Век героев. 2 (Анна Овчинникова)

2

В Долину Лани, что лежала в самом сердце Акарнанских гор, смогла бы добраться не каждая лань: обрывистые, поросшие лесом склоны, ущелья с грозными отвесными стенами, вершины, на которых по полгода лежал снег, обескуражили бы самого бесшабашного кентавра.

Жители долины нечасто видели чужих – тем больший поднялся переполох, когда однажды осенним утром по единственной тропинке, сбегающей в долину с гор, в деревню вошла девчонка лет пятнадцати с грудным ребенком на руках. Ее босые ноги были в крови, тело прикрывали жалкие лохмотья, тонкие светлые волосы мокрыми прядями прилипли к ввалившимся щекам, и глазевшие на чужачку крестьяне громко удивлялись, как она ухитрилась пройти через горные перевалы во время осенних дождей. Добраться сюда осенью даже из ближайшей деревни было под силу разве что Артемиде-охотнице!

– А ну как это и есть Артемида, медвежья богиня? Я слыхал, олимпийцы любят под видом смертных появляться среди людей! Помните, как однажды великая Деметра вошла в дом элевсинского царя Келея?..

– Ну ты сказанул, Антай! Какая там Артемида, Деметра? Да это просто бесстыжая распутница, нагулявшая ребенка неизвестно от кого и выгнанная от позора своей семьей! И я бы поступил так со своей Креусой, если б она притащила мне ублюдка в подоле!

– Хвала Зевсу, что у меня не дочери, а сыновья…

– Небось, эта девка – из дриопов, говорят, их женщины нагуливают уродов даже от кентавров…

– Но все ж-таки, как она прошла через Волчьи Горы? До Керинеи тащиться шесть дней даже летом, а уж сейчас… Спросите вон Эвридама, он однажды сдуру двинул через Перевал Циклопов после восхода Гиад!

Сквозь этот говор, сквозь удивленные, презрительные и враждебные взгляды девочка молча прошла по деревне и опустилась в пыль возле деревенского алтаря.

Ребенок тихо захныкал, и она так же молча дала ему грудь, а толпившиеся вокруг люди галдели все громче и громче, пока Анкей не крикнул, что распутницами и их ублюдкам место не у алтаря, а в выгребной яме! Тотчас мимо щеки «распутницы» просвистел камень, второй камень упал возле ее босых ног… Но чужачка только ниже согнулась над ребенком, и тогда из гомонящей толпы вышел коретер[10] Теллеас и остановился перед ней, опираясь на крючковатый кизиловый посох.

– Откуда ты? – сурово спросил Теллеас. – Кто ты такая? Эйя, тихо, вы, там! От ваших воплей свиньи скоро начнут выкидывать поросят!

Все приумолкли, но и девчонка молчала, глядя сквозь Теллеаса измученными голубыми глазами и покачивая притихшего ребенка.

Вот так же обессиленно, но упорно качала своего малыша дочь коретера Мефона в тот вечер, когда Смерть уже распростерла черные крылья над ней и над маленьким Лином…

– Как тебя зовут? – чуть мягче спросил Теллеас – и по почти беззвучному шевелению губ с трудом угадал:

– Хлоя…

– Скинуть ее в Лисий Провал или продать теспротам! – крикнул Бланир, но осекся под свирепым взглядом коретера.

– Я возьму ее в дом вместо Мефоны, – отрезал Теллеас. – А если ты, Бланир, еще раз посмеешь хрюкнуть, сам отправишься в Лисий Провал!

Не только Бланир, но и младшие братья Теллеаса не осмелились издать ни звука при виде грозно сдвинутых бровей старика, хотя по всей толпе пробежало удивленное перешептывание.

С тех пор, как три года назад погибли во время мора жена, дочь, зять и маленький внук коретера, суровый нрав Теллеаса не стал мягче, и раз уж спятившему старику взбрело в голову удочерить чужую распутницу, лучше было ему не перечить! Но неужели он спятил настолько, что возьмет в дом не только эту худосочную белобрысую девчонку, но и ее незаконнорожденного ублюдка?!

– Так что – пойдешь ко мне в дом вместо дочери? – строго спросил девчонку Теллеас…

И в замешательстве затеребил бороду, когда по ее щекам вдруг потекли слезы, поползли по дрожащим губам, закапали на головку ребенка…

– Ладно, вот еще, что такое, – забормотал Теллеас, за острый локоть поднимая Хлою с земли. – Ребенок-то хоть – мальчишка, я надеюсь? Ты его уже как-нибудь назвала?

Где злобным взглядом, где посохом он проложил себе путь через притихшую толпу и, обернувшись, коротким рычанием пресек вспыхнувший у него за спиной взволнованный гвалт.

Хлоя шатко переступала рядом с ним подламывающимися ногами; теперь она всхлипывала все громче и громче, и лишь возле самого дома коретер сумел разобрать сквозь всхлипывания гордо-боязливое:

– Иолай…

– Вот и славно… – буркнул Теллеас, распахивая дверь перед своей новой семьей. – Славно, что мальчишка! Подрастет, будет помощником… Надеюсь, он вырастет не таким плаксой, как его мать!

Не всем надеждам Теллеаса суждено было сбыться, но кое-какие из них все же сбылись, и коретер ни разу не пожалел о том дне, когда в его доме появились Хлоя и Иолай. С тех пор этот дом перестал быть пустым и тихим, теперь в нем с утра до ночи хлопотала новая дочь Теллеаса и раздавались буйные крики, свист и хохот подросшего сорванца, которого старик мечтал видеть своим помощником.

Теперь коретер лишь усмехался да покачивал головой, вспоминая свои давнишние наивные мечты: великий Пан, легче было бы запрячь в плуг свинью, чем заставить Иолая помогать на пастбище или в поле! Этот шалопай удивительно ловко умел увиливать от работы, зато в проказах и играх всегда был первым среди деревенской детворы.

Хлоя только всплескивала руками, когда ее сынок являлся домой под вечер с разбитыми коленками и локтями, в рваной грязной одежде, с волосами, полными иголок и репьев. А еще к этому часто прибавлялись разбитый нос, синяк на лбу и победная удаль в глазах.

Ора Карпо – «Плодоносящая» – уже восемь раз открывала небесные врата, посылая на землю осень, но Иолай продолжал оставаться самым маленьким среди своих сверстников; и все-таки он не задумываясь лез в драку с мальчишками куда больше и сильнее себя. Очень часто ему крепко доставалось в этих драках, но и его противники никогда не выходили из боя без урона, так что в конце концов даже тупоумный дылда Меналк понял, что победы в схватках с Иолаем даются ему слишком дорогой ценой. И что лучше уж не дразнить этого худенького белобрысого малыша, спрашивая, в каком стогу сена его мать потеряла его отца.

Сам Иолай пару раз спрашивал Хлою об отце, но из уклончивых грустных ответов понял только одно: все, что отец оставил на память его матери – это плоский роговой амулет, висящий у нее на груди… Ну, и конечно, его самого, Иолая – самое большое сокровище в ее жизни!

– Значит, мой отец вполне может быть даже богом, правда же, мам? Вот я и скажу об этом завтра Меналку, а если он опять посмеет назвать тебя бесстыдницей, снова наваляю ему по ушам!

Так Иолай и сделал, и разгневанный отец Меналка в который раз явился к коретеру жаловаться на его несносного внука. Теллеас (тоже в который раз) громогласно пригрозил спустить с драчуна шкуру – но беспомощно махнул рукой и не пошел за прутом, когда Иолай без малейшего раскаяния обхватил разгневанного дедушку за бока, запрокинул светловолосую голову и уставился на старика смеющимися зелеными глазами.

Во всей деревне только Хлоя и Иолай не боялись Теллеаса, а коретер любил приемную дочь не меньше, чем родную, и втайне отчаянно гордился внуком, замечая, как часто тот верховодит в играх, в которых участвуют мальчишки гораздо старше его.

Хлоя никогда не ругала сына, но одно ее просительное слово могло призвать озорника к порядку куда быстрее, чем самая громовая ругань Теллеаса. Хлоя вообще никогда не сердилась и не кричала, она была настолько же молчаливой и тихой, насколько Иолай был болтливым и шумным, и лишь иногда напевала что-то вполголоса, занимаясь работой по дому…

А ее бедовый отпрыск в это время гонял по окрестным лесам с компанией других деревенских сорванцов, распугивая буйными играми оленей, лис и кабанов.

Но после ужина, когда вся семья собиралась у очага, Иолай пристраивался рядом с матерью, клал голову ей на колени и становился таким же тихим и молчаливым, как она.

Теллеас рассказывал новости этого дня, Иолай смотрел на красные угли в очаге, а Хлоя ласково перебирала светлые кудри сына, вынимая из них репьи и чешуйки сосновой коры… Интересно, догадывалась ли она, что Иолай каждый вечер нарочно сует в волосы этот мусор, чтобы поблаженствовать потом под ее нежными легкими пальцами?

– Опять сатиры попортили двух овец у старого Гисмана, – сказал однажды весенним душным вечером Теллеас. – Выстригли у них на боках изображение фаллоса! Чего улыбаешься, Иолай? Уж лучше бы волки повадились шастать в овчарни, чем эти лесные шельмецы… На волков-то есть ловчие ямы, ловушки, дубины – а как сладишь с этими козлоногими шутниками?

– А давай, я что-нибудь придумаю, деда! – оживился Иолай, поднимая голову с материнских колен. – Чего эти козлоногие боятся?

– Я вот те придумаю! – рявкнул Теллеас, привычно протягивая руку за посохом. – Хватит того, что ты уже напридумывал вчера! Кто катался верхом на борове Кианея? Кто, я тебя спрашиваю?!

– Я, конечно! Кто же еще?

– А кто бегал по бревну через Лисий Провал? Тебе, что, больше нечем заняться, негодник? Чем озоровать, лучше помог бы матери или мне!

– Так вот я же и хочу тебе помочь! Знаешь, деда, что надо сделать, чтобы сатиры больше не трогали овец?..

– Хлоя, уйми своего мальца! Кем он у нас вырастет, о великий Пан?! Вчера Лисианасса жаловалась, что ее Филандор с нашим Иолаем затеяли стрельбу из лука и расколошматили ее лучший горшок! И чтобы ты не смел даже близко подходить к Сатирову Лугу, слышишь? Не то так налуплю по заднице – до Дионисий не усидишь! Нет, просто страшно подумать, кем он вырастет…

– Он у нас вырастет воином, спасителем и героем, – ласково гладя взъерошенную голову сына, тихо сказала Хлоя.

А Иолай быстро поинтересовался:

– А где этот Сатиров Луг, дед?..

В поход на Сатиров Луг отправились пятеро самых отчаянных мальчишек, но даже эти храбрецы чуть не померли от страха, когда на лесном лугу их внезапно окружила компания козлоногих рогатых существ, оглушительно наяривающих на длинных дудках…

Да и как тут было не испугаться! Еще мгновенье назад луг был пустым и тихим – и вдруг под завывание дудок вокруг заплясали, топча козьими копытцами анемоны, шесть гримасничающих бородачей в лихих веночках на волосатых остроконечных ушах!

Эврипил, не выдержав, с ревом бросился наутек, остальные герои сбились в кучку и в панике уставились на Иолая… Раз внук коретера затеял это безумное дело, значит, он и должен что-нибудь предпринять!

И Иолай предпринял…

Он предпринял такое, что всю обратную дорогу мальчишки поглядывали на него с недоверчивым восхищением, наперебой вспоминая великую битву на Сатировом Лугу!

Как Иолай выхватил дудку у самого нахального сатира и врезал этой дудкой бородачу промеж рогов! Как обалдевший сперва от неожиданности бородач попытался забодать наглого коротышку, но чуть не лишился половины своей бороды! Как потом на поляне начался такой шум, и ругань, и беготня, что со всех окрестных елок посыпались шишки, а у всех сатиров послетали веночки с ушей! И как то ли игра в догонялки, то ли драка внезапно закончилась громким хохотом козлоногих и их довольными выкриками, что уже давненько они так не веселились! Это вам не то что щипать овец, правда, братцы? Эйя, приходите к нам завтра еще, малышня! Приходите, побегаем, поиграем!

– …Нет уж, дудки, я туда больше не пойду! У меня и так от их дурацких рогов во-от такой синячище!

– Ну и нянчись со своим фингалом, Эврипил! А я обязательно пойду, мне понравилось с ними играть!

– И я тоже пойду!..

– И я! Притащу им ячменной каши, чтоб они не портили наших овец…

– Думаешь, они не сбрехали, Филандор?

– Не-е, они же поклялись великим Паном! А отец говорит, что такую клятву не нарушает ни один сатир…

Филандор вдруг умолк и остановился так резко, что Иолай, любовавшийся на отобранную у сатира дудку, с ходу натолкнулся на него.

– Ты чего? Голую нимфу увидел?

– Смотрите! – прошептал Филандор, показывая на серо-черную пелену, поднимающуюся из-за холма.

– Что это?.. – тоже шепотом спросил Эврипил.

Мальчишки переглянулись, помедлили и стремглав бросились вверх по склону. Один за другим они взлетели на вершину холма – и сразу замерли, присели, сжались.

Отсюда до деревни было уже рукой подать… Но разве это была их деревня?

Нет, в центре долины как будто бушевал разъяренный вулкан!

Над горящими посевами стелился дым, а когда ветер прижимал черные клочья к земле, становилось видно, как мечутся у пылающего частокола перепуганные овцы, как взметаются снопы искр от рушащихся домов, как мелькают в багровой кутерьме силуэты чужих людей в шлемах с высокими гребнями.

Это невероятное зрелище приковало укротителей сатиров к месту, начисто лишив их мыслей, сил, языка, и они долго молча таращились на завораживающую свистопляску дыма и огня…

Пока истошный визг – то ли гибнущей свиньи, то ли гибнущего человека – не встряхнул их с ног до головы.

– Драпаем в лес! – крикнул Филандор.

Его голос сорвал всех с места, как порыв ветра срывает опавшие листья: да, надо было прятаться, спасаться, бежать, пока бушующая в деревне огненная смерть не захлестнула и этот холм!

Все наперегонки бросились к лесу, но Иолай вдруг выронил дудку, вскрикнул:

– Мама! Дедушка! – и сломя голову помчался к деревне, даже не оглянувшись на чей-то испуганный оклик:

– Иолай!..

Всхлипывая и дрожа от нетерпения, он пробился сквозь бестолковую мемекающую овечью толкотню, подбежал к огромному костру, в который превратился дом Эврипила – и увидел его мать, лежащую на спине под частым дождем искр. Иолай рванулся было к Анфее, но остановился как вкопанный при виде безобразного розового клубка, хотя не сразу понял, что это внутренности, вывалившиеся из ее распоротого живота.

Он замер, осел на подогнувшихся ногах, и все вокруг тоже замерло, только ласточки продолжали с отчаянным щебетом метаться над своими горящими гнездами… Но потом щебет заглушили страшные вопли, грянувшие неподалеку (разве люди могут так кричать?!) – и Иолай с тонким писком рванулся вперед.

В руке у него откуда-то взялась короткая палка с обугленным концом; сжимая это смешное оружие, стараясь не кашлять от дыма, рвущего горло, разъедающего глаза, он в беспамятстве мчался сквозь жар, от которого у него только чудом не вспыхивали волосы, и уже не останавливался при виде мертвых изуродованных тел.

По всей деревне как будто свирепствовал неумолимый Арес со своими неистовыми сыновьями Фобосом и Деймосом, сжигая, терзая, уничтожая все на своем пути.

Иолай больше не плакал, слезы высохли у него на щеках, пока он бежал от южной окраины деревни к северной и видел то, что он никогда потом не сможет забыть.

Он видел отрезанные головы, торчащие на кольях рядом с сохнущими горшками, он видел жалобно скулящую собаку со страшной раной в боку, брошенную умирать на деревенском алтаре, он видел раздетую догола маленькую Астиоху, лежащую рядом со своей голой истерзанной матерью, он видел груду обезглавленных тел, сваленных возле деревенского источника, который был для жителей деревни еще святее, чем алтарь…

У оскверненного источника пили воду, орали и хохотали шестеро воинов в кожаных панцирях, в шлемах с красными гребнями: их голоса были похожи на рев пожара, на их бронзовых поножах и рукоятях мечей горели отблески огня. Чужаки не заметили маленькую фигурку, проскользнувшую мимо и скрывшуюся в дыму, и те бандиты, что грабили дома в уцелевшей от огня северной части деревни, тоже не заметили Иолая.

И он несся вперед, неудержимый и быстрый, как Гермес, стараясь не смотреть на изувеченные тела, которые были живыми людьми еще сегодня утром…

Возле самого дома его чуть не сбила с ног дико визжащая свинья с опаленной спиной, он с трудом увернулся – и сам завизжал пронзительно и дико при виде распростертого на спине Теллеаса. Коретер лежал возле порога дома, неподалеку валялся его любимый кизиловый посох.

– Дедушка!!.

Иолай отбросил палку, в два прыжка очутился рядом со стариком, упал на колени и обмер… Нет, это не было дедушкиным лицом!

Коретер встретил смерть с открытыми глазами, и меч рассек его голову ото лба до подбородка, мгновенно отправив его в Аид.

Иолай не знал, сколько времени он просидел, в оцепенении глядя на изуродованное лицо Теллеаса, как вдруг короткий хриплый хохот заставил его в ужасе вскинуть голову: гигант в медном панцире, в кожаном шлеме с красным гребнем широкими шагами приближался к нему от дома Лисианассы.

Надо было спасаться, бежать, удирать, но непреодолимый страх спеленал мальчишку по рукам и ногам, словно липкая толстая паутина. Сжавшись в комок, втянув голову в плечи, он оцепенело таращился на надвигающегося убийцу, на его блестящий медный панцирь, на растрепанный красный гребень над шлемом, на матовый от крови меч в закованной в серебряный щиток руке – наверное, вот так и должен выглядеть сам бог Арес! А от бога не спрячешься, не убежишь, бесполезно сопротивляться бессмертному убийце, какой бы ужас ни терзал твое перекрученное отчаянием тело…

Новый хохот полоснул Иолая по сердцу и наконец-то порвал облепившую его паутину: страх оказался сильнее смертного оцепенения. Мальчишка вскочил, чтобы метнуться обратно в огонь и дым, туда, где можно было спрятаться, затеряться, спастись! Но его ставшие предательски непослушными и слабыми ноги зацепились за посох Теллеаса, Иолай упал, с жалким криком перевернулся на спину – и увидел над собой взлетающее лезвие окровавленного меча…

А потом он видел уже не меч и не сжимающую этот меч руку, а лишь бородатое лицо с плоским перебитым носом, со старым шрамом на щеке, с горящими из-под козырька шлема прищуренными темными глазами…

– Иола-а-а-ай!!!

Хлоя выметнулась неизвестно откуда, в стремительном броске рванулась к сыну, с ходу упала на него, судорожно его обнимая, подминая его голову себе под грудь – и меч, нацеленный в сердце мальчишки, с хрустом врезался в ее позвоночник, прошел сквозь ее тщедушное тело и вонзился в грудь Иолая, но уже только самым концом острия.

Бандит с ругательством выдернул меч из спины сумасшедшей девчонки и злобно уставился на щербатый клинок: теперь придется полдня заглаживать зазубрину, оставленную на мече хребтом этой бешеной суки! Убийца плюнул на слабо дергающееся тело, но наносить второй удар не стал, пожалев и без того попорченное оружие; вложил меч в ножны, поднял с земли медную фиалу, которую обронили его дружки, и зашагал прочь.

Он не оглядывался и не увидел, как мальчишка выбрался из-под тела убитой матери и затеребил ее за плечо, широко разевая рот в беззвучном горестном крике. Закричать вслух Иолай так и не смог, лег в пыль рядом с Хлоей, с тихим щенячьим прискуливанием засунул голову ей под мышку и затих…

Изменившийся ветер погнал огонь на север, впереди огня топали тяжело нагруженные добычей мулы, подгоняемые древками копий. Больше в деревне нечего было взять, пора было спасать то, что удалось найти в домах здешних нищих землекопателей!

Никто из оставшихся в живых обитателей деревни так и не узнал, откуда взялась эта банда в Долине Лани и куда она потом исчезла. Да и думали уцелевшие крестьяне не об этом, а о том, как им выжить на обугленных развалинах своих домов, среди сгоревших на корню посевов и перерезанного скота.

Из пятидесяти домов огонь пощадил лишь тринадцать, и погребальных жертв едва хватило на шестнадцать мужчин, двадцать три женщины и восемнадцать детей, отправившихся в один и тот же день в сумрачное царство Аида.

Но все-таки подземные боги получили положенные жертвы, и длинный ряд наспех слепленных глиняных гробов-ларнаков вытянулся вдоль сгоревшего частокола деревни.

Горький ветер осыпал пеплом медовые лепешки на груди у мертвецов: придется Церберу на сей раз удовольствоваться горькой подачкой вместо сладкой! И таким же горьким был многоголосый плач тех, кто бился о черную землю возле открытых гробов.

Плакал маленький Эврипил у гроба убитой матери, выла и грызла землю Электра, потерявшая мужа и троих детей, призывал страшные проклятья на головы убийц Гиерон, чьи семья погибла под развалинами сгоревшего дома, рыдал над младшим братом Филандор, повторяя, что если бы он взял с собой Фока на Сатиров Луг, малыш остался бы жив… Даже всегда сдержанный и хладнокровный Мелий рвал волосы и голосил о своем единственном сыне, вымоленном, выпрошенном пятнадцать лет назад у Зевса и отнятом теперь безжалостным Аресом!

Только внук убитого коретера Иолай не плакал.

Он стоял возле гроба матери и как будто плохо понимал, что происходит вокруг; за все время после гибели матери и деда он не сказал ни единого слова, и люди вокруг шептались, что мальчишка повредился в уме.

Время от времени Иолай наклонял голову, пытаясь лизнуть ранку у себя на груди, а потом снова молча смотрел на неподвижное спокойное лицо Хлои… И только когда одну за другой стали закрывать крышки ларнаков, он вдруг дернулся, осторожно снял с шеи матери роговой амулет и надел его на себя.

Это движение привлекло к нему внимание нового коретера деревни Фаланта.

– Надо будет отвести метанасту в Анакторий и обменять на пару свиней, – буркнул Фалант, мельком взглянув на мальчишку (тогда-то Иолай и услышал впервые презрительное словечко «метанаста»). – Не кормить же его сейчас, когда самим жрать нечего!

– Это я должен получить за него свиней! Я приносил погребальные жертвы за его мать! – живо отозвался младший брат Теллеаса Диктий, и Иолай метнулся взглядом от Фаланта к тому, кого он привык называть дядей. – Только кто же даст двух свиней за такого тщедушного раба?

– Да пусть дадут хоть одну, все равно ты ее не… – сердито начал было Фалант, но осекся, не договорив: Иолай сорвался с места и стрелой помчался прочь по сожженному полю.

– Куда?! – взревел новый коретер, швыряя вслед беглецу посох, прежде принадлежавший Теллеасу. – Стой! Эйя, верните его!

Несколько мальчишек бросились вдогонку, а Фалант стоял и бессильно ругался до тех пор, пока метанаста и его преследователи не скрылись за гребнем холма. Он выругался еще крепче, завидев на холме возвращающихся мальчишек: среди русых и черноволосых голов светловолосой головы он не увидел.

То, что смогла когда-то сделать его мать, сможет сделать и он!

Если она однажды сумела пробраться через эти горы, значит, и он через них пройдет!

Ну и что же, что он не знает, куда идти? Она этого тоже не знала!

И Иолай упорно продолжал двигаться на юг, то спускаясь с поднебесных круч, то карабкаясь в захватывающую дух высоту, то по уши увязая в снегу высокогорных перевалов – а грифы с надеждой парили над ним в ожидании скорой поживы… Но плоский амулет на груди грел его, как материнская ладонь, не давая обессиленно упасть в снег и сдаться: нет, он не останется здесь на радость хищным птицам!

Упрямство Иолая было сродни упрямству горных ручьев, пробивающих себе путь через камни, и в конце концов снег нехотя отпускал свою жертву. Странник скатывался в теплую долину, пестрящую медоносными цветами, и выгонял остатки холода из тела и души в азартной охоте за вкусными кузнечиками…

А потом снова пускался в путь через заснеженные горы, через ущелья с грозными отвесными стенами – жилище кабиров[11] и нимф эхо – через леса, где до него не бывал ни один человек, через гудящие камнепадами перевалы…

В самой непроходимой путанице диких гор жили свирепые великаны-циклопы; Иолаю не раз приходилось прятаться в расселинах скал, пережидая, пока одноглазый великан не протопает мимо и его тяжкая поступь не стихнет вдали. Временами скалы содрогались от еще более тяжких ударов – это циклопы ковали молнии для громовержца Зевса, и перестук их гигантских молотов всегда предвещал большую грозу.

Иолай ждал беды, едва заслышав звонкий говор молотов одноглазых кузнецов, но все-таки каждый раз гроза обрушивалась на него с внезапностью лавины. Мутные потоки несли с гор мешанину из грязи и камней, ветер выл в расщелинах, словно сотня вырвавшихся из Аида эриний, молнии полосовали небо над вершинами, и Иолай, в полубеспамятстве распластавшись под холодными плетями дождя, уже не верил, что амулет на груди сможет спасти его от этого кошмара. Он не сомневался, что разгневанный Зевс мечет свои огненные стрелы именно в него, в жалкую букашку, осмелившуюся забраться так высоко в небо, почти к жилищам бессмертных богов!

Но эту букашку не так-то просто было испепелить.

Весенние дожди сменились летним зноем, горы Акарнании сменились горами Этолии, осталась позади широкая мутная река Ахелой, потянулись холмы Озолийской Локриды – а Иолай все еще был жив! Ни великаны-циклопы, ни молнии Зевса, ни дикие звери, ни камнепады не прикончили его, и голод его тоже не одолел.

Он ел в лесах желуди, орехи, ягоды и дикий лук, он добывал еду в деревнях, которые теперь все чаще попадались на его пути, и вскоре здорово поднаторел в игре в бабки и в кости и в драках с большими компаниями местной детворы. Деревенские огороды тоже исправно снабжали его едой, но самой огромной удачей было наткнуться на стадо овец, охраняемое не слишком бдительными пастухами. Тогда Иолай сосал молоко вместе с ягнятами и укладывался спать в блаженном тепле между мягкими овечьими боками… Иногда ему удавалось прожить среди овец несколько дней кряду, прежде чем пастухи обнаруживали, что в их стаде появился лишний ягненок – нахальный ягненок о двух ногах.

И вновь Иолай шел по звериным и человеческим тропам, по растрескавшимся от зноя подножьям холмов, по душистым островкам фриганов, по равнинам, где зрели хлеба, по серебристым оливковым рощам, по густым дубравам, по пестрым от цветов берегам рек…

В речных гротах жили приветливые наяды, в дубравах и рощах резвились нифмы и наигрывали на дудках сатиры; с этим дружелюбным народом всегда можно было поиграть и поболтать, и в обмен на самый простенький веночек они охотно угощали «человеческое дитя» вкуснейшим медом.

Иолаю случалось болтать не только с нимфами и сатирами, но и с пугливыми дриадами: он нередко ночевал в дуплах деревьев в такой дикой лесной глуши, что дриады принимали его за своего, за «дикий росток», как они называли своих непоседливых малышей.

