Глава третья, в которой Пан открывает для себя нечто прекрасное
Вернувшись к халупе, Пан не увидел на крыше Тельмана. А Гера, как всегда сидящий с компанией на бревне, указал ему на вход:
– Тебя ждут в восемнадцатом.
– А где восемнадцатый?
– Как войдёшь – сразу налево.
Пан впервые зашёл внутрь училища. В фойе висел огромный портрет Прокофьева, а под ним – доска объявлений с анонсом предстоящего конкурса композиторов. В обе стороны от входа расходились два узких тёмных коридора с такими низкими потолками, что Пан легко доставал до них даже полусогнутой рукой. Изнутри и снаружи всё было деревянным. В каждом углу теснился музыкант со своим инструментом и учил свою партию.
Никакой логике не поддавалась нумерация ветхих полусгнивших дверей. Сразу повернув в левый коридор, как объяснил Гера, Пан увидел по его левую сторону двенадцатый кабинет, а напротив – четвёртый. Далее по левой стороне следовала дверь под номером семнадцать, а справа почему-то первая. Следующей слева была общая дверь на три класса – пятый, шестой и седьмой. Напротив – девятый, десятый и одиннадцатый.
Наконец, в самой глубине коридора Пан увидел восемнадцатый класс. Там его ждала вся компания – Тельман, Хомяков, Марианна, Изольда, Понуров и Манкина. Половину класса занимал огромный чёрный рояль. Другую половину – поставленные рядом три стола и по два стульчика за каждым из них. Стена была украшена хвалебными цитатами выдающихся музыкантов в адрес Прокофьева.
Боря беспардонно расположился на учительском столе. Кирилл наигрывал джазовые импровизации на рояле. Остальные столпились вокруг него.
– О! Здарово, Пан! – хором поприветствовали его ребята. – Заходи!
– Я же обещал показать тебе, на что они способны, – сказал Тельман. – Вот послушай.
– Только тебя ждали, старик! – весело проскандировал Хом, прервав свою импровизацию.
Наступила сосредоточенная тишина. Очевидно, все готовили к приходу Пантелея что-то особенное, что должно было случиться сейчас. Уже привычные Пану вечно весёлые лица вдруг стали серьёзными и задумчивыми.
Выдержав паузу, Кирилл заиграл нечто неведомое, чего Пан никогда раньше не слышал, но что отзывалось каждой нотой в его душе. Не смея вздохнуть, дабы нечаянно не прервать его, Пан замер с полуоткрытым ртом. Музыка, которую исполнял Хом, говорила о любви и напоминала прекраснейшие минуты, когда-либо пережитые Паном. Страстные поцелуи на крыше, о которых он сегодня рассказывал Тельману. Ещё свежий в памяти короткий миг общения с Тиной, о котором он не успел ещё никому рассказать.
Марианна стояла совсем близко к играющему, почти касаясь его, с закрытыми глазами и тенью улыбки на лице. Это делало её поистине прекрасной. На какой-то миг с лица её исчезла нотка стервозности. Боря Тельман, почти лёжа на учительском столе, отражал на своём выразительном лице тончайшие нюансы эмоций, которые слышались в музыке, и даже как будто слегка дирижировал Кириллом, плавно водя по воздуху правой рукой.
Блаженная тишина повисла в восемнадцатом классе, когда Хом закончил. Казалось, даже коридорные лабухи на время заткнулись, дабы не испортить момент. Эту музыку словно не хотелось отпускать. Слушатели жадно ловили её последние отзвуки, пока вдруг не выяснилось, что какофония в коридоре всё это время никуда не девалась – просто о ней все забыли.
– Ну как тебе? – спросил Хом.
– Это поистине круто! – только и смог вымолвить Пантелей, который и представить не мог, что Кирилл на такое способен. – Что это было?
– Моё сочинение.
Тут Пан уже не знал себя от удивления.
– Да ладно!
– Честное слово!
– Это правда его, – подтвердила Марианна.
– Ты же трубач!
– На рояле мы все умеем, – послышался голос Понурова.
– И все немножко сочиняем, – добавила Манкина.
– Я в шоке! – признался Пан.
– Погоди ещё! – сказал Тельман. – Мы твой шок организуем по всем законам драматургии.
– То бишь самое шокирующее впереди, – пояснил Хом.
– Скромничаешь? – не поверил Пан.
