ГЛАВА 2. ДОМБАЙ
Идея привезти ему кефир за тридевять земель базировалась, выражаясь языком актуального в ту пору учения марксизма-ленинизма, на все той же идее самопожертвования. Одна из моих подруг, получив от меня в подарок початый, правда, флакон духов, но все-таки настоящих, французских «Фиджи», а до этого еще пару-тройку подтверждений моего искреннего, адекватного зарплате внимания, воскликнула как-то: «Жертвенница ты наша!» То ли она хотела меня таким образом поблагодарить, то ли обидеть, но титул этот, безусловно, не был высосан из пальца или снят с пролетающего мимо облака, поскольку позывы всех одарить уже тогда были моей отличительной чертой. Согласитесь, это все-таки лучше, чем обобрать. Поэтому, если любимый, будучи вынужденным, следит за питанием и предпочитает пиву кефир, почему бы не пожертвовать всего тридцать две, что ли, копейки за бутылку свежего кефира в Москве, не сесть в пролетающий мимо самолет и не доставить ему лично столь благородный напиток в Карачаево-Черкессию, где он пребывает в командировке?
Накануне того дня, когда он улетал в командировку под названием «творческая встреча с народным артистом Советского Союза», мне выдали гонорар за съемки в фильме «Срок давности», где я изображала рабочую на стройке, сидела на деревянном ящике, в стандартном комбинезоне и прилежно повязанном платочке рядом с Натальей Гундаревой и пила… что бы вы думали? – кефир. Ну, трогательная деталь, не более того. На самом деле понесло меня в такую даль не на почве кефира, конечно. Просто в руках были деньги, на календарном листке – красные цифры воскресения, в любящем сердце – тоска, а в смышленой голове – озарение: в командировке он как бы и не женат вовсе. Доступен – в хорошем смысле слова. К нему можно запросто подойти изящной походкой обычной поклонницы, поздороваться за руку, безнаказанно выразить ему свои чувства и даже взять автограф. Там, далеко от Москвы, он – свободен, он – мой. Это ли не повод для вручения ему кефира? А не указующий ли перст, не знак ли то обстоятельство, что жила я тогда напротив городского «Аэровокзала», где в одном из многочисленных окошек, выстояв, правда, душную очередь, можно было купить билет, зарегистрироваться, сесть в удобный автобус «Икарус» и выгрузиться уже безвозвратно прямо у трапа самолета в Домодедово?
Он позвонил в воскресенье утром, был нежен и беззаботен, и на свою беду (или нечаянную радость?) поведал мне, куда именно улетает на целых три дня.
В коммунальном коридоре никого не было. Я говорила с ним открыто, не подбирая слов. Когда пьянящий разговор был грубо придавлен тяжелой трубкой допотопного телефонного аппарата канцелярского вида, мне стало до того тоскливо, что я не сразу вернулась в свою комнату, а еще минут пять продолжала сидеть, маниакально разглядывая аккуратные дырочки на кружевной салфетке под телефоном. Потом резко, делово, не допуская малейшего сомнения, стала собираться туда, где никогда не бывала.
В небольшую сумку кинула самое необходимое. Оделась без мороки, но все-таки учитывая, к кому лечу. На светофоре задумалась, правильно ли я поступаю, но стоило загореться зеленому, перешла через Ленинградский проспект, словно через Рубикон.
Очередь на «Аэровокзале» рассосалась незаметно. Свободные места на рейс стали еще одним «за». Я не увидела препятствий даже в том, что до пункта моего назначения самолет не долетал. Из аэропорта «Минеральные Воды» нужно было добираться «на перекладных».
Время в полете пролетело быстро. «Перекладные» оказались рейсовым автобусом, а местный автовокзал напоминал восточный базар: ажиотаж, крики, очереди. Но меня явно кто-то вёл. Не зря говорят, что влюбленных и пьяных Бог оберегает. Я была трезвой, но в то же время и пьяной – от любви. Так что подсказки шли в двойном размере: не стой покорно в очереди, прорвись любой ценой к окошку кассы! Честно говоря, я и спустя двадцать пять лет не понимаю, почему именно мне достался единственный оставшийся билет на последний в тот день рейс? У кассы меня едва не задавили. Но я держала руку с билетом высоко, как флажок, и толпа расступалась перед моей фортуной. Не помню, как оказалась в запыленном автобусе среди рассевшихся и готовых к старту пассажиров преимущественно мужского пола и угрожающего вида. Помню точно, что этот последний автобус отправлялся в 15.45. А следующий – только на другой день утром. Короче, повезло.
Однако очень неуютно внезапно оказаться на Кавказе в облегающих джинсах, короткой бежевой курточке с отложным, освежающим лицо вязаным воротником молочного цвета и в такого же цвета беретике, кокетливо сдвинутом набок! Ведь всё это для него заготовленное великолепие попало в автобус с мрачными, небритыми мужиками. Все, как один, тяжелыми взглядами следили за каждым моим движением – нагло, по-хозяйски, ведь они явно местные, а я – залётная птица в столичном оперении. Дискомфортно, а куда деваться? Не лететь же обратно.
Особенно настырно за мной наблюдали двое: высокий, с русыми, кучерявыми волосами и низкорослый – с каштановыми. Тот, что светлее, большего доверия не внушал, оба они были в моих глазах – темные личности. Поэтому я деловито вертела головой по сторонам, разглядывая пейзажи. Пусть видят, что чувствую себя хотя бы на нейтральной территории автобуса в безопасности, и голыми руками меня не возьмешь.
До городка, в который отправился мой любимый, добрались к вечеру. Из телефона-автомата я набрала местную справочную службу «09» и осведомилась, какая в этом захолустье (это определение я гуманно удержала при себе) самая лучшая гостиница. Позвонив тут же в гостиницу с одноименным названием «Черкесск», поинтересовалась, не останавливался ли у них некий знаменитый человек?
– Да, останавливался! – с гордым придыханием, как на духу, доложила администратор.
– Спасибо, – авторитетным голосом поблагодарила я, почувствовав себя прямо-таки мисс Марпл. Хотя все дело тут было только в логике. Куда еще могут поселить уважаемого гостя?
Узнать адрес гостиницы от администратора, польщенной приездом столичного таланта в их дыру, труда не составило. Через полчаса я уже стояла перед ней и залихватски буровила, что я-де его ассистентка, по некоторым причинам отставшая от его «команды», но вот теперь я тут и желаю поселиться в номере рядом с ним. Да-да, именно рядом. И это оказалось возможным! Я почувствовала себя если не сыном лейтенанта Шмидта, то дочкой Остапа Бендера – так лихо мне удавался выверенный по всем нюансам имидж отставшей от группы знаменитого артиста ассистентки. Главное – верить в это самой. А провинциальные администраторы, да еще чувствительные женщины, тянущиеся к искусству, – такие доверчивые… Примерно так и папа Бендер говорил.
– Только, знаете, его сейчас нету. Их увезли на экскурсию, на Домбай.
Домбай так Домбай. Будем брать и эту высоту. Зря, что ли, моей любимой книжкой в детстве была «Четвертая высота» про Гулю Королеву? Время мое, слава Богу, хоть и не военное, но на подвиги тянет порой ух как непреодолимо!
Дальше всё шло, как по нотам. Узнав, что он на Домбае будет весь следующий день – оно и славно для его подзадетых московским смогом легких, я решила переночевать в предоставленном мне скромном, стандартном номере и утром, с бутылкой кефира, выдвинуться к вершине Домбая. На ночь я поставила ее в холодильник. Она была одна в пустом холодильнике, а я – одна в номере.
Спать легла, не ужиная. Постояла, посмотрела на холодную, зеленоватого цвета половинку курицы в буфете гостиницы и решила не омрачать ею свой праздник.