Все поля, холмы, озера, рощи до глубокой осени были полны буйной радостной жизни – в озерцах плескались и хохотали лимнады,[12] с цветка на цветок хлопотливо перелетали нимфы мелиссы,[13] на полянах куролесили толстопузые силены…

Вот только кентавры долго не попадались на пути Иолая, пока наконец в предрассветных сумерках этолийских гор он не увидел силуэт полуконя-получеловека: кентавр галопом промчался по гребню холма и скрылся, прежде чем задремавшее эхо успело повторить перестук его копыт.

Конечно, не все обитатели холмов были приветливы и дружелюбны: Иолаю дважды пришлось спасаться на дереве от волков, а еще опаснее волков были разбойничьи банды, разбивавшие лагеря в ложбинах возле дорог. Зимой же и поздней осенью, когда холод выгонял его в путь по ночам, ему приходилось делить дорогу с ночными демонами и чудовищами.

Ночь-Нюкта распахивала наверху свой черный плащ, усеянный сверкающими искрами звезд, и Иолай трус’ил по озаренной зыбким лунным светом земле под тоскливый вой волков и уханье сов в вершинах кипарисов. В ночную пору все вокруг становилось зыбким, ненадежным, тревожным, опасным; в каждом дереве мерещилась неведомая угроза, каждая тень грозила бедой, а в стылом воздухе над головой реяли то ли нетопыри, то ли души умерших, оставшихся без погребения… И в одну из таких холодных ночей на дороге между Тифореей и Ледоном Иолай повстречал великую ночную богиню Гекату.

Каменные глыбы дороги задрожали от внезапного грома колес, и едва он успел отскочить во мрак придорожных кипарисов, как из лунного серебра вылетела колесница, запряженная вороными конями. Ими правила женщина с бьющимся по ветру покрывалом черных волос, в которых извивались живые змеи – или это только показалось вжавшемуся в дерево мальчишке? Колесница скрылась за поворотом, вслед за ней черными тенями промелькнули пять стигийских псов, и Иолай выдохнул воздух, который все это время удерживал в груди. Он оторвался от древесного ствола, встряхнулся и вернулся на дорогу…

Никакие богини не стоят того, чтобы из-за них сворачивать с пути! И никакие ночные демоны не стоят того, чтобы их бояться.

Никакой, самый отвратительный, самый злобный, самый коварный демон не смог бы сотворить с Иолаем ничего ужасней того, что с ним уже произошло.

Потому он не собирался бояться ни кровожадной ламии, ни ведьмы Галло, ворующей детей, ни эмпусы с ослиными ногами, обутыми в бронзовые башмаки. От ламии и Галло в случае чего можно было бы убежать, а от эмпусы избавиться было и того проще: стоило только покрепче ее обругать, как она сама с визгом удирала, стуча своими бронзовыми башмаками… Иолай проверил это однажды в ночной роще возле маленькой этолийской деревушки.

И уж тем более он не собирался бояться дневных чудовищ вроде зубастого Эвринома, летающего верхом на коршуне и обгладывающего до костей трупы в могилах!

Но зато в любой самый ясный день, задремав на прогретой солнцем лужайке, он мог внезапно увидеть над собой то, что было страшнее всех демонов на свете: Лицо со шрамом на щеке, с плоским перебитым носом, с кривящимся среди курчавой бороды провалом рта, с жадным предвкушением смерти в прищуренных черных глазах – его, Иолая, смерти… Это Лицо росло, затемняя собою солнце, закрывая собою все небо, не оставляя в мире ничего, кроме режущего ужаса и смертной тоски – да что перед ним были Акко, Мормо и Алфито, смешные буки, которыми пугали в Долине Лани непослушных детей!..

…И в ту ночь, когда Иолай впервые уснул под крышей дома Амфитриона, Лицо снова привиделось ему.

Он лежал тогда в маленькой комнате на неслыханно мягкой кровати – дочиста отмытый, натертый благовонным маслом, с чистыми, тщательно расчесанными волосами (служанка Алкмены Галантиада полдня терпеливо распутывала его жуткие свалявшиеся колтуны), до одурения объевшийся божественно вкусной едой…

В соседней комнате давно уже заснули Геракл и Ификл, а Иолай все никак не мог уснуть в непривычной сытости, мягкости и тепле, все покачивался на ременной сетке кровати, вспоминая многокрасочный шум недавнего пира, пока сон наконец не подобрался к нему…

И тотчас над ним обрадованно нависло Лицо, распахнуло хохочущую пасть, уставилось сверху черными дырами глаз, сковало по рукам и ногам непереносимым ледяным ужасом – так сковывает самый свирепый горный мороз, ероша волосы на всем теле, скрючивая судорогой пальцы, неумолимо подбираясь к сердцу, чтобы стиснуть его в последний раз когтистой лапой и остановить…

– Иолай! Иолай! Проснись!..

– А?! Что?!

Он вскинулся, дрожа и задыхаясь, замахнулся кулаком на того, кто наклонился над ним в темноте… Но его кулак перехватила маленькая сильная рука, а в следующий миг он узнал голос Геракла:

– Тебе что, приснилось что-нибудь? Ты так кричал…

– Я?!. – выдохнул Иолай, снова падая на постель, на покрытые льняными простынями овчины.

Его колотила судорожная дрожь, от намертво стиснутых челюстей ломило в ушах, теплые струйки пота противно щекотали виски.

Из соседней комнаты донеслось сонное ворчание Ификла…

А в этой комнате было не так уж темно: в узкие окна под потолком врывались лучи лунного света, но кровать, по счастью, стояла в самом темном углу, и Геракл не мог разглядеть его лица. А Иолай не видел лица Геракла, он видел только, как тот топчется рядом, кутаясь в регею;[14] наконец сын Зевса нерешительно присел на краешек кровати и тихо сказал:

– Знаешь, мне, бывает, тоже тако-ое приснится! Но ты не бойся, тебя здесь никто не…

– Я ничего не боюсь! – взвившись на постели, звеняще воскликнул Иолай.

– Да, я знаю, ты очень смелый человек! – согласился Геракл.

Иолай ощетинился еще больше, пытаясь отыскать в его голосе ловко упрятанную насмешку… Но нет, кажется, Геракл говорил совершенно серьезно!

На насмешку Иолай мгновенно нашелся бы, что ответить, но он так и не смог придумать, что сказать на эти спокойные доброжелательные слова.

А пасынок полемарха, поерзав на кровати, смущенно прошептал:

– А я тут недавно увидел во сне эмпусу… Знаешь, как заорал, перебудил почти весь дом!

Иолай недоверчиво фыркнул.

– Завтра, в эмера куреотий,[15] отец принесет за тебя в жертву овцу, – после долгого молчания снова зашептал Геракл. – Тогда ты станешь моим братом и будешь спать в одной комнате с Ификлом и со мной… Хотя, вообще-то, знаешь… Боги хранят все комнаты в этом доме…

Так и не дождавшись ответа, он встал и пошлепал босыми ногами к двери.

– Геракл! – вдруг окликнул Иолай.

– А? Что? – обернулся на пороге Геракл.

– Если опять увидишь эмпусу, зови меня, – решительно велел Иолай. – Я умею с ней расправляться!

– Правда? Вот здорово! Договорились! А ты зови меня, если что, ладно?

– Угм… – неопределенно проворчал Иолай.

Геракл вышел, а Иолай свернулся клубком, положил под щеку ладонь и спокойно закрыл глаза.

Лицо давно растворилось за сиянием лунных лучей, и зловредному Тифию, демону ночных кошмаров, нечего было делать в этом доме, охраняемом таким множеством богов.

Здесь у входа замерла на страже статуя грозной богини Гекаты, здесь за наружной дверью стояла статуя Гермеса Строфатия – Поворотного, здесь во дворе еще не стерлась кровь с алтаря Зевса Геркейоса – Оградного, здесь кладовые охраняло изображение Зевса Ктесия – Умножителя Богатства…

Но самое главное – здесь, в соседней комнате, спал Геракл. Сын Зевса. Будущий великий герой. Защитник богов и людей. Прославленный Герой. Его будущий брат…

Да пусть к ним попробуют сунуться хоть Лицо, хоть эмпуса, хоть ламия!

– Да…

Иолай повернулся спиной к Змеиному Холму и посмотрел Гераклу в глаза.

– Ты никогда меня ни о чем не спрашивал… Спасибо.

Геракл протянул руку и тронул роговой амулет у него на груди.

– Так вот, значит, откуда у тебя это, – задумчиво проговорил он. – И это… – он коснулся пальцем тонкого белого шрама под левым соском, и Иолай резко дернулся, словно его ткнули пальцем в свежую рану.

– Больно? – Геракл поспешно отдернул руку. – Извини…

– Шутишь? Мы же в Элизиуме, здесь никогда никому не бывает больно! – бодро откликнулся Иолай.

Энергично взлохматил волосы на затылке и добавил:

– Зато здесь, как и там, иногда зверски хочется есть… Ты, наверное, тоже проголодался? Я пойду принесу что-нибудь пожевать!

Он нырнул между деревьями, но приостановился и с любопытством спросил:

– Слушай, а эти ваши божественные амброзия и нектар… Они вкуснее чечевичной похлебки Хирона?