– Да ты послушай, как я сочиняю! – влезла Изольда, нагло спихивая Кирилла со стула.
Сев за рояль, она стала наигрывать заунывные попсовые напевы, всерьёз уверенная, что делает нечто более талантливое, чем Хом. Гримасы на её лице при этом вызывали у всех присутствующих едва сдерживаемый смех. Сентиментальные бабские песенки она подавала так, словно то была высокая классика.
Так старалась она выжать из несчастного рояля заунывное форте, а из слушателей слезы, что даже слегка постанывала, не замечая при этом, что некоторые уже не стараются скрывать ядовитые ухмылки, а Тельман сзади неё даже залез под учительский стол, закрыв уши. Может быть, на очень пьяную голову её игра и могла всерьёз кого-то зацепить, но сразу после искренней и душераздирающей пьесы Кирилла это выглядело жалко и комично.
Но Изольда была настолько на своей волне, что не осознавала собственной бездарности и глупости своего положения, как бы недвусмысленно ни намекали ей ребята. Друзья, которым она навязалась, как ни пытались они втолковать ей, что совсем не хотят видеть её в своей компании – уже привыкли к ней и жалели её, понимая неизлечимость её болезни.
«В семье не без урода» – думал про себя Пантелей, с нетерпением ожидая, когда же она наконец закончит и кто-то другой покажет ему ещё что-нибудь офигенное. Он даже забыл о Тине, вдохновлённый чем-то новым и прекрасным, что открывалось ему, и ожидая чего-то ещё более прекрасного.
– Ну как тебе, здоровяк? – спросила его Изольда, когда закончила.
– Отлично! Я впечатлён! – Пан вытянул кверху большой палец, хотя какофония в коридоре и та была ему приятнее.
– Сладкая парочка! Ваша очередь! – объявил конферансье Хомяков.
Понуров и Манкина уже стояли наготове со своими инструментами – он с виолончелью, она с флейтой. Марианна села за рояль и поставила ноты на пюпитр. Кирилл услужливо опустил крышку рояля с длинной подставки на короткую.
– Это зачем? – спросил Пан.
– Когда рояль играет в ансамбле – крышка полуоткрыта. А когда сольно – открыта полностью, – пояснил Хом.
Зазвучало трио, которое Пан тоже слышал впервые. Три инструмента звучали даже тише, чем один рояль – таков был характер музыки. Она была удивительно простой и солнечной, почти детской – однако же очень нетривиальной и нескучной. Нот в ней было совсем немного, но каждая – на вес золота.
Пан любил музыку и бывал на концертах. Но впервые он так близко слышал живую виолончель и живую флейту. Состав инструментов был довольно редкий, но звучал божественно. Сразу ясно было, что эта музыка написана специально для тех исполнителей, которые играли её в данный момент. А значит, наверняка написана кем-то из них. Хотя, как и в случае с Кириллом, Пан скорее готов был поверить, что это классика.
Трио даже больше было похоже на классику, ибо звучало не столь современно, а напротив – уносило слушателя в былые эпохи, лет эдак на двести назад. И Пан уже ощущал себя не в восемнадцатом классе Прокофьевского училища, а в восемнадцатом веке. Вместе со временем менялось и окружающее пространство – и Пан уже ощущал себя не в восемнадцатом классе Прокофьевского училища, а где-то в поле, на травке, среди цветов и в лучах солнца. Звуки флейты напоминали щебетание птиц, виолончель – лёгкие дуновения тёплого ветра, а рояль – шуршание листвы под ногами.
Композиция была короткой, и Пан было приготовился аплодировать и кричать «браво» – но его вовремя остановил Хом, приставив к губам указательный палец:
– Это только первая часть, – объяснил он. – Всего их три. Между частями в зале сохраняется тишина.
– Всё равно все хлопают, – вмешалась Изольда, одним лишь звуком своего голоса нарушив благоговейную атмосферу. – Поэтому я всегда пишу только одночастные композиции!
Судя по лицу Марианны, ей сейчас непреодолимо хотелось встать и заехать Изольде по носу – но вместо этого она тяжело вздохнула и начала вторую часть.
Медленное и умиротворённое адажио представляло собой спокойный диалог флейты и виолончели под ритмичные арпеджио рояля. Все трое играли почти в одном среднем регистре, в котором виолончель звучала надрывно, сродни человеческому голосу. Для флейты регистр, напротив, был довольно низким, и звуки её были томными и напряжёнными. Тельман снова лежал на учительском столе и дирижировал.