Предстоящая ночь казалась мне своего рода «ночью перед Рождеством». Завтра я его обниму.
Снов не видела. «На новом месте приснись, жених, невесте» не сработало бы: любимый был непререкаемо женат, у него две дочери, одна совсем еще маленькая, да и жена чудесная, и старше он меня намного. Компот из сухофруктов судьбы, коктейль безысходности. Сердцу не прикажешь. Оно диктует – и пьешь, как миленькая, отраву, замешанную на собственных страстях.
Проснулась я, тем не менее, бодрая и собранная, как истинная дочь Остапа. Командовать парадом буду я! Надо позвонить туда, наверх, пока он не спустился вниз, а то разминемся, не дай Боже.
На удивление, телефонная связь в горах работала без помех.
– Он только что ушел на прогулку после завтрака.
– Передайте ему, пожалуйста, когда вернется, что его ассистентка к обеду будет на Домбае.
Ух! Опять сама себе поставила задачу, по сути невыполнимую. Ни автобуса, ни иного транспортного средства, следующего в эти живописные края, не было. Знанием местных условий и спектром возможностей их преодоления я не обладала. Но и преград особых не находила: язык до Киева доведет. Вершины Домбая, заснеженные и близкие глазу, питали мой кураж.
В марте, который значился на календаре, подъем в горы требует особого подхода. А уж если там, наверху, нужно поймать «за хвост» звезду советского экрана… Словом, ситуация экстремальная. И я отправилась прямиком в Министерство культуры. Простодушный трепет готового помочь, культурного Черкесска уже не удивлял: а как иначе, когда у меня такая восхитительная миссия – доставить на Домбай кефир любимому? На мое счастье, здешнее «культурное» хозяйство излишним пафосом не страдало, и передо мной без скрипа открылись именно те двери, что отвечали за приезд столичных знаменитостей.
На глазах у чуть растерянного, расплющенного, как лаваш, чиновника я превратилась в самоуверенную ассистентку народного артиста, отставшую по независящим от нее причинам от поезда… тьфу, от самолета… нет, от автобуса.
– Конечно, поможем! Сейчас что-нибудь придумаем!
Ответственный, милый дядечка-лаваш как будто бы знал, что кефир имеет обыкновение быстро скисать, и надо торопиться. Сугубо по моим жестам и бешеному огню в глазах опытному служителю карачаево-черкесских муз стало понятно: творческая встреча, намеченная на сегодняшний вечер, без этой энергичной ассистентки сорвется – как пить дать. А что потом писать в отчете республиканскому Министерству? Что не нашлось замызганного на нецивилизованных здешних дорогах транспорта? Да ассистентку такого масштаба и шикарного внешнего вида они должны препроводить, как минимум, на такси!
Вот он, блестящий убедительный ход мысли великого комбинатора. Вернее, его не менее предприимчивой дочки.
– Сейчас вернется маршрутка, она уже в пути, вот на ней и поедете…
Ура! Я села в кресло и расслабилась. Как же ни о чем не подозревающий артист будет удивлен, рад – и сразу станет таким обескураженным, доступным – подходи и бери голыми руками. Весь окажется моим. Хоть на короткое время. Ради этого стоило поменять имидж. Ощутить себя сильнее неумолимых обстоятельств – это, знаете ли, событие, за которое и стоимости билета не жалко. Ведь вся зарплата аукнулась. Ну, держись, мой милый, за склон горы!
Неустойчивая мартовская погода за окном стала внезапно портиться. Стихия была мне пока еще не подвластна. Вожделенная маршрутка зависла на полпути к моему преждевременному ликованию: возникла опасность схода лавины. А шутки с горами не проходят. И власти без меня решили спустить мое сокровище вниз, от греха подальше. Ассистентка во мне не возразила, однако поинтересовалась, куда его все-таки?
– Видимо, без заезда в гостиницу, сразу во Дворец культуры станицы Зеленчукская. Они как раз к вечеру туда доберутся: туман, дорога плохая…
Куда только не рванёшь в экстазе любви! На планете есть места, доступные лишь истинно влюбленным. Перстом судьбы, иной раз холеным, а иной – заскорузлым, указано им бывает место, где они и не помышляли очутиться. Кому в Сибирь, а кому – в станицу Зеленчукская. Как повезет. Перстом судьбы водит порой по топографической карте своевольная рука Фортуны.
Мне везло неумолимо. Прямой рейсовый автобус уходил в сторону станицы ближе к вечеру, и у меня оставалось время для предвкушения нашей с ним, не назначенной никем встречи. В этой волшебной «экспромт-фантазии» я по праву являлась главным действующим лицом, героиней сюжета. Более того, на мне были и драматургия, и режиссура. Успех постановки казался предопределенным. Я заранее слышала заслуженные овации. Это был мой перформанс. Мой личный спектакль. Сейчас бы он мог претендовать на номинацию несуществующей тогда театральной премии «Хрустальная Турандот».
Итак, маршрутка Министерства культуры заурядно зависла на серпантинах Домбая. Но до станицы Зеленчукская ходил рейсовый автобус, которым я и воспользовалась. В нем, как ни странно, уже чинно сидели те двое – русый и темноволосый, что ехали со мной вчера. Они смотрели вперед, не переглядываясь, молчали, как заговорщики, и сверлили меня слегка затравленными глазами. Может, они просто были оба немые?
В марте темнеет рано. Я вышла из автобуса в сумерки и в неизвестность пункта моего назначения. Где у них этот самый Дворец культуры?
За мной вышли только те двое, но спросить дорогу у них я не решилась. Пошла наугад с компасом логики и барометром интуиции: «культурное» заведение всегда в центре, а туда ведет, как правило, самая широкая улица. Есть такая! Иду по ней. Справа – какие-то хибарки, с виду безлюдные, слева, на темнеющем небе – вскарабкавшийся на холмы лесок с интересом поглядывает на меня сверху, превращаясь постепенно в мрачную, глухую стену. Инстинктивно, но без опаски оборачиваюсь и вижу – меня нагоняют те самые двое.
Страшно не было, но зябко стало. Главное, не дать им понять, что мне, по меньшей мере, неуютно с их кортежем. Задрожишь – и превратишься в жертву. А жертва, как известно, сама притягивает преступника. Нарочито заметно вскидываю руку и делаю вид, что смотрю на часы, которые в те годы вообще не носила. Теперь имею право ускорить шаг. Набираю обороты. И вдруг, как оплеуха, мысль: идиотка, нашла, тоже мне, отвлекающий маневр. Нельзя было смотреть на часы! Если это настоящие преследователи, то они наверняка решили, что часы у меня золотые…
Господи, ты видишь? – почти стемнело! Может, я не права в своей смелости? Нет бы сейчас в Москве на выставку пойти, приобщиться к искусству…
Не оборачиваюсь, но слышу, что преследователи тоже ускорились. Вроде бы, даже стали переговариваться. Ага! – все-таки не немые. Почему же улица так пуста? Ах, да, ведь все уже сидят в этом местном Дворце, согласно купленным билетам, и ждут выхода живого любимого артиста. Представив эту картину, почти бегу.
Вдруг сзади резко зашуршал гравий под подошвами чьих-то торопливых ботинок. Я успела лишь напрячь спину. Неожиданно с обеих сторон меня ловко подхватили под руки двое незнакомцев. Совсем не те, другие! Третий тут же забежал вперед и, лучезарно улыбнувшись всем своим приятным, славянским лицом, протараторил на хорошем русском растянутыми, как у маски, губами: «Не оборачивайтесь! Сделайте вид, что мы ваши друзья!»
Ой, да зря, что ли, театральный заканчивала? Я расхохоталась от нелепости происходящего, и этот практически истеричный смех сошел за дружеское приветствие в адрес якобы старых знакомых, которые вели меня под руки так ретиво, что ноги мои едва касались земли.
