньку свою регулярным чтением третий день газет. Сегодня получил из них обычную для себя в мирное время триаду – «Рус[ское] сл[ово]», «Нов[ое] вр[емя]» и «Речь» от 23 сентября. В ресторанах кормят для военного времени хорошо и недорого. Здесь встретишь то того, то другого из своих бывших сослуживцев и знакомых. В 17-м корпусе, в 5-м, судя по разговорам, да и, несомненно, во всех остальных люди кормятся не лучше, чем в оставленном мной 25-м корпусе; стратеги наши на тыл не хотят обращать и внимания в своем стремительном передвижении не давая возможности поспевать за ними обозам с провиантом и прочим довольствием; что из этого будет в недалеком будущем – страшно и подумать: мне кажется, что вся наша «серая скотинка» и просто скотинушка в лице лошадей начнут повально умирать от истощения и болезней.

О взятии нами Кракова из газет ничего не видно, значит лейб-гвардейский улан мне соврал «как очевидец»… Удосужился наконец послать писульку своему брату Сергею. Отрадное явление: вследствие мудрой меры – принудительной диеты, ущемившей главу «зеленого змия», не видно ни одного случая хмельного безобразия ни среди офицеров, ни среди нижних чинов; а что было в японскую войну?!!

Из газет видно, что германский Генеральный штаб распространил в Берлине известие о победе над русскими под Августовом[265]. Где Божья правда – за нашими ли официальными сведениями, или за германскими? Признаюсь, я мало верю и тем, и другим.

27 сентября. Погода хмурая, но не дождливая. Устроил своих лошадей с экипажем и конюхом в отдельный товарный вагон, к[ото] рый выхлопотал прицепить к вечернему почтовому поезду, с к[ото] рым сегодня я сам отправляюсь на Холм. Вопрос фуражировки лошадей для меня приобретает характер трагический – я так измучился заботой, ч[то] б[ы] мои кони были сыты при затруднительности купить все для них необходимое, что, право, чувствую на плечах своих такую обузу, точно имею несколько семейств на содержании. Скорее бы добраться до места – тогда не придется мне самому заниматься и отвлекаться этим тягостным для меня делом.

Мой Лепорелло сообщает, что вчера около 11 час[ов] вечера с запада слышалась сильная артиллерийск[ая] канонада. Отправил своим братьям, детям и племянницам открытки с местными видами. На вокзале виделся с команд[иром] 19-го корпуса Горбатовским. Большая часть корпусов нашей армии из Галиции перебрасывается на прусский фронт. Боль в спине мне положительно мешает даже в умеренной ходьбе. Не отрапортоваться ли мне больным, ч[то] б[ы] обратить, наконец, на себя серьезное внимание, но… но… сделаю это, когда уж меня невмоготу припрет.

А здесь, как нарочно, мальчишки с телеграммами как бы дразнят вожделенной мечтой, выкрикивая: «Последние известия – мир!» Сердце перевертывалось от радости.

Отправляюсь на новую должность в скорбном сознании предстоящей мне роли – искупительной жертвы за грехи авторов, составлявших новый устав о полевой службе, а также того стрелочника, на к[ото] ром имели бы возможность разряжаться все громы и молнии сильных мира сего за общее неустройство военного быта.

Около 11 часов ночи выехал на Холм, в 1 час ночи уже был там. Заночевал в уборной, но спал плохо от холода и от сильного запаха карболки.

28 сентября. Рано утром, чуть забрезжил свет, выгрузил лошадей из вагона. Через этапного коменданта магистрат отвел мне помещение; в выборе его я больше всего считался с тем, ч[то] б[ы] лошадям была удобная стоянка и ч[то] б[ы] она была поближе ко мне. Поместили меня на краю города в одной избе в соседстве с магазином, имевшим вывеску, на к[ото] рой большими буквами выведена надпись «Склад гробов». После тех районов, из к[ото] рых я выехал, г[ород] Холм с первого же взгляда производит впечатление мирного города, в к[ото] ром не видно ни бешеной военной суматохи, ни облыжности в смысле возможности приобретения в нем необходимых предметов довольствия[266]. Можно здесь купить и молока, и свечей, и масла, и т. д. Нет здесь встречавшей[ся] до сего времени картины объеденности. Только что расположился в квартирке – послышался призывный звон колокола[267]; очевидно, сегодня праздник.

Отыскал штаб главнокоманд[ующего] Юго-Западного фронта, где в оперативном отчаянии навел справку о нахождении штаба главнокоманд[ующ] его Северо-Западного фронта – в Гродно. Уже там я узнаю точно, где расположен штаб моей армии; ехать придется на Брест – Белосток – Гродно. Сегодня – «День креста», по городу ходит молодежь обоего пола и продает флажки с красным крестом в пользу раненых.

Пообедал на вокзале – вполне хорошо и недорого. Случайно встретился там с Федяем, к[ото] рый, как и Зуев, реабилитировался и получил бригаду в одном из запасных корпусов, предназначенных для осаждения Перемышля. Настроен в отношении меня откровенно и покаянно, необычайно был ко мне любезен и утащил меня к себе в вагон чай пить, откуда вместе пошли в Моск[овское] экономич[еское] офицерск[ое] общ[еств] о. Ругает свой штаб 25-го корпуса как нельзя более, все-де работали из-под палки и ничего не знали, кроме Богословского. Не поздоровилось от него и по адресу Зуева. Передавал мне, что Плеве, вместо того, ч[то] б[ы] быть самому свергнутым за директивы, имевшие для него и Зуева столь неприятные последствия[268], награжден недавно Георгиевским крестом[269]; Добрышину-де не оправдаться в том, что он бросил свою дивизию и, в растерянности потерявши с ней всякую связь, бежал прямо на Холм в штаб армии. Вопрос возникал об отрешении от должности и корпусного командира 17-го корп[уса] Яковлева, но он слишком будто бы в очень хороших отношениях с Плеве.

29 сентября.

Погода, почти не переставая, стоит гнусная – мрак, дожди и слякоть. Но эта атмосферическая непорядочность значительно для меня теперь смягчается в этом почти глубоком тылу человеческого коловращения, где все штабные расположились даже совсем по-домашнему. Странно, что из штаба Юго-Западн[ого] фронта, стоящего теперь в Холме, совсем выделены санит[арная] часть и другие отделы, стоящие в Бресте. Зачем такая разобщенность и расколотость штаба?

Получил все нужные документы на перевозку и себя, и всего моего инвентаря в Гродно, куда я завтра отправляюсь только ради узнания из штаба фронта о месторасположении штаба моей армии; досадно будет, если придется туда ехать опять назад, напр[имер] – в Белосток или Брест; вероятнее всего, мне кажется, что в Варшаву[270], в группу войск, действующих по правую сторону Вислы.

Стараясь быть объективно-беспристрастным в сравнительной оценке положительных качеств немцев перед русскими (напр[имер], принимая во внимание их большую организованность, методичность, продуманность, расчетливость, фундаментальность во всем, выдержанность и пр.), я чисто логически не могу не допустить и не предвидеть, что наш противник должен побить нас своей техникой, сообразительностью, хладнокровием и многим другим; и если мы разобьем германцев, то интересно знать, какому из этиологических элементов победы мы будем этим обязаны? И морально-то, я думаю, они настроены, во всяком случае, уж не ниже нас, а скорее даже выше, чувствуя себя в положении окружаемых железным кольцом при громадности их национального самосознания. Еще будь хоть мы перед ними поворотливее, эластичнее – а то и этого преимущества у нас перед ними нет. Так чем же мы победим?? Я в затруднении на это ответить, разве только большим количеством шапок, большей выносливостью, да, может быть, еще как[ой]-ниб[удь] внезапностью рассудку вопреки действий[271]! Смотрел я сегодня на толкавшуюся на вокзале массу добровольцев по Красному Кресту, сестер, всяких уполномоченных, и спрашивал я себя, а сколько из них найдется лиц, к[ото] рые сюда ехали действительно с исключительной лишь и чистой целью бескорыстного общего служения страждущему человечеству, а не главным образом-то – себе лично? Да и каждый из воюющих-то – какая у него идеология? А та, ч[то] б[ы] прежде всего, скорее всего и больше всего взять себе же лично, а затем все следуют румяна, маски…

Спина моя меня изводит, не могу я свободно как следует ходить. Только и покою в кровати, куда не часто дорваться.

30 сентября. Преотвратительная погода. Посадил лошадей с тарантасом в вагон, прицепленный к отходящему со мной поезду на Брест около 6 час[ов] вечера. В Брест прибыл уже ночью. Толчея, что негде яблоку упасть, ужинал за неимением мест стоя; масса выселяющихся из Варшавы, к[ото] рые, объятые ужасом войны, стараются поспешно эвакуироваться вовнутрь России. Варшавская публика настроена крайне нервно. Напрасно и нерезонно власти призывают жителей к спокойствию, обнадеживая их перспективой полного благополучия и беря на себя, так[им] обр[азом], большой риск быть дискредитированными в глазах несчастной публики, если бы Варшава была взята и публика бы сразу всей массой бежала из города. Заночевал в холодном вагоне, т[а] к что продрог здорово. Верную мысль я подслушал на вокзале из уст одного молодого человека, к[ото] рый высказывается за неприобретение людьми массы драгоценностей и всякого вообще имущества, дабы не чувствовать себя, лишившись их, уж очень несчастным.

Узнал из газет о смерти Карла Румынского[272], для нас, может быть, могущей сыграть и весьма выгодную роль. Из тех же источников сообщение о падении Антверпена.

Октябрь

1 октября. Незабываемый мной никогда день Покрова Пресвятыя Богородицы. Утром слышится благовест колокольный в церквах. Около 3-х дня сел в поезд, отходящий на Белосток; публики туда едет мало, а больше все в Киев, Москву, Брянск. От случайного моего спутника – фельдъегеря Гончарова – узнал, что штаб 10-й армии в Красностоке[273], верстах в 30 к СЗ от Гродно. Путь к Гродно местами пролегает среди болот, к востоку – Беловежская пуща.

Продолжаю аккуратно прочитывать газеты; потопление немцами нашей «Паллады»[274] лишний раз доказывает, что враг наш слишком силен.

Вагон мой с лошадьми прицепили к санитарному поезду, к[ото] рый больше стоял, чем шел. Прибыл в Гродно лишь в 6 утра, всю ночь не спал.

2 октября. Светлая погода. Узнаю, что штаб СЗ фронта переезжает в Седлец[275]. От жандарма и коменданта станции узнал, что штаб моей армии – в Красностоке; для вящей же достоверности постарался узнать об этом у к[ого]-либо из оставшихся пока чинов штаба; мои разговоры с Рейнботом[276], ответили мне по-хамски: «Я вам не справочная контора…»[277] Из Гродно до Белян[278] по машине, а с Белян на лошадях. Шоссе превосходное, гладкое как скатерть. Часов в 7 вечера прибыл-таки наконец в штаб, расположенный в Красностокском женском монастыре[279], проскитавшись в розысках его около почти двух недель, и это в век пара и радиотелеграфов… Знакомство с новыми сослуживцами. Новости о происшедших переменах в воен[но]-санитарной организации, при к[ото] рой все вышло наоборот с нашими чаяниями военных врачей, созданной как будто со злобным намерением нас унизить и предать в руки и на дискреционное усмотрение хулиганствующих рейнботов и им подобной сволочи, когда подпоручик Богданович в должности начальника эвакуационного пункта в Августове «подтягивает» главных врачей госпиталей угрозами отрешения их от должностей…

3 октября. Чудная погода, светлый день, дивная красота монастырской обители, к[ото] рую теперь занимает штаб 10-й армии. Но… на душе так тяжело, так тяжело – и не от предвидения и предчувствия всевозможных катастрофических сюрпризов, к[ото] рые нам готовят германцы, а от террора перед разнузданным произволом властвующей теперь вовсю и со зверским остервенением над нами рейнботовщины, для к[ото] рой и в трудную годину, переживаемую родиной, остается все тот же руководящий принцип в жизни – l’êtat c’est moi[280], и к[ото] рая в своем утробном ослеплении и неистовстве все спасение для России продолжает видеть только в ежовых рукавицах да кузькиной матери за счет попрания всяких самых элементарных норм закона…

Ознакомился сегодня со всеми штабными; командующий армией – Сиверс[281] (недавно лишь назначенный после смены двух предшественников), начальник штаба – Одишелидзе[282]; дежурный генерал – Эггерт[283]; генерал-квартирмейстер – Будберг[284] и заведующий этапно-хозяйст[венным] отделом – генерал фон Таубе[285]!! Ни одной русской фамилии! Дела предстоит мне масса, и самого тревожного и трудного – формирование по новому положению «санитарного отдела», распорядительная деятельность по части эвакуации и проч. в гнусной атмосфере ежеминутного чувствования над собой грубого полицейского произвола и хамства. Неужели, если Господь благословит нас победой над врагом, то она послужит для большего еще торжества рейнботствующей лишь России, а не подлинной, дорогой всем нам России?! Кто самые опасные внутренние враги последней, настоящие революционеры-крамольники, ведущие ее к гибели, как не все эти находящиеся у власти рейнботы с своими разбойничьими шайками, своими злодействами перещеголяющие тевтонов в чинимых ими зверствах?! Если какому-н[и] б[удь] помпадуру «приказано быть акушером», это ведь немного лишь требует от него ума и благородства души, ч[то] б[ы], получая по занимаемой должности все прерогативы (уж Бог с ним!), уметь в ней лишь шефствовать и настолько хотя бы ценить лицо действительно за тебя все делающего, ч[то] б[ы] только не оскорблять его чувства достоинства в угоду своему своеволию и капризу и в явный ущерб делу, да еще в такую великую страду, как настоящая война.

4 октября. Прекрасный солнечный день. Вхожу в курс нового дела. Работы административной масса, одних телеграмм в день приходит иногда до 50 и более. Хорошо так устроился в келейке монастыря, увешенной все образами, иконами – не вышел бы из нее никуда!.. С утра – колокольный звон; говорят, что сегодня воскресенье. Урвал времечко заглянуть в церковь; из Гродно приехал архиерей, к[ото] рый говорил проповедь, шел молебен; монашенки стройно пели «Заступница усердия…» и «…под твою милость прибегаем…» Обстановкой был глубоко взволнован, до слез растроган и умилен… Самые дорогие вещи и многие драгоценности из церкви вывезены в Гродно на случай могущего [случиться] нашествия сюда пруссаков.

В штабе почерпнул сведения, что под Граевом[286] и на фронтах под Варшавой идет бой, на нас наступают в больших силах пруссаки – со стороны Торна[287] 2 корпуса, на Варшаву 5 корпус[ов], по линии Ивангород[288] – Сандомир 5 корпус[ов], и по Восточной Пруссии – не менее 3 корпусов. Фронт нашей армии растянут от Сувалков[289] до Остроленки[290]. Лык[291] нами очищен. 1-й Туркестанский и 6-й армейск[ий] корпуса из нашей армии выделяются, 26-й же – придается. Нашей армии предписано упорно обороняться.

Около часа дня – обед в монашеской трапезной. Стол довольно хороший. Все штабные выглядят такими чистенькими и хорошо одетыми, что заставляет и меня обратить на себя внимание относительно костюма. Подведомственные мне товарищи по санитарн[ому] управлению – пресимпатичные люди, заботятся обо мне как о родном. Не ожидал я этого встретить.

Прибыл генерал-майор Бендерев[292], был он перед этим – начальник штаба 1-го Туркест[анского] копуса, но, очевидно, оказался неспособным, а потому назначен «начальником санитарного отдела» 10-й армии!! Я буду его помощником. Познакомился с ним; впечатление на меня произвел хорошее откровенным признанием, что будет состоять в означенной должности лишь временно, впредь до получения или бригадного командира, или начальника дивизии, и что по санитарной части он ровно ничего не знает.

Хотел было пойти ко всенощной, но приехал ко мне особо уполномочен[ный] Красным Крест[ом] князь Куракин[293].

5 октября. Погода мокрая. Приступили к формированию «санитарного отдела» при штабе 10-й армии согласно приказу Верховного главнокомандующего; поставлен во главе этого отдела не врач, а генерал-майор, вследствие чего и штат установлен довольно пухленький. Пока еще сформируются «санит[арные] отделы» в армиях, а теперь идет страшный сумбур во взаимоотношениях и в деле ясного разграничения круга ведения каждого. Рейнбот же – озорствует!

Продолжаю жить в такой же иноческой келейке, уставленной иконами, вот уже третий день пребываю на одном месте без передвижений (давно не наслаждался такой «оседлостью»!), питаюсь безусловно хорошими обедами и даже ужинами (чего не видел никогда в 25-м корпусе), так что при таких условиях нестрашными представляются ни значительно увеличившаяся работа, ни даже рейнботовская хулиганщина.

6 октября. День серый, но без дождя. Живу все в той же келейке, увешанной иконами; и это действует психотерапевтически на мою усталую и измученную душу. Между массой организационного дела по формированию «санитарного отдела» при штабе армии и текущих сношений – и письменных, и телефонных, и телеграфных в восходящем и нисходящем направлении – все-таки урываю минутки, ч[то] б[ы] зайти в церковь и послушать столь любимое мной женское пение монашек.

Генерал Бендерев пробыл у нас как мимолетное видение, так как благодаря содействию своего сотоварища – начальника штаба – получил новое назначение в штаб 3-го армейского корпуса. Какими удобствами – посмотрел я – обставлено было его отправление: даны и подводы под уйму вещей, и автомобиль персонально под него – своей корпорации человек! А уезжай я, хотя бы был и в чине действит[ельного] тайного советника – ноль бы на меня внимания. Все же, благодарение Господу Богу, я в штабе армии хоть не вижу к себе того грубого и наглого отношения, к[ото] рое пришлось испытать в штабе 25-го корпуса.

Назревает стратегический кризис в нашем единоборстве с пруссаками; в районе нашей армии между Граевом и Осовцом[294] начались бои; железная дорога между ними разрушена.

Получил от своего сына письмо, посланное из Москвы 29/IX с уведомлением, что отправлен ко мне по прежнему адресу с Сараджевым транспорт необходимых для меня вещей, получить к[ото] рые при теперешних условиях сюда я, к сожалению, не рассчитываю.

Бомбардируют меня главные врачи подвижных госпиталей телеграммами такого содержания, что-де корпусные продовольств[енные] магазины не выдают им ни фуража для лошадей, ни съестных припасов для команд, купить же их невозможно… Интендант армии Краевский[295] (полковник, по-видимому, дельный, разумный и порядочный) откровенно признался, что помочь горю не в состоянии, так как ожидаемый из Гродно груз около 150 тысяч пудов в пути застрял. Задержка доставки всякого довольствия и людям, и лошадям из тыла – явление не случайное, а уже давно принявшее общий и постоянный характер, и притом трагический. Без преувеличения можно сказать, что войска со всеми входящими в них учреждениями, кроме штабов армий, – голодают в буквальном смысле слова, кроме того – терпят крайнюю нужду в надлежащем обмундировании и снаряжении. Если условия снабжения армии всем необходимым не улучшатся, то, мне кажется, должен будет наступить общий мор. Не допускаю и мысли, ч[то] б[ы] у наших противников дело снабжения армии было поставлено так отвратительно, как у нас, как бы наше общественное мнение ни обрабатывалось газетными сообщениями, имеющими тенденцию подчеркивать да приумножать одни только минусы у неприятеля, ничего плохого не находя у нас самих. А пруссаки все прут да прут – методически, настойчиво, планомерно, не уступая ни одной пяди своей земли, а прибирая мало-помалу ее от коалиции противников. Вот вам и Германия, не воевавшая в течение 40 лет!!

2 октября, оказывается, исполнилось столетие со дня рождения высокочтимого мной поэта Лермонтова, «с печалью в душе» явившегося на свет[296].

Лошадки мои стоят теперь, да отдыхают. Хотел было приказать своему конюху, ч[то] б[ы] он давал за это время их бездеятельности меньше овса (по 5 ф[унтов] вместо 10 на каждую) и прибавил бы сена (вместо 20 фунт[ов] на каждую давал бы хоть 30 ф[унтов]), но перерешил, будучи убежден доводами Лепорелло, что-де пусть как следует лошадки прибавятся в теле, ч[то] б[ы] генеральские лошади не походили на обозных!

7 октября. Хорошая погода. С утра с запада слышалось сильное артиллерийское буханье. Идет бой между Осовцом и Августовом. Целый день мечусь как угорелый в стараниях как можно лучше обеспечить войсков[ые] части в санитарном и эвакуацион[ном] отношении; разослал тысячи телеграмм и начальнику санитарной части фронта, и главноуполномоченному Красного Креста Гучкову[297], и особоуполномоченному – князю Куракину, и главным врачам госпиталей, и т. д. Бомбардируют и меня со всех сторон телеграммами. Душа страдает от сознания, что зла и несчастий так много, а даже и смягчить их я не в состоянии!.. Хоть и все время треплешься, а видишь, что делаешь-то «ничего»; лучше ли это, чем ничего не делать?!

Наступления ночи ожидаешь с вожделением – на подушке под теплым одеялом хоть временно забываешь всю отвратительную и гнусную распостылую действительность. Еле-еле, хотя бы коротенько принуждаю себя продолжать ведение своей «серой книги».

Блокада с Перемышля нами снята; значит, дела наши в Галиции неважны.

Получил от Сережи-брата теплое и сердечное письмо. Все то же идеалистическое отношение к войне, как и моего Сергея-сына; благодарю покорно за дурацкую роль быть пушечным мясом в руках равнодушных и легкомысленных распорядителей десятками тысяч жизней; другое было дело участие в войне в век стрел, пищалей и проч.

8 октября. Чувствуется дыхание глубокой осени; деревья расцветают багрянцем; земля покрылась густым ковром опавших кленовых листьев; небо покрыто свинцовыми тучами; пронизывающий сильный ветер; грозно шумит лес; жутко завывают и визжат телеграфные и телефонные проволоки. Как красивы здесь придорожные кресты! Шестой уж день как живу безвыездно в святой обители[298]. Хорошо бы пожить здесь в мирное время, без этой кошмарной действительности, сковывающей и ум, и сердце. Все-таки я остаюсь верен себе – не могу совсем слиться и отождествиться с налегшей на меня тяжестью весьма беспокойной работой; я всегда с своими мечтами и грезами – «Люди друг к другу зависть питают, я же, напротив, только завидую звездам прекрасным, только их место занять бы хотел…»

Хотел было сегодня съездить в Осовец, но не было автомобиля, по крайней мере – для меня, для других же всегда есть; обещали дать завтра. Сегодня мне Сиверс приказал не ставить только что прибывший Кронштадтский лазарет имени какой-то особы (?) «в какую-ниб[удь] трущобу», а непременно у станции жел[езной] дороги! Такова заботливость о частных отрядах! Независимо от требований боевой обстановки, а ради лишь удобства учреждения!..

Пленный немец, как передавал мне один генерал из 1-й армии, будто бы выразился так, что-де если бы да у нас были бы такие солдаты, как у вас, так мы бы раскатали вас не с таким, а с большим трезвоном.

9 октября. Ветреная, дождливая погода. Рано утром отправился на ненавистном мне автомобиле в Августов познакомиться с деятельностью там сборного эвакуацион[ного] пункта и входящих в его состав госпиталей, в число к[ото] рых произволом Рейнбота попал и приданный дивизии № 132, о необходимости возвращения к[ото] рого в свою дивизию я только что телеграфировал сему помпадуру. Дорога все время пролегала по чудному шоссе среди болот, трясин, озер и хвойных лесов. Около 40 верст пролетел в течение 1½ часов! По пути навстречу тянулись обозы; бедные лошади от страха мчащегося самоката шарахали в сторону, опрокидывали повозки. С болью в сердце всю эту картину я беспомощно созерцал и думал, уравновесится ли внесенный моим автомобилем беспорядок в обозы той пользой, к[ото] рую я должен принести своей поездкой по осмотру полевых госпиталей? А польза, мне кажется, могла исчерпываться только разве тем, что я всех подведомстве[нных] мне коллег лишь обласкал и приободрил в противовес примененным к ним рейнботовским карательным мерам, вроде, напр[имер], отчисления от должностей некоторых главных врачей. Свою злобу от общего неустройства и несорганизованности во всем наши начальствующие лица так любят вымещать на своих подчиненных, особенно же – на врачах! И вместо того, ч[то] б[ы] быть руководителями, выступают исключительно лишь в роли карателей, видя в этом все свое назначение. В стороне Граево и западней слышалась артиллерийск[ая] канонада.

Приехал обратно в свою святую обитель – уж стало смеркаться. В штабе циркулируют сведения, будто бы мы оттеснили неприятеля и переходим в наступление. От Варшавы пруссаки отступили за Скерневицы[299]. Осмотревши сегодня раненых солдатиков вынес весьма отрадное впечатление: настроение духа у них бодрое, многие с охотой готовы возвратиться в строй. Воистину, наша «серая скотинушка» – святая скотинка! И если Россия победит, то только благодаря нашему солдату…

Хотел было написать письмо своим детям, но так устал и продрог, что тянет на кровать и под теплое одеяльце.

NB. Осмотрел сегодня и Тверской этапный лазарет. Досадно видеть, что такое прекрасно оборудованное учреждение (да и одно ли оно только!) с самого начала войны только и знает, что двигается с места на место – свертывается да развертывается, и за все это время только и успело оказать пособие лишь девяти раненым!! Это явление не случайное, а общее как для частных, так и для военных врачебных учреждений, а между тем как много б[ольн] ых и раненых часто оказывается без надлежащей помощи! Так много у нас суеты, и так мало продукции! Все эти летучие отряды, лазареты и подвижные госпитали Красн[ого] Креста, при несомненной от них пользе, к[ото] рую они могли бы оказать, – часто дают себя чувствовать какой-то обузой, к[ото] рую не знают, куда приткнуть, ч[то] б[ы] только от них отвязаться и дать им хоть к[акое]-н[и] б[удь] занятие[300]. Характерное, пожалуй, явление для нашей матушки Руси: всего может быть и много, да распорядиться-то этим не умеют.

10 октября. Погода хорошая. Миллион терзаний с этим не вовремя формированием санитарн[ого] отдела и текущими делами; задавлен телеграммами… Уж не до обычной для меня жизни призрачным миром, когда поганая реальность стучит в сознание невероятным хаосом во всем…

В газетах прочитал цитируемую статью современн[ого] писателя Ромена Роллана[301], направленную против милитаризации германских интеллигентских сфер, когда рука об руку с прусской военщиной идут все почти германские писатели и ученые.

От начальника штаба узнал, что мы собираемся переходить в наступление. Не верится мне, ч[то] б[ы] мы могли победить пруссаков; при совершенстве их техники, аккуратности и взвешенности ума не выручит, пожалуй, нас и «серый».

Командир 2-го Кавк[азского] корпуса Мищенко, хотя и порядочно надоедает моей канцелярии всякими телеграммами по санитарной части касающимися, но мне он очень нравится: таким и должен быть строевой начальник, к[ото] рый при учете «числа штыков и сабель» никогда не должен забывать и о носителях этих орудий…

Случайно прочитал в газетах о смерти от ран Сергея Ванновского[302], за взятие Равы-Русской[303] награжденного «Георгием»; «С. В., ныне умерший, за взятие Равы-Русской награждается Георг[иевским] крест[ом] 4-й ст[епени]», – так гласит приказ.

11 октября. День – серый. Граево – опять в наших руках. Идет сегодня большой бой между Боржемен[304] и Дуткен[305]. В нашу армию скоро вольется 1-я, состоящая из двух корпусов. Вследствие последовавшей во время самой войны реорганизации в[оенно]-санит[арной] части[306] – большой кавардак, путаница в понятиях, терминах; за отсутствием же надлежащей связи между частями и учреждениями многими из них не получается совсем никаких ни циркуляров, ни приказов. Только бы быстро и безостановочно двигаться и мотаться из стороны в сторону, хотя бы и безо всякого толку – отлично сходит за деловитость…

Вечером был у всенощной, превосходное пение, кадильный и свечной запах меня положительно пьянят и уносят мою душу в горния… Так грустно было слышать – «да веселятся небесные, да радуется земная»…

Прочитать Метерлинка[307]: «Жизнь пчел», рассуждение о судьбе[308], «Сокровища благих»[309].

12 октября. Хорошая погода; тепло на дворе. Ночью сквозь блуждающие по небу тучки проглядывает луна и виднеются мириады мигающих лампад.

Сегодня – воскресенье. Сходил к обедне. Прекрасно пели; «отложим ныне всякое житейское попечение…» Душа моя всегда в стремлении к этому…

До слез тронут был сообщением в газетах о грандиозной патриотической манифестации студенчества С.-Петерб[ургского] университета по случаю призыва значительной его части на службу за отменой отсрочек по образованию[310]. Наша молодежь всегда – на передовых позициях.

Почти каждый день слышалась усиленная глухая канонада с запада. Командующий войск[ами], начальник штаба и квартирмейстер выехали на бранное поле. Как наши дела обстоят – неизвестно пока. О нашем же сражении под Варшавой в течение 1–7 октября газеты трубят как об имеющей решительное значение нашей победе, даже как «о начале конца» для германцев. Дома у нас теперь все ликуют. Но мне представляется, что рано еще нам [тру] бить в фанфары, еще много нам предстоит преодолеть трудностей, ч[то] б[ы] сломить врага, от к[ото] рого Варшава еще не застрахована. В действиях наших военачальников что-то видно много ремесленности и нет вдохновенного дерзания в отступление от шаблона.

В нашу армию вливается теперь 1-я армия Ренненкампфа, состоящая из 3-го и 20-го корпусов; за упразднением этой отдельной армии бесталанному ее вождю дается, ч[то] б[ы] не обидеть его, командование над формируемой, кажется, особой армией, куда будут входить «маргариновые» корпуса…

Сегодня делал мне, как начальнику санитарного отдела, доклад бухгалтер; говорил о кредитах, выданных в мое распоряжение по какой-то смете какого-то управления, о разассигновках и о прочем в этом роде; слушал я, и ничего ровно не понимал, но уверен, что для докладчика я сумел показать себя знающим!!

13 октября. Ведренный день; свежо. С раннего утра начинается бомбардировка меня телеграммами, предписаниями, приказами, сношениями и т. д., на каковую я, в свою очередь, открываю огонь… Такая масса мелочей овладевает мозгом и давит его, что все в голове путается у меня; забывчив и рассеян стал в феноменальной степени. Производит ли кто настоящую работу в смысле продуктивности ее, или только одну видимость работы, но у всех страшная трата нервных сил, чувствуется общий хаос, судорожное дерганье – только бы не быть в покое; все бегают и суетятся не столько ради достижения к[акой]-либо осознанной общей цели, а просто-напросто из чувства самосохранения, ч[то] б[ы] для тебя лично не случилось от начальства к[акой]-либо неприятности; усилия каждого направляются не к служению делу, а к одному лишь козырянию, что будто бы творишь дело… Все несомненно переутомлены чрезвычайно; с болью в сердце приходится обращаться по службе то к тому, то к другому, у к[ото] рых в душе читаешь – «черт бы тебя побрал»; своим обращением видишь, что вносишь еще больший хаос, совестно бывает каждый раз как бы мешать другим в их подчас процедуре толчения воды в ступе. Независимо как бы от нашей мышиной деятельности и крохоборства там… там, на позициях, решаются, очевидно, великие события…

Идет страшный бой к западу и юго-западу от линии Августов – Сувалки. Вчера мы с кн[язем] Куракиным уже сговорились о размещении наших врачебных учреждений. Не лучше ли было бы для боевого дела, ч[то] б[ы] Красный Крест работал, по крайней мере, хоть лишь в тылу, а не в войсковом районе, где он является помехой и обузой, отвлекая на себя слишком много внимания строевого начальства, к[ото] рое прямо-таки боится не устроить поудобнее его лучшие отряды и лазареты (изволь-ка не угодить хоть тому же Пуришкевичу[311], стоящему во главе целой группы лечебных заведений, к[ото] рый чуть что – и жалобу в Петербург!..); бывает так, что скорее пропустят поезд с ранеными Красн[ого] Креста, а задержат солдат, к[ото] рые должны скорее бы следовать на пополнение…

Единственная возможность узнать о всяких совершающихся у нас операциях в армии – это за обедом и ужином, когда все бывают свободны и сам командующий армией вкупе с начальн[иком] штаба, генерал-квартирмейстером, дежурным генералом и др. непринужденно беседует о том – о сем, но при общем гомоне и привычке командующего тихо говорить я, сидя от него четвертым по порядку, ничего не могу расслышать. Мешает мне и японец, садящийся обычно около меня и старающийся меня на полупонятном для меня коверканном русском языке развлекать!..

Всплыл опять вопрос о бросающемся в глаза сравнительно большом количестве легко раненых в левые руки и нижние конечности. Интересно посчитать цифру умышленных саморанений, но сделать это теперь даже с приблизительной точностью пока невозможно.

14 октября. Погода туманная, хмурая. Что-то я стал заметно глохнуть, пустеть головой и душой. Совсем лишился памяти, а она так мне нужна теперь! Спасибо молодому коллеге Ларину – он является для меня надежной памятной книжкой. В 10-ю армию включено столько новых частей, что она численностью доходит теперь до полумиллиона, и санитарное состояние ее – на моей ответственности. К западу от Августова дерутся во всю мочь, германцы настойчиво тщатся прорваться между 22-м и 26-м корпусами – в самом их стыке; послано подкрепление; завтра будет там и наша тяжелая артиллерия.

За ужином узнали, что пришла телеграмма из штаба главнокомандую[щего] об успешных наших действиях по линии Зволень[312] – Новая Александрия[313]; взято в плен 50 офицеров и около 3 тысяч нижних чинов, кроме того – несколько пушек и пулеметов. Не наступил ли передкритический стадий решения общеевропейского вопроса? События назревают. Пошли, Господи, им скорее совершиться! Продолжаться долго война, мне кажется, не может: мы все, от высших чинов, кончая тем более – низшими, прямо-таки переутомлены и физически, [и] психически! А впереди еще… призраки всевозможных эпидемий! И виноватыми в них, конечно, окажутся одни лишь врачи!!

Приказом по армии № 70 от 13 октября объявляется, что занимаемые ныне войсками армии укрепленные позиции являются предельными, далее к[ото] рых отход войск не может быть допущен, потому позиции д[олжны] б[ыть] обороняемы с крайним упорством и удерживаемы за нами во что бы то ни стало; указывается, кроме того, что оставление окопа или другого укрепления его защитниками может быть только после штыковой свалки с превосходными силами противника; оставление же укреплений только под действием его ружейного и артиллер[ийского] огня признается недопустимым. Далее обращается в этом приказе внимание на преувеличенность заявлений касательно губительности огня тяжелой артиллерии противника (речь идет о так наз[ываемых] «чемоданах»!), – заявлений, ведущих к неосновательным выводам и вносящих крайне вредную нервность. Производя-де чрезвычайно сильное впечатление гулом разрыва, снаряды тяжелой артиллерии по малой меткости ее не причиняют материального ущерба даже в той мере, как полевая артиллерия. В заключение приказа говорится, что «вполне оценивая то моральное впечатление, к[ото] рое производит стрельба тяжелой артиллерии, я принимаю меры к наискорейшему обеспечению тяжелой артиллерией войск армии…»

15 октября. Преотвратительная слякотная погода. С 4 часов утра на позиции выехал командующий, не возвратившись еще к ужину[314]. A propos: нас кормят превосходно, с хронометрической точностью – в 1 час дня обед и в 8 час[ов] вечера ужин. Заведует столовой прапорщик запаса Шеншин под кличкой «Завтра – вице-губернатор». В отношении помещения и продовольствия после того, что я испытал в штабе 25-го корпуса, для меня теперь рай. Тем не менее, по привычке я уже инстинктивно продолжаю все остающиеся корочки и крошки белого хлеба собирать и копить про черный день, но не выбрасывать. Посмотрел бы на меня теперь кто-либо из мирных граждан – счел бы за сумасшедшего Плюшкина.

Дивизион[ный] врач 8-й Сибирск[ой] дивизии Михалевич отрешен от должности за письмо к своей жене, где имел глупую неосторожность критиковать действия наших военачальников и восхищаться действиями германцев, этих поистине каких-то во плоти дьяволов, так упорно и искусно сражающихся. Прискорбно при этом, что и германская наука «нахлобучила на лоб каску прусского фельдфебеля и ушла в казармы», а германское искусство «взяло в руки винтовку и стало стрелять по «вражеским» художникам и писателям»!! А мы? Разве с целью сокрушить тяготеющее над Европой иго германского милитаризма сами не милитаризуемся?!

Командующий уехал на позиции в большом колебании перед задачей: переходить ли ему в наступление, когда ему предписано строго удерживать занимаемые позиции, переход же в наступление связан с риском в случае неудачи потерять позиции. Продолжаю на войне ужасно много курить, да и все здесь курильщики стали в десять раз больше курить, чем в мирное время.

16 октября. Хорошая погода, ветрено и морозно. У Сувалок идет ужасающий бой[315]; командующ[ий] армией не возвращался оттуда до сего времени, а уж 9 час[ов] вечера. Слышится весь день глухая пальба. Дергают меня во все стороны. Маневрирую распределением и передвижением санитарных транспортов и полевых госпиталей. Представители Красн[ого] Креста вносят лишь одну сумятицу, вон из кожи лезут, ч[то] б[ы] только показать свою неусыпную деятельность, докладами строев[ому] начальству о «скоплении раненых», смущая его более, чем как[им]-либо жупелом. Князь Куракин (а он один еще из лучших) сегодня козырял, как он за недостатком медицинск[ого] персонала сам хлороформировал раненых при операции. На переднем плане у всех этих благотворителей – только «я, я», да «мы, мы». Чтобы внести хоть нек[ото] рый порядок в работу, сделал распоряжение о распределении времени для докладов мне по делопроизводствам – госпитальному, врачебно-гигиеническому, эвакуационному, бухгалтерскому, секретарскому; спешные же доклады делаются во всякое время. Часа 2 я сегодня имел терпение выслушать объяснения бухгалтера о кредитных операциях; признаюсь, очень мало понял.

17 октября. Светлый день, мороз. Щемит сердце при одном представлении, как только наши солдатики теперь себя чувствуют на позициях в подбитой ветром рвани, в изношенной обуви, голодные… В 20-м, 3-м, 22-м, 26-м, 3-м Сибир[ском] и 2-м Кавказс[ком] корпусах идут горячие бои. Командующий армией с генер[ал]-квартирмейст[ером] Будбергом еще не возвращались из Августова. С раннего утра – первые телеграммы от командующего, что большие скопления раненых в Августове и Сувалках, получены также телеграммы от крепостного врача Гродно и корпусного врача 20-го корпуса, что больные накопились и требуют скорейшего вывоза по железн[ой] дороге. Взволновался этим обстоятельством начальник штаба; успокоил его, что все зависящее от меня сделаю. На мою телеграмму во фронт начальнику санит[арной] части о необходимости скорейшего вывоза тифозных больных с главных пунктов последовал ответ, что поезд будет выслан для их подъема, когда будут изготовлены специальные вагоны!! Хаос, хаос, во всем хаос! Задаешь себе вопрос, что лучше при таких условиях: спокойное ли бездействие в моем положении, или же – действие, к[ото] рое являлось бы лишь надбавкой к общей сумятице, к общей первой настроенности… Хотел было ехать в Сувалки, но… для меня не было свободного автомобиля, к[ото] рым так легко пользуются г-да офицеры и даже их дамы! Хотя нужно отдать справедливость, что этот штаб сравнительно с другими отличается порядочностью взаимных отношений между служащими.

За расформированием штаба 1-й армии понаехали к нам излишествующие чины из этой армии, из них один полковник, рекомендующийся бывшим протеже Самсонова и Флуга[316] и состоявший до последнего времени каким-то «командиром нестроевой роты обозного батальона», не без поддержки, по-видимому, и со стороны начальника штаба к[а] к бывшего сослуживца в Туркестанск[ом] крае. Этот полковничек моншерского типа серьезно, я вижу, мечтает быть назначенным не более и не менее как… начальником санитарного отдела штаба нашей армии, а я, заслуженный врач-генерал, буду его тогда помощником!! Это ли не верх цинизма?! Цинизма, к[ото] рый проделывают над нами, врачами, хозяева теперешнего положения г-да военные начальники. Только любя свою родину я не желал бы, ч[то] б[ы] нас поколотили пруссаки, но от всей души радовался бы, если можно было бы им прежестоко вздуть наших военачальников с камарильей, этих истинных, развращенных до мозга костей революционеров, понимающих интересы России только с узкой личной точки зрения дойной коровы, и создающих не людей для места, а наоборот – создающих и приспосабливающих места для людей. «Мой принцип, – говорил сегодня один генерал, – ни копейки никогда не дарить казне!» Слышал их же отзывы о Ренненкампфе как о штукмейстере и хапуне. Но мало ли таких, как этот полководец, с той же идеологией делать все только для удовлетворения своих утробных интересов?

Яростные атаки германцев нами отражаются; навалены горы тел. Сиверс не решается еще перейти в наступление. Передают, будто турки на днях бомбардировали наши нек[ото] рые черноморские города. Начинается всемирная война, обещающая, как полагают мои превосходительные соседи по обеденному столу, затянуться надолго. «А хватит ли надолго у нас запаса снарядов?» – спросил прямодушно генерал Янов[317]. Оказывается – не хватит.

Рузского, нашего главнокоманд[ующ] его, все хвалят; ценят особенно его спокойствие, к[ото] рое уже на 90 %, по признанию наших генералов, обеспечивает успех дела. По газетам видно, что народилось у нас новое центральное учреждение – Всероссийский комитет по оказанию помощи беженцам. Растет наша общественность; Бог даст, война и потом благоприятно отразится на строительстве земли русской… Накануне, может быть, того, когда «смертию смерть поправ», мы «мертвые воскреснем»!

18 октября. Наступили холода. Как-то Господь помогает нашему «серому» выносить все атмосферич[еские] невзгоды и всякие лишения? Ч[то] б[ы] начальствующие лица знали, чего можно ожидать и чего вправе они от нас, врачей, требовать в деле охранения здоровья войск, написал рапорт начальнику штаба. В действиях наших распорядителей так много импульсивности и судорожности, и мало спокойной обдуманности и предусмотрительности; суетятся теперь, что перестают стрелять пушки от недостатка какого-то «веретенного» масла, а гаубицы – от испортившихся пружин. Рассчитывают, что снарядов хватит лишь на два дня[318]; противник же наш продолжает производить на нас яростные атаки. Войска жалуются на недостаток сена, лошадей нечем кормить. Противно читать в газетах сообщения, что-де у неприятелей наших угнетение духа, голод, эпидемические болезни и прочие пакости, о наших же язвах – ни слова, существует лишь во всем одно великолепие!

Все больше и больше начинают одолевать телеграммами о накоплении раненых и больных в Августове и Сувалках вследствие недостаточной их эвакуации, особенно же в Сувалках (до 6 тысяч чел[овек]!). Вижу, что независимо от посланных мной по означенной злобе телеграмм во все части света, надо будет проехать самому, воочию удостовериться, как идет эвакуация. В 2½ часа пополудни выехал на автомобиле прямо на Сувалки – штаб-квартиру 2-го Кавк[азского] корпуса, к[ото] рым командует Мищенко. В Августове пока решил не останавливаться, а проехать через него безостановочно до Ольшанки[319], где расположился 22-й корпус. Переговоривши с Азаревичем – корпусным врачом этого корпуса – о чем нужно, продолжил путь по превосходному шоссе в Сувалки, куда прибыл уже при огнях. Зашел в штаб. Познакомился с Мищенко; впечатление произвел на меня обаятельное: благодушный, прямой, простой безо всякой рисовки и спеси старик (несколько оглохший) – настоящий солдат, любящий его и прекрасно относящийся к врачам. Штаб его – это сплоченная тесно родная семья. Усадили меня ужинать, усердно угощали, особенно сам Мищенко, посадивши меня одесную себя. От корпусн[ого] врача Гопадзе[320] к удивлению своему узнал, что никакого главного эвакуационного пункта в Сувалках нет, нет и руководящего лица, к[ото] рое бы ведало и регулировало распределение и движение раненых и б[ольн] ых. Хотя Мищенко настоятельно предлагал мне расположиться спать у него в кабинете, но я предпочел устроиться вместе с Гопадзе.

19 октября. Погода сухая, но холодная. Буханье из пушек. Позиции от Сувалок каких-н[и] б[удь] 6 верст. В городе – картина мирной жизни, как будто никто и не чувствует своего положения на вулкане. Уже был случай грозившего прорывом натиска пруссаков, когда сам Мищенко ночью стал будить всех, ч[то] б[ы] складывались, но скоро же тревогу свою отменил. А человек он очень покойный!

Чуть свет встал, и после чая с почтеннейшим д[октор] ом Гопадзе отправились на автомобиле в объезд войсковых и армейских, а также краснокрестских заведений. К ужасу моему слухи, к[ото] рые я считал сплетнями профанов, оправдались – на Сувалках не было и нет главного эвакуационного пункта, а он все время регистрировался под № 8 с входящими в состав его госпитал[ями] №№ 317 и 319; отсюда – весь кавардак в деле эвакуации, не было дирижера, к[ото] рый бы объединял деятельность госпиталей; но госпиталей №№ 317, 319, а равно и №№ 373, 379, 380 – нет и неизвестно где они обретаются; командует ими Рейнбот, к[ото] рому я сто раз телеграфировал; в его управлении до последнего времени смешивали названия «подвижной» и «запасной», и получалась кутерьма.

Осматривал госпиталя, зачисленные в армии №№ 347, 382, 333, 504 и 505; главные врачи №№ 504 и 482 (Дамаскин и Габуния) – достойны предания суду за их нерадение к святому делу, особенно первый из них… Заявлены мне жалобы раненых и больных… Обо всем виденном буду писать донесение. На первых же порах послал телеграмму, гласящую: «Лично убедился необычайном переполнении Сувалках всех лечебных заведений ранены[ми] и больными, число к[ото] рых превышает 5000 чел[овек]. Вопиющая необходимость в скорейшей доставке санитарных поездов для эвакуации. К удивлению моему никакого главного эвакуац[ионного] пункта здесь не было и нет. Принял меры к временному его учреждению из наличных госпиталей… и одного старшего из главн[ых] врачей за начальника под общим руководством корпусн[ого] врача Гопадзе». Созвал экстренное собрание из главных врачей и представителей Красн[ого] Креста, коим высказал мои директивы. На собрании увиделся с профессор[ом] А. В. Мартыновым[321].

Около 2 часов засел обедать в симпатичном штабе 2-го корпуса. Мищенко как папаша… откуда-то раздобыл шампанского. Произнес он сначала тост за новопредставленных георгиевцев; в их числе был нижний чин, с к[ото] рым безо всякой деланной тенденции на эффект, а запросто, задушевно, по привычке стоять близко к «серой скотинке», Мищенко чокнулся, а за ним потянулись и все офицеры; было так трогательно и умилительно. Затем Мищенко с такой же искренностью провозгласил тост и за нас, врачей, и за всех, призванных облегчать страдания раненых и больных воинов. За столом Мищенко рассказал, как он встретился с одним нестроевым солдатиком и спросил его, кто у него корпусной командир, и когда тот не мог ему на это ответить, то добродушный старик подсказал ему, что не знает ли он Мищенко; на это не задумавшись быстро солдатик отвечал, что-де очень хорошо знает Мищенко в японскую кампанию, а теперь – нет.

Не успели докончить обед, как доложили, что приехал Трепов[322] и приглашает меня сейчас же к нему приехать на вокзал; помчался в автомобиле. Увиделся с Р. Р. Вреденом[323], к[ото] рый сопутствует Трепову; последний хотел было перейти на меня в наступление за царящие здесь беспорядки по эвакуации, но был сразу обезоружен моим исполненным сознания достоинства докладом, из к[ото] рого мог видеть, что все из замеченного им мной уже ранее было констатиров[ано] и приняты чрезвычайные меры к устранению безобразия. Импонирующим образом подействовала на него уже отправленная мной Рейнботу вышеприведенная телеграмма. Расстались с ним по-хорошему.

Под редкое буханье пушек выехал около 4 часов из Сувалок и прибыл часам к 7 в свою святую обитель, сильно продрогши. Так устал, что не пошел и ужинать. Завтра буду делать подробный доклад командующему, предстоит много писать; накопилась за мое отсутствие целая кипа телеграмм и всяких бумаг. Интересная получена от бывшего арестанта Рейнбота ко мне телеграмма по поводу подробного моего донесения о результате осмотра несколько дней тому назад лечебных заведений в Августове; вот текст ее: «Госпиталь № 132 будет заменен, прошу донести основании каких положений вы инспектировали госпиталя пункта. Рейнбот, 7965». Отвечу на нее, немного подумавши, ч[то] б[ы] было и мягко, и вразумительно.

В яростных атаках немцев у Бакаларжево[324], к[ото] рые они ведут с удивительной настойчивостью, говорят, наколочена масса тел целыми горами, за к[ото] рыми неприятели как за бруствером прячутся и мешают нам еще больше их набить. Среди трупов вперемежку с ними навалено неисчислимое количество стонущих раненых[325]. Во многих участках на нашем фронте наши войска разделяются от немецких как[ой]-н[и] б[удь] полосой в 200–300 шагов.

20 октября. Сухо, ветрено и холодно. Я немного простудился от вчерашней поездки – потерял аппетит, болит голова и потягивает. Но только что я успел напиться утреннего чаю, меня потребовали в квартирмейстерскую: едет главнокомандующий (Рузский)! В ожидании его успел доложить своему начальству о результатах моей поездки в Сувалки. Высказал уверенность я, что дня через два все б[ольн] ые и раненые успеют быть эвакуированы, порукой тому – вмешательство Трепова. После часового ожидания наконец приехал Рузский – наш первый и единственный пока «герой» за эту кампанию; человек сухопарый, серьезным видом, спокойствием и деловитостью произвел на меня и всех очень хорошее впечатление; не чета, говорят шепотком промеж себя, бывшему главноком[андующем] у – аферисту Жилинскому! С Рузским приехал между прочей свитой и великий князь Андрей Владимирович[326]. Поздоровался с нами и тотчас же ушел с командующим и начальником штаба на совещание в отдельную комнату, оставивши нас опять в положении ожидающих: может быть, потребуется кто-ниб[удь] из нас, заведующих отделами. Письменных же дел накопилась у меня целая уйма; пропало мое утро, к[ото] рое я рассчитывал посвятить на их разборку и исполнение; прождал до самого обеда – говорили, что трапезу разделит с нами и Рузский, но в последний момент окончания совещания он от обеда уклонился и уехал.

Засели за обед, Сиверс торопился поесть, ч[то] б[ы] поскорее выехать на Августов; зачем приезжал Рузский? По истолкованию Одишелидзе – побудить командующего нашего к наступлению; но Сиверс очень и очень колеблется и не решается; его смущает риск положить десятки тысяч людей – и безо всякого успеха; подбивает к наступлению начальник штаба. Сиверс указывает на Ренненкампфа, у которого совесть не заговорила бы положить ни за понюшку табаку и сотню тысяч людей. Справлялся командующий у меня, обеспечены ли у меня госпиталя перевязочным материалом и личным персоналом, а раньше того уже подробно было ему доложено о состоянии запасов патронов и снарядов для ружей и пушек; получается одна грусть: их так у нас теперь мало, и я вполне понимаю нерешительность командующего затевать наступление…

О штабе Ренненкампфа прямо говорят как о банде разбойников и аферистов. 1-я армия, бывшая у него за последнее время под командой, влилась в нашу; но даны были ему несколько корпусов из Наревской группы, составившие теперь 1-ю новую армию. Очень критически и осудительно относятся про прошумевшее в августе наступление Ренненкампфа до Кёнигсберга, откуда армия так позорно вернулась вспять. Гибель же 2-й армии Самсонова (13-й и 15-й корпуса коей были совсем изничтожены) до сего времени еще дает чувствовать и отзывается на нашем стратегич[еском] положении. Оказывается, Самсонов был буквально брошен на произвол судьбы бежавшим его штабом!

В первый раз в жизни испытал отвратительн[ое] чувство администрат[ивного] человека, подписавшего как бы смертный приговор: телеграфировал куда следует, что мной удален от должности главный врач 504-го госпиталя Дамаскин за нерадивое отношение к б[ольн] ым и раненым.

21 октября. Холодно. Каким-то неестественным, но живописным контрастом с увяданием окружающей природы зеленеет изумрудный ковер травы-тимофеевки на дворе монастыря. Святая обитель нас сильно эксплуатирует, беря за все продукты вздутые цены.

Послал донесение Рейнботу на его телеграфное требование, почему я позволил себе якобы инспектировать эвакуационный пункт в Августове; вот текст донесения от 21 октября за № 428: «по предписанию… в первых строках моего рапорта от 10 октября № 2072 было упомянуто, что я посетил под Августовом эвакуац[ионный] пункт для осмотра б[ольн] ых и раненых, т[а] к к[а] к забота о санитарном благосостоянии частей армии и установление подачи помощи б[ольн] ым и раненым и их призрения входит в круг важнейших моих обязанностей. Что же касается отмеченных мной в рапорте нек[ото] рых недостатков эвак[уационного] пункта, то я счел долгом службы об этом донести в-ству, хорошо памятуя наказ Его Императорского Величества ныне здравствующего Государя Императора (разумеем известную Ходынскую катастрофу!), ч[то] б[ы] не только все ведомства, но и части их управлений в своей деятельности не обособлялись, а всячески старались бы друг другу помогать и содействовать на пользу общего государева дела. В доказательство того, что мое посещение пункта не носило характера инспекции, говорят последние строки моего рапорта, что об устранении санитарных недостатков я заведующего сборным эвакуац[ионным] пунктом просил, а не предлагал или предписывал ему» (sic!) Вот изволь-ка, укуси теперь меня!

В приказе по штабу армии и его отделам цитируется: «…Не подлежит оглашению. Приказ главнокоманд[ующ] его армиями Сев[еро]-Зап[адного] фронта № 104 от 7 октября 1914 г. …Разрешаю для нижних чинов, состоящих хлебопеками и кашеварами, увеличить на время военных действий отпуск мыла до 1 фунта на человека в месяц». О, Россия ты моя матушка!..

Возвратился из Августова Сиверс, а с ним и Будберг – лица повеселевшие: пруссаки по всему нашему фронту отступают, хотя и не под напором наших корпусов, а по своей доброй воле; предполагается поэтому наше движение вперед, но ничего в наших действиях не замечается громкого, эффектного, все как-то происходит вяло и скучно. Лык все в руках неприятеля[327]. Появилось много бродячих солдат, для наведения порядка командируется генерал для поручений. В разговоре о Мищенко мне советовали очень-то его не расхваливать, так как его здесь в штабе очень не любят!! Это видно из всего. Но если он не пользуется расположением к себе верхов, зато он чрезвычайно любим низами. С объявлением войны Турции, а с ней в скором времени, вероятно, Болгарии и Румынии, наступит, кажется, светопреставление. Мои предвидения оправдались: прибывший из 1-й армии пижон, «командир нестроев[ой] роты обозного батальона», прочится начальником штаба в начальники санитарного отдела, и я буду состоять его помощником.

В возглавлении военной медицины, да еще в военное время, лицами офицерского звания есть как будто чуточку и целесообразного: орефлектированный склад мышления врача сочетается с одогматизированной волей военного человека!

Получил сегодня от дорогой моей Лялечки письмо, в котором она меня «целует изо всех сил». Как и всегда, и это письмо от нее обильно было мною залито горючими слезами.

22 октября. Немного потеплело; туман. Сегодня – Казанская; пока шла обедня в монастыре, я раз десять забегал туда между делами послушать.

Приходил уволенный мной от должности д-р Дамаскин, туго слышащий, умолял меня оставить его на этой должности. Мне стало его так жаль, и я обещал ходатайствовать за него.

К провокационным назначениям на неподобающие места разных пижонов я внушаю себе относиться с философским спокойствием. Момент не такой, ч[то] б[ы] ревниво отстаивать свои личные прерогативы; надо посильно каждому из нас тушить пожар, объявший пламенем всю матушку Россию… Зато уж мы потом серьезно посчитаемся со всей этой революционной рейнботовщиной и треповщиной[328]…

Немцы продолжают отступать к западу[329]. Большая для нас работа: захоронение массы трупов. Уже и строевые начальники обращают внимание на большое количество легкораненых в левые руки (в пальцы и кисти их). В штабе единогласно высказывается мнение, что великое было бы благо для армии, если бы Ренненкампф хотя бы был взят в плен!..

23 октября. Потонул совсем в текущих делах; некогда было даже прочитать к[а] к следует от Коли[330], Сережи и Рубцова откровенные письма, привезенные мне из Петерб[ург] а возвратившимся оттуда командированным врачом Щадриным. Никак не могут понять мои братья, что невыносимо тяжелым бременем для меня здесь являются не трудности боевой жизни, а провокационно-революционная деятельность по отношению к врачам[331] хозяев теперешнего положения – развращенной до мозга костей нашей правящей бюрократии, и в войне-то видящей лишь одну цель удовлетворения своих узкоутробных хищнических вожделений; вот уж правильно, что война людям мор, а собакам корм.

24 октября. Мороз; поля покрылись инеем. Светлое бирюзовое небо. Лык, оставленный немцами, нами занят. Квартирмейстерская часть вчера выехала совсем в Августов, куда на днях переходят и проч[ие] отделы штаба.

25 октября. Ночь волшебная, звездная и лунная; неописуемо-красивым в отсвете небесных лампад таинственно-молчаливо смотрит[ся] монастырь. Мне не спится, но не от тяги к небесному, а от охватившей меня злобы ко всему земному, к[ото] рую не могу рассеять и дивной природой. «Кому повем тоску мою?» То неестественное положение, в к[ото] рое я теперь поставлен службой, имея над собой непосредственного начальника по моей специальности – вчерашнего «командира нестроевой роты» – заставляет меня глубоко страдать; опускаются руки к долу, хочется на все наплевать, взять, да и уехать из этой бездны человеческой пакостной свистопляски. Война?! Только для солдат она является актом самоотвержения и самоотречения (хотя бы и вынужденного), для остальных же, особенно же наверху стоящих, она – только средство и цель для того, ч[то] б[ы] сорвать себе лично побольше, да повыгоднее пристроить к ней своих ближних, алкающих «жареного». Всемерно внушаю себе мужаться и терпеть; не вечно же должен длиться этот кошмар человеческой низости; наступит же и рассвет новой жизни, когда к обидчикам нашим предъявим счет и притянем их к барьеру: «тогда считать мы станем раны – товарищей считать». Я ничего бы, пожалуй, не имел против существующей санитарной организации, но тогда следовало бы еще в мирное время приготовить к ней подходящих людей, а не ставить в такое шокирующее положение нас, корпусных врачей, при штабах армий.

Ведренный день; восхитительная погода, а на душе скверно-прескверно; от чувства внутренней обиды не нахожу места, ничем его не могу разрядить. В Августов сегодня переехал этапно-хозяйственный отдел, завтра переедет отдел дежурного генерала; останемся здесь на неопределенное время лишь мы – санитарный отдел, почта да казначейство. Публика редеет. Столовая, где так прекрасно кормили, уехала с командующим; остаемся мы предоставленными самим себе в отношении довольствия и нек[ото] рых других удобств. Монашенки ждут – не дождутся, когда и мы уедем. Орудийной симфонии не слышно уже несколько дней.

26 октября. Сегодня в Августов выступает полностью и наш санитарный отдел; вещи погружены в обоз, а сами выехали на автомобилях. Прощай, тихий, покойный уют монастыря, где я несколько поотдохнул и телесно, и морально; неизвестно, долго ли простоим в Августове, по квартирам условия там прескверные.

Приехали в город около полудня, заняли препоганое ветхое здание – деревянный флигель с выбитыми окнами, загрязненный до невероятности, масса валяющегося окровавленного белья. В довершение – масса крыс и мышей. Когда протопили помещение – ожили мириады мух. Вода в городе – неважная; жительствуют преимуществ[енно] евреи; ни в одном доме нет удобств по части клозетов: надо ходить через двор на открытый воздух.

В штабе узнал, что под Вержболовым[332] второй день идут бои, участвуют наши 3-й и 20-й корпуса; немцев налегло на нас до 2 корпусов; с правого фланга какая-то наша дивизия отступила. Хочу завтра съездить к местам боя, хотя далеко: придется в автомобиле совершить в один конец до 100 верст. А он меня так разбивает ужасно.

Если дела наши с неприятелем пойдут хорошо, то стоять в Августове долго не придется – штаб наш скоро передвинется, если же в делах произойдет заминка, то простоим неопределенное время, и тогда надо постараться найти поудобнее помещение, а то сейчас разместились как в ночлежке, по нескольку человек в комнате. С моим начальником санитарн[ого] отдела полковником Завитневичем[333] у меня произошел сегодня первый конфликт – я его решительно оборвал в его окрике на моего коллегу Щадрина; этот помпадур от неожиданности моего наступления сразу съежился. Объяснялся с начальн[иком] штаба по этому, предрекши ему, что ничего доброго для дела от нашего симбиоза с этим поганцем ожидать в будущем нельзя, и я-де подумаю, какой избрать выход из неестественно сложившегося положения – работать врачом под командой этого экс-пристава.

Ночь провел беспокойно – крысы и мыши чуть не заползали под одеяло.

27 октября. Погода захмурилась, но и потеплело. Сильный туман, сплошная кругом загаженность и вонь. Город обратился в какую-то зловонную клоаку; антисанитария классическая! Тем не менее, после монастырской тихой жизни приятно видеть хотя и грязный, но город.

Истосковался я по миру, по своим ребятам. Все более и более отвратительной становится мне рожа полковника, поставленного во главе санитарной части армии!! С особенным удовольствием поеду завтра в Ломжу[334], хотя и по случаю развивающегося в войсках сыпного тифа, но зато эти 2–3 дня моей поездки не буду я видеть упомянутого сына Марса, коему уместнее бы было быть в строю с мечом в руках, да и вообще поотдохну от всей этой писанины, к[ото] рой губится живое дело.

Получил сегодня я полевую записку Рейнбота при сем прилагаемую, полную полицейской придирчивости, начинающуюся: «Предлагаю донести, на каком праве Вы позволили…»[335] и пр.

28 октября. Осенний мелкий дождичек, туман. В 10 утра выехал с капитаном Боголюбовым на автомобиле через Райгород[336] – Граево – Щучин[337] – Стависки[338]; расстояние около 90 верст по прекрасному шоссе прокатили в течение 4 часов, из них почти час употребили на обмен лопнувшей шины на свежую. Вчера еще с вечера мне занедужилось – поднялся сильный кашель, прибег к обычному купирующему средству – принял в два приема около 30 гран Dr. Alp-овых порошков; до сих пор еще голова от них одурманенная. Еле-еле пересилил себя отправиться в Ломжу, где мне сегодня необходимо быть по случаю появившегося сыпного тифа в войсках. Страшно меня разбивает езда на автомобиле; еле-еле добрались, так как не взяли «пропуска» и при выезде из Стависок и въезде в Ломжу нас часовой поэтому не пропускал. С трудом разузнали пароль – «Медоль».

Ломжа – городок маленький, чистенький; в руках немцев не бывший, но они доходили до него верст на 6–7. Остановились в гостинице «Рембелин». Очень проголодался, устал и озяб; поэтому сначала пообедали[339], а затем поотдохнули и, напившись чаю, отправились, прежде всего, в Красный Крест, поместившийся в огромном здании женской гимназии. Переговоривши с старш[им] врачом обо всем, касающемся заболевания сыпным тифом, очевидно, привезенного из Сибири, поехал к губернатору справиться, как у него по санитарной части в губернии; оказывается, что сыпной тиф попадается в деревне Вох и соседних, в районе расположения 15-й кав[алерийской] дивизии. От губернатора поехали к начальнику 6-й Сибирской дивизии фон Геннингсу[340], в одном из полков к[ото] рой имелись случаи заболевания сыпным тифом; побеседовали на злобу дня; старая песенка о нашей дезорганизованности, когда имеется, напр[имер], корпус, но без его органов, без казначейства, без прочих необход[имых] учреждений и без личного персонала; в армии отражается вся Россия – велика она и обильна, а порядка нет. Завтра выезжаю из Ломжи в месторасположение злополучного батальона и вообще всего 22-го Сибирского полка – на Бялы[341], на немецкую землю, куда путь пролегает через Щучин к СЗ через Хойно[342], Швандерн[343], Ролькен[344], в Козухино[345]; надо будет спросить бригадного генерала Быкова[346]. Фон Геннингс с радостью сообщил мне весть, что сегодня его частями занят Иоганисбург[347].

29 октября. Утром рано выехал на Щучин, откуда сделал заезд на Бялу. Дорога от Чарновек[348] вплоть до самой Бялы представляет прегрустную и никогда не забываемую по трагичности картину разрушения и разграбления селений, попрания грубой, дикой силой всего культурного, драгоценного для человека; в Бялы целой осталась одна только ратуша, в к[ото] рой поместился штаб отряда генерала Быкова; видны следы поспешного выселения нашего противника[349]. Не знаю, вынесу ли я до конца посланное мне испытание; кругом лишь зверство и цинизм. Поставление всяких завалящих полковников начальниками санитарн[ой] части армии я считаю положительно актом революционным.

Настроение солдат бодрое. Чувствуется, что поднялась вся матушка Русь. Пошли ей, Господи, победы и одоления, нашим же управителям-«псарям» – всех самых страшных на свете зол.

30 октября. Стоим все в том же Августове. Погода прегнусная; на душе отвратительно; болит голова, бьет сильный кашель, лихорадит. Когда придет ко мне теплое пальто и продам свой выезд помышляю эвакуироваться домой – изжил все свои силы и разбит, не в состоянии больше.

31 октября. Я совершенно никуда не годен; лишился способности думать, чувствовать, желать, чем-либо интересоваться. Переписка административ[ная] меня окончательно задавила – некогда прочитать приходящих писем от своих, газет.

Война! Для кого она священна? Для серой массы на позициях, но никак не для сверху стоящих, она для них – объект наживы, выгоды и личного интереса. Сегодня за обедом услышал высказанную полковн[иком] Генерал[ьного] штаба уверенность, что более полутора месяцев война не продлится. Почему? Я думаю, потому, что все мы к тому времени дойдем до полного истощения нервных сил и обратимся в живые трупы.

Получена тревожная телеграмма о появившемся случае сыпного тифа еще в 24-м Сибирск[ом] полку. Беда! Помилуй Бог, если вспыхнет эпидемия, и кто будет виновником? Конечно – одни лишь врачи! Раз во главе санитарной части армии находят подходящим назначение всякой строевой завали, то пусть бы вся профилактическая медицина вместе с эвакуационной частью на войне была бы на полной ответственности лишь строевых начальников, а на ответственности врачей следовало бы оставить лишь одну лечебную медицину!

Ноябрь

1 ноября. Хмурая, мокрая осенняя погода. На мою отповедь Рейнботу от 20 октября при рапорте за № 428 этот арестант ответил мне знаменательной по содержанию бумагой (копию к[ото] рой при сем прилагаю) от 28 окт[ября] за № 9816: «Для посещения госпиталей, Вам не подчиненных, приказываю испрашивать предварительно мое разрешение»[350] (sic!). О, привел бы меня Господь посчитаться со всей этой сволочью после войны! Прилагаю и еще копию с его полевой записки, адресованной мне, от 23 окт[ября] № 124 «Предлагаю донести, на каком праве, etc.» Этот сукин сын подозревает меня, очевидно, во властолюбии, в чем я ни на каплю не грешен; действовал же я на основании его же телеграммы от 14 окт[ября] № 7684; вот ее текст: «Главный начальник снабжения приказал уведомить Вас, что головным пунктам дается лишь направление, о самом же месте остановки необходимо указание войсковых штабов; причем весьма желательна беспрерывная связь этих штабов с гол[овными] пунктами. Рейнбот». Ради этой беспрерывности в связи я и просил начальников пунктов ежедневно телеграфировать мне о движении б[ольн] ых и раненых, сообразуясь с коим я и рассчитывал, между прочим, маневрировать передвижением этих пунктов. Итак, применены были «меры пресечения»[351]; в результате чего я не осведомлен был о времени прибытия головн[ого] пункта из Пунска[352] в Сувалки; и вот следует телеграмма от этого же полицейского от 23 окт[ября] № 131 – «несмотря на мое указание иметь связь с головным пунктом Вы не донесли, что начальник Пунск не прибывал в Сувалки до вчерашнего дня…» Так расходуются живые силы на бумажное пререкательство…

За обедом сегодня был генерал-адъютант Максимович[353], передававший, что Самсонов жив и в плену у немцев.

Столпотворение вавилонское у нас всюду идет crescendo[354]: за переутомлением всех идет ужасная путаница в телеграфных сношениях, в бумагах; невообразимая перегруженность писаниной; по нескольку раз следуют одно отменяющее другое предписания касательно форм составления наградных списков и проч. Многие части и учреждения за отсутствием правильных сношений до сего времени пребывают как в темном лесу, не зная, какие вышли новые положения, приказы, циркуляры; мне многие из врачей адресуют «полевому инспектору»… Красный Крест на войне устроил себе настоящий спорт в погоне за всем эффектным[355] и чураясь, поднимая гвалт, если попадут к нему несколько человек б[ольн] ых тифом, сифилитиков и т. п., сваливая всю черную работу на воен[но]-лечебн[ые] зав[еден]ия. Представители его всюду имеют доступ и мутят верхи, восстанавливая и натравливая их на бедную военную медицину!

2 ноября. После обеда выехал в Марграбово (Олецко[356]) оперативный отдел штаба; с завтра начнут туда перебираться и прочие отделы. Вступаем на немецкую землю, вследствие оставления ее коренными жителями представляющую полную пустыню; жизнь там нам предстоит тяжелая. Я лично завтра отправляюсь через Сувалки на Симно[357] для осмотра 112-го полев[ого] госпиталя, а по пути и других, после чего только двинусь на соединение со штабом в Марграбово.

Все мы прогрессивно обалдеваем от хронической сверхсильной суеты и дерганья. Внедряясь в немецкую территорию, предчувствуешь – не готовят ли нам пруссаки мышеловку, ч[то] б[ы] истребить нас, как армию Самсонова?..

3 ноября. День погожий. До Сувалок решил ехать на лошадях, оставить их там при одном из госпиталей, а самому проехать дальше уже по железной дороге, ч[то] б[ы], возвратившись из своего санитарного турне, на своих же лошадках ехать в Марграбово, куда только еще проводится жел[езно] дорожн[ая] линия.

Остановился в госпит[але] № 339, где и заночевал. Пресимпатичный состав молодых врачей: лекаря Пумпяна, Лопот и Краузе со всей откровенностью свеженьких людей поделились со мной своими взглядами на текущее дело и критикой на сущестсвующ[ие] в воен[но]-санит[арном] ведомстве категории медикамент[ов] и инструментов, а также переизбыток писанины и формалистики в ущерб интересов обслуживаемого дела. Взбудоражила эта молодежь у меня зажившие было внутренние болячки, что становилось совестно именоваться военным врачом… Нельзя не признать преимуществ в организацион[ном] отношении по части снабжения всем необходимым, отвечающим современ[ным] требованиям науки, за Красным Крестом, наша же военная медицина еще сильно отражает на себе громоздкий бюрократизм…

4 ноября. Чуть свет отправились на желез[ную] дорогу; в 7 утра уже выехали на Симно; ехали по-черепашьи, долго задерживаясь на разъездах; около 12 дня был в госпит[але] № 312, расположен[ного] у станции в премерзких условиях местности и квартирного удобства. С отходом войск к западу – последнюю неделю больных и раненых стало прибывать мало; стоянка здесь для госпиталя делается никчемной; надо перевести!

Около 2-х дня на госпитальных лошадях поехал верст за 30 по шоссе на Лодзее[358], где стоит госпиталь № 316; приехал – уже темнело. Городишко еврейский, грязный. Госпиталь, как и первый, оказался в бездействии последние две недели. И его надо будет передвинуть.

И в Симно, и в Лодзее уверяли меня, что вчера после полудня была слышна сильная пальба в направлении к Вержболово, и будто бы прибывшие оттуда очевидцы передавали, что наши верст на 17 отступили. Если это верно, то для меня предстоит решить вопрос куда мне возвращаться с объезда – в Августов или Марграбово? Не задержится ли тогда наш санитарный отдел в Августове? Зачем тогда мне было ехать на лошадях до Сувалок??

5 ноября. Переночевавши в Лодзее, рано выехал обратно на Симно, ч[то] б[ы] оттуда отправиться на Сувалки. Всю дорогу моросил мелкий дождь, поля тонули в тумане, местами бороздились плугом мирный пейзан. Около полудня был в Симно, откуда, позавтракавши, отправились в товарном поезде на Сувалки, где ночью в вагоне и пробыли до рассвета.

6 ноября. Дождит и морозит. Приехал в госпит[аль] № 339 в Сувалках, где и остановился; осмотрел госпит[аль] № 504, «тифозный». Одна грусть; Боже мой, как плохо б[ольн] ым! Старший врач этого госпиталя тот, к[ото] рого я сместил было, а затем помиловал: он такой жалкий – глухой! От ужасного зрелища в означенном госпитале меня весь день душили слезы…

Был еще в госпитале № 397; мерзкое содержание б[ольн] ых, мерзкое отношение главного врача Лавриновича к коллегам; разбирательство их взаимных жалоб, а также сестер милосердия; полная противоположн[ость] не оставляющим желать ничего лучшего во взаимных отношениях, виденных мной в госпит[але] № 316 (Лодзее)…

При объезде госпиталей я, хотя и начальник, но сею всюду не террор, а только ласку. О, как бы я бежал, бежал отсюда, от всей окружающей подлости и хамства…

Виделся со старшим врачом транспорта № 10 приват-доцентом Кауфманом; рассказ его о поголовной пьянстве его команды в Гольдапе[359]…

7 ноября. Чесов в 9 утра выехал из гостеприимного госпиталя № 339 на Марграбово. Погода сухая; морозец. Ехал на своих серых по прекрасному шоссе; в 11 часов был уже в Рачках[360], откуда версты через 2 переехал и границу. Боже мой, какая потрясающая картина всеобщего разрушения; в селениях ни одной живой души; здания все исковерканы как после землетрясения. Около часу дня прибыл в Марграбово, бывшее, очевидно, до войны весьма благоустроенным местечком, а теперь… теперь представляющ[ее] все ту же надрывающую душу картину опустошения и разгрома; выбиты зеркальные стекла в магазинах, все в них переворочено, разбито, перековеркано; по улицам разбросаны зонты, манекены, шляпы, платки, битые бутыли, лампы, вазы, изорванные книги, ноты, картины, всякая утварь. Здания с пробитыми крышами и зияющими без рам и стекол окнами; водопроводные, электрическ[ие] осветительные и обогревательные сооружения в домах все приведены в негодность злобно-мстительной рукой удалившегося врага; жизнь, когда-то бившая ключом, здесь совершенно замерла; и как-то странно видеть, что среди всеобщего разрушения часы на костеле продолжают ходить и бить.

Наш отдел остановился около «Отеля Кронпринца» против костела. Внизу – разгромленный ресторан. Мне лично кое-как удалось устроиться в комнатке какого-то коммерсанта Фрица, бросившего здесь весь свой скарб и бежавшего. Размещаемся потеснее друг около друга, не разрознившись во избежание всяких внезапных нападений хитроумного врага. Находимся в гиблом районе Мазурских озер; для армии нашей поставлена очередная задача – взять Летцен[361].

Головные эвакуационные пункты: Вержболово, Сувалки, Лык, Граево и Остроленка. Из Симно и Лодзее госпиталя перетаскиваю в Филипово[362] и Марграбово… В Вильковишки[363] и Кибарты[364] уже продвинуты для 3-го армейского корпуса, действующего на правом фланге в направлении к Тильзиту[365].

8 ноября. Выпал снег, тоскливо потянуло на родину из этого омута вандализма, душа так и рвется в мир красоты, света, взаимной любви. Не могу, положительно, удержаться от слез при виде окружающей картины разрушения и расхищения; в шкафу сегодня нашел брошенные детские игрушки, ученические тетрадки, семейные фотографич[еские] карточки; жили, очевидно, здесь люди мирно, тихо, растили своих деток – и вот, все перековырнулось. Так грустно, так грустно, что, право, можно сойти с ума.

Солдатишки копошатся в разбросанном имуществе, но с опаской, как бы не попасться за мародерство – кто тянет женскую кофту или юбку на портянки, кто – почтовую бумагу, карандаши, перья и проч. Среди руин странно как-то слышать то там, то сям звуки роялей; это кто-н[и] б[удь] из офицеров наигрывает себе романсы… На двери против моей, рядом с нашим плакатом «Управление санитарного отдела», висит еще крепко прибитая мраморная дощечка с надписью «Zahn-Atelier. Hedwig Bolschke, Sprechstunden 9–5»[366].

От первых и достоверных источников стою далеко, из второстепенных же слышал, что где-то мы (под Варшавой?) по оплошности какого-то горе-полководца отступили на целый переход и дали немцам этим большие козыри в руки; из второсортных же источников одновременно слышал и другой слух, будто бы немцы целым корпусом нам капитулировали! Так треплешься день-деньской и ужасно устаешь, что не до серьезной проверки всяких слухов, к[ото] рыми перестаешь даже интересоваться.

Корпус Мищенко сегодня от нас передвигается по другому назначению.

9 ноября. Чудный зимний день с покрытыми белой пеленой полями, лишь без санного пути. Мороз около 8°R[367]. Солнышко и голубое небо еще больше заставляют тосковать по миру всего мира.

Прошла колонна солдат. Боже мой, что за картина: многие укутали свои головы цветными платками, кто укрылся коридорной дорожкой (половиком), идут озябшие, еле плетутся, постукивая ногой об ногу. Такой вид имеет наша надежда – защита родины! Мерзнут люди на позициях, мерзнут больные и раненые в транспортах. Теплой одеждой снабдят только к весне! А мы, правящие, сытно жрем, пьем и не зябнем!

Навестил нас проездом со своим корпусом сегодня почтеннейший корпусн[ой] врач 2-го Кавк[азского] корп[уса] Гопадзе. У него в корпусе убито четыре врача. Теперь корпус его следует на подкрепление по случаю произведенного немцами у нас грандиозного прорыва между 1-й и 2-й армиями под Варшавой; положение для последней – угрожающее. Никто толком не знает, исправлена ли уже наша промашка. Командующий нашей армией ходит весьма хмурым и задумчивым. Вели речь о мерах, необходимых для ограничения усиленного стремления офицеров эвакуироваться в тыл; говорили о назревшей потребности для этого учредить, как и в японскую войну, и «вышибательную» комиссию.

Несколько дней не получал никаких газетных сведений. Долго ли простоит наш штаб здесь в Марграбове? Вероятно – да, если не попрут нас назад или не устроят нам засады немцы; ведь здесь, в этих дефиле лесных и озерных, погребена в августе вся 2-я армия Самсонова! И теперь-то мы сидим по норам в неполной уверенности, что каверзами хитроумного противника вдруг да [не] взлетим на воздух.

Получил сегодня несколько писем, в числе них – от моей души Лялечки; хотя и пишет она мне все по-хорошему, но, как и всегда, пролил, читая ее письмо, горючие слезы. Мне так ее жаль, так жаль, что в аде войны нахожу хоть временное средство облегчения моих страданий по бесценной для меня дочери.

Получил и письмо из 25-го корпуса от моего адъютанта Новака, датированное 12 октября. Оказалось вскрытым военной цензурой. Так долго идут до нас письма, а чаще пропадают, что берет отчаяние. Ничего не придумал, как бы заполучить из 25-го корпуса присланные мне с Сараджевым необходимые вещи, коим суждено, вероятнее всего, пропасть.

Еще письмо от дивиз[ионного] врача Михалевича, изгнанного со службы за откровенные письма к жене…

10 ноября. Великолепный солнечный ясный день; мороз 5°R[368]. Наш санитарный отдел сегодня перебрался ближе к штабу с его прочими отделами, занявшими три больших здания, в коих помещался ранее какой-то большой немецкий начальник с административной своей частью; наш отдел с интендантством – в особом большом здании – рабочем доме, состоящем из многочисленных квартирок. Слава Богу, что отопление не центральное, а печное, а то первое во всех зданиях попорчено. Поселились у берега озера, так очаровательно отливающего в солнечном отблеске своей стальной рябью, кругом белоснежная равнина, на горизонте окаймляемая угрюмым темным лесом; возле – костел с кладбищем; так тихо на нем – хорошо; на крестах надписи: «Ruhe in Frieden[369]» или «Auf Widersehn[370]», стоят скамеечки, запорошенные снегом, посидел на одной из них в устремлении души «горé»… Около кладбища – огород, где еще осталась неубранной промерзшая капуста; среди огорода – прекрасной архитектуры трехэтажный павильон с центральны[м] отоплением, газовой плитой, ванной и проч. удобствами, но внутри весь погромленный – картина варварства потрясающая; хочется рыдать, рыдать; безутешное на всю жизнь по трагизму зрелище, способное и у черствого человека вызвать душевный перелом, ч[то] б[ы] навеки потерять в ней всякую радость и в чем-либо отраду. В квартирах, где разместились мы – тот же хаос, на окнах еще остались занавески, кое-где целые зеркала, кровати, разбросаны шпильки, щипцы для завивки, детские книги, по стенам висят еще изображения ангелов-хранителей, кресты с надписями «Der herr ist mein hicht»[371], еще особые какие-то плакаты с надписями «Morgenstunde hat Gold in munde», а тоже «Lobe den Herren – meine Seele»[372]. На всем лежат следы культуры, чистоты, аккуратности, света. От нашего дома начинается Schlosse Str[373]. Ни единой женской души; скопилось много грязного белья – не знаю, кому дать выстирать. Нет ни булочных, ни друг[их] магазинов – все замерло.

11 ноября. Дивный солнечный день. Мороз 11°R[374]. Пришел к кладбищу на берегу озера. Торжественная тишина – лишь с запада слышно глухое уханье артиллерийских залпов.

Военно-врачебн[ые] заведения и военные врачи созданы на войне как бы с исключительной целью служить объектами разряда мстительно-злобных чувств, накопляемых у военачальник[ов], к[ото] рые с большей бы производительностью и по надлежащему бы адресу должны быть изливаемы ими уж никак [не] на нас, врачей, а на врагов, против кого идет война!! Содействия живому делу санитарии сверху не видно, средств для осуществлен[ия] не дается, но тысяча начальников, к[ото] рые только умеют цукать, кричать, ругаться: для всех штабных имеются к услугам автомобили, даже для приезжающих к нам дам, для врачей же получить по экстренной надобности это перевозочное средство составляет целую эпоху! Черт с вами – я готов отказаться от всяких прерогатив власти, если того требует общая польза дела, но возглавляют же наш санитарный отдел военными чинами, к[ото] рые перед военными же имели известный удельный вес, с какими бы считались, а не так, как теперь – «командирами нестроевых рот обозных батальонов», к[ото] рые дальше передних боятся пройти с докладами к власть имущим… Постановка санитарн[ой] части на войне требует коренной реформы; для санитарии должны быть сверху донизу представители – знающие свое дело и имеющие престиж, а не завалящие офицеры, коим нет места в строю.

В занятом нами месте существовал, по-видимому, какой-то кургауз, и на берегу озера стоят купальни. На всем видны следы благоустройства и культуры. Озеро подернулось сегодня «салом». В лунном освещении вид великолепный.

12 ноября. Мороз 6°R[375], погода серая. Зашел в Красный Крест, поместившийся весьма удобно в немецкой больнице «Kreuzkranchenhaus». Удручающая картина транспортировки раненых и б[ольн] ых безо всякой защиты от холода. Прошла партия солдат; многие из них укутали свои головы женскими платками, а ноги сверх сапогов рваными тряпками; вид воинства – времен [князя] Игоря!..

Возвращающиеся обратно порожняком продовольств[енные] транспорты неохотно захватывают раненых и б[ольн] ых, предпочитая вместо них забирать грабленое имущество…

Совершенный немцами грандиозный прорыв нашего фронта в стороне Кутно[376] – Лович[377] – Лодзь[378], первое время грозивший было нам общими бедствиями, а затем давший повод рассчитывать на обход нашими войсками чуть ли не двух корпусов неприятеля, обещает, по-видимому, окончиться ни в чью. Так мало у нас дерзания, и так много ремесленности, что окруженных нами немцев до единого выпустим, и они обязательно пробьются из кольца. Строевому начальству резко бросается в глаза большое количество раненых в руки, подозрительно оно относится к этим «леворучникам». Ч[то] б[ы] поскорее выбыть из строя наши солдатики нарочно будто бы высовывают из окопов свои руки для ранения; уж очень простоватые лишь прибегают неумело к саморанению, в чем чистосердечно и каялись, будучи уличаемы врачами.

В «Berliner Tageblatt» от 3 ноябр[я] 1914 [года] напечатано, будто бы наших солдат побуждают драться лишь стоящие сзади с направленными в них дулами заряженных револьверов и ружей гг. офицеры и казаки! Из расклеенных в городе немецких объявлений явствует, что немецкие солдаты предостерегались под угрозой больших кар грабить дома своих же сограждан, и еще: строго предписывалось не продавать солдатам спиртных напитков иначе, к[а] к по особым запискам. Tout comme chez nous![379]

13 ноября. Тихая погода; t° = 0°R[380]. Рано утром зашел в 494-й полевой госпиталь; главн[ый] врач – Евсеев; работа идет дружно, прекрасно; высказал всем благодарность, моими ласками врачи до слез тронуты, они их ни от кого до сих пор не видали, привыкли лишь скрепя сердце переносить от массы начальствующ[их] лиц одно цуканье и угрозы: «Разнесу!» А начальство наше из ложно понимаемых своих обязанностей считает своим долгом быть более враждебно настроенным к медицинскому персоналу госпиталей, чем к пруссакам! Своими огульными разносами и противоестественными требованиями, вместо того, ч[то] б[ы] подбодрить врачей, сеют между ними лишь одно уныние и мешают их покойной деятельности, отсюда резкая разница в типе красн[о] крестск[их] врачей и наших военно-санит[арного] ведомства: первые душевно приподняты, последние – забиты, и признаются мне чистосердечно, что только от меня они и впервые за время кампании видят человеческое к ним отношение. Я этим тронут, и, как ни обидно и оскорбительно поставлено мое официальное положение (корпусного врача, да еще заслуженного!) в механизме существующей санитарн[ой] организации, все плюсы для благоутробия предоставляющей лишь хозяевам кровавого пира, – я, тем не менее, начинаю, поступившись личными счетами, к[ото] рые предъявлю к уплате после войны, находить оправдание для моего существования здесь, в этом омуте всякой пакости и расстегнутого вовсю хамства, служить для других противовесом и противоядием (хотя бы и слабым) против становящихся уже нестерпимыми для них кавалерийскими набегами своих же властей, свирепость коих заслуживала бы более лучшего применения скорее к немцам, а не к скромным труженикам на ниве военно-санитарного дела[381]. Не все же расточать на них одни только кары и кары, надо же кого следует пригладить и по головке. Действую я, слава Богу, пока не без успеха: уж мой полковник (начальник санитарн[ого] отдела) давно бы желал проглотить вместе с пухлыми порционными и фуражными также и людей, но в этом людоедстве я ему много препятствую, хотя, к сожалению, не на основании закона, а благодаря лишь сносно налаженным мною личным отношениям с начальником штаба Одишелидзе, лучшим из худших наших российских типов предержащих властей, исповедующих идеологию «l’êtat c’est moi»[382].

Вчера видел уезжавших из штаба двух дамочек на автомобиле в сопровождении кавалеров; автомобиль – нашелся, а вот для поездки с санитарными целями добиться его всегда составляет многосложную задачу!! В происшедших же из сего упущениях по санит[арной] части виноватыми окажутся только врачи, эти сосуды, в к[ото] рые изливается вся накопившаяся у нашей правящей камарильи ярость, злоба и желчь, долженствующую, как понимал бы здравый смысл, истекать в совершенно противоположном направлении – к внешнему врагу, к вящему его сокрушению и изничтожению. Все больше убеждаюсь, что главные революционеры, губящие Россию, – это наш правящий класс и военная бюрократия с пресытившимся, туго набитым доверху и совершенно глухим к элементарным нуждам народа брюхом. По ампутации гангрены немецкого милитаризма очередной задачей России должна была бы быть и ампутация нашей полицейско-бюрократическо-хамской гангрены правящих слоев, на околпачивании и эксплуатации невежественных масс строящих все свое благополучие[383].

Случилось, что я и ожидал: считавшиеся окруженными нами сначала якобы два корпуса немецких, затем дивизия, преблагополучно вышли из нашего кольца под Варшавой; не из артистов наши стратеги![384]

14 ноября. Небольшой морозец, хороший серенький денек. Часов в 9 утра выехал в санитарное турне на автомобиле с капитаном Пономаренко по шоссе на север – в Ковален[385]. Переговорил с корпусн[ым] врачом 20-го корп[уса] обо всем; он «премного остался доволен», если его корпус будут обслуживать санит[арные] транспорты №№ 7 и 8, да еще будет поставлено по госпиталю в Ковалене и Филипове.

Из Ковалена поехал на Гольдап; осмотрел здесь главн[ый] перевяз[очный] пункт 28-й дивизии и перевяз[очный] пункт отряда Государ[ственной] думы (уполномоченный В. Полунин); в последнем – на 50 мест, отличное помещен[ие], около 30 сестер милосердия, одна другой красивей, на подбор! Чуть не за ноги и руки меня втащили, ч[то] б[ы] все показать и откозырять! Таким же образ[ом], очевидно – нахрапом, взяли и другого генерала, с к[ото] рым я тоже познакомился – начальн[иком] 53-й пех[отной] дивизии Федоровым[386], к[ото] рый позабыл свои более прямые обязанности; его прямо-таки затормошили здесь.

Из Гольдапа поехал верст за 8–9 к СЗ, в штаб 53-й дивизии[387]. Оригинал – начальник дивизии, весьма дружно живущи[й] с своим дивиз[ионным] врачом; как он устроил ретирад из комнаты в окно! Штаб, видимо, съюченый; слухи о мире; в Москве будто о нем сильно поговаривают; генерал думает, что к Рождеству война кончится, т[а] к к[а] к-де больше и воевать нельзя: люди перемерзнут за отсутствием теплой одежды и переутомления, от к[ото] рого они прямо засыпают в окопах!

Попавшийся в плен унтер-офицер – немец передавал также о скором мире – будто Соединенные Штаты вмешиваются с его предложением. Больше и больше говорят о мире. Симптом!

Пообедавши, отправились назад в Гольдап, а отсюда в 22-й корпус на Грабовен[388], Бодшвинкен[389], Гогенбруг[390], Сурминен[391], затем на Лиссен[392], откуда и к месту цели – в Будзишкен[393]. Плутание наше: российские карты неточные и врут; не у кого спросить – ни живой немецкой души нет… Большая часть дороги по шоссе, но местами по избитой проселочной; боялся за целость автомобиля и за иссякновение бензина; ехали дремучими лесами… Слава Богу, кое-как добрались до Будзишкена. Заночевал у корпусн[ого] врача Азаревича.

15 ноября. Хорошая погода. Градуса 2 мороза[394]. Сильная пальба орудийная к СЗ. Приступают к бомбардировке Летцена. 16 осадных уже подвезли, ждут из Осовца еще 14 штук. Истощили бензин; достать в штабе мой адъютант не мог, пока не предложил шоферу 30 коп[еек], за что дали около ½ пуда его. Выехали в полдень в 26-й корпус на Клейн-Тоблен; дорога путаная; густой сплошной красный лес[395], масса диких коз, кабанов; по дороге встретили много немецких взятых нами фурманок и лошадей… Дорога между озер… Благоустроенные деревни – не как у нас… Породистые немецкие коровы и вообще скот… Попадаться стали старики и старухи немецкие, оставшиеся здесь одинокими, нет-нет и ребятишки! Обилие рыбы в озерах.

Уже стемнело, когда прибыли в штаб 26-го корпуса; познакомился с Гернгроссом[396]; корпусной врач в отделе от штаба!

Назад на Марграбово. Леса, озера… плутание; по дороге стая волков около павших лошадей… По пути останавливал[ся] во врачебн[ых] заведениях[397]. Мой капитан Пономаренко ведет себя как к[акой]-нибудь ключарь или келейник, сопровождающий по епархии преосвященного.

В Орловене попали в 140-й полев[ой] госпиталь, приданный к дивизии. Шла всенощная. Прекрасное пение; регент – сам врач Острогорский[398], ученик Николая[399]. Служил истово батюшка Ириней из Валаамского монастыря; трогательное пение «не имамы иныя помощи – не имамы иныя надежды, разве Тебе, Владычица…» Сами выпекают просфоры. Уже поздно ночью добрались до Марграбова[400].

16 ноября. 0°R[401]; тихо. После объезда 20-го, 22-го и 26-го корпусов еще не приду в себя – в голове хаос; такая масса заявленных и обнаруженных нужд и крупного, и вермишельного характера, что просто ужас. Не развивается ли у меня уж старческое слабоумие – память и соображение в большом ущербе, рассеянность необычайная. Кроме того, чувствую такую физическую слабость, что не в состоянии ходить, и очень тяжело подняться с кровати.

Все-таки польза от меня как будто бы и есть: я во всех посещенных лично врачебных учреждениях сею ласку и доброе настроение, а не террор и уныние[402]…

1-я армия прохвоста Ренненкампфа почти на целый переход отступила! Наша армия перешла в общее наступление.

Сегодня генерал Янов обратился ко мне с просьбой, нельзя ли, ч[то] б[ы] повидаться ему с женой в Сувалках, дать ей удостоверение, что она, якобы, сестра милосердия!! И этот, по-моему, из сравнительно порядочных офицеров Генерального штаба ничего не видел в означенной просьбе гадкого – оскорбительного! У офицерства нашего своя идеология, свои понятия о чести, о нравственности; обходить же закон у воинства возведено в особую даже доблесть; и на войне-то они продолжают служить только лицам, а не делу; места и должности хватают революционным путем без особенного морального мудрствования.

17 ноября. Оттепель, гололедица, сильный ветер. Рано утром выхожу к кладбищу на берегу озера и в торжественной тишине (пока не слышно людского гама и автомобильного визга и гудения) молюсь Царю Царей, мечтая о мире всего мира дорогой родины. Слава Богу, мошенник Ренненкампф отстранен от командования армией и на место его назначен командир 5-го корпуса Литвинов[403]; по словам нашего командующего Сиверса, все, что ни говорится пакостного о Ренненкампфе, никоим образом не следует считать преувеличенным, а напротив – лишь приуменьшенным!! Давно надо было понять кому ведать надлежит, что этот аферист мог быть, положим, и разудалым начальником кавалерийской дивизии, но не больше, нельзя же было его назначать командующим армией! В штаб 1-й армии уехал сегодня и Одишелидзе, назначенный туда на ту же должность начальника штаба армии. Пообчистится, может быть, теперь несколько и состав штаба, бывший при Ренненкампфе – этой «банды разбойничьей».

Тоскливо без газет – приходит из них одна лишь погань вроде «Петроградского листка» да «Нового времени». Некогда мне все обдумать мотивированное письмо к Евдокимову, ч[то] б[ы] меня отозвали в Петербург.

18 ноября. Оттепель. Около 8 ½ ч[асов] утра огненный солнечный шар только что выкатывался из-за холмов на горизонте, бросая светлые лучи по скованной тонким льдом поверхности озера. Глухо слышится с запада дьявольская канонада.

Ренненкампф отстранен от должности, но кто с него должным образом взыщет за десятки тысяч напрасно погибших жизней?[404] По общему признанию, он еще с начала кампании должен был быть удален. Роль командующего на войне мне представляется аналогичной роли врача при постели б[ольно] го; в том и другом случае нельзя отрицать значения личности.

Приказом главнокомандующего установлен новый вид отпуска нижним чинам от казны – табака по 4 зол[отника] в день на человека с 1 октября. Наш командующий Сиверс – несомненно, человек сердечный: на него сильное впечатление производят тяжелораненые, а это обстоятельство может немало отразиться на выборе им решения; значит, ему реже надлежит заглядывать в госпиталя.

К Варшавскому фронту немцы перебросили новых три корпуса. Странным мне представляется, что наши стратеги нисколько не удивляются и не считают за что-то возмутительное и ужасное, когда, напр[имер], начальник дивизии не знает, где его артиллерия!

Чудная лунная ночь. Сегодня послал наконец письмо Евдокимову. В его отклике буду видеть deus ex machina[405] для моего теперешнего положения.

Нашлись-таки в городе две старушки-немки, к[ото] рые выстирали мне белье; но очень плохо.

По газетным сведениям Варшавский губернатор, объезжая свою епархию, влетел на автомобиле нечаянно к немцам, к[ото] рыми и взят в плен.

Вспоминаю свою последнюю поездку по корпусам, когда и я чуть было не влетел к немцам, автомобиль так трещит, что не слышишь ни окриков, ни выстрелов…

От Гольдапа до Марграбова, а от последнего – до Лыка, Граева еще ранее – восстановлено желез[но] дорожн[ое] движение; сегодня был первый транспорт раненых в теплушках Земского союза. К 1 декабря, говорят, будут ходить поезда от Марграбова до Сувалок через Рачки.

19 ноября. Дождь и мерзия снаружи. Скверно на душе; жалобно слышится колокольный благовест в одном из костелов (кирх?), обращенных теперь в места для церковно-православных служб. Вчера поднялся было наш аэроплан, но… по обыкновению – не высоко, не надолго и при спуске поломался!! Так характерно в моем представлении этим аэропланом символизируются всякие у нас на матушке Руси начинания!.. Все сводится к лаптеплетству, а не к художественности в работе.

Противно читать газеты с их постоянной тенденцией к обработке общественного мнения в смысле восхваления всего у нас и осуждения положения дел у противника. А так хочется знать только одну правду, хотя бы и горькую. Разумею лишь одну фактическую сторону, т[а] к к[а] к я лично лучше читаю и понимаю все не из строк, а между строк! И то, что понимаю, меня очень и очень не радует: возьмут, мне думается, Варшаву немцы… Судя же по газетным известиям о «победоносных» и «геройских» действиях наших войск, казалось бы, уж мы давно должны бы были быть в Берлине; прорвал наш центр неприятель – газеты и этот факт обращают в наш онёр и трубят: «Войска наши блистательно, мужественно теснят…» А прежде всего, думается, не следовало бы допускать прорыва, а раз это случилось, то следовало бы как-нибудь похитрее сманеврировать, ч[то] б[ы] окружить неприятеля и устроить ему мышеловку, но никак не давать ему мастерски вывернуться и выйти из кольца!..

О геройстве наших офицеров и нижн[их] чинов следует все-таки отметить, что много из них на вопрос «чем больны?» отвечают – эмфиземой, хронич[еским] бронхитом, неврастенией, геморроем, стремительно стараясь поскорее бы эвакуироваться в тыл; а по газетам судя ведь – это эпические герои!

К обеду приехал командир 3-й кавал[ерийской] дивизии, жаловался, что люди без сапог, лошади не кованы, и на многое другое, о чем в газетах не пишут. Поинтересовался он знать, куда денут теперь «Вяземскую лавру», как принято называть штаб Ренненкампфа… Порассказал, как там фабриковались всякие подвиги и отличия, включительно до таких шулерских поступков, что нарочно подстреливали свою лошадь, ч[то] б[ы] козырнуть, что пронзила ее неприятельская пуля.

Отдают должную справедливость и удивляются наши военачальники немцам, что везде у них запасены огромные склады и продовольствия, и снарядов; в расходовании же последних они не жалеют выпустить хоть сотню гранат по 2–3 человекам!

Завтра и особенно послезавтра вплотную начнут бомбардировать Летцен; условился с «Николаем Ивановичем» (японским офицером) вместе туда поехать на автомобиле. Мой попутчик в объездах Пономаренко ухитрился достать немецкую точную карту-двухверстку через раненого нашего офицера от убитого немца-командира; теперь уж, Бог даст, не заплутаемся в наших экскурсиях.

Наблюдая сверхроскошь в лечебных заведениях Красн[ого] Креста и сравнит[ельную] убогость обстановки в наших военно-врачебных учреждениях, хочется все это снивелировать и установить лишь один тип помощи страждущим из простого арифметического и практического соображения: что лучше пустить в обиход многомиллионной массы – тысячу ли собольих шуб, или же по стоимости их – сотни тысяч простых полушубков?!

20 ноября. +2°R[406]; ужасный туман. Плохо спал ночью – все мерещилось, что немцы возьмут у нас Варшаву; хотя в этом и было бы торжество здравого реального смысла, но чувство не мирится с ним, и я глубоко страдаю. Не верю я в наших вождей – корыстных, подкупных, бесчестных (исключений – не беру в расчет!), с извращенной идеологией об интересах родины, слишком личных, ч[то] б[ы] последние могли выходить за пределы их туго набиваемых карманов; при таких условиях в переживаемый момент, может быть, все спасение для России – в идеализме невежественных масс нашей «серой скотинушки»; при просвещенности же их – они не пожелали бы иметь над собой этих властных рук и потребовали бы от них принесения жертв на алтарь родины более равномерного с своими собственными…

Предрассветная кратковременная утром прогулка на излюбленное мной кладбище и озеро стала для меня органической потребностью – в эти только минуты людской тишины я и могу принадлежать себе самому, а затем наступает суета и толчея. Отношения ко мне полковника «Кувшинное рыло» (урожденного хама и лакея), бывшие при Одишелидзе опасливо-заискивающими, перешли теперь в просто опасливо-сдержанные.

В Сохачев[407] уже прибыл наш 2-й Кавк[азский] корпус; бои под Лодзью продолжаются уже дней 20 беспрерывно; мне представляется, что дерутся не люди, а какие-то тени…

Сегодня за обедом Сиверс шутя произнес: «Из доставленных сведений сообщаю, что 2-й Гвардейский корпус немцев взят нами в плен!» В шутке слышалось много гадкой горечи. А немцы-то взяли себе, да крепко засели, и их придется вышибать разве что с запада. В России – у нас, говорят, идут безумные манифестации по поводу воображаемого пленения немецкого корпуса – пленения, оказавшегося не с руки нашим ремесленникам, а не художникам дела.

К вечеру туман рассеялся; наступила чудная лунная ночь; заслышалась отдаленная канонада в стороне Летцена. Раненых пока прибывает мало; при разгаре же боев поеду в 3-й Сибирский корпус посмотреть деятельность его перевязочных пунктов и госпиталей.

21 ноября. 0°R[408]. Ясный голубой день. На тверди небесной еще приветливо смотрит луна, постепенно бледнея в лучах восходящего солнца. Дошли до меня слухи, что мой адъютант по поездкам капитан Пономаренко уже слишком позволяет себе эксплуатировать подведомственн[ые] мне санитарн[ые] учреждения в смысле приема всяких даяний… Форменный мошенник, но для эвакуационного дела человек расторопный и полезный; каждое утро он усердно с молитвенником в руках молится перед иконой. Отлично уживаются в человеке религиозность с греховодничеством! И чем плутоватее он, тем набожней!

Ощущается большой недостаток в офицерах, и солдаты остаются в положении овец без необходимого числа пастырей; прапорщики – народ все ненадежный; для увеличения комплекта нижних чинов сокращают число денщиков, доводя их до одного на двух обер- или штаб-офицеров.

Сегодня – Введение во храм Божией Матери; сходил к обедне в костел, где совершал богослужение наш православный священник; хор телеграфистов недурно пел. Солдатики, ставя каждый свечку, преусердно молились.

Встретил, наконец, чуть ли не единственную местную жительницу, старушку-немку, на коромысле несущую воду; приветствовал ее «гут морген», растроганная таким обращением, она мне сердечно ответила к[акими]-то немецкими словами.

Полетел наш поправлявшийся аэроплан в неприятельскую сторону; показалось мне это чем-то бутафорским, как и многое из того, что у нас совершается… Вчера днем помешал нам туман, минувшей ночью помешала луна, почему предуказанное задание не было исполнено. Выходит не то, что у опытных мореплавателей, для к[ото] рых всякий ветер бывает попутным. Все бы нам наступать стеной да церемониальным маршем, а ч[то] б[ы] искусно сманеврировать – на это мы не горазды.

Один из генералов сегодня за обедом высказал мысль, что нашу конницу надо было бы лишить коней, ч[то] б[ы] ей неповадно было так часто и быстро отступать!

По поводу помещенного в какой-то газете описания касательно Мищенко, что он ест, что он думает и как проводит время – Сиверс выразился, что он отлично себе представляет, как Мищенко проводит время и что ест и думает; но никак не может себе представить, как Мищенко атакует!

Немцы в том факте, что наши дороги чрезвычайно испорчены, видят доказательство, что Россия готовилась к войне не менее 10 лет!

Нек[ото] рые из несчастных жителей Лыка приезжают в Марграбово приобрести хлеб и соль, но увы!..

Из газет видно, что в России забродило новое движение, направленное к освобождению наших русачков от немецкого засилья, – движение, по-моему, могущее внести трагическое расстройство и в мирные семейные отношения, и в экономическую жизнь страны, если только будут действовать с этой целью полицейскими мерами зоологического национализма; раньше нас, овечек, все оберегали от вредного влияния жидов, теперь будут предохранять нас от немцев утопическим путем поголовного их изгнания из России. Опекуны наши забывают, что не тот «жид», кто еврей, а тот «жид», кто жид! Куда опаснее всякой неметчины наша российская подлость и продажность!

Автомобили в отношении приносимой ими пользы на войне превзошли мои ожидания, но вот в чем я постоянно наблюдаю ненормальность: наши штабные военачальники так к ним привязываются и льнут, что не считают необходимым иметь при себе ни другого экипажа, ни упряжных лошадей (на к[ото] рых получают деньги!), ни даже верховых, и те пункты расположения войск, до к[ото] рых нельзя добраться на автомобилях, считают для себя уже вне пределов досягаемости; и как-то странно комически звучали сегодня слова Сиверса (порядочного, по-видимому, все же человека), передававшего нам, что-де дороги так отвратительны, что он не мог добраться до намеченных к объезду войсковых частей и принужден был возвратиться ни с чем. Здравый смысл, казалось бы, императивно указывал, что надо было взять верховую лошадь или к[акое]-н[и] б[удь] другое перевозочное средство и на них достигнуть намеченной цели, если только поездка была необходима и не являлась partie de plaisir[409], или только отбыванием лишь исходящего №. Штабные офицеры таким образом скоро разучатся ездить верхом, и пользование автомобилем влияет изнеживающим образом на их нравы…

22 ноября. Погода хорошая, 1°тепла[410]. Из Гольдапа прибыл санитарный поезд с ранеными. Бои разгораются. Командующий армией сегодня в хорошем настроении. Получил от своих из Москвы тревожную телеграмму со справкой о моем здоровье. Давно им не писал; было не до того, и времени не видишь, как оно бежит; а трепатни так много, что голова идет кругом. Отягчающим фактором безрадостной жизни здесь является наша российская склонность друг под друга подкладывать всякую пакость – стремление положить на лопатки не столько неприятеля, против кого ведется война, сколько своего брата сослуживца.

В Россию многие из офицерских чинов усиленно пересылают награбленное в неприятельских городах имущество…

Волшебная лунная ночь…

23 ноября. 2°тепла[411]. День погожий. Падает мокрый снег. Чуть свет – я в обычном уютном уголке у берега озера, где запасаюсь душевными силами на предстоящий деловой день, полный для меня самых тяжелых треволнений; как в капле воды отражается во всем повседневном нашем военном быте неприглядная живая фотография нашей вообще российской действительности; служение лицам, угодничество, хамство, грубое хищничество, плутовство, стремление ч[то] б[ы] только чисто было на бумаге… Закрыл бы глаза навеки, ч[то] б[ы] не видеть всей мерзости.

Солдатики наши, стоящие в немецких местечках, берут до нек[ото] рой степени предметные уроки по части культурности: всюду следы существовавш[его] здесь благоустройства, чего в России они у себя и не видали; «у немцев все одно к другому», т. е. все аккуратно сложено, говорят они, наблюдая, что и листья-то опавшие все сметены были в кучи для какой-то цели, и дворовые службы превосходны, и печи-то сделаны так великолепно, что от четырех-пяти плах жарко в комнате на целые сутки, и т. д.

Встретился с комендантом; передавал мне, что нынешней ночью производил он дозор и обыски по домам, в нек[ото] рых из них оказались скрывавшиеся пруссаки, в подземельях попрятавшие свой живой и мертвый инвентарь; обнаружены подземные кабели, по к[ото] рым неприятелю сообщается все, что у нас делается. Не думаю, ч[то] б[ы] мы могли скоро отсюда продвинуться вперед, а опасение имею, что могут нам устроить то же, что и для армии Самсонова.

Прочитал от 18 ноября «Новое время» и «Петроградскую газету», и от 16 ноября «Рус[ское] слово»; как они ни кричат, что «гром победы раздавайся», а у Лодзи наши дела, очевидно, неважны. Недаром Гинденбурга[412] Вильгельм произвел в маршалы! Утешаемся слухами, будто Италия, а затем и Румыния объявят войну Авст[ро]-Венгрии. Дай то Бог!

Пролетела днем масса уток к востоку; озеро освободилось из-под ледяного покрова. Может быть, это для наших действий и хорошо.

Приехали представители Петерб[ургского] купеческого общ[ест]ва, привезшие солдатикам и теплую одежду, и всякую всячину. Прибыл на обслуживание армии еще передовой отряд имени русского учительства с уполномоченным Генрихом Фальборком[413] и старш[им] врачом Гольдбергом, объявившие, что желают работать «на самых передовых позициях»; состав[лен] отряд из интеллигентн[ых] молодых людей; я им объяснил, где они должны находиться, ч[то] б[ы] принести наибольшую пользу для той цели, ради которой предназначен отряд.

Как я ни завален текущими делами, а все-таки я все тот же – не живу действительностью, а грезами и мечтами. Позволяю себя спросить, почему я не пишу почти ни слова о нашем начальнике-полковнике, своим мерзопакостным видом и гнусным поведением отравляющем мне здесь существование? Да просто потому, что как-то мне противно что-либо об этой гниде писать! Может быть, наберусь сил и изложу хотя бы характерную историю с моим намерением осмотреть головные эвакуационные пункты в Сувалках, Лыке и Граеве.

Получил сегодня сразу два письма от милых моих деток.

24 ноября. t°+2°R[414]; поля запорошены снегом. В ранние утренние часы мимо моего излюбленного местечка для мечтаний (около кладбища на возвышенном берегу озера) вдали по подножию горы вижу каждый день проходящую все одну и ту же военную фигуру с понурой головой – по-видимому, с душой, как и у меня, взыскующей вышнего града…

Посетил один из госпиталей, расположившийся здесь в «Hotel Conditorei» со зрительным залом и сценой; в первом размещены б[ольн] ые и раненые, во второй же устраивается батюшкой церковка. По телеграфным донесениям и по наличию приток раненых и б[ольн] ых поражающе пал. По пути встретил группу немецких женщин с детьми, к[ото]рых приветствовал «гут морген», они жалобно просили дать им хлеба и соли!

Газеты полны сообщениями об энергичной «чистке» столиц от немцев. Все как-то у нас делается чисто механически, между тем приезжают к нам сюда (да еще просятся на передовые позиции!) отряды во главе, как вчера, [с] разными генрихами фальборками, голденбергами и проч. Надо было бы для последовательности произвести чистку и от них, да мало того – еще и от тех, к[ото] рые теперь с немецкими фамилиями и даже несомненно с немецкими душами стоят у нас у кормила штабов и управлений?! Грустно было вчера за ужином слышать от командующего следующие слова: «О, как бы было теперь кстати, если бы вдруг да свалилась с неба одна бригада, к[ото] рую пустить бы теперь на правый наш фланг, она наступала бы да наступала, и все на пути своем мяла и мяла», или еще: «лучше теперь пусть будет ощущаться недостаток в снарядах, чем в офицерах…» А в последних действительно недостаток огромный!

Разочаровался я и в военном обозревателе «Рус[ского] слова» Михайловском, оперирующем на фантастических данных, в № от 19 ноября, например, по его исчислениям выходит, что в сражении под Лодзью за последние дни взято в плен нами до 5 немецких полков; ничего в действительности подобного не было и нет; штабные наши лишь ухмыляются! Относительно же возможности взятия Варшавы немцами говорят, что «все от Бога зависит». Что дела наши в общем неважны – живым барометром, мне кажется, служит тот факт, что ни Румыния, ни Болгария, ни Италия не хотят еще нарушать своего нейтралитета; очевидно, тянутся в сторону более сильного!

Смещенным от должности оказывается еще и командующий 2-й армии Шиндеман[415], недавно получивший «Георгия»; упорно передают, что великий князь – Верх[овный] главнокомандующий – Ренненкампфу в гневе за его неудачные действия побил морду. Давно бы следовало!

Крайний правый фланг наш храним лишь Николаем Чудотворцем; «второсортные» дивизии, состоящие из дяденек, признаются весьма ненадежными.

Вышел приказ главноком[андующ] его армиями СЗ фронта № 235 (секретно) от 18 ноября, предписывающий принятие самых энергичных и суровых мер (до расстрела по полевому суду) относительно бегунцов – воинских чинов всех категорий – для возвращения их в пополнение рядов частей войск; указывается в этом приказе, что в числе раненых нижних чинов имеется немалый процент членовредителей. Ох, эти «чудо-богатыри», «витязи», как называются наши «серые» в газетах! Во внутренних губерниях имеется, как мне передавали верные люди, масса эвакуированных этих «чудо-богатырей» с легчайшими ранениями рук, составляющих объект нежных миндальничаний со стороны наших акробаток благотворительности.

Прискорбное событие[416]: в Брест-Литовске произошел внезапный взрыв сорока тысяч снарядов в складе! Где зарыта собака? Газеты пестрят разжигательскими сведениями о «зверствах» германцев; не верил и не верю я в специальные германские зверства (эти легенды, может быть, и необходимы для подъема духа наших масс!), я верю лишь – в зверства вообще войны!

Комизмом дышит от сообщения о переименовании разных немецких колоний у нас в России на русские названия. Говорят, будто и бывший арестант Рейнбот испросил высочайшее разрешение именоваться по-иному – «Резвым»!

Поздно ночью встретил и проводил теплушечный поезд с ранеными из Гольдапа на Лык; из Марграбова посадили еще новых. Многотерпеливый же и выносливый наш солдатик: несмотря на тяжести ранений, плохую переноску – он даже и не ахнет!

25 ноября. 7°R[417] тепла; сильный вечер всю ночь свистел, выл, визжал. Дороги раскисли. На кладбище к озеру еле-еле можно пробраться. Русский левитановский пейзаж вокруг…

Разговорился со встретившимся мне интендантом Краевским: он в отчаянии, что мы, и войска в особенности, очутились в пустыне (за разрушением городов и селений), где недели через полторы-две нельзя будет достать уже ни корма, ни других предметов первой необходимости; все надо привозить и привозить; сооружение же у нас подъездных путей – еще в стадии благих пожеланий; все – видно – страшно издергались и дьявольски утомлены. В воздухе носятся миражи мира, к[ото] рого так все жаждут, кроме лишь тех, для кого война – жирный пирог с толстой начинкой. А я… я… «служить бы рад, да прислуживаться тошно» этим правящим революционерам-максималистам!

По поводу слухов о мире издан приказ командующего № 203 от 23 ноября, гласящий так: «За последнее время с легкой руки разных зловредных болтунов среди офицеров и нижних чинов нек[ото] рых частей идут разговоры о скором якобы заключении мира, причем называются даже и сроки его заключения. Приказываю объявить для всеобщего сведения, что по воле государя императора мир будет заключен только тогда, когда неприятель будет окончательно разбит и сам запросит мира и пощады. Всякий воинский чин должен думать» и т. д.

А вот приказ еще более интересный – № 204 от 23 ноября: «Из доклада о нападении немцев на окопы одного из полков 84-й дивизии выяснилось, что занимавшие окопы нижние чины оказались почти в беспомощном состоянии, так как окопы были вырыты настолько глубокими, что из них было невозможно стрелять. Напоминаю, что всякий окоп должен быть приспособлен, прежде всего, для удобной стрельбы, и затем уже для укрытия. Приказываю пересмотреть все окопы и устранить замеченные недостатки в отношении удобства стрельбы из них. Сиверс». О, Святая Русь – это ты!!

А немцы здорово укрепились, наступление наше приостановлено. Лодзь, Прасныш[418] – в руках немцев; от Кракова они оттягивают значительные силы к югу; фронт наш под Варшавой слишком выровнен по флангам, а не по центру. Вопрос «что думают предпринять немцы?», говорят, очень беспокоит главнокомандующего. Очень жаль, что приходится нам ломать головы над тем, что думают немцы, а не им [над тем], что думаем мы! Сиверс как-то выразился, что он очень бы охотно променял одного немца за трех австрийцев! Относительно немцев и их мощи все мои предвидения сбываются.

На место Шейдемана назначен командир 20-го корпуса Смирнов[419]. Смена командующего и вообще полководцев очень аналогична со сменой публикой врачей, лечащих тяжело больного; ответственная роль и тех, и других совершенно одинакова, и не всегда лавры одержанной победы должны принадлежать последнему в ряде смененных. К[а] к бы личность их сама по себе и не играла значения, отрицать к[ото] рого нельзя; но больше чем личность – полководца ли, врача ли – играет роль общее состояние и физиологическая крепость организма с хорошо действующей нервно-психической системой[420]. Наш солдат хорош при наших, еще был бы лучше – при немецких начальниках; начальники же наши мыслимы лишь при нашем солдате, при немецком же были бы, думаю, нетерпимы. Правящее наше сословие следовало бы жестоко избить, как революционное, и я от всей души радовался бы его поражению, если бы оно не было сопряжено с большими жертвами для родины.

Могут ли поляки быть уверенными, что данные им обещания Верховным главнокомандующим будут выполнены? Допустимы ли и впредь действия нашего правящего класса вне строгого обществен[ного] их контроля?! Ничего доброго не выйдет, пока общ[ест] во будет существовать для правителей, а не правители для общ[ест]ва.

Получил письмо от единого из малых сих Н. Р. Коржавина, неподдельно меня любящего, а за что[421]?

С командующим виделись лишь за ужином, т[а] к к[а] к днем он был в разъезде. При всей своей выдержанности второй день заметно нервничает, сегодня ровным приличным тоном отчитал он дежурного генерала за невыполнение чего-то и выразил недовольство комендантом, что мосты неисправны и по ночам у нас горят костры.

Часов с 7 вечера заслышалась здоровая канонада, но не с той стороны, откуда ожидалось бы, т. е. не со стороны Летцена, а совсем с юга или юго-юго-запада; публика уверена, что это звук отраженный, несется с запада, но… но… мне здесь кажется что-то более неладное, т[а] к к[а] к на южном небосклоне мне виделись отблески орудийных выстрелов, и напоминающее нечто предмукденское… Нависают для нас грозные события! По логике вещей немцы нас должны поколотить. Пошли, Господи, оказаться мне плохим пророком! Своих мрачных дум и предчувствий ни с кем не делю.

В заседании Рейхстага имперский канцлер свою пространную речь, как сообщают газеты, закончил грозным восклицанием: «Мир должен узнать, что безнаказанно никто не может коснуться даже волоса германца!»

26 ноября. Сыро, грязно, туманно. Как будто и ночью слышалась канонада. Серьезно меня уверяют, что она – со стороны Летцена. Раненых в госпиталя прибывает умеренное сравнит[ельно] количество. Я думаю, что мне легче удастся попасть в крепость Летцен, нежели проникнуть в госпиталя эвакуационного пункта, к[ото] рые от меня загорожены непрошибаемой стеной, с одной стороны – рейнботовского произвола, с другой же – отсутствия всякого желания нашего штаба противопоставить ему поддержку меня. Я так устал, что реагирую на это полным непротивлением злу; в тысячах творящихся безобразий у нас здесь – что значит еще + одно безобразие?! «Сатана тут правит бал». Простим и это безобразие вместе с другими нашим поводырям, только бы они победили! О, как хотелось бы скорее оторваться от кошмара окружающей суровой действительности!

За обедом командующего не было – уехал по войскам. За трапезой сидел отставленный от должности один полковник кавалерийский фон Веттер-Розенталь[422], к[ото] рого мы сегодня свидетельствовали на предмет установления его негодности по состоян[ию] здоровья продолжать в данный момент военную службу, ч[то] б[ы] не так уж позорно было этому витязю уезжать в Россию. Среди моих превосходительных соседей по столу велись интимные разговоры; упоминалась фамилия Скоропадского[423]; удивлялись, как ему дали какую-то крупную часть; оказывается – место было создано для него; «дело», говорят, простое: поезжай в ставку Верховного главнокоман[дующ] его, если есть там заручка – дадут любое место, и это теперь гораздо легче-де делается, чем в японскую войну – теперь безо всякой необходимо[сти] сноситься с министром финансов, контролем внутренних дел и пр. И передавалось это беседующими благодушным тоном, безо всяких признаков раздражения и возмущения, когда у меня все нутро перевертывалось. Молодцом еще считают того, к[ото] рый какими бы то ни было подлыми средствами и путями, но лишь только бы добился теплого местечка или такого назначения, к[ото] рое по сравнительн[ой] своей высоте возможно более бы контрастировало и не соответствовало убогости его служебных достоинств. Это ли не цинизм и не моральное растление?! Такие ли порядки и у «варваров»-немцев? Не думаю. А казнокрадство, жульничество и недобросовестность в исполнении общественн[ого] или государств[енного] дела доходят ли до таких Геркулесовых столпов у этих «варваров», как у нас? Тоже сомневаюсь. Был ли бы так долго терпим у «варваров» на своем ответственном посту такой всеми также уже давно признанный мерзавец и негодяй как Ренненкампф, до погубления им двух армий еще в мирное время содеявший так много зла[424]?

В нашем командующем Сиверсе я все больше обнаруживаю симпатичных черт: сегодня за ужином он торжественно запретил покупать и ставить на стол появившийся впервые у нас здесь особый напиток «из радиоактивных источников Воейкова[425]», мотивируя, что это простая колодезная вода под звонким названием стала широко распространяться только с того времени, как Воейков сделался дворцовым комендантом!

Рептильная наша пресса называет немецкие войска полчищами, рисует их весьма бедственное положение в отношении питания, одежды, утомления, заранее уже подсчитывает размеры долженствующей быть взятой нами контрибуции с австрийцев и немцев, у нас же все находит великолепным: и вожди-то наши, в противоположность вражеским, гениальные, и войска благоденствуют!! Даже поражения наши и неудачи ухитряется же так изобразить, что они кажутся прямо-таки блистательными победами! С отвращением, но волей-неволей читаю.

Надо мне непременно как-нибудь поискуснее спланировать конструкцию немецкой печи: уж больно она великолепна – положишь 3–4 небольших полена – и на целые сутки в комнате жарко! А у нас?!

27 ноября. День лучезарный. 0°R[426]. Стоим все в той же Помпее, где суждено нам, пожалуй, прозимовать. Для наступлен[ия] нашего германцы противопоставили, очевидно, непреодолимые преграды. В полдень – очаровательный вид озера и окружающей природы; наши солдатики катаются на лодках, да еще с парусами; Боже, как хорошо! Забываешь, что осень, чувствуешь дыхание весны. Относительно нашего положения на театре военных действий в газетах – сплошное вранье и бахвальство. Немцы бросают нашим солдатам воззвания, приглашающие их сдаваться, с обещанием, что «мы будем вас пропитывать»!

28 ноября. +3°R[427]. Густой туман. Прочитываю случайно доставляемые мне газеты: то «Нов[ое] врем[я]», то «Рус[ское] слово», то «Биржев[ые] вед[омости]», то «Петроградский листок»; но писания в них так резко расходятся с грустной действительностью! На днях у нас в России отпраздновали 50-летний юбилей судебных уставов, отмежевавших старую дореформенную Россию от новой пореформенной.

Это – по Аксакову – старая Русь! Но так ли уж наша теперешняя Русь стала лучше прежней? Да и так ли плоха была старая Русь пушкиных, белинских, станкевичей, грановских, кавелиных?! По нравственной культуре, по атмосфере царившего идеализма мне старая Русь куда как милее теперешней, полной той же и лести, и лжи, и всякой мерзости, но лишь сравнительно более утонченной, квалифицированной, чем в старинушку.

Поступило донесение – жалоба командира 26-го стрелкового Сибирск[ого] полка на то, что немцы стреляют разрывными пулями, да еще по санитарам с ранеными! При приказе командующего приложено объявление штаба Верховн[ого] главн[окомандующ] его, гласящее: «В штаб Верх[овного] главн[окомандующ] его поступили от родителей просьбы возвратить им детей, бежавших на театр военных действий. Сим объявляется, что все лица, к[ото] рым известно местопребывание нижеупомянутых детей, обязаны передать таковых или указать местной полиции для отправления детей на родину» (следует список, все 4 – гимназисты, из коих трое 13, а один – 15 лет).

Прибыл генерал-квартирмейстер при Главнокомандующем Данилов[428]. Произвел на меня весьма хорошее впечатление.

Господи Ты мой милостивый! Что я узнал сегодня от командующего: прохвост Ренненкампф в последнем сражении уложил 56 тысяч человек, потерял 149 пушек и весь обоз!! Это ли не кошмар действительности?! Воображаю, как торжествуют германцы! Много рассказано было о мошенничестве этого бубнового туза, к[ото] рого лишили под конец права заключения четырехмиллионного контракта с жидами на поставку фуража и проч. У генерала Янова имеются все обличающие означенного мерзавца документы. И передаются рассказы о всех художествах его безо всякого раздражения, а так покойно, как какой-либо анекдот[429]. Вот где надо искать истинных революционеров России!! Уверяют, что он, назначенный пока в распоряжение военного министра, впредь до высочайшего приказа, «еще выплывет» (sic!) и в Сибирь не пойдет.

Туман стоит весь день прегустейший. Боевые действия на фронте армии идут вяло. Куда направят свой кулак немцы теперь – нам ничего не известно. Так скверно на душе; чувствуешь, как будто бьют тебя по мордасам.

29 ноября. 4°R тепла[430]. Туман немного рассеивается. Чувства мои продолжают остро реагировать на все впечатления, от к[ото] рых стараюсь замыкаться внутрь, и в результате все одно и то же – я не живу, а только собираюсь жить… Газеты меня только раздражают: факт занятия австрийцами Белграда считают (вернее – предлагают почтенной публике считать) за стратегический курьез, ставящий австрийскую армию в весьма смешное положение; аршинными буквами объявляют, что «крейсер «Бреслау» (на Черном море) обращен в бегство» (отчего не потоплен?!); под заглавием «Германские воздушные разбойники» описывают, как немцы бросают бомбы, к[ото] рые попадают и в мирных жителей, и в разные городские здания (да ведь на то же и война!?), а под рубрикой «Зверства варваров ХХ века» описывают вносимые немцами опустошения и насильственные действия по принудительному ими забору от жителей фуража, скота и проч. (и опять-таки: ведь это же война? и в чем здесь видно специальное зверство немцев?! Все эти «возмутительные» зверства проделываются и нами, и французами, и всеми воюющими. Факт непоколебимо установленный: наши солдаты чего нельзя было захватить с собой из оставленных жителями домов – все обязательно безжалостно разрушали и коверкали!

Пишут, что мы боремся против германского милитаризма, а победа над ним не послужит ли ad majorem gloriam[431] тому же милитаризму, но с другой стороны? Не раздразнит ли милитаристический аппетит у других? Да и сами военные, сознавая всю силу своего привилегированного положения на острие меча, едва ли поступятся своими шкурными интересами в пользу хотя бы более или менее значительного разоружения; ведь в массе люди не столько обуреваемы какими-либо идеалистическими стремлениями, сколько хорошо развитыми аппетитами лишь «к жареному!»

Прилагаю приказ командующего за № 201[432], весьма показательный для переживаемого нами гнусного момента: войска наши недели через две обречены будут на новую голодовку, также и лошади, а если грянут морозы, то перемерзнут все! Интендант признается по душе, что он и представить себе не может, как в занимаемых нами пустынях в ближайшем будущем можно хоть мало-мальски обеспечить войска провиантом и фуражом; выручить может только какой-нибудь deus ex machina[433], а то страшно и заглядывать вперед, т[а] к к[а] к для нас обстоятельства складываются безнадежно; до половины солдат сапоги носят совсем развалившимися. Обмундирование и снаряжение заготавливалось-то на два миллиона людей, а явилась-то потребность для восьми миллионов! Красный Крест теперь для войск более бы был полезен по части интендантского снабжения, нежели по части оказания перевязочно-оперативной помощи. От больных он уж давно отмахивается. Еще, слава Богу, большую пользу приносят его питательные пункты, но их слишком мало. Вопрос о рациональной помощи б[ольн] ым и раненым на войне требует серьезной реорганизации; в какой степени медицине на войне можно придавать тип общественный и казенный? Всех начальников опороченных, с позором удаляемых из армии, вроде Ренненкампфа, не лучше ли было бы прямо объявлять в приказе умершими?! Что мое личное горе в океане расстилающегося теперь перед моими очами массового горя и бедствия?! Великие даже мужи сидят в тюрьме под ферулой какого-либо стражника, насколько же лучше мое теперешнее положение на свободе, но лишь под начальством исправника! Смирись, душа моя!

Вечером отправился по кромешной тьме в церковь Св. Марка, где наш священник служил всенощную; солдатики усердно молились, каждый из них ставил свечу и клал посильную лепту на тарелку.

Силен наш солдатик[434], по-видимому, цельностью своего миропонимания, чуждой всяких сомнений и колебаний. А открой ему глаза на действительность – и получится то же, что с верховой вьючной лошадью, к[ото] рая осознала бы свои силы и перестала бы слепо подчиняться велению вожжей и кнута!

Охранительная наша печать в решении проблемы основательной чистки земли русской от немцев вспомнила, наконец, о засилье их в нашей бюрократии, подсчитавши, что в одном Государственном совете заседает почти до 50 % лиц немецкого происхождения! «Достаточно вспомнить перечень фамилий лиц варшавской губернской администрации, попавших во главе с бароном Корфом[435] в германский плен», – раздумчиво замечает «Новое время». Ну, как же теперь быть? А сколько немцев сидит в наших штабах, министерствах и управлениях?! Посильно ли и рационально ли нашим спасителям отечества бороться против «немецкого засилья» мерами только механической дезинфекции?! Надежнее и радикальнее, мне думается, были бы другие меры – меры общеоздоровительного характера, как и в физиологической борьбе индивидуального человеческого организма с чуждыми ему микроорганизмами. Не лучше ли было бы дело освобождения Руси поставить так, ч[то] б[ы] не было необходимости их лишь механически выпирать из нее, а ч[то] б[ы] они по практическому своему смыслу сами сознали, что им выгоднее жить в Германии, а не у нас, чем и обеспечилась бы успешная их тяга в свой фатерланд. А что для этого требуется? Как ни кинь – все выходит клин: дайте нам, истинно русским людям, больше свободы, законности и просвещения! Мы задыхаемся в полицейских тисках и разлагаемся во тьме невежества; немцам же это только на руку. Кто же истинные губители и предатели России? Неужели все жиды да жиды?!

30 ноября. +3°R[436]. Ясный день. «Красным полымем заря вспыхнула…» Величественная картина восхода солнца; нежно-ласкающ и красноречив мерный плеск волн вдали от людского гомона. За озером по ту сторону особенно отчетливо виднеются зеленя; дружный хор галчиного карканья… Чувствуется больше весна, чем осень… В душе будоражатся «бессмысленные мечтания».

С запада целый день доносились глухие раскаты артиллерийской пальбы. За всю текущую кампанию не слышу среди солдат ни песен, ни звуков родной гармоники; вместе с тем не вижу у них и той подавленности и уныния, что наблюдались в японскую войну. К вечеру слышались сильные взрывы; сначала думали, что это бомбы с немецких аэропланов, но потом объяснили, что это дело наших рук: что-то разрушали. Трусишка д-р Щадрин поспешно стал надевать на рукав повязку Красного Креста!

К ужину возвратился командующий, бывший весь день в объезде. Только почти и разговору было, что о босоножии наших витязей и об изыскании скорейших способов снабжения их сапогами. В армии теперь у нас до 350 тысяч чел[овек]; телеграфировали сначала о высылке 200 тысяч сапогов, теперь просим выслать хотя бы 100 тысяч. В России, говорят, нет в настоящее время ни достаточн[ого] количества кож, ни рук для изготовления из них обуви. Трагедия!

Декабрь

1 декабря. На озерах Мазурских все тамо же седохом и плакахом… Скоро Рождество. Так больно манит на родину и к детям, через которых душа лечится (Достоевский?).

Легкий морозец при продолжающемся бесснежии[437]. Что за дикий приказ главнокомандующего от 8 ноября за № 183: «Ввиду полезного действия риса на желудок, в особенности при некоторых родах желудочных заболеваний, приказываю ежедневно на одну из варок делать суп, в к[ото] рый, кроме овощей и других приварочных припасов, класть по шести фунтов риса на каждые сто чел[овек], каковое количество с 15 ноября сего года отпускать сверх указанной дачи круп того или другого сорта…»

Около полудня выехал в Сувалки обревизовать два госпиталя – № 339 и № 504, и разобрать возникшие между врачами распри; крючкотворы мои по санитарн[ому] отделу уже начали подписывать всякие статьи закона для создания целой судебной истории, но… но… не призван я судить по параграфам да статьям закона и устава, а могу судить лишь по совести, ч[то] б[ы] водворять лишь мир и благоволение. Часа через 2 были в Сувалках. Какой резкий контраст в остатках благоустройства местности до Рачек и за Рачками, между творениями рук немецких и русских! Весь вечер посвятил разбору кляузных дел. Как всегда, в разборах между старшими и младшими явился защитником последних.

2 декабря. Мокропогодица продолжается. Спал в госпитале, где остановился – тревожно: всю ночь грезились мне раздетые, босые, окровавленные солдаты.

Продолжаю осмотр госпиталей. Завтра чуть свет еду в Августов для осмотра госпиталя № 495 с таким расчетом, ч[то] б[ы] на автомобиле успеть к вечеру того же дня возвратиться в Марграбово. Нелепые требования, ч[то] б[ы] госпиталя при погрузке в санитарн[ые] вагоны б[ольны]х и раненых обязательно снабжали их полной амуницией и сапогами, хотя бы раненые были с ампутирован[ными] ногами, и это в такое время, когда на позициях люди – босые!! Наша своеобразная российская приверженность «к порядку»!

Как противны мне стали «господа люди», и тем отвратительней, чем они выше по рангам и положению. Недавно вышел приказ главнокоман[дующ] его, совершенно, казалось бы, правильно коррегирующий вопрос о прогонах применительно к обстановке на театре войны, но – увы! – не забыл он и в этом случае оставить большой простор «произволению» и «усмотрению», в результате чего с низшими рангами чины лишены теперь возможности получать прогоны при командировках, высшие же, или стоящие близко к большим штабам лица, продолжают пользоваться ими, при благоволении же начальства и командировки могут устраиваться чаще… Есть ли хот какая надежда, что, наконец-таки, эта война заставит в дальнейшем обуздать самодурственно-хищнические аппетиты нашей полицейски правящей бессовестной олигархии?!

3 декабря. Серый день. В 9 часов выехал в Августов, куда лихо прикатил уже через час. Госпиталь нашел в большом порядке. Главный врач Авербург на высоте своего положения.

В госпитале лежит 13-летний малыш, бежавший от родителей на войну. Вчера же были еле-еле выпровожены на позиции из госпиталя офицеры со столь часто у них развивающейся болезнью febris loderans[438].

После обеда выехал прямо на Марграбово, пролетевши расстояние верст в 70 в течение как[их]-либо 2½ часов. Ужасно я разбиваюсь в этом шумном автомобиле! Хоть и очень устал, но пошел ужинать. За столом сидел прибывший Каульбарс[439]. Смотрел я на сего старца, взысканного судьбой, и думал, болеет ли он душой и сердцем хоть в малейшей степени за переживаемые матушкой Россией невзгоды?! Увы! Патриотизм нашей высшей бюрократии не выходит за рамки ее карманного благополучия.

По необходимости пришлось беседовать с «гнидой»[440]… Эта сволочь, держащая нос по ветру, не преминула поставить точку над «i», заметивши, что-де Будберг, наш теперешний начальник штаба, не любит врачей! Отсюда, значит, разумей и держи себя «смирно»! Как досадно и невыразимо больно видеть, что мы, врачи, исполняя свой святой долг по отношению к страждущим, с другой стороны льем только воду и на чужую мельницу[441] презренной группы лиц, революционно узурпировавшей себе власть над нами, находящимися в положении илотов!

4 декабря. +5°R[442]; день серый, скучный. Когда-то Господь уберет меня из этого омута? Не получаю вестей из Петербурга, к[ото] рых жду с нетерпением; невмоготу становится мне здесь пребывание. Пришло письмо от Сережи-сына[443]. Возмутительно, что не все мои письма к ним доходят.

Сейчас только получил потрясающее известие: застрелился полковник Краевский, наш интендант, человек, безусловно, хороший; я не обманулся в предвидении: мне за последнее время при встречах с ним всегда казалось, что он или сойдет с ума, или покончит с собой; он страшно болел душой за необеспеченность нашего солдата предметами первой необходимости и мрачно взирал на ближайшее безотрадное и безнадежное в этом отношении его будущее[444]; застрелился он на моем любимом для прогулок месте – кладбище! Это именно он был той фигурой, к[ото] рая рано утром ежедневно прогуливалась внизу по берегу озера, когда я постоянно в это время прохаживался возле кладбища к обрыву. Да будет тебе земля пухом, несчастный страдалец, не обладавший толстой кожей переживших тебя сослуживцев!

С отрадным чувством прочитал в газетах воззвание Таврического епископа Дмитрия[445], предостерегающего свою паству от «злонамеренных людей», сеющих среди нас рознь и вражду, возбуждающих нас против наших же, каких бы то ни было, соотечественников. В pendant[446] к этому отрадному факту нельзя без сочувствия отнестись к ходатайству Совета съездов представителей промышленности и торговли 20 ноября о необходимости отмены процентной нормы для приема евреев в высшие технические учебные заведения. Какой прекрасный момент упустило бы правительство сделать доброе и справедливое дело!

Что творится у нас теперь под Варшавой – покрыто мраком неизвестности. У нас на фронте – затишье; немцы здорово укрепились в бетонных сооружениях, наши же страстотерпцы сидят в окопах по брюхо в воде. Телеграммы штаба главнокоманд[ующ] его гласят изо дня в день, что боевые действия «развиваются нормально».

5 декабря. Та же мокропогодица; ночью морозец; с утра +2°R[447]. Уже не вижу я теперь прохаживающей по берегу озера скорбящей фигуры Краевского, нашедшего для себя вечное упокоение. И сам бы я бежал и бежал от всей окружающей мерзости, от людской суетности, полной фальши, подлости, лицемерия, злобы и ненавистничества; так хочется подальше уйти от «господ людей» и заключиться в замок духовной тишины, отдаться «праздности вольной, подруге размышленья…» Постиг я теперь суть всего сущего, только бы «извести из темницы душу мою», и поведал бы я, «что и откуда начало бысть»…

Заехал ко мне уполномоченный Всероссийского союза Н. Н. Ковалевский и сообщил, что дела наши под Варшавой – неважны; позавчера взят немцами Сохачев. Насколько предусмотрительными оказались немцы, устроившие заблаговременно в каждом селении у себя крепости и редуты, обеспечившие себя целой сетью жел[езно] дорожных и шоссейных путей, приведя в оборонительное состояние все проходы между озер и лесов, настолько лаптеплетами оказались мы, срывши крепости, защищавшие когда-то Варшаву; я не сомневаюсь, что здесь действовали высокосановные предатели…

До сих пор мы еще не можем провести жел[езную] дорогу от Сувалок на Марграбово; имеющая же быть проведенной обещает быть ширококолейной до Рачек, а от них до Марграбова – узкоколейной! Черепашьим ходом, да еще с перегрузкой! Нет, далеко нам до немцев в культуре; сильны мы только взаимной грызней и рознью.

А интересно знать, какое начальство у немцев: такое ли самодурное, лютое и гневное, как, напр[имер], у нас по-теперешнему «Резвой», а по прежнему названию – «Рейнбот», бывший насадитель чайных домиков и арестант? А подчиненные: так ли, к[а] к у нас, стараются угодить лишь главным образом начальству, а не закону?

6 декабря. +2°R[448]. Ранним утром на дворе хмуро, а на душе мглисто. Скоро разведрилось, засветило и солнышко; очистилось и на душе. Сходил к обедне в церковь Св. Марка. Один из любимейших мною праздников – Николая Чудотворца, «смирением высокого, нищетою богатого».

Как грустно читать, что «Петроградский окружной суд постановил уничтожить I и V томы «Круга чтения» Льва Толстого, изданного в качестве приложен[ия] к журн[алу] «Ясная Поляна». Зачем и как можно уничтожать какие бы то ни было мысли?!

Есть ли надежда по окончании войны на ослабление полицейского характера нашей государственности? Едва ли, мне кажется, особенно если окончится победой для нас; post hoc ergo propter hoc[449] будет неизбежным логически заключением для нашего правящего класса. Глубоко обидно и больно. Поставленная во главе медицинской части полиция вон из кожи лезет, ч[то] б[ы] с садическим сладострастием натешиться здесь над нами – врачами; этого чувства не чужд и властный элемент. Свое порабощение тем не менее переношу я терпеливо, как ни противно мне постоянное лицезрение этой полицейской сволочи… По обстоятельств[ам], что я теперь живу в сравнительном тепле, сытости, имею возможность читать газеты и не видеть уж очень близко страдающих… не достаточная ли для меня компенсация?! Ха-ха-ха!!

7 декабря. Слякотно, хмуро и туманно на дворе. t°+2°R[450].

О, как я устал, устал. Вот-вот, кажется, потеряю я свою способность жить больше в себе, чем вне себя и на людях… Все поступки людей мне представляются как[ими]-то внешними, не действительными и не исходящими от души, какие-то все манекены.

Наступившее затишье в боевых действиях заметно усилило писанину. Сегодня или завтра отправляюсь, между прочим, в местечко Шиткемен[451] для осмотра немецкого лазарета, ч[то] б[ы] выяснить, согласно данного мне предписания, выполняет ли он свое прямое назначение и «не занимается ли другим делом».

За ужином наши штабные верхи много говорили возмутительного об истории нашего крепостного как строительства, так и разрушительства. С грустью предвижу скорое падение к ногам Вильгельма Варшавы…

8 декабря. 0°R[452]. Серая ветреная погода. Рано утром на автомобиле с Пономаренко выехал проводить инспекторский смотр госпиталей – в Ковален, Гольдап, Шиткемен, Филипово. Сначала отправился через Ковален в Шиткемен осматривать немецкий лазарет, внушивший нашему начальству подозрение относительно своей благонадежности. Из Гольдапа на Шиткемен дорога, между прочим, пролегала по королевскому охотничьему лесу с обильно водящимися в нем оленями, кабанами, сернами и т. п. живностью.

Помещение и обстановка лазарета произвели на меня превосходное впечатление: видна на всем рука культурности; понравились мне висящие чуть ли не на каждой стене разные изречения из Евангелия и всяких мудрецов, картины из библейской истории[453]. Приятно было встретить мать старшего врача Мейера, отлично говорящую по-русски и долгое время жившую в Петербурге.

Лазарет – на 50 кроватей, но в нем можно поместить по военному времени в 2–3 раза больше. Оказалось, что здесь содержатся две койки на средства, пожертвован[ные] нашим государем в бытность его здесь в гостях у Вильгельма.

Насмешил меня своей трусостью мой адъютант, боявшийся сначала войти в лазарет (как бы из засады немцы не убили!!), а затем – что-н[и] б[удь] выпить здесь или съесть (как бы не отравили!!). Мое поведение его поприободрило, и мы с удовольствием здесь выпили кофе со сливками и всякими печеньями, а под конец угощены были сигарами. Отлично вымуштрованная немецкая прислуга, аккуратн[ые] и чистоплотные сестры милосердия… Удивило меня неприятно лишь лежание венерика между двумя б[ольны] ми внутренними болезнями; на это мною было обращено мое начальническое око, и повелено было этот симбиоз устранить.

Разговорившись, я размяк душой и искренне вопрошал коллег: зачем и для чего было нам, русским, ссориться с немцами, с к[ото] рыми жить бы да жить в дружбе и братстве; последовал как-то нудно ответ «да…», и к этому «да» с точками над «i» прибавилось было, что-де на войне умирают самые лучшие люди; я понял это в смысле, что «dulce et decorum [est] pro patria mori…»[454] Жалко мне было уезжать из этого уютного уголка, где до последней мелочи так было благоустроено.

На обратном пути к Гольдапу заехал через Дубенинкен[455] в Пляуцкемен[456] (госпиталь 53-й дивизии) и Яркишкен[457] (госпиталь 29-й дивизии). Заночевал в Гольдапе – в госпитале 28-й дивизии, предварительно сделавши проверку отчетности и состояния денежных сумм в 501-м госпитале; признаюсь, до сего времени вся эта бухгалтерия для меня в значительной степени – китайская азбука.

Настоящая война открыла дорогу многим из опороченных по суду сановник[ов] вроде Курлова[458], назначенного куда-то чуть ли не генерал-губернатором. А наш «Резвой»?!

Главные врачи заявляют о частых случаях уклонений офицеров от службы и их страстном устремлении эвакуироваться.

9 декабря. Запорошило снежком. Окончил осмотр 501-го госпит[аля]. Пообедал в Рижском питат[ельно]-перевяз[очном] отряде, вся администрация коего говорит на ломаном русском языке; представители ее перед отправлением на войну представлялись государыне императрице. Расставаясь с деятелями этого отряда, я спрашивал себя: враги они наши или друзья?

Выехал на Ковален, откуда – на Филипово, в 316-й госпиталь. Хороший ансамбль работников; главн[ый] врач – тюфяк! Ночевка ужасно утомляет меня предупредительностью ко мне всех чинов посещаемых мной учреждений; принужден даже поступаться своей свободой в угоду им.

10 декабря. Зимний пейзаж; выпало порядочно снега, буксующего колеса автомобиля. Выехали утром на Ковален; на пути, как и вчера, сплошные картины Помпей. Горят мельницы и немецкие промышленные заведения.

Осмотрел 397-й госпиталь – прекрасно поставленный. У врачей в комнате летает канарейка, к[ото] рую они спасли от холода и голода. Совсем ручная – только не говорит; отрада иметь при себе такие милые существа, могущих заменить собой всяких друзей в образе и подобии Божием…

В одной из палат – портрет Бисмарка[459], в другой – Вильгельма; физиономии их чьей-то безжалостной рукой жестоко обезображены. Перед входом на немецк[ом] языке надпись: «Хорошая выпивка делает стариков молодыми!»

Пообедавши в дружной и хорошей компании, выехал восвояси. Снег и вьюга. Уже стемнело, когда прибыл в Марграбово.

Раненых в госпиталях сравнит[ельно] очень мало. Боевое затишье. Тифозных прибывает порядочно.

К Летцену осадные орудия мы подвезли, да снарядов не хватает! Наверное, зазимуем в Марграбове. Вчера, говорят, были здесь в штабе командиры корпусов, а вчера ездил в Седлец начальник штаба. Что-то, очевидно, сообща придумывают. Вразуми их, Боже, и наставь!

11 декабря. 1 градус мороза[460]. Поля покрылись глубоким снегом. На белом их фоне незамерзшее еще озеро почернело и кажется страшным и угрюмым; чувствуется к[акое]-то демоническое очарование.

С наступившим затишьем наши всесильные преторианцы накопившуюся в них энергию злобы и ненависти разряжают не на внешнем, а на внутреннем своем враге – на подчиненных, среди них не на последнем месте оказываются врачи[461], являющиеся всегда весьма подходящим объектом травли… У нас в России, кажется, к[а] к нигде, охотятся на людей, как на куропаток. Наш «Кувшинное рыло», полицмейстер-начальник отдела, дал мне «добрый совет» не особенно-то в разговоре с начальником штаба и командующим защищать врачей, т[а] к к[а] к-де получаются от этого лишь невыгодные для них результаты!..

Слава Богу, стал получать правильно «Рус[ское] слово», и чаще «Речь» или «Соврем[енное] слово»; в них читаю меньше пародий на правду, меньше лубочного отношения к войне, рассчитанного на невежество публики, меньше – уличной игры на патриотических чувствах.

За обедом в отсутствие Сиверса и Будберга – свободный разговор о немецком засилье – о немыслимости коренной эмансипации от него, когда при самом дворе-то властвуют немцы – всякие фредериксы и проч. Ренненкампф свободно себе разгуливает по Невскому проспекту… А его давно бы следовало повесить…

Из Петерб[ург] а мне ничего не отвечают управленцы. Черт с ними! И без них найду выход из окружающего бедлама.

Мой возница догадался экспроприировать мне немецкие сани, к[ото] рых здесь оставлена масса.

Завтра у немцев начало праздника; ожидаем прилива большого количества раненых. Ругают наши штабные Мищенко, к[ото] рый будто бы оплошал в управлении вверенных его командованию 3 корпусов, и немцы нас вследствие этого здорово поколотили.

За ужином присутств[овали] возвратившиеся из поездки командующ[ий] с начальн[иком] штаба. Считают они необходимым приступить к сожжению лесов. О, как остроумны и предусмотрит[ельны] немцы: в лесах у них заблаговремен[но] построены вышки, в каждом селении – бойницы, проволочные заграждения по окраинам лесов вдоль шоссе при надобности могут быть обращены для заграждения дороги от неприятеля… «Не идет наш поезд, как идет немецкий!»

12 декабря. 0°R[462]; снег тает, скользь необычайная. Со стороны Летцена как будто слышится артилл[ерийское] буханье.

Буханье оказалось действительностью: объявлено, что мы сегодня перешли в наступление. Приток раненых ожидается на Видмины[463] и Арис[464]. Не вижу я и на этот раз в этом наступлении ничего художественного: ухлопаем целую уйму своих и такую же – немцев, и опять останемся на своих местах[465].

Утром был на молебне по случаю открытия лазарета имени русского учительства. Прекрасная погода. Солдатики катаются на салазках с горы.

13 декабря. – 1°R[466]. Благостная погода; зимний ландшафт. Канонады не слышно. Разослали автомобили и [с] наряди[ли] поезд за ранеными.

Отправил к празднику на гостинцы деньги: ребятам своим, Соне и брату Сереже. Да проводят они вкупе радостно Святки «в мое воспоминание». Извиняюсь перед своими, что совсем почти не пишу им за отсутствием у меня подходящего настроения духа и чистоты мысли.

Вышло так, как я и ожидал: вчерашнее наше наступление окончилось для нас печально: в двух Сибирских стрелков[ых] дивизиях 3-го корпуса ухлопано до 3 тысяч человек; 26-й полк[467] должен был перейти версты в 2–3 ширины болото, что и совершил, но запутался в лесу и попал в засаду – два батальона расстреляны; теперь опять предстоит переходить это же болото… Все как-то делается у нас несвязно, несогласованно, недружно… Суеты же беспредметной слишком много, все горячатся, потому что горячится начальство[468]; как это все похоже на ту суету, к[ото] рую приходится наблюдать врачу у постели серьезно б[ольно] го среди окружающих его лиц; несчастный врач, поддающийся воздействию этой суеты, забывающий вследств[ие] того правильно вести свою линию, разменивающийся на компромиссы вместо того, ч[то] б[ы] властной рукой устранять всякую ярмарку и бессмысленный гвалт. При боях у нас начальство вместо того, ч[то] б[ы] вести свое прямое дело к сокрушению противника, начинает совершенно иногда зря быть очень внимательным к тому, что там-то и там-то не моментально вывозятся раненые, что виноваты в этом случае только одни врачи, и начинает писать губерния!.. У семи нянек остается дитя без глазу… Сепаратное, в сущности, действие Красн[ого] Креста вносит еще больше путаницы и суматохи. Нет у нас спокойствия, выдержки, обдуманности…

Дивизии наши теперь растаяли до 9–10-тысячного состава, и во всей армии лишь до 175 тысяч штыков. А каких штыков? Некомплект в частях пополняется людьми из запасных батальонов безо всякого соображения, а чисто механически; партии не сортируются, а разбиваются; в результате получается, что в пехоту назначаются кавалеристы и артиллеристы, в артиллери[ю] – пехотинцы и кавалеристы, в кавалери[ю] – артиллеристы и пехотинцы. Выздоровевший никоим образом не может рассчитывать попасть обратно в свою часть, с к[ото] рой он так морально был связан. Получается история почище существовавшей в японскую кампанию! Мне иногда буровит голову мысль и подозрение, не сидят ли у нас во главе ответственных высоких должностей сознательные предатели России?

Стал более или менее регулярно почитывать газеты, главн[ым] образ[ом] – «Русское слово» и, скрепя сердце – «Новое вр[емя]», вездесущее и всепроникающее; случайно иногда попадаются весьма близкие моему сердцу «Соврем[енное] слово» и «Речь». В информационном отношении касательно текущих событий я за всех их, пожалуй, не дал бы и ломаного гроша, но для отвлечения своих мыслей от грустной действит[ельност] и надо же успокаивать себя каким-либо легким чтением?!

О проделках наших солдат с проволочными заграждениями немцев, и о реагировании последних на это…

Если дадут автомобиль, завтра поеду в 3-й Сибирский корпус ознакомиться с санит[арно]-эвакуационн[ой] деятельностью врачебных заведений[469].

14 декабря. Отличная погода; небольшой мороз; холмы и долины укрылись снежной пеленой. В 9½ часов утра на автомобиле выехал на Лык, ч[то] б[ы] через него попасть в Грабник[470] в штаб 3-го Сибирск[ого] корпуса; около полудня был уже в штабе. С корпусным врачом отправились на осмотр двух лазаретов 8-й дивизии, стоящих один – недалеко от Грабника, другой же – в Росткене[471] (к СЗ), а также и главного перевяз[очного] пункта той же дивизии в Талькене[472]. Уже стало темнеть, когда выехал на Видминен, где расположился Саратовский лазарет Красн[ого] Кр[еста] и лазарет 64-й пех[отной] дивизии. Поездку на главн[ый] перев[язочный] пункт в Талькен пришлось совершить в двуколке, так как с шоссе нельзя было туда уже ехать в автомобиле; в воздухе реял привязной аэростат 8-й Сиб[ирской] дивизии, по к[ото] рому шла мерная артиллерийская канонада со стороны неприятеля.

В Видминене заночевал. При лазарете 64-й дивизии служит доброволкой-сестрой г-жа Гурко, супруга командира 6-го корпуса[473] – вопреки закону! Врачи очень бы желали от нее отделаться, терпя от нее засилье. Советовал врачам «терпение и терпение»; после войны сочтемся! Теперь же будем хоть в качестве денщиков у наших марсов, только бы они победили! Вчера наше наступление Сибирским корпусом окончилось большой неудачей: от 26-го Сиб[ирского] полка остались лишь 880 чел[овек], остальные – ранены (около 600) или погибли при переходе через болото, и 2 батальона (около 1500) сдались в плен за отсутствием поддержки, к[ото] рой запоздали остальные полки 7-й дивизии, понесшие также немалые потери потонувшими. Наши «чудо-богатыри», очевидно, устали сражаться без увлечения и сдаются не без охоты…

При настоящей войне, требующей большой затраты энергии, необходимо, ч[то] б[ы] и командная часть вся состояла из молодежи; для нас, стариков, она не по силам. В то время как германцы с молниеносной быстротой перебрасывают целые корпуса по железной дороге, у нас до сего времени еще не удосуживаются установить железнодорожное сообщение между Марграбовым и Сувалками.

15 декабря. Долго отогревали замерзшую машину автомобиля, на к[ото] ром лишь около 2 часов дня удалось выехать на Арис через Лык (около 60 верст). Природа кругом – дивная: хвойные леса, озера, холмы, долины… На полдороге от Лыка – местечко Клаусен[474], где питательный пункт.

В Арис приехал в 4 часа. Осмотрел два лазарета 7-й Сиб[ирской] дивизии. Скоро смеркалось. Пришлось заночевать, ч[то] б[ы] завтра чуть свет отправиться на главный перевяз[очный] пункт 7-й Сиб[ирской] дивизии в Пьянкен[475] верстах в 5 к северу от Ариса и в передовые перевяз[очные] пункты 27-го и 28-го полков в деревню Дроздовен[476]. Мой коллега передает, что он только тогда и был покоен, когда был старшим врачом полка, т[а] к к[а] к находился вне пределов досягаемости для всякого начальства, к[ото] рое на передов[ые] пункты никогда уже не заглянет; высказывает удивление, что я – первый из начальств[ующих] лиц еду туда…

Рассказ ротн[ого] командира, довольно интеллигентн[ого] и хорошего человека, о том, как он поневоле велел расстрелять своей команде сдавшихся в плен 70 чел[овек] немцев; теперь очень мучается воспоминанием и боится, что от этого «сойдет с ума».

Прекрасное впечатление производят на меня молодые врачи…

У каждого пленного немецк[ого] солдата находят дневник и карту.

Среди вещей в брошенных немецких домах оказывается масса всякой изобразительной похабщины.

Случай: шоферы, будучи из интеллигентных, выругали «по-русски» солдата – погонщика гурта скота; солдат ответил еще более крепким словом; как, – говорит, – вы, такие-сякие, смеете так сквернословить мне, «ведь я сам присяжный поверенный»!!

Немецкая карикатура на «самодержавие».

16 декабря. Сильный ветер. Мороз в 3°R[477]. Просткенские высоты и перешеек Пржикоп в руках еще неприятеля. Рано утром на лошадях (так как в автомобиле не по шоссе ехать было невозможно) отправился в Пьянкен на главный перевязочный пункт 7-й пех[отной] Сибирск[ой] дивизии, откуда заехал в штаб ее, расположенн[ый] в Гурах[478]. Познакомился с начальником дивизии (Трофимовым?)[479]. Поразговорились с ним; настроение его, вследствие неудачной затеи 12 декабря, стоившей крупных напрасных жертв людьми, было мрачное; уверяет, что он был против нее, к[а] к весьма рискованного предприятия; все проделанное имело мотивом, ч[то] б[ы] хотя что-н[и] б[удь], да делать, только бы не стоять в бездействии; известная, не раз повторяющаяся история, практикуемая нашими военачальниками, коим так свойственны непродуманность в средствах и конвульсивность в действиях! Им чуждо золотое правило ne noceas[480], к[ото] рое так часто нарушается неопытным, невыдержанным, неуверенным в себе врачом[481]!

Около полудня возвратился в Арис, откуда уже на автомобиле по шоссе покатил через Экерсберг[482] на Дроздовен, где расположены передовые перевязочн[ые] пункты 27-го и 28-го стрелк[овых] полков. Пешим порядком добрался почти до Домбровкена[483], где находятся позиции; слазил в землянки-пещеры, где помещался резерв 28-го полка. Отрадное впечатление производят врачи, работающие не за страх, а за совесть, с полнейшим пренебрежением к рвущимся возле них снарядам.

Пообедал в одном из лазаретов 7-й дивизии и выехал затем на Лык для осмотра заразного госпиталя № 500. На каждом шагу претяжелая картина разрушения и всесожжения… Лык – огромный благоустроенный город; уже начал освещаться электричеством.

Уже поздно вечером возвратился в Марграбово[484]. Застал приехавшего Новака, который привез мне, наконец, отправленную мне когда-то посылку от своих с Сараджевым. Многое из снеди уже подверглось тлению, но слава Богу, что прибыли полушубок и другие теплые вещи, а равно и сигары; вместе с этими вещами привезена целая кипа и писем, адресованных мне в 25-й корпус, из них и письмо – до слез умилительное – дорогого моего Макса[485].

Только что успел разобраться и с письмами, и вещами – принесли письмо и от моей бесценной дочки, приславшей мне свою фотографич[ескую] карточку – «снималась на днях в своей новой шубе». Описывает она, какую картину, нарисованную ей масляными красками, она приготовила мне в подарок – «сюжет в твоем вкусе», «в ней очень много настроения». Вкус мой она угадала: к возвышенному – божественному – ad astra[486]!..

В 64-й дивизии мне показали приобретенный за 700 с лишком рублей «Гелиос» и «печь-баню» за 96 рублей; при первом же применении обнаружены были хрупкость и непрочность (стены чугунные печи треснули, решетка в «Гелиосе» прогорела, колеса повозки развалились…). Такова работа наша русская и для русских в такой тяжелый момент войны. Могло ли произойти такое безобразие у немцев?! Может ли русская бессовестность конкурировать с немецкой добросовестностью служению долгу?! Не пора ли нам теперь же приступить к подготовке полного обновления нашей государствен[ной] и обществ[енной] жизни? Боюсь я, что при нашей нечаянной победе – к[ото] рая представлялась бы мне к[аким]-то парадоксом – наши рулевые и кормчие истолкуют post hoc в сторону propter hoc[487], и кузькина мать с ежовыми рукавицами, равно вся эта зоологическая травля наших против ваших и ваших против наших процветут махровым цветом! Забудут и выставляемый ими теперь лозунг войны за торжество права над силой, в защиту слабых и освобождения угнетенных.

17 декабря. Прекрасная зимняя погода. +2°R[488]. По телеграммам в газетах «бои у нас идут благоприятно…», «разведчики захватили одно орудие с запряжкой», «захвачено 9 повозок с немецкими праздничными подарками…» Делят уж и шкуру медведя, не изловивши еще последнего!!

Бывший арестант, ныне благополучно властвующий начальник санит[арной] части Рейнбот теперь подписывается уже «Резвой»! Пошли, Господи, ему с переменой клички переменить и свою душу…

Штабные уверяют, что немцы пускают теперь в ход и истощают последние свои плюсы, а дальше же-де им будет мат. Пошли, Господи! Я, грешный человек, только больно в этом сомневаюсь и удивляюсь наивной доверчивости нашей публики в сообщаемые сведения «Вестника Х армии», годного для чтения лишь для детей младшего возраста.

Поднялась письменная горячка[489] по поводу появившихся в 1-й армии случаев холерных заболеваний[490]. Пришла телеграмма из штаба главнокомандующего с предложением высказаться относит[ельно] упразднения должности врача дивизионного обоза и одного лазарета в дивизии; на первое ответил утвердительно, на второе – отрицательно.

Мой полковник[491] ревниво относится ко мне, стараясь строго выдержать свои права по созданному революционным путем положению – быть непосредственным докладчиком у командующего и начальника штаба по всем вопросам санитарии и медицины, в коих он уже чувствует себя вполне компетентным лицом. Долой врача, долой наше специальное медицинское образование, и да здравствуют исправники, полицмейстеры и прочие штукмейстеры!..

Получил телеграмму от милого сынка с изъявлением его намерения приехать ко мне. В этой общей суматохе и бестолочи я не мог и додуматься до сей простой вещи, к[ото] рую можно было бы осуществить уже давно. Конечно, немедленно же ответил телеграммой, что с радостью его встречу и съезжу с ним даже на позиции показать ему, как летают «чемоданы».

18 декабря. +2°R[492]. Прекрасная погода. Как немного иногда требуется для меня, ч[то] б[ы] хорошо настроиться – только увидеть хотя бы один клочок голубого неба. По утрам аккуратно идолопоклонничаю на берегу Hetzkoer see[493], где слышу зовы родины.

Затрещали опять автомобили и зажужжали наши 2 аэроплана, к[ото] рым жалобно вторит гудение телеграфной проволоки. Приходя на обед, заглядываю в оперативное отделение и грустно посматриваю на висящую большую карту с отмеченными красным и синим карандашами на ней местами расположения наших и неприятельских позиций. И без слов понимаю…

Сегодня фон Будберг сообщил, что людей у нас еще много – имеется уже 1½ миллиона запасных, да «ружей-то нет»!!

Познакомился с приехавшим ко мне за указаниями старш[им] врачом санит[арно]-гигиеническ[ого] отряда приват-доцентом академии д[окото] ром Караффа-Корбут[494] – приятно было поговорить с человеком, от к[ото] рого так и брызжет наукой; еще больше обрадовался, когда он мне сообщил свой лестный отзыв о моей книге, к[ото] рой он в последнее время даже пользовался при чтении лекций (являлся – как он выразился – постоянным плагиатором вашего сочинения!!). «Нет, весь я не умру!..»

Оказывается, что теперь мы находимся не в настоящей культурной Пруссии, а на земле мазуров, к[ото] рая у немцев считается вроде нашей Сибири; жители ее – поляки, подверженные насильственному онемечению с принудительным отобранием латифундий во владение коренных немцев.

Попадающие в плен к нам немецкие офицеры уверяют, что они скоро справятся и с Англией, и с Францией; с Россией же – «lange geschischte»[495]!

Подал сегодня донесение о результатах осмотра 3-го Сибирского корпуса, отчасти 26-го армейского, а также госпиталя № 500 в Лыке. Врачи продолжают ко мне обращаться как к «доброму» человеку; таким кажусь я и нашему держиморде, к[ото] рый с наслаждением мне передавал, как сегодня на аудиенции у него «трепетал» один главный врач госпиталя.

Как подумаешь только, что и по окончании войны несчастная Россия будет оставаться под управлением все таких же негодяев, становится жутко, страшно и глубоко обидно. Захлебываясь от удовольствия, сии озорники цинично рассказывали за обедом, как они правили в Туркестане, внушая и поддерживая в невежественном населении убеждение, что никаких законов для него не писано, а существуют вместо них одни лишь нагайки! Боже мой, как развращена наша военная бюрократия, и как она чужда самым элементарным интересам бедных россиян!

А что, Михайловский из «Русского слова» – не продажный ли щелкопер; ведь не может же он быть столь глупым, ч[то] б[ы] серьезно козырять цифрами нанесенного нами неприятелю огромного урона убитыми и пленными, захваченными к[акими]-н[и] б[удь] десятками орудий, ни звука не упоминая по требованию самой простой логики о параллельных цифрах нашего урона?! Нельзя же, право, так бесстыдно жонглировать и даром своего слова, и даром пера!

Дивная лунная ночь.

19 декабря. – 4°R[496]. Туманно. Сегодня Новый год у немцев. Кажется, на этот раз наше высшее начальство не приурочит к нему никаких очертя голову «наступлений», уж достаточно полученного ими урока в первый день немецкого Рождества, когда так наивно велся расчет на усыпление бдительности в этот день неприятеля!

Приезд великого князя Георгия Михайловича[497], посла государева, для объявления его благодарности войскам армии. Совместный с ним изысканный ужин. Разговоры о Вильгельме, обманувшемся будто бы в расчете при объявлении России войны, случившейся для всех так неожиданно. Успокаиваются, что если у нас нет зарядов, то их нет будто бы и у немцев. Если произойдет перемещение теперешней ставки командующего, то не иначе, как в Летцен. Пошли, Господи! У убитых немцев находили письма от их жен, в к[ото] рых они наказывали беспощадно истреблять русских.

20 декабря. Солнечный морозный (–5°R[498]) день. Выехал утром по своей епархии, на этот раз в район расположения 3-го армейского корпуса по прекрасному шоссе в автомобиле на Гольдап, откуда через Тракишкен[499], Макунишкен[500], Тольминкемен[501], Бобельн[502], Касовен[503], Тилупонен[504], Скитучен – в Сталюпенен[505], где стоит штаб корпуса. Расстояние от Марграбова до последнего пункта – около 100 верст – проехали в течение 7 часов, при этом около часу ушло на поправку сломавшегося колеса в автомобиле, столько же на остановку в Гольдапе (для осмотра лазар[ета] № 2 53-й дивиз[ии]. Слава Богу, что взял в эту дальнюю дорогу немецкую карту-двухверстку, а то так легко было бы запутаться.

Вечером засветло был уже в Сталюпенене. Боже мой, какую грустную картину разрушения он представляет; а город лучше и больше Марграбова и Гольдапа. У штаба корпуса заслышались продолжительные крики «ура!»; это солдатики с детской радостью выражали свой восторг по случаю получения присланных им подарков из России.

Остановился для ночлега в подвижном лазарете Ковенской Общины Красного Креста, куда меня затащил мой знакомый по Петербургу д[окто]р Константинович – серб[506], до мозга костей славянин-фанатик, уверявший меня, что нашу Россию и армию губят немцы – все эти стоящие у нас во главе армий и штабов сиверсы, будберги и пр., хитро играющие-де в руку нашим врагам.

Только что расположились пить чай – послышались один за другим сильные удары взрывов: то были брошенные бомбы с немецкого аэроплана; одного солдата ранило и двух контузило.

Ночь – лунная, волшебная.

21 декабря. Сильный ветер; мороз в 3°R[507], погода ведренная. Утром осмотрел расположенн[ый] в Сталюпенене один лазарет 56-й дивизии и побывал на станции, где работает Ковенский отряд Красного Креста. Установилось особое название для известн[ой] категории раненых – «пальцевики»! А для отступления – «выравнивание фронта»!

Познакомился с корпусн[ым] команд[иром] Епанчиным[508] – грозой для его подчиненных, к[ото] рых он третирует un canalle[509]! После обеда вместе с корпусным врачом Макаровым поехали в Петрикашен[510] версты за 3 к востоку для осмотра поместившегося в отдельном фольварке одного лазарета 73-й дивизии. Из Петрикашена я уже один покатил на Эйдкунен[511] в Кибарты, где наметил осмотреть 311-й полев[ой] госпиталь. Картина разрушения здесь еще, кажется, ужаснее. По пути в тыл дружно все возят и возят сено, к[ото] рого теперь на занятой нами немецкой земле масса, да и самого наилучшего – клеверного.

Остановился на ночевку в госпитале, удобно разместившемся в бывшем таможенном здании. Эйдткунен с одной стороны и Кибарты-Вержболово с другой: какая резкая разница в стиле благоустройства! То – немецкое, а это – русское! Там – культура, а здесь – дикость! В отведенной мне комнате уже и печь не та, а чисто русская, resp. плохо греющая. И комната холодная – неуютная.

Поужинал в дружной и хорошей компании госпитальных врачей, сестер. Много говорят о весьма полезной деятельности в районе 22-го корпуса сестры Беккаревич, заведующей питательными пунктами. Разговорились о всевозможных курьезах на войне: как топили печи немецкими роялями, как солдаты ходят в женских кальсонах и ночных кофточках[512], и пр., и пр. В Эйдткунене на пивном заводе сохранилась еще на пивном заводе надпись золотыми буквами: «Сит Део»[513]!

22 декабря. Целую ночь и по сие время бушует свирепый ветер. Докончил осмотр 311-го полев[ого] госпиталя и посетил еще второй лазарет 56-й дивизии, а также французский подвижной лазарет, во главе к[ото] рого стоит старший врач Керзон[514], бывший когда-то учеником, к[ото] рого репетировал мой Николай в бытность студентом.

Рейнбот награжден Св. Влад[имиром] 3-й степени с мечами!! В Петербурге до сих пор заседает комиссия, придумывающая, как переименовать на русский язык Кронштадт!! Боже мой, какая у нас пошехонщина! Во всех наших реформах только и видны одни механические меры, и так ничтожны меры органического характера: устранить, пресечь, не допустить… и только; создать же такую почву, ч[то] б[ы] ни в устранении, ни в пресечении не было никакой необходимости, или последнее совершалось бы само собой – этого творить мы не можем, не мы, пожалуй, а наши руководители-опекуны, в руках коих судьбы нашего несчастного народа. Погляжу я и теперь что и как делается непосредственно вокруг механики, механики и механики, насильственная еще механика. Нет ли в этой политике перегружения и задушения масс одной бессмысленной механикой[515] какого-ниб[удь] гениального (конечно, в личных лишь для себя расчетах!) плана со стороны пасущих нас «добрых» пастырей?! Пусть-де овечки что-н[и] б[удь] да делают и получше от этого утомляются, ч[то] б[ы] не было им досуга для разных мечтаний, всякого рефлектирования…

Из Кибартов выехал около 1 часу дня и, не останавливаясь нигде, прикатил в Марграбово уже в 4½ часа пополудни. На расстоянии к[аких]-либо 120–125 верст – разные времена года: там – поздняя осень, здесь – малоснежная хотя, но уже зима.

Получил, наконец, письмо от Рубцова из Главн[ого] в[оенно]-с[анитарного] управления малоутешительного содержания, также и открытку от брата Сергея.

Зашел вечером в штаб. Все более и более чувствую, что создается в нем для меня тягостная атмосфера: я – corpus alienum[516], я – quantité negligeable[517], медико-санитарная часть в армии представительствуется ни больше [и] не меньше как полковником из полицмейстеров, считаются в специальном для меня деле не со мной, а с этим ставленником-помпадуром, так как я официально лишен права иметь непосредственный доклада не только у командующего армией, но даже у начальника штаба; все мои советы, заявления, проекты доходят до командующего лишь в преломлении угла зрения и с усмотрения сего проходимца. Я в плену, и чувствую, что не служу родине, а являюсь лишь незаметной величиной, из которой наши озорники желали бы сделать для себя одну только безличную чернорабочую машину, которая своими шестернями вертелась бы не иначе, как в согласии с колесами их ржавого механизма, требующего не служения делу, а личного угодничества начальству. О, как хотелось бы мне бросить сочный плевок в морду всей этой сволочной камарилье наших российских самодержцев и уйти из этого мрачного омута. Подать в отставку? Не пустят в военное время. Приедет Сережа – поговорю с ним и решу. Ведь могут же наши озорники-революционеры так ожесточить даже самых благомыслящих и преданных родине людей, что и победе нашей над внешним врагом они не будут радоваться в уверенности, что чем хуже было бы, пожалуй – и тем лучше…

23 декабря. «Буря мглою небо кроет…» Метель и большой выпад снега. – 5°R[518]. Душа моя изнывает и физически недужится. Дальние автомобильн[ые] экскурсии меня сильно разбивают. За вихры себя тащу, ч[то] б[ы] принудить хоть несколько строк вписать в свою «оранжевую» книгу.

С большой отрадой прочитал отклик Московского торгово-промышленного союза на призыв официального органа министерства к творческой работе россиян. Вот золотые слова председателя союза кн[язя] Щербатова[519], открывшего заседание: «…С немцами надо бороться их же оружием. Где собрались 3 немца, там они организуют ферейн… Действовать кулаком против экономического влияния немцев бесполезно: необходимо их организованности противопоставить свою. В Германии правительственная, общественная и личная деятельность на всех поприщах сливается воедино. У нас – всюду разлад… В допущении засилья немцев виноваты – наше невежество, нищета, бездорожье, неорганизованность. И лучшее средство борьбы – подъем народного просвещения, удешевление народной жизни и облегчение условий личной и общественной самодеятельности». Услышьте же, наши консулы, эти простые мудрые слова, вразумитесь ими и окажитесь истинными патриотами своего отечества!!

В штабе сообщили, что имеется сообщение от Верховного главнокоманд[ующ] его, будто на Кавказском фронте под Сарокамышем[520] нами взят в плен 9-й турецкий корпус[521]. Благодарение Господу Богу, если это – правда! Но… но… не очередная ли это утка?!

Прилагаю при сем пересланное мне из Москвы письмо жены врача Галунского[522], иллюстрирующее, до какой степени забитости и угнетения дошли наши несчастные военные врачи, что приходят в телячий восторг даже от просто человеческого отношения к ним, в необходимости оказательства к[ото] рого им я уже давно обрел хоть не к[ото] рое оправдание моего здесь существования, ч[то] б[ы] хот немного смягчить и нейтрализовать претерпеваемые обиды от хамски-грубого обращения с нами начальствующих держиморд, так оскорбительно[го] для человеч[еского] достоинства понимающих прерогативы своей власти, долженствующей стоять на страже закона, а не на удовлетворении их садического отношения к их подчиненным. Неужели совершающееся теперь массовое пролитие крови и умирание от нищеты и голода – все это служит и будет еще служить лишь ради возвеличения нашего всероссийского полицейского кулака?! Возмутительно смотреть, как предержащие наши власти относятся к врачам военно-лечебных заведений и краснокрестским. Причина этого и вытекающие из сего выводы относительно организации санитарной части на войне…

24 декабря. – 5°R[523]. «Вижу, всю мою дорожку ранним снегом замело». К озеру теперь не пройдешь. Прекрасный санный путь. Утром доставлено было с нарочным из Сувалок коллективное поздравление меня врачами 339-го полев[ого] госпиталя с праздником. «Позвольте, – пишут коллеги, – засвидетельствовать Вам наше глубочайшее уважение и преклонение перед Вами как начальником – врачом в лучшем смысле этого слова…» В сочувственном отношении ко мне товарищей по оружию я нахожу для себя большое утешение.

Вечером сходил к всенощной в лютеранскую церковь Св. Марка, где отправлялось православное богослужение нашим священником. Чувствуется влияние наступающих светлых праздников Рождества Христова и сугубая грусть, что находишься вдали от родины, разлученный с своими близкими[524].

После всенощной приглашен был на елку в Елизаветинский Красный Крест; в компании сестер и врачей непринужденно провели время по-семейному; с нами же был и особоуполномоченный князь Куракин. Уже перевалило за полночь, когда стали расходиться по домам; слышалась как будто артиллерийская канонада со стороны Летцена; кое-где в жильях горели еще огоньки и слышалось пение: это публика наша из стана воинов по группам встречала у себя праздник…

25 декабря. – 5°R[525]. Дивный зимний пейзаж. 8 часов утра – идеальная вокруг тишина. Через озеро высоко, шумно рассекая воздух крыльями, пролетело, покрякивая, несколько крупных стай уток. И опять – благостная тишина; время от времени глухо слышится как будто пальба в стороне Летцена. На улицах развешаны национальные русские флаги. Что день грядущий нам готовит? Озера подмерзли; будет ли нам это на руку, или немцам? Судя, конечно, по тому, кто будет наступать – тому и будет выгодно.

Под Варшавой, говорят, идут упорные бои. Все мне сдается, что не удержать нам этой жемчужины польского края!.. Наши военные все рассчитывают на дух «серого», но… но… надо же ведь считаться и с техникой, и материальной частью противника, к[ото] рый в последнем отношении несомненно сильнее нас, да – думается мне – и по степени горения духа уж, во всяком случае, не уступит нам.

Сиротливо праздник Рождества проводят, очевидно, и в России, где нет семьи, где бы не отсутствовал теперь или отец, или сын, или брат, ушедшие на войну. Около 10 час[ов] утра раздался благовест, а затем и перезвон на колокольне Св. Марка. Молебствие и парад.

В минувшую ночь немцы произвели атаку на 55-ю дивизию. Последовало распоряжение Верховного главнокоманд[ующ] его, ч[то] б[ы] офицерские чины, эвакуированные по болезни в Россию, увольнялись совсем от службы, если не выздоровеют через 1½ месяца. Результаты благодетельные этого распоряжения немедленно же сказались: началось быстрое массовое возвращение наших «витязей»!!

В штабе с отъездом Одишелидзе и вступлением в его должность фон Будберга на врачей и медицинский персонал началось методическое гонение – нет пакости, к[ото] рую бы не записали на приход по их адресу наши вояки. За столом без обращения ко мне Сиверсом и упомянутым фоном ведутся тенденциозные разговоры о грабительстве санитаров, и в pendant к этому – чуть ли не о наклонностях к нему же врачей… Приветствия и собеседования удостаиваются этими дискреционными властителями последние прапорщики, я же – остаюсь часто совсем незамеченным, и со мной у них нет желания и двух слов перемолвить; информатором их по санитарной части является полицмейстер-полковник, но никак не я; меня умышленно игнорируют[526]… Положение мое до чрезвычайности обидное. Хоть бы сотую долю сии «князи людские» уделили мне того внимания и любезности, коими пользуются всякие шеншины (полковник – заведующий отделением Гвардейск[ого] Экономич[еского] общества здесь в Марграбове – уверял, что ему даже дадут к[акой]-н[и] б[удь] орден с мечами!) и наезжающие как военные, так и гражданские лица. Не знаю, как и реагировать мне внешним образом на возмутительное поведение временщиков. Может быть, брошу совсем ходить на общие обед и ужин в квартирмейстерскую. Вообще мне – как инородному телу – здесь не место. Жду приезда Сережи, ч[то] б[ы] по совместном обсуждении принять то или другое решение к ликвидации провокационных по отнош[ению] ко мне актов. Не желал бы я быть в плену у немцев, этих «варваров ХХ века», но, право, не слаще быть в плену и у этих временщиков. Штаб нашей армии по части деликатности еще хороший, а что представляют другие штабы по бесцеремонному отношению с медициной[527]?! Верна мысль, что при понимании человеком своего несчастья, трагичности своего существования, он делается религиозным, и война, как высший трагизм жизни, является, таким образом, отличной учительницей религии, – религии, по существу своему, как ощущения относительности своего бытия, его зависимости и связи с чем-то выше его стоящим…

Сегодня хитрый японец «Николай Иванович» в разговоре со мной, любуясь моими орденами с мечами и воздавая им должную оценку, выразил удивление, как это так вышло, что я с этими отличиями и в генеральском чине состою помощником у полковника, не имеющего притом никаких крупных орденов?! Но… «Россию умом не понять, и в ней имеется особая стать…»

26 декабря. – 2°R[528]. На дворе зги не видно. Снежная метель; циклон и в душе моей, полной злобы и мщения за человеческую пошлость, подлость и глупость. Среди дня задождило, а к вечеру поднялся сильный ветер.

В газетах пишут, что в покоях митрополита Владимира[529] заседало многолюдное собрание столичного духовенства с участием профессоров Духовной академии по вопросу о необходимости отмены обычая устройства елок, и только потому, что этот обычай перешел к нам от немцев! Германское происхождение елки служит, так[им] образом, серьезным основанием для отмены давно установившегося обычая, практикуемого ведь специально для детей и доставляющего им так много радостей и удовольствия! Что руководило в данном случае нашими иерархами: низкое ли и лицемерное держание носа по ветру, или же безбрежный идиотизм? Подумали ли наши первосвященники, что они, ставя в таких вопросах точки над «i», лишь подчеркивают лишние плюсы, которые дали нам немцы?! Противно даже читать!

Говорят, что у фон Бринкена[530], командира 22-го корпуса, имеется брат, тоже генерал, который сражается против нас в германских войсках. У фон Будберга же вся семья говорит лишь по-немецки! И все эти фоны верховодят нами, «русскими свиньями»!! А все эти стоящие у трона фредериксы? Вот в отношении кого надо принимать меры эмансипации от германского засилья, а не против детских радостей на елках!! Интересно бы знать, где теперь сукин сын Ренненкампф?

Прислал Сергей телеграмму, что выехал на Сувалки, не дождавшись письма моего. И сделал очень плохо.

27 декабря. 0°R[531]. Сильный ветер. Навалило сугробы снега. При штабе сегодня заседание Георгиевской думы; понаехало до 21 ее члена. За обедом при наблюдении за Гернгроссом, фон Бринкеном и фон Будбергом невольно рисовалось их огромное сходство: первого – со старым облезлым блудливым котом, второго – с зайцем, а третьего – с гиеной. Представитель учительского отряда Фальборк (Боже мой, как много все немецких фамилий!) с нахальной и беззастенчивой слащавостью все время терся среди явно игнорировавшего его генералитета. Пошли, Господи, ч[то] б[ы] разбуженная войной общественность и самодеятельность среди нас, россиян, пустила бы глубокие корни и по окончании ее в мирную их жизнь, поосвободившись от всех пут и препон полицейского гнета. Пусть хоть военная гроза вырвет для народа право на культурную, свободную его жизнь, – [народа], доказавшего в эти тяжелые дни и свою к тому способность, и энергию.

С Варшавского фронта утешительных сведений не имеется. Проклятие нашим воеводам, если они отдадут немцам Варшаву!

28 декабря. 0°R[532]. Погода хорошая, подпадает снежок. Мучительно мечтается о тихом пристанище. Прислал телеграмму Сережа с уведомлением, что предполагает сегодня быть в Сувалках к вечеру. Поеду встречать его. Нервы так расшатались, что обнаруживают извращенную реакцию: в ожидании радостной встречи испытываю смертельную грусть.

По нашему и Варшавскому фронту водворилось «шипкинское спокойствие». В тишине этой назревает что-то решающее. Количественный состав войск, совершенство их вооружения, личная храбрость сражающихся, стойкость и выносливость их (крепость нервов), а также искусство маневрирования со стороны высшего командного состава – вот комплекс элементов победы, к[ото] рый судьба кидает на чашку весов, неведомо – в пользу ли нашу, в пользу ли швабо-тевтонов. Тевтоны ни по одному из элементов, во всяком случае, я думаю, нам не уступают, а по не к[ото] рым из них даже и превосходят нас. По логике вещей, при дуэлировании лишь нашем с тевтонами все шансы боевого успеха должны бы были быть на стороне последних. Но поможет нам, вероятно, то, что мы не одни.

Есть такие типичные лица у «господ людей», к[ото] рые ужасно походят на физиономии к[аких]-л[ибо] зверей или птиц. Сегодня за обедом сидел барон Каульбарс: до поразительности он показался мне схожим с старым коршуном-стервятником!

До такой степени нас заела писанина, живущая в большой вражде со здравым смыслом, что, напр[имер], сувалкский губернатор посылает чуть ли не в сто слов телеграмму в штаб армии, спрашивая, что ему делать с пленной глухонемой немкой, или под Тильзитом нашлись предприимчивые люди, к[ото] рые стали продавать немцам фураж, вывозя его к ним из занятых нами районов, где хранятся большие его запасы; так нашелся же жандармский чин, к[ото] рый возбудил сложную переписку с целью ему выяснить, можно ли позволять означенную спекуляцию?! По поводу сей казуистики и вообще бюрократии, а также и рассказанных еще случаев обычного нашего российского мошенничества, много смеялись за столом фон Будберг и барон Каульбарс, но в смехе их не чувствовалось слезы истинно русских людей, а просачивалось какое-то презрительно-надменное отношение к «этим русским свиньям»!!

Все озеро сегодня было усеяно стаями уток; для охотников создавался большой соблазн, но стрелять было нельзя.

29 декабря. Еще не было и 7 часов утра, как я в автомобиле помчался за Сережей в Сувалки; вернулся с ним около 11 утра. Погода хорошая. 0°R[533]. Обедать не ходил в общее собрание, а обедал с Сережей у себя дома. Сознание мое от переутомления притупилось, отношение ко всему у меня какое-то безразличное; психиатр поставил бы по мне диагностику: «резиньяция».

Приехали и были приняты в штабе человек 12 представителей Союза российских городов, к[ото] рые привезли 11 вагонов всяких вещей для армии; люди преимущественно из зеленой молодежи, одушевленной фанатизмом добра.

30 декабря. – 3°R[534]. Прекрасная погода. Второй день в симбиозе с Сережей. Прошлись с ним по стогнам Марграбова.

Неожиданная новость: наш начальник санитарного отдела полковник Завитневич с своей должности слетает, так как на его место возжелал провести своего ставленника наш всесильный фон Будберг, забравший в руки самого Сиверса. Так изменчива в плохую сторону бывает судьба даже человека, к[ото] рый только об одном и старался, ч[то] б[ы] угодить начальству[535].

Получил сведения, что наряду с «минеральной» целебной водой «Кувака»[536] Воейкова очень ходко расходится и особый портвейн из имения великого князя Николая Николаев[ич] а.

Барон фон Будберг захлебывается от удовольствия, что вышел высочайший приказ относительно всех эвакуированных с театра войны офицерских чинов, предписывающий, если не выздоровеют они в течение полутора месяцев, отчислять их от занимаемых должностей, а затем по обстоятельствам дела представл[ять] и к увольнению от службы (телеграмма штаба главнок[омандующ] его фронта 24 декабря № 4317). Без мер репрессии нельзя обойтись и в отношении наших «витязей»!

31 декабря. + 1°R[537]. Мгла и туман. Некстати совсем свалилась на меня вдруг масса канцелярского дела за отъездом нашего полковника, отправившегося с разрешения начальства в течение двухнедельного срока отыскать себе новое место службы. На место его фон Будберг прочит – как передавал мне дежурный генерал – к[ого]-то из полковых командиров, бывшего под судом и затем оправданного (помилованного?).

В штабе настроение верхов приподнято-неунывающее; представители Союза российских городов еще не разъехались. С одним из них обсуждали мы вопрос о желательности установлен[ия] для защиты России от проникновен[ия] в нее всяких зараз из армии – массовой дезинфекц[ии] по японскому способу, к[ото] рую Союз готов устроить, как уже это он сделал на Юго-Западном фронте…

С Сережей побродили по городу. Вечером были во всенощной, а Новый год встречали с ним в 495-м пол[евом] госпитале и Елизав[етинской] общине Красного Креста. В последнем учреждении организов[ано] было целое кабаре. Прилагаю печатную программу «художественного вечера»[538]. Домой вернулись около 4 часов утра, довольные, удовлетворенные.