Почти без перерыва после второй части последовал короткий и бойкий финал. Экзальтированный Боря даже соскочил со стола и почти танцевал, заражая этим всех остальных. И вот уже все слушающие сами не замечают, как пританцовывают, едва слышно выстукивая ногами под столом каждую четверть.
Настоящие овации разразились, когда Марианна, Понуров и Манкина доиграли трио, ощутимо и надолго поднявшее всем настроение.
– Чьё? – спросил Пан.
– Моё, – ответил Понуров.
– Наше, – поправила его Манкина.
– Ну разумеется наше! – согласился Понуров, обнимая её за талию с ироничной улыбкой.
Стало ясно, что девушка весьма номинально участвовала в создании сочинений своего молодого человека, однако же кокетства ради претендовала на соавторство.
И тут сам Пантелей решился подойти к инструменту.
– В незапамятные времена я и сам пытался что-то наигрывать, – признался он. – Даже сочинять пробовал смеха ради.
– Ну и ну! – воскликнул Тельман. – Продемонстрируй!
– Давай, не ссы! – подбодрили его ребята, видя его смущение.
Пантелей Ярустовский протянул огромные, дрожащие, неправильно поставленные руки к клавиатуре и неуверенно, местами не попадая по клавишам, заиграл лиричную и трогательную музыку. Несмотря на огромную физическую силу играющего, рояль в его руках звучал даже нежнее, чем в руках Марианны. Слушатели, которые только что пытались удивить нового друга своими талантами – теперь сами дивились его таланту. В этом гигантском теле, как оказалось, скрывается хрупкая и ранимая, романтичная и чувствительная душа. В чём-то даже слегка детская и наивная.
В его импровизации образы калейдоскопом сменяли друг друга. В этой музыке почти не было сколько-нибудь правильной формы. Мысль текла линейно, без начала и конца. Она была простой, без особой оригинальности, без особого стиля, без особого вкуса – но искренней и трогательной, настоящей, без малейшей фальши или слепого подражательства.
На какое-то время Пан погрузился в настроение своей музыки настолько, что буквально впал в транс, в который ввёл и всех присутствующих. В этом почти бессознательном состоянии он, сам того не ведая, демонстрировал едва ли не профессиональную игру на фортепиано. Но удержать это состояние было нелегко. Стоило ему вспомнить, что он находится среди образованных музыкантов – как пальцы перестали слушаться.
– Ну вот, примерно так, – смущённо сказал он, прервав музыкальную мысль на полуслове.
– Ну ты красава! – противно засмеялась Изольда.
– Что ты закончил? – спросил ошарашенный Тельман.
– Девять классов.
– Ты никогда не учился музыке? – спросил не менее ошарашенный Хомяков.
– Никогда.
– Но кто-то же учил тебя играть? – спросил Понуров.
– Сам научился.
– Как такое возможно? – спросила Манкина.
– У меня дома было старое пианино. Мне просто нравилось играть на нём, подбирать музыку, которая нравилась. Самому что-то импровизировать. Но я даже не умею читать ноты.
– В таком случае, ты настоящий самородок, – заключила Марианна.
– Это уж точно! – подтвердил Хом её диагноз. – Тебе надо учиться!
– Боюсь, уже поздновато.
– Никогда не поздно! – справедливо заметил Понуров.
– Главное – начать! – добавила Манкина.
– И не смущаться! – Кирилл потрепал покрасневшего Пана за плечи.
– И воспитывать вкус! – Марианна погладила пальчиком его блестящую лысину.
– Скоро будем драться за последние билеты на концерт великого Пантелея Ярустовского! – сказала Изольда и вновь захохотала своим мерзким прокуренным смехом.
– До сих пор серьёзные музыканты меня только ругали, – признался Пан.
– Да ладно! Кто посмел? – всерьёз удивился Тельман.
– Не слушай снобов! – подтвердил Хом.
– Не слушай никого, здоровяк! Мы за тебя любому морду набьём! – добавила Изольда и заржала ещё громче.
«Кто бы тебе уже морду набил!» – подумал Пан и постарался сменить тему:
– Где можно услышать ваши творения?
– Здесь, – почти хором ответили ребята.
– А ещё где-нибудь? – не понял их иронии Пан.
– Больше нигде, – сказал Хом.
– Неужели вы не выступаете с этим на сцене?
– Кому мы на хрен нужны! – крикнула на всё училище Изольда.
«Ты-то точно никому на хрен не нужна!» – подумал Пан про себя, а вслух сказал:
– Ну не может же такого быть, чтоб такая прекрасная музыка была никому не известна!
– Отчего же? Ещё как может! – сказал Понуров.
– А разве бывает иначе? – задала Манкина риторический вопрос.
– Но сейчас ведь не Советская власть! – не на шутку возмутился Пан. – Какие такие идеологические соображения мешают допустить до сцены ваши творения?
– Сейчас другие соображения, – грустно пробормотал Тельман, снова усаживаясь на учительский стол.
– Власть иная, а страна всё та же, – сказал Кирилл.
– Что же вам мешает? – не унимался Пан.
И тут дверь восемнадцатого класса открылась, и в неё вошёл крупный блондин лет сорока в больших советских очках и с творческим беспорядком на голове. По одному его взгляду было ясно, что он здесь большой начальник. Ребята тут же встали по стойке смирно, даже Тельман вмиг соскочил со стола.
– Здравствуйте! – хором поприветствовали его ребята.
– Это кто? – спросил хриплым голосом мужчина, указав головой на Пантелея.
– Наш новый мастер по ремонту крыши, – крикнул Боря, пропадавший за плечом Кирилла.
– Ясно. Вы, наверное, Пантелей?
– Так точно, – подтвердил Пан.
– Откуда Вы?
– Издалека.
– Сколько Вам лет?
– Сколько дадите.
– Чем Вы занимаетесь, помимо ремонта нашей крыши?
– Ищу, чем бы заняться в этой треклятой жизни.
Несмотря на нахальный тон его ответов, выражение лица его было вполне уважительным.
– Ясно, – сказал мужчина, не зная, как ещё реагировать на услышанное. – Продолжайте работать и не занимайте зря класс, – распорядился он и ушёл.
– Это кто был? – Вопрос Пана был адресован сразу всем присутствующим.
– Просняк, – ответил Тельман.
– Наш горячо любимый директор, – пояснил Хом. По его интонации сразу стало ясно: директор отнюдь не горячо любим. – Впрочем, смотря кем, – добавил он, кивнув в сторону Марианны.
– Ну хватит уже! – толкнула его Марианна.
– Редкостный мудила! – снова выругалась Изольда.
– Вот тебе и ответ на твой вопрос, – сказал Понуров.
– На какой именно? – не понял Пан.
– Что нам мешает, – объяснила Манкина.
– Этот гандон, – не скрывал свою злость Кирилл, – здесь один решает, кому выходить на сцену, а кому не выходить.
– А со вкусом у него явные проблемы, – добавил Тельман.
Марианна стояла отвернувшись и опустив глаза. Ей явно были неприятны такие разговоры про директора, но поднимать дискуссии на эту тему она не хотела. Кирилл же всё больше старался оскорбить Просняка, словно ей назло, так и поглядывая при этом на её реакцию.
– Ну давайте уже поговорим о приятном! – решила разрядить обстановку Изольда. – У кого-нибудь из вас есть глисты? – и как всегда одна засмеялась собственной идиотской шутке.
– Кстати, Пан! – неожиданно радостно воскликнул Кирилл. – Ты ведь ещё не в курсе, что мы идём сегодня в Большой?
– Да, я и забыл тебе сказать, – послышался голос Бори.
– А что там сегодня? – спросил Пан.
– Вагнер! – произнёс Понуров так, как произносят «Свобода! Равенство! Братство!»
– «Нюрнбергские мейстерзингеры»! – не менее пафосно дополнила его Манкина, с трудом выговаривая название оперы.
– Вот это да! – обрадовался Пан. – Ни разу в жизни не был в опере!
– Да ладно! – удивился Боря. – Неужели ни разу?
– Честное слово! Но как же я туда попаду? У меня денег ни гроша.
– Студентов пускают бесплатно на галёрку, – ответил Кирилл. – Правда, там ни хрена не видно за шторами, но в целом понять можно.
– Но ведь я не студент.
– Я тоже, – сказал Тельман. – Мы уже проделывали этот фокус.
– Скажешь, что забыл студенческий, – объяснил Понуров.
– Там тётки добрые, на слово верят, – вновь дополнила своего парня Манкина.