– Не пугайтесь, мы москвичи, инженеры-геологи, здесь работаем, – заговорил приглушенно тот, что справа. – Вы что, не видели, что за вами шли эти двое? Темно ведь уже! Да тут семьдесят девять процентов нераскрытых преступлений! – повысил он голос, кивнув в сторону сизых, грозных гор. – Ну, вы, девушка, даёте! Вы из Москвы?
– Как вы угадали?
– А мы геологи – привыкли различать породу…
Узнав, что я ищу Дворец культуры, мужчины добросовестно проводили меня до самых дверей, хотя преследователей давно уже след простыл. Мы обменялись номерами московских телефонов. Бумажка потерялась. Имен их не помню. Но когда в памяти всплывает тот случай, я еще раз мысленно благодарю трех вовремя подлетевших «ангелов» в мужском обличии.
Билет в кассе купила без проблем – никакой очереди. Стало на минутку досадно, что народ не повалил на встречу с приехавшим артистом валом, приостановив, как и я, течение своей жизни. С другой стороны, как бы мне удалось прорваться инкогнито сквозь кордон?
В зале прохладно, если не сказать холодно. Заняты лишь первые несколько рядов. Он хорошо знает мою куртку – куда спрятаться? Снимаю куртку, но тут же надеваю опять: замерзну. В третьем ряду вижу широкого военного с дамой. За его спиной есть свободное место. Туда и проползаю, невзначай задевая колени недовольных зрителей и удивляя народ бутылкой кефира с зелененькой крышечкой. Сажусь в кресло и, зная ритуал подобных творческих встреч, в конце которых артист отвечает на записки из зала, достаю заготовленную заранее «цидульку». Перечитываю как бы его глазами: «Любимый, а я тебе кефир привезла!» Улыбаюсь, предвкушая резонанс: он развернет бумажку, прочтет, изменится в лице и попросит автора на сцену. Нет, он ведь прочтет сначала про себя, легко сообразит, кто это, и станет растерянно искать меня глазами, допуская, что это нелепый розыгрыш. Неужели сразу не поймет, что это я?
Утонув в кресле как можно глубже, чтобы меня всю застилал могучий военный, стараясь подавить эйфорический тремор за грудиной, жду выхода главного артиста своей жизни. Гаснет свет. Сначала показывают ролик из нового фильма с его ударной сценой мужской истерики.
И вот он выходит из левой кулисы, пересекает сцену по диагонали и становится к микрофону в центре. Живой. Настоящий. Улыбающийся. В том самом темно-синем джемпере.
Какое наслаждение – его облик, бархатные обертона, лукавый, кокетливо-актерский прищур, располагающая улыбка, стройная осанка… Кажется, что всё это предназначено не залу – мне одной. Он приоткрывает тайны закулисья, чтобы публике не наскучило изучать его джемпер и отутюженные брюки. Закладывает руку в правый карман по-свойски, даже по-простецки, как бы давая понять, что он обычный человек, такой же, как они, а не монумент. Он смешит зал киношными байками, «накладками» и «ляпами» – и все довольны, расслаблены, и в помещении становится теплее.
Я поставила кефир на пол у ног, чтобы не прокис от горячих, радостных ладоней. И тоже расслабилась. Привыкла к мысли, что я здесь, что нашла его в какой-то глухой станице и скоро прижмусь к нему, свободному командировочному, а может быть, даже лягу с ним вместе спать. И это будет наша первая ночь. Наконец-то у него появится время приласкать меня, и мы полежим рядом – обнаженные, неторопливо беседуя. И я смогу незаметно пересчитать все его родинки…
Шла двадцатая минута встречи. Он рассказывал про съемки известного фильма. Ничто, как говорится, не предвещало. Он смотрел в зал, где горел приглушенный свет, чтобы можно было видеть, к кому обращаться. Горстка счастливых зрителей тянула подбородки к середине сцены…
И вдруг мой заслон – спина военного резко накренилась в сторону дамы! Сориентироваться я не успела, хоть и отклонилась тоже, с опозданием на долю секунды. Или мне сейчас так кажется? До сих пор хочется пережить тот момент заново, чтобы можно было поменять положение тела за секунду до военного и остаться незамеченной. Или нет! Лучше опять, как тогда, оказаться узнанной…
– Режиссер говорит мне… – начал он фразу, глядя прямо в моем направлении.
И – осёкся на последнем слоге. Замолк, как будто ему помешали, сосредоточенно посмотрел в потолок, потом тряхнул головой, словно отгоняя потревожившее его видение, и попытался продолжить рассказ. Но ему явно не давал покоя облик девушки в очках, которая почему-то пряталась за спины зрителей.
В надежде, что он меня не узнал, я сдвинулась левее, подстраиваясь под позицию военного. Напряжение колоссальное. Практически перестала дышать. Краем глаза видела, как и он на сцене замер. Но поверить в реальность моего появления в этой глухомани он не мог – ведь еще вчера я была оставлена им в Москве. Он, безусловно, отметил про себя сходство этой странной девушки в зале со мной, но незаметно для публики переключил профессиональное внимание:
– И режиссер мне говорит… – он снова осёкся и остановился на мне взглядом, – видимо, уже допуская, что и лицо, и куртка, и очки девушки слишком такие же, как у меня.
Сказать, что моя улыбка, с которой он тоже был неплохо знаком, приобрела в этот момент особую выразительность – значит, не сказать ничего. Она вышла за пределы моего счастливого лица, повисла в воздухе отдельным энергетическим объектом, и вот именно по этому росчерку моей мимики он идентифицировал меня, как зрителя в третьем ряду.
Это мгновение положено бы сразу остановить – так оно было прекрасно… Мой «выход с коленцем» состоялся.
Когда ему с третьего захода все-таки удалось констатировать, что это стопроцентно я, он отвернулся от микрофона, слегка опустив голову, и, как в пике, ушел в невероятную по выразительности улыбку, за которую я ему все прощаю. Так улыбаются от потрясения и счастья в одномоментном режиме. Так улыбаются, когда неприлично шлёпнуть самого себя по ляжкам, воскликнув: «Ё-мое!» Еще лучше выражает суть его улыбки фраза «Ни фига себе»! А то и похлеще.
То, как он отвернулся в сторону, покачивая головой, было отдельным представлением, зрелищем. Хоть я и рисовала себе иное развитие сюжета, драматургия вырвалась за рамки стандартов, одарив нас обоих незабываемым впечатлением и связав этим навсегда…
Военный оглянулся. Сработал профессиональный нюх: за его спиной происходит нечто неформальное и отражается на поведении артиста на сцене. В зале зашушукались. Поскольку я, не шевелясь, улыбалась таинственно, кое-кто, наверное, проведя между мной и сценой невидимую ось, догадался, что тут есть взаимосвязь.
Выдохнув потрясение в сторону, он, с остатками эмоций на лице, кашлянул в микрофон, словно проверяя, не пробило ли аппаратуру «молнией» этого мощного момента. Глаза его мерцали, подсвеченные софитами. Улыбка восторга опять подступила близко к губам, но он нахмурился и смял ее волевым усилием.
– Так вот, режиссер говорит… – попытался продолжить замечательный артист свое оригинальное выступление.
Нет, у него не получалась фраза! Он, несмотря на свой талант и опыт, не мог продолжать рассказывать зрителям о каком-то там, пусть достойном и ярком, прошедшем, когда настоящее вдруг стало главным в его биографии, усевшись в третьем ряду. Пусть хоть на несколько секунд, но главным. Было ясно, что так он не сможет вести вечер. Ему не оставалось ничего, кроме единственно верного хода: подавшись к микрофону, словно к сообщнику, он притянул его к себе рукой для большей камерности и, глядя мне в глаза, глухо, но отчетливо произнес:
– Зайди, пожалуйста, за кулисы. – И назвал меня по имени.
Теперь весь зал смотрел только на меня. И каждый услышал, как меня зовут. Поэтому, пробираясь через коленки и идя в тишине к выходу, я чувствовала себя, как медалистка десятого класса, которой директор должен был вручить аттестат зрелости лично, отдельно, в своем кабинете. Никто не понимал, за какие такие заслуги, поэтому думали, кто что мог. Некоторые наверняка позавидовали.
Минута моего выхода прошла торжественно. На время мне удалось перехватить у него всю его славу и стать зеленчукской звездой. Может быть, зрители до сих пор вспоминают девушку в куртке с отложным, вязаным воротником молочного цвета, державшую в руках бутылку кефира с зеленой крышечкой?
За сценой, в специальном помещении, отведённом под гримерную и гардеробную одновременно, стоявшие кучкой несколько мужчин заинтересованно поздоровались, когда я вошла. А он, объявив просмотр следующего ролика, почти выбежал ко мне. Бросив на время свою любимую сцену и дорогих зрителей. Громко, насколько это позволяло закулисье, он представил меня заинтригованному окружению:
– Это… женщина! – и обнял меня всем собой, принародно.
То ли он сказал «фантастическая женщина», то ли «необыкновенная», то ли еще какая – не столь важно. Слова не имели значения. Интонация и взгляд выражали его эмоциональное состояние гораздо сильнее.
Я ликовала. Моя заготовленная, но искренняя реплика прозвучала легко и просто:
– Любимый, я тебе кефир привезла. Если он, конечно, не прокис…
Он взял из моих рук бутылку, горделиво оглянулся на остолбеневших мужиков – во, мол, какая она у меня! – и, вдавив большим пальцем фольгу крышки, открыл кефир. Тут ему подали знак: пора на сцену. Он сунул мне бутылку, коротко притянул за шею, отпустил, даже будто отстранил и, красиво оскалившись, изобразил жестом и мимикой «так бы тебя сейчас прямо на месте и съел!» Для убедительности он поднял на уровень моего лица руку, как тигр лапу, и чуть согнул фаланги пальцев, словно вот-вот меня заграбастает… Да сделай же это, в конце концов! Объяви свой следующий киношедевр и грабастай, сколько хочешь, прямо за кулисами! Нежности хочется, одной лишь нежности – больше ничего. И романтики неприкрытой…
Так классики описывали влюбленность в теперь уже позапрошлом веке. Как летит время – вот уже и век сменился! Возможно, целомудрие чувств тех, кто жил задолго до нас, можно считать отчасти наигранным, напыщенным, навязанным законами этики и морали прошлой эпохи, тем не менее, девственность было тогда гораздо легче сохранить. Хотя бы потому, что доступ к заветному месту защищал не маленький замочек едва прикрывающих лобок джинсов, а метры накрахмаленного батиста и пенных кружев в виде панталон, корсетов, завязок и тесёмок под кринолинами. Попробуй-ка ухитриться излить свои чувства, чтобы «юбочка не помялась», если дело происходит, паче чаяния, в ажурной ротонде сонного дворянского гнезда при фосфоресцирующем свете взбесившейся полной луны! Поклонникам адюльтера на скамейках в парках поместий или даже дворцов предстояло изрядно потрудиться, если не сказать повозиться в поисках наслаждений. С первого раза добраться удавалось, видимо, лишь многоопытным ловеласам, пальцы которых безошибочно определяли, как из крохотной зануды-петельки проворнее вынуть обрадованный крючочек… Время от времени даже предметы рвутся на свободу.
Вне Москвы он был другим. Свободным. Легким. Помолодевшим. Постоянно меня смешил и с удовольствием смеялся. Мы стали невзначай безмятежными буддистами: только здесь и сейчас. Что было, что будет – оставили гадалкам. Наши сердца успокоились настоящим. В далеком Черкесске, в краю нераскрытых преступлений. Где и мы оба были безнаказанны. Его непререкаемая слава не давала шансов даже администратору гостиницы проявить излишнее рвение на рабочем месте, унизив нас вопросом, почему молодая ассистентка находится подозрительно долго в номере уважаемого артиста и выходит оттуда под утро. Каким боком она ему там ассистирует? А ведь в те годы без штампа в паспорте о наличии брака у двух проживающих в гостинице не было ничего общего для попадания в одну койку. Даже любовь не давала им права объединиться до такой аморальной, с точки зрения общества, степени. Хотя само общество, разъятое на элементы, попадало, в зависимости от обстоятельств, куда попало. Вот «попало на любовь» по канону Верки Сердючки – и оказалось в чужой койке. И сразу стало элементарно аморальным. Даже если искренне и взахлёб твердило в темноте о своих высоких чувствах.
– Моя радость… Как вкусно ты пахнешь! Особенно под левой подмышкой…
– А потому что там стук сердца слышнее. Вот, послушай…
Его руки были торопливы, словно знали, что всё это им – ненадолго, не навсегда. И обоюдные ласки становились неровно-нервными: мы воровали друг друга у обстоятельств, выхватывая любимые тела частями, крохами, каплями… Когда он сжимал мое плечо дробно, три раза подряд, казалось, что он пробует массировать приятное на ощупь, молодое тело. На самом деле, думаю, он пытался впечатать в память ладоней его пропорции и невидимый рисунок кожи.
– Ты шёлковая!
– А ты… шерстяной!
Обе ткани, как известно, относятся к разряду деликатных. Инструкция по их обработке тонко вшита в боковой шов чуть ниже талии. Вот каким боком я ему ассистировала – шелковым! Но администратор меня ни о чем не спрашивала – только провожала не слишком светлым, завистливым взглядом: ее возраст и экстерьер еще позволяли мечтать оказаться на моем месте и хотя бы дерматиновым краешком ему поассистировать…
Но вечером того же, вполне благополучного дня я сама себе не позавидовала.
На период творческих встреч в городах и весях актеру, помимо роликов из его фильмов, полагалось иметь так называемую группу поддержки: скучно одному подряд два часа на сцене и сиротливо, даже если удается наладить с залом контакт. Приходилось ведь без спецэффектов удерживать на себе внимание, чтобы народ оскорбительно не разошелся по домам. А раскрывать все тайны актерской кухни в один вечер тоже чревато. Пока довезут артиста до следующего Дворца культуры, «тряпочный телефон» доставит туда все пикантные подробности его рассказов. Поэтому актерские байки экономно дозировались, но зато демонстрировались запасные навыки. Например, искусство декламации. Или актер, сносно владевший гитарой, пел мягким, драматическим тенором песни из кинофильмов. Или, как Григорий Мартынюк, запомнившийся народу в образе майора Знаменского из телефильма «Следствие ведут знатоки», сочинял блистательные, как лирические, так и саркастические стихи и читал их изредка на творческих встречах, но весьма избирательно, дабы не запятнать своим лихим слогом образ корректного Знаменского.
Я грубости в стихах не выношу! Мне не по сердцу стих колючий, жёсткий.
И обо всём я с нежностью пишу. Я где-то больше Блок, чем Маяковский.
Какая здоровая ирония по отношению к самому себе! Но не всякий артист так подставится под чужой интеллект. Поэтому предпочитались отстраненные от личности артиста музыкально-чтецкие программы, в которых стихи или проза великих авторов подкреплялись или, лучше сказать, обрамлялись фортепианным сопровождением.
Аккомпаниатор Володя и был у любимого той самой группой поддержки, сопровождая его в поездках. Он задумчиво перебирал клавиши, держась вместе с музыкой деликатно в сторонке, и сочетал крещендо с диминуэндо в соответствии с драматургией читаемого артистом отрывка. И внешность его была тоже, словно в сторонке – никакая. Костюм серый, лицо и вовсе бурое, некрасивое. Почти все антропологические приметы аккомпаниатора оставляли желать лучшего. Одни только пальцы рук – пальцы пианиста, да интеллигентная манера держаться примиряли меня с его наличием в орбите любимого. А может, они даже дружили? Иначе как объяснить, что мы ужинали в ресторане втроем, и мужчины время от времени обменивались не только впечатлениями от вкусовых ощущений, но и многозначительными взглядами, выразительно сводя две пары глаз на моем восторженном, но сохраняющем достоинство лице? Что между ними могло быть общего? Не монтировались они – как мужские типы – в сознании той наивной девочки. Это сейчас я знаю, что мужчины объединяются не по типажам, а по пристрастиям. Охотник – к охотнику. Делец – к дельцу. Развратник – к развратнику. Они могут и не декларировать друг другу свои позиции, но угадывают по повадкам себе подобных. Позже выясняется, кто в чём лучше разбирается: в калибрах стволов или диаметрах свёрл, а поначалу – один только звериный нюх на соплеменника.
Аккомпаниатор и во время совместного ужина не брал резких аккордов. То есть, перебирал столовыми приборами деликатно, как и клавишами. Жевал тихо, смеялся и вовсе беззвучно. Глазами меня не буравил, тем для поддержания беседы не выискивал. Промокал рот салфеткой, будто ею прикрывался. Словом, вел себя, как загадочная салонная дама. И, согласно этому нелицеприятному сравнению, вызывал чувство настороженного интереса. Нет, в его манере держаться не было патологической скромности, зажима или неуверенности в себе. И намеков на позицию «третьего лишнего» в его поведении не проступало. Он был неофициально и радушно приглашен к ужину его партнером-артистом, который непринужденно вкушал снедь и хохмил к месту. Может, утончённой природе аккомпаниатора было неловко между нами, как могло стать неловко любому свидетелю наглого адюльтера? Не-ет… В нём самом сидела какая-то темная тайна. И он боялся ее «встрепенуть», невзначай брякнув ножом о тарелку. Или столкнувшись со мной взглядом.
– Посмотри, какая она красивая… Какие глаза! Сними очки, пожалуйста… Мы полюбуемся с Володей.
Не жеманничая, я покорно освободила переносицу. Любимый отодвинул тарелку, скрестил руки и положил их на край стола, воодушевленно призывая аккомпаниатора к эстетическому удовольствию, но тот тихохонько пилил ножом эскалоп, не отлынивая от него взглядом.
– Какие глаза! – не унимался любимый. – Это не глаза. Это очи…
Тут мы с Володей стали «пилить» мясо на пару. Тем самым оказались невзначай объединены смущением и нашим возбужденно жующим ведущим. Да, похоже, эта «партия» входила в его планы.
Тогда я этого не поняла. Млела от шаблонных комплиментов. Думала, он мной гордится. Не скрывает перед посторонним человеком свои ко мне редкие чувства. Вот протягивает через стол руку и гладит меня по щеке – тонким, проникающим, как ранение, жестом. Смотрит при этом не в зрачки – в осоловевшее девчачье нутро. И ничего плохого в нём не сделает. Просто погладит. Почему же там навсегда останется рубец…?
– Вот, Володя, какие бывают женщины! Это похлеще, чем коня на скаку или в горящую избу. Полететь вслед за мной, не зная адреса, маршрута… в Карачаево-Черкессию!
Грубая лесть. Не согласна. Лучше лететь в неизвестность, чем под копыта коню. И гораздо лучше войти сюрпризом в гостиничный номер к любимому, лежащему там, допустим, с другой, чем в горящую избу. Хотя о вкусах не спорят. Всё зависит от того, каков градус мазохистского компонента у вашей психики. Либо с волдырями на теле, либо с синяками в душе – «каждый выбирает для себя», как писал поэт Юрий Левитанский.
Вот! Для себя! Человек по природе своей эгоистичен. И проживает свою единственную жизнь. И если совершает свой выбор, то, значит, именно это выбранное ему и нужно. Даже когда идет на жертву. Или делает добро. По-другому, стало быть, не может – вот именно так создан, так воспитан. Ему будет плохо, если он не сделает добро. Ему! Плохо!! Поэтому он берёт – и делает себе хорошо. И поступок добрый – налицо, и себе, любимому, потрафил. Формула этого эгоистичного распорядка общеизвестна: чем больше отдашь, тем больше тебе вернется. Видите, как? Подразумеваемые дивиденды, все эти «три» пишем, «два» в уме прямо указывают на подспудную, личную корысть – в каждом, отдельно взятом, добрейшем порыве. Тип вашей личности эти самые порывы и окрашивает и дозирует. Та, что решительно вламывается в горящую избу – скорее, амбициозна. А та, которая с замиранием сердца тратит последние деньги, чтобы увидеть любимого – скорее чувственна. Обе хороши: всё для себя, для своего собственного удовольствия. Даже когда жена надевает красивое эротическое белье для мужа, она бессознательно практикует этот пикантный ритуал именно ради своей зоологической похоти: муж возбудится, как следует, и предоставит ей в результате качественный секс. И не одна я так думаю, что интересно. Сократ вон задолго до меня возводил личный эгоизм в ранг добродетели…
К нашему столику подошла официантка с накрахмаленной «диадемкой» в безжалостно начёсанных волосах. Подобострастно глядя на почётного гостя, предложила еще что-нибудь отведать.
Вот и она тоже – для себя. Не столько забота о клиенте ресторана и безукоризненное исполнение своих служебных обязанностей, а сколько вполне оправданное эгоистичное желание освятить свое тусклое провинциальное существование лучами славы столичного любимца публики. Может, к ним еще лет эдак пять никто из далеких звезд в меню не заглянет? А ей будет теплее, словно она его не просто с радостью обслуживала, а с руки кормила. И кому от этого хуже? Всем хорошо. Получается, что быть эгоистом выгодно. Оправданно. Мы нужны нашим близким удовлетворенными, радостными. Так что смело ублажайте себя – и другие к вам потянутся. Только, чур, никому не в ущерб! Эгоистничайте на здоровье, но так, чтобы никто от ваших действий не страдал. А то потом сошлетесь на меня, а я совсем не проповедница чужих страданий. Лучше уж свои…
После ужина мы вернулись в гостиницу и разошлись по номерам.
– Зайди ко мне через пол часика, – обыденно сказал он, скользнув рукой по моему предплечью и сжав мне локоть в довершение жеста.
Идя по коридору в номер, я трогала свой локоть в том месте, где он его сжал. Будь я официанткой, я бы даже чай после него допила. Или хлебушек доела.
Потом сидела в номере, не ставшим за это время уютным, и тупо разглядывала коврик, считая минуты. Мне нечего было в этой комнатенке делать, ведь я приехала к нему. Ах, да! – не в ущерб другому… Потерплю. Зато потом всё будет волшебно и так, как не могло быть в Москве, где ему вечно некогда. Здесь ему некуда спешить. Сейчас я узнаю его другим, новым, и окажется, что ни с кем ему не было настолько хорошо, как со мной, и я для него действительно несравненная. Просто он не мог встретить меня раньше, и в этом не виноват. И в минуты блаженства он немножечко страдает – ему больно, что я не иду рядом с ним по жизни чаще, чем два раза в месяц… Да еще, вдобавок, не иду, а лежу. Вот где неразбериха. Хотя ложиться стараюсь красиво… Но какими бы непревзойденно-оригинальными ни были мои телодвижения, они не продвигают меня вперед по жизни. Скорее, тормозят… Стоп! – это я лишь сейчас понимаю. Тогда я еле вытерпела полчаса, почистила зубки, подкрасила губки и постучала к нему в номер.
– Прошу! – он открыл мне дверь широко и несколько опереточно.
Сделав два шага, я ошарашено замерла: у стола с напитками, как у рояля, сидел аккомпаниатор. Он перебирал в руках, подобно жонглеру, три граненых стакана и бутылку спиртного, аккуратно разливая всем поровну.
– Мне чуть-чуть!
Таким блиц-реагированием я не показала виду, что разочарована пребыванием в номере чужого человека, бурая кожа которого создавала впечатление безотчетной смури в помещении. И серый цвет костюма его, и пластика лишь выгодно подчеркивали эту смурь.
– Почему же чуть-чуть? Нам не жалко, – сказал Володя напряженно.
Какой гостеприимный! Неужели он не догадывается, что людям хочется побыть вдвоем? И почему любимый до сих пор не удосужился ему намекнуть, что пора и честь знать?
– Ты так понравилась Володе, что я начинаю чувствовать себя лишним! – по-женски кокетливо пошутил любимый.
Аккомпаниатор натужно улыбнулся.
Мне не льстило, что я пришлась по вкусу «бурому» Володе. Он вообще показался мне непригодным для какой бы то ни было любовной истории. И при чем тут я, если с моим предназначением все точки над «и» уже расставлены? Хотя бы в радиусе гостиничного номера, где это самое «и» сидело в плюшевом кресле, излучая оттуда, как радиатор тепло, нещадную свою харизму!
Хотелось сесть у его ног, притулив голову к его коленям, и замереть, как на картинке сусального художника позапрошлого века. Или полноправно усесться к нему на колени, как Саския к Рембрандту… Но я себя сдерживала. Вот уйдет восвояси несчастный Володя – и настанет мой выстраданный час. На этот раз всё будет по моей личной задумке, по эскизам, которые накидало мне воображение. В его безразмерных «мастерских» накоплено столько набросков и законченных по замыслу картин, что их никогда не рассортировать по реестрам. Не организовать выставку. Не распродать в музеи или частные коллекции. Всё остается при мне. А жизнь на каждую мою картинку упрямо, мастерски рисует свою – иногда карикатуру, иногда эпохальное полотно. Индивидуальное восприятие все-таки ограниченно. Когда я представляю, как сюжет будет развиваться, я вижу лишь себя и своего любимого. Зная наверняка, как поведу себя в данном кадре я, неосознанно навязываю и мужчине милые моему сердцу стереотипы поведения. А жизнь видит целиком: и его, и Володю, да и мне отводит не главную, а лишь одну из ролей – и композиция получается не столь однобокой. Но совершенно не такой, как хотелось мне! Даже если в развитии воображаемого сюжета попаданий – масса, всё равно мы частенько раздосадованы общей картиной.
Любимый балагурил. Володя мямлил. А я ждала. Никаких разговоров особых между нами не было – ни светских, ни пошлых. Двум разным поколениям на общих фразах далеко не уехать.
– А ты раньше была на Домбае?
– Нет. И в этот раз вот не доехала.
– Придётся приехать еще.
– Может быть…
– Природа здесь изумительная. Виды роскошные. Можно до Пятигорска доехать, до горы Машук, где Лермонтов стрелялся.
– Нет, не хочу видеть места убийства – ни Черную речку, где стрелялся Пушкин, ни Машук. Только названия красивые, как нарочно…
– Да, названия романтические…
Надо сделать вид, что я ухожу к себе спать. Тогда Володя поймет. Уловит полутон – музыкант все-таки.
– Ладно, я пойду… – сказала я и решительно двинулась к двери.
Вопреки моим ожиданиям, Володя даже не пошевелился. Зато любимый метнулся за мной. Он прикрыл дверь номера, придерживая другой рукой меня, как будто я могла вырваться:
– Ты пошла пописать? Стесняешься Володи, да?
– Кого? Да нет…
– Скажи… А он тебе понравился?
Я молча смотрела в знаменитое лицо, словно видела его впервые.
– Ну… Как мужчина… понравился?
А…! Понятно. Ему хочется, чтобы я призналась, что лучше него нет никого. И что он до того мне родной, что при нем я не стесняюсь писать.
– Ни капельки, – честно потрафила я его амбициям.
– Он же симпатичный! В смысле, интеллигентный, – теребил меня мужчина, рядом с которым ни о чем постороннем думать было невозможно. Тем более, о других мужчинах.
– Да не нравится мне твой Володя совершенно! Чего он спать не идет, если такой интеллигентный? – мой голос стал выше на терцию.
– Тише-тише! Неудобно… Ладно, ты надолго к себе?
– М-м…
– Ну, возвращайся быстрее.
Войдя в свой номер, я посмотрелась в зеркало: глаза растерянные, но тушь не размазалась. Даром что заграничная. Даром-не даром, а очередь за ней в польском магазине «Ванда» на Полянке отстояла приличную. Вернее, неприличную… Часа на три.
Так. Ушел уже, наверное. Все-таки почти полночь.
Дверь в заветный номер была чуть приоткрыта, чтобы, как сообщница, впустить меня, нелегальную, без стука и шороха. Какой он молодец! Не писать я стеснялась при посторонних, хотя и это тоже, а встать под дверью Народного Артиста, дожидаясь, когда он ее откроет. После двадцати трех часов посторонним возбранялось находиться в номерах официально проживающих в гостинице. Днем изображать ассистентку, оттачивая актерское мастерство, даже некоторое удовольствие доставляло. А тут в полночь, в коридоре – ни куража, ни адреналина. Как голый, намыленный инженер из «Двенадцати стульев», случайно захлопнувший входную дверь и бессмысленно дергающий ее ручку. Просто позор и отчаяние.
Благодарная ему за тактично оставленную открытой дверь, я проскользнула в номер. Если бы мне предложили с трех раз угадать, что за картина предстанет перед моими глазами, я бы, выражаясь тогдашним молодежным сленгом, «опарафинилась», то есть – не подтвердила наличие у меня смекалки и воображения. Опозорилась бы, проще говоря. Запусти он меня по тому коридору сейчас, я бы такой уровень «ай-кью» показала! Не токмо что в номер не заглянула бы, а прямиком к пожарной лестнице – и, срывая кожу с ребер, вниз и прочь!
Увидеть в номере аккомпаниатора опять я никак не ожидала. Более того, он неприятно видоизменился: пиджак снят, рубашка полу расстегнута, лицо еще одутловатее, чем прежде. А поза, которую он позволил себе принять в кресле не своего номера, свидетельствовала о его полном и органичном слиянии с антуражем. Нет, Володя не был тривиально пьян. Он как будто задание на расслабление выполнял: моя правая нога свободна, расслаблена… мышцы не напряжены… моя левая нога абсолютно расслаблена… И так далее, по всем конечностям, включая откинутую голову. Увидев меня, он улыбнулся смущенной улыбкой застигнутого за очень личным занятием человека. Потом он встал, как учтивый белый офицер при виде дамы, склонил аккуратно стриженую голову, и я бы вот-вот услышала стук сведенных каблуков, если бы не увидела на его ногах… домашние тапочки! Клетчатые, уютные. Значит, все-таки уходил к себе. Зачем вернулся? Откуда в музыканте столько бестактности? Да как он только Фредерика Шопена исполняет?
Из второй комнаты номера-люкса вышел переодетый в спортивный костюм любимый. Вот он выглядел вполне легально. Хотя тоже шуршал тапочками. Только не клетчатыми, а в крапинку…
Подмигнув Володе, он собственнически, но не грубо втянул меня в спальню и закрыл за нами дверь. Пришлось упираться – обеими руками в торс.
– Володя же здесь… Не надо. Пусть он сначала уйдет. Ну, подожди, я правда не могу так… Как будто он подглядывает!
– Ну и что? Он же об этом мечтает! Влюбился в тебя. Пару пассажей сегодня из рук вон плохо сыграл. Сбивался с такта.
И, не дав мне опомниться, продолжил:
– Он – мой хороший друг. Приличный человек, я давно его знаю. Давай я его позову, пусть он будет с нами…
В этот момент я предпочла бы оглохнуть на некоторое время. И с полным правом ни на что не реагировать.
Я даже упираться перестала. Улыбалась глупо, перебегая взглядом с его правого глаза на левый, словно не в одном, так в другом могла увидеть подтверждение, что он шутит. Но нет, взгляд его выражал безжалостное лукавство.
– Ты же большая девочка…
Хорошо, что за ужином угодливая официантка подливала мне вина. Спиртное я не уважала именно за тот эффект, который позволял мне сейчас противостоять происходящему: в раскисших мозгах моих прочно застревали импульсы, поступавшие из малоприятной окружающей действительности. Туда, как в вату, падали его слова:
– Давай его позовем. Ты для меня такая сексуальная… Мне хочется именно с тобой…
Я и не знала, что я сексуальная. Я ничем таким в себе не кичилась, а большой груди и вовсе стеснялась, сутулясь и чуть сдвигая плечи, чтобы не выпирала. А то просто девушка легкого поведения с тяжелой амуницией.
Наедине с народным артистом я чудовищно комплексовала, представляя, насколько интереснее ведут себя с ним в постели его теоретические, но многоопытные любовницы. Я, в отличие от них, еще оставалась зажатой. И зажимала меня… любовь. Вернее, представления о ней. Образчики книг, эталоны времени, примеры бабушек, наставления матерей – всем этим девичье достояние – целомудрие было возведено в категорию главной женской добродетели. Потеря девственности считалась самой невосполнимой утратой. Но трагедия заключалась не в этом, прискорбном, с точки зрения морали, факте, избежать которого все-таки мало кому удавалось. Девушек к определенному возрасту разрывало пополам. Мораль сжимала хрупкие ножки, а непреклонный инстинкт их раздвигал. И самым безболезненным было, если это ответственное мероприятие девушка добровольно вверяла достойному смельчаку, не горюя об этом после. Гораздо хуже приходилось тем, у кого эту самую хрустальную девственность, бесценный клад, отнимал силой какой-нибудь подвыпивший нахал. Об экстремальных, подсудных случаях речь не идет…
Что касается меня, то, несмотря на все титанические усилия, эталона из моего случая не получилось: не донесла я до свадьбы пресловутый клад. Хотя усердно старалась следовать канонам: не потакала влюбленным в меня юношам, не злоупотребляла косметикой в целях привлечения к себе особей противоположного пола, взгляд из-под очков отпускала строгий, порой неприступный. И никаких вечеринок, пьяных компаний, танцев или поисков приключений на одно круглое место. Как и положено было литературной героине, я ежедневно, рискуя сделать его плоским, давила этим местом жесткий стул Театральной библиотеки. Наверстывала недоданное в общеобразовательной школе, повышала эрудицию, выписывая и заучивая иностранные слова, вчитываясь в бежевые, пахнущие пылью листочки старых изданий зарубежных пьес – короче, занималась самообразованием. А танцульки казались мне пережитком прошлого и умиляли разве что их гениальным воплощением на экране в фильме большого режиссера Глеба Панфилова «Начало», где всю правду о танцплощадке рассказывают натянутые жилы шеи и жадный взгляд блистательной Инны Чуриковой. Вот так выглядит девушка, когда ждет Принца – страшно и убедительно. Но подваливает к ней какой-нибудь женатый Леонид Куравлев в мешковатом костюме, с кривой ухмылочкой. Или того хуже – проходимец из «Ночей Кабирии» Федерико Феллини. Этого всего мне не хотелось категорически. Поэтому – в библиотеку, каждый день!
И все-таки по дороге к знаниям мой драгоценный, неповторимый клад был безвозвратно утерян. Правда – при двух смягчающих обстоятельствах: произошло это уже в достаточно половозрелом возрасте и по обоюдной влюбленности, которая переросла в любовь, а затем и в привязанность на всю жизнь. Хотя до свадьбы так и не дошло. А, стало быть, ожидание Принца оставалось насущной темой. И пусть кладом я уже не располагала, любовь по-прежнему представлялась мне возможной. И во что бы то ни стало – чистой, романтичной, на всю оставшуюся жизнь.
Но Народному артисту, каким бы он ни был великолепным, роль Принца не то что не подходила, а как-то не удавалась. Вот и сейчас… Благородный Принц с манерами вряд ли потащил бы в спальню Принцессы аккомпаниатора. Разве что с клавесином вместе за ширму поодаль посадил бы – в качестве дополнительного возбуждающего средства? Да и то, поди, лишь в преклонном возрасте. Сейчас ему тестостерона хватало. Все принцы как принцы – бесполые, неземные… А из него хлещет, как из брандспойта.
Конечно, мне грезились возвышенные, вплоть до заоблачных, чистые до прозрачности, непременно взаимные чувства, которые не имели к соитию никакого отношения. Уже пару лет как изведав плотскую любовь, я всё еще мечтала о прогулках при луне, сплетённых руках, пылких признаниях и скрепленных кровью клятвах. Голова, напичканная этой умозрительной и прекрасной отравой, не давала упругому телу расслабиться и получить удовольствие. Во время близости глаза мои закрывались не от наслаждения – от стеснения. Иногда я была даже противна себе самой. В любой позе, оправданной с точки зрения анатомии и эстетики, смотрела на себя, словно со стороны, и мысленно отворачивалась, кривя губы. Его красивое, дорогое сердцу лицо в эти минуты тоже видеть не хотелось. И даже приятные, судорожные волны, пробирающие мое бесконтрольно отдающееся страсти тело, ни на минуту не замывали мое закомплексованное сознание. Мне хотелось быть безупречно-красивой и целомудренно-живописной. Даже с беспомощно задранными ножками. И обязательно не такой, как все его бывшие пассии. Конечно, я лучше. Вон как он стонет… А смотрит как! Разве можно еще хоть раз повторить подобный взгляд?
– Ты для меня необыкновенно сексуальна… – исповедально повторил мой герой. – Володя, конечно, немного стесняется, но ты же ему поможешь, правда? Только не говори, что у тебя такого еще не было.
– Не было! – почти крикнула я.
– Тише, тише, что ты так нервничаешь? Я тебе верю, верю. Но хочется попробовать… чтобы все вместе. Давай?
Интонации его голоса, заискивающие и в то же время настойчивые, плохо сочетались с лицом киногероя, и это мешало восприятию еще больше. Теоретически я понимала, чего от меня хотят, но туго соображала, как это «искрометное ревю» воплотить в жизнь. Подобного опыта у меня однозначно не было. Только однажды соприкоснулась я с этой животрепещущей у всех времен и народов темой, и то – по касательной. Мне позвонил как-то парень, который состоял в близких отношениях с моей однокурсницей. Неглуп, небездарен, учился на режиссерском факультете ВГИКа. Мною воспринимался, как чужое достояние. А потому – без претензий. Да и типаж его был не более чем дружбанский. Пару раз, когда он навещал свою девушку в институте, мы все вместе вели философские беседы, беспредметные и необязательные. И никаких лишних намеков – однокурсница была невыносимо красива, и он весь, бледный и худой, принадлежал ей, как палуба теплоходу. Таково было мое мнение.
И вдруг однажды, когда институт мы закончили и пустились в большое плавание по жизни, в коем некоторым «теплоходам» уже сорвало пару-тройку палуб, Ваня – и имя-то у него было неподозрительное! – позвонил мне и предложил по старой традиции пофилософствовать. Поскольку дело было днем, а кухонные посиделки считались в Москве богемным ритуалом, да и спешить было особо некуда, мысль попить вместе чаю не вызвала с моей колокольни ни малейшего диссонанса. Я продиктовала ему адрес, спустилась в булочную за популярным овсяным печеньем и заварила в керамическом чайнике достоверный, почти крупнолистовой индийский чай – вымученных, одноразовых пакетиков тогда в природе, к счастью, не существовало.
Ваня приехал вовремя, как намечал. Открываю дверь – на пороге стоят двое: Ваня и…
– Привет! А это мой друг, тоже Ваня. Ты не против, если он с нами чайку попьет? – Ваня Первый интеллигентно улыбнулся, а Второй дополнил его улыбку своей – непримечательной, но милой. Я попятилась, и тезки, расценив мое замешательство, как приглашение, вытерли дружно ноги и скромно вошли.
Ваня Второй «всю дорогу» молчал, ерзая на табуретке и упирая руки в колени, чтобы было легче держаться прямо. Первый манерничал, подпуская обаяние, как пиротехник дым, выказывал эрудицию, суетился, подливая мне чаю, словно не он у меня, а я находилась у него в гостях. Определенную неловкость чувствовали, похоже, все. Чай выпит. Пора уже и честь знать, разойтись по своим орбитам.
И вдруг первый Ваня сумбурно и, я бы сказала, выспренно предложил мне… любовный экзерсис втроём. Я затихла в шоке. Никогда не думала, что от философии до разврата один шаг. Второй по-прежнему тупо улыбался. Не его была идея – явно. Однако приволокся! Значит, все у них заранее было оговорено на совете где-нибудь в Филях, где Первый обитал. Меня решили, видимо, заранее не беспокоить – не спугивать. Хитрецы.
Я имела полное право обидеть «философов» ханжеским высокомерием, но, не вставая в позу, лишь резко встала со стула – и оказалась выше всего этого. Дружелюбно помолчав, тут же, на кухне, с куском овсяного печенья в пересохшем рту я отказалась от пикантного этюда на заданную тему. Не аргументировала, не указала наглецам на дверь. Просто мягко отклонила предложение. Мои доводы были просты, как полено: Первый, хоть уже и бывший, но любовник моей однокурсницы, а Второго я вообще впервые вижу. И к обоим не испытываю ни малейшего интереса, кроме недоумения. Возмущение как-то, знаете, не прорезалось. Уж больно нелепый среди бела дня вариант. На розыгрыш больше смахивал.
И тогда, инфантильно приняв мою тактичность за лояльность, друзья принялись меня уговаривать. Воодушевленными и страстными голосами. Из косноязычной массы их аргументов членораздельно прозвучал лишь один. Он и запомнился на всю жизнь:
– Неужели тебе не хочется, чтобы тебя поцеловали в оба соска сразу?!
С их точки зрения, отказ от такого неординарного ощущения был архи-глупостью. Наверное, именно там у них обоих находились эрогенные зоны. Хотя общепринятое представление не допускает подобного ареала чувственности у мужчин. А напрасно.
– Не хочется, – твердо ответила я.
Ну, не хотелось тогда, ей-богу! По всем слагаемым – нет и нет. И только двадцать лет спустя, вспомнив грустным, одиноким вечером эту зарисовку юности, я сама себе честно призналась, что сейчас эдакое предложение было бы, по меньшей мере, принято мной к обсуждению. Как, с кем, при каких обстоятельствах – это уже другой вопрос. Если не ханжить, то один раз в жизни был бы женщине за всякие муки ея простителен. Главное, чтобы соски оставались еще на месте, когда вы на это решитесь…
…Так вот какая тайна делала лицо аккомпаниатора Володи напряженным! Оба артиста тоже были друзьями, и случай им подвернулся в отрыве от дома и бдительных жен вполне аппетитный. Это равносильно тому, что рыскать по лесу оголодавшим и вдруг наткнуться на мангал с готовым шашлыком. А рядом, на пенечке – кетчуп и сочный лук колечками! Как отказаться? Командировка для женатого мужчины – не место для испытания силы воли. А тест на беспринципность. Вызов собственной плоти. Короче, поединок с самим собой. И героев тут мало…
Я резко вышла из спальни, не понимая, чем себя защитить. Любимый вышел за мной. Володя все еще держал стакан на уровне груди и делал вид, что он не в курсе происходящего.
Две зрелые, творческие личности стояли передо мной в домашних тапочках, не стараясь быть импозантными. Конечно – кто я такая? У них таких девочек по городам и весям, поди, несметное количество «заряжено». И большинство милашек рвалось без колебаний отдать дань своему восторженному возрасту. Выразить приверженность искусству. Или пострадать за свое литературное воспитание…
– Ты же умная девочка…
Я молча смотрела в пол. Их растоптанные тапочки мозолили мне глаза. Оба обладателя этого банального аксессуара, тотема семейной жизни, устали от концертной обуви. Но даже если бы они сейчас надели ее ради моего соблазнения, это бы мало что изменило. Аккомпаниатор был мне по-прежнему неприятен, а любимый пугал чуждой назойливостью.
И вдруг на мое счастье в дверь номера постучали. Извиняясь за позднее вторжение, не входя, администратор прошептала страдальческим голосом:
– Там какой-то мужчина, Ваш постоянный поклонник, рвется на минутку пожать Вам руку. Я его уже и милицией стращала, а он чуть не плачет: мол, улетаю рано утром, как это так – жить в одной гостинице с таким артистом и не выразить свое уважение! Я, правда, сказала, что Вы уже спать легли и просили не беспокоить, но он говорит, что вычислил Ваши окна, а там свет еще горит… Настырный оказался! Ну, ради Бога, простите, просто измучил меня… Уверяет, что сам играет, только в Народном театре, где-то в Молдавии.
Мужчины переглянулись и издали чуть ли не разом характерный звук недовольства, похожий на покашливание.
– Надо было сказать, что у меня женщина в номере, он бы постеснялся, – раздраженно пробурчал атакованный артист.
Администратор развела руками. В это время с лестницы прозвучало басистое, ликующее:
– Дак я же сказал, что он не уснул еще! Иду на голос! Ну, на минуту буквально! – подходя к номеру, ударил себя в грудь очень крупный, симпатичный дядька с пузатой бутылью в плетеном каркасе. Он был похож на великана Пантагрюэля, вышедшего из-под пера Рабле, но в русской интерпретации.
В препирательствах по поводу вручения дорогому гостю молдавского вина отборного сорта я не участвовала. Мне удалось под шумок выскользнуть из номера и убежать в свой. Закрывшись на ключ, я разревелась от перенапряжения и обиды.
Через некоторое время он постучал в дверь и подергал ручку. Мне страшно хотелось открыть и кинуться к нему, и пожаловаться ему на него самого, поскольку больше некому, и показать заплаканное лицо – пусть испугается, что сделал мне больно… Но я боялась увидеть за его спиной аккомпаниатора со стаканом молдавского вина. И не открыла. Затаилась под дверью, как партизанка, и уговорила себя, что крепко сплю.
– Глупенькая, – позвал его голос негромко и нараспев, – мы бы сделали тебе хорошо… Винца бы попробовала. Ну, ладно, как хочешь. Спокойной ночи…
На следующий день мы улетали в Москву. Судя по лицам моих незадачливых обидчиков, они спали мало, пили много и, может быть, кому-то сделали хорошо. Пузатая пантагрюэлевская бутыль осталась у администратора в качестве раритета.
В течение всего полета соплеменники, постанывая и посапывая, вяло сражались в шахматы.
Я смотрела в иллюминатор. Меня успокаивало небо и вязкое бизе белоснежных, чистых облаков.