Глава 5
Старуха Серафима появилась в окрестностях Черемшиц года полтора назад. Откуда она пришла и кто она такая, никто толком сказать не мог. А поселилась пришлая старуха в заброшенной охотничьей избушке, которая стояла в глухомани, как раз на меже панских и казенных угодий. Избушка была давняя, порядком обветшавшая, и никто на неё не претендовал. Вот в это, затерянное среди лесов и болот примитивное жилище и забросила судьба странную пожилую женщину.
Впервые люди начали замечать незнакомую старуху в середине лета, когда выходили работать на дальние наделы. Некоторые видели её, когда заготавливали дрова и хворост в лесу. Чаще других рассказывали о странной отшельнице пастухи. Они не раз наблюдали, как Серафима, не обращая ни на кого внимания, собирала всякие травы, коренья, цветы и прочую растительность.
Но впервые люди заговорили с этой старухой во время второго сенокоса. А случилось так, что один из косцов – совсем ещё мальчишка, впервые вставший в ряд мужиков-косцов, – сильно поранился. Стараясь идти в ритме с мужиками, его ещё неокрепшие руки изрядно устали, и при очередном отменташивании[14] косы парнишка не рассчитал и основательно располосовал себе кисть. Рана оказалась глубокой и сильно кровоточащей. Перепуганные мужики суетились вокруг подростка и советовали остановить кровотечение каждый по-своему. Но лучше дедовского способа, как помочиться на рану и просто её перевязать, никто ничего предложить не мог, да и не знал. Пока одни толпились возле паренька, а другие в спешке запрягали лошадь, чтобы скорее отправить его в село, никто и не заметил, как среди этой суматохи появилась пришлая старуха. Все вдруг притихли и молча уставились на неё.
Не обращая ни на кого внимания, Серафима уверенно направилась к пострадавшему.
Мужики послушно расступались.
Старуха склонилась над пареньком. Взглянув на рану, она перевела свой колючий взор на бледное лицо подростка; тот был до смерти перепуган видом своей разрезанной плоти и обилием сочившейся крови. Холодный пот буйными каплями выступил на искаженном, больше от перепуга, чем от боли, лице.
– Не бойся, милок. Ничего страшного нет. Ты только закрой глаза и не гляди на рану. Всё обойдётся.
Мягкий, успокаивающий и в то же время уверенный тон старухи возымел свое действие. Хлопец закрыл глаза и почти сразу же перестал дрожать. Говоря языком докторов, он был для начала мастерски выведен из шокового состояния.
Серафима достала из своей торбы несколько больших лопуховатых листьев какого-то растения. Они были свежие, видимо, совсем недавно сорванные. Растерев в руках, старуха приложила их к ране и, крепко зажав узловатыми пальцами, начала невнятно что-то бормотать.
Столпившиеся вокруг мужики завороженно наблюдали за происходящим. Никто даже слова не проронил.
Через некоторое время Серафима разжала руку и осторожно отняла быстро увядшие листья. Кровь из раны уже не сочилась. Одобрительно кивнув головой, Серафима опять приложила к ране более свежие листья. И опять что-то прошептав, повторила те же действия. На этот раз края раны выглядели обветренными и подсохшими, как будто порез произошёл день назад.
– Ну, вот и ладненько, – сказала старуха, удовлетворённая результатом своих действий. – А теперь не стыдись. Как многие тут советовали, так надо и сделать. Помочись на рану – это не помешает, да и засыхающую кровь заодно смыть надо. И не волнуйся, самое страшное уже позади.
Скрипучий, но спокойный голос старухи придал пареньку уверенности.
Повернувшись к косцам, Серафима безошибочно остановила взгляд на его батьке.
– Надо перевязать рану чистой тряпицей и приложить вот это. – Она протянула растерянному мужику ещё несколько широких листьев, похожих на огромные подорожники.
– Благодарствую… благодарствую от души. Уж не знаю, что и было бы без твоей помощи, бабка, – смущенно залепетал мужичок.
– Э-э-э, человече, это с виду я бабка, а по годкам, поди, моложе тебя буду. Так-то вот, – с какой-то одной ей понятной грустью сказала Серафима.
Остальные мужики, потрясённые чудотворным эффектом, стояли как завороженные. Никто не шелохнулся, никто не промолвил ни слова. Они во все глаза смотрели на странную старуху. А она в свою очередь, обведя всех пристальным взглядом, будто запоминая каждого, мирно произнесла:
– Ну, да ладно, мне идти пора. А кличут меня Серафимой. Ежели ещё помощь какая понадобится, не откажу. Где живу – знаете. А теперь, прощевайте.
Мужики, словно очнувшись, быстренько засуетились, и торба Серафимы провисла под тяжестью доброй краюхи хлеба, лука, варенной картошки, кусочка сала и другой нехитрой снеди. В общем, мужики щедро поделились взятым с собой на покос обедом.
После этого случая по округе пошла гулять молва о необычайных способностях старухи Серафимы. И ожила тропинка, ведущая к заброшенной охотничьей избушке; потянулся к Серафиме люд со своими хворями да болячками. Вот тогда-то все были вновь удивлены. Выяснилось, что живёт-то Серафима не одна, а с дочкой, редкостной красоты девицей.
Наконец и поесть могли вволю отшельники, и покосившуюся избушку кто-то в благодарность починил, и крышу подлатали. Нашлись и печники, соорудившие небольшую печку. Обзавелись старуха с дочкой и кое-какой домашней утварью. После таких преображений жизнь в избушке стала довольно-таки сносной.
Нельзя сказать, что старухино шептание всем помогало, но надежду, очевидно, давало основательную. А если человек верит в чудо, то оно может и произойти.
Прошло лето. Серафиму уже знали во всех окрестных сёлах и хуторах. Многие называли её просто Химой. Мало-помалу у Химы начали появляться клиенты и с более деликатными, а иногда и с просто коварными просьбами: одним надо было, чтоб худоба[15] велась, другим – милого присушить, иль у соперницы отбить. А третьим и вовсе было невтерпёж навести порчу на ненавистных или зажиточных соседей. Последняя просьба обычно вызывалась двумя-тремя причинами: ссоры, злоба и главная – зависть. Некоторые люди готовы на многое пойти из-за этой самой зависти. Готовы пожертвовать и своим здоровьем, и всем самым дорогим лишь бы не видеть радость и счастье у других, лишь бы куму, свату или брату было хуже, чем им самим.
Хотя и скрытно обращались к старухе с такими просьбами, но от людского глаза не ускользнуло, что Хима исполняет их с явным удовольствием. И чем ужасней заказ, тем охотнее она бралась за него. Это многих напугало и оттолкнуло от старухи, а некоторые – нелюдимые и вечно чем-то недовольные – наоборот, зачастили к Серафиме.
Также людям бросилось в глаза и то, что дочка Серафимы ни под каким предлогом не соглашалась помогать матери в её ремесле. На все просьбы сделать какое-либо снадобье или что-то приготовить к ритуалу, девушка отвечала, что не хочет брать грех на душу и вообще старалась скорее покинуть избушку при появлении клиентов. Отношения матери и дочки были натянутыми и непонятными. Это обстоятельство озадачивало любопытных посетителей и порождало различные толки.
Да, если бы Серафима была просто знахаркой или, на худой конец, хотя бы удачливой бабкой-шептухой, всё было бы доступно крестьянскому пониманию. К таким людям селяне относились не то чтобы дружелюбно, но даже с некоторым почтением. В отношении Химы всё было по-другому. От неё веяло страхом…
Но даже страх глаза и рты всем не закроет. Всё подмечалось, и всё чаще в бабских беседах и пересудах проскальзывала мысль, что старая Хима наверняка крепко знается с дьяволом.
А тут участились странные случаи в самих Черемшицах и окрестных хуторах: то внезапно без всяких причин сляжет совершенно здоровый человек, то у чьей-то коровы пропадет вдруг молоко или куры перестанут нестись, а у некоторых крепких семьях сплошной разлад на пустом месте выходит. Естественно, все подозрения сразу ложились на Химу, все злобные экивоки были в её сторону. Всякие неприятные случаи, конечно, и раньше бывали, до появления Химы, но тогда мало обращали на них внимания, да и сваливать вину на кого-то одного не выходило.
Это бабы могли лишь посудачить да посплетничать по такому поводу, а мужики были настроены более решительно. Кроме пустых разговоров, от них уже слышались и явные угрозы, что если и дальше будет так продолжаться, то кто-нибудь из пострадавших точно пустит «красного петуха» в лесной избушке. Но доказательств о причастности Химы к людским бедам никаких не было, и дальше слов никто ни на что не решался. Пришлую старуху теперь уже просто боялись.
Вот с этой старухой, на свою беду, и пришлось два раза столкнуться панскому приказчику. Первый раз Петро встретился с Серафимой в конце лета.
Однажды, спеша на поле, где шла уборка жита, он в скверном настроении скакал на лошади по лесной дороге. Оставалось совсем немного пути: сразу за лесом начинался панский луг, а рядом и поле с хлебом. На повороте Петро внезапно едва не наскочил на неизвестно откуда появившуюся Серафиму. От такой неожиданности конь приподнялся на дыбы, и приказчик еле удержался в седле. Петро был взбешён: то нагоняй от пана получил, то дополнительно работы навалили на его плечи, а тут ещё и эта чёртова шептуха под ногами мешается.
– Ты что, карга старая, посторониться не можешь?! Или тебе кнут по спине давно не гулял! А ну, прочь с дороги! – со злостью заорал приказчик.
– Прости старую, соколик. Нерасторопная стала. Не заметила, – сама растерявшись вначале, виновато произнесла Хима. – Но и ты ж, милок, гляди куда скачешь. Неровен час расшибёшься, – уже более невозмутимо закончила она.
Спокойный тон старухи и особенно последние её слова окончательно вывели из себя Петра. Вскипевшая злость неукротимо рвалась выплеснуться.
– Ах ты, ведьма! Ты ещё поучать меня вздумала?! – приказчик направил коня на Серафиму и замахнулся нагайкой. И лишь в последний момент он опомнился и опустил занесенную руку.
Ни на шаг не сдвинувшись с места, старуха замерла. Она в упор смотрела на всадника. Морщинистое лицо сильно побледнело, а зрачки её расширились до такой степени, что глаза казались просто чёрными. Она молчала и не сводила колючего взгляда с панского приказчика. Петру стало немного не по себе, и он, ещё раз зло выругавшись, буркнул в адрес Химы:
– Ладно, бесовское отродье, недосуг мне теперь возиться тут. Но я ещё с тобой разберусь.
Стеганув коня по крупу, приказчик с места пустил его в галоп. Отъехав шагов на сорок, Петру непреодолимо захотелось вдруг оглянуться. Он поддался необъяснимому желанию и повернул голову. Ничего сверхъестественного приказчик не увидел. Старуха по-прежнему стояла на том же месте и всё ещё провожала его своим странным чёрным взглядом.
Гарцуя на коне, всадник не мог рассмотреть с такого расстояния, что губы старухи шевелились. Со стороны казалось, будто она кому-то что-то быстро рассказывала. Но рядом с Серафимой никого не было и слов не разобрать. Она просто что-то шептала…
Второй раз Петро встретился с Химой через несколько недель после случая на лесной дороге. Это уже была даже не встреча, а самая настоящая стычка.
В сентябре, когда селяне уже заканчивали убирать с панских грядок картофель, Петро ехал проверить, как идет работа. Пан Хилькевич невесть откуда привёз какой-то новый сорт клубней и занялся их разведением, а приказчику поручил вести строгий надзор за их сохранностью. Лишь нескольким крепким хозяевам Семен Игнатьевич дал весной для пробы по полведра таких же семенных картофелин.
И вот невдалеке от привычных фигур крестьянских баб приказчик вдруг заметил Химу. Она стояла на краю поля и о чём-то разговаривала с мужичком, отвозившим подводой картошку на панский двор. В руках старуха держала плетеную из ивовых прутьев корзинку. У приказчика сразу закралось подозрение: «Уж не панская ли картошка в корзине?»
Петро решительно направился к старухе. Он уже отлично знал, кто она такая, но никакого трепета и тем более страха перед ней не испытывал. Его коренастая, ладно сбитая фигура и жилистые руки говорили о недюжинном и крепком здоровье, которым Бог наградил Петра. А служба его, хотя и хлопотная, но вместе с тем давала уверенность в завтрашнем дне. И надеялся Петро во всём прежде всего на себя. Его мало волновали всякие там наговоры-заговоры и прочая такая чепуха.
В прошлый раз приказчик не стал связываться с этой старухой. Он спешил, и ему некогда было показать этой ведьме, кто здесь главный. Но, вспомнив тот случай, он решил, что если у неё сейчас в лукошке будет хоть несколько картофелин, то придётся именно здесь и сейчас проучить её. И в назидание другим, и за растаскивание хозяйского добра, и вообще, пора поставить эту старуху на место. Благо предлог будет, а заодно и селяне будут свидетелями того, что Петро Логинов не лыком шит, и коленки у него не дрожат перед какой-то прибившейся старухой. Слишком уж много о ней недобрых слухов ходит в последнее время, а некоторые крестьяне просто опасаются в одиночку в лес выйти. И кому как не ему, Петру Логинову, надо навести в этом порядок?
По-молодецки осадив на скаку лошадь возле Серафимы и мужичка, всадник бросил пристальный взгляд на лукошко. Как он и предполагал, в корзинке лежало несколько отборных картофелин.
– Так-так, ведьма старая, хозяйское добро тянешь? Сама украла или кто помог? – говорил Петро хотя и не громко, но зловещие нотки его голоса угрожающе дрожали в каждом слове. И во всём облике приказчика сквозило явное злорадство: попалась чертовка. Теперь-то он отыграется за всё. Вспыльчивый нрав Петра начинал стремительно набирать обороты.
– Я кого спрашиваю? Или, может, глухой хочешь прикинуться?! – выкрикнул он.
– Не глухая… и картошка это не панская. Варька Кутниха пожертвовала. Я с мальчонки ее испуг сняла, вот она меня и отблагодарила, – как всегда, без страха, но тоже со злостью прошипела Серафима. Ей уже порядком надоели угрозы и придирки приказчика.
То, что семье Кутнихи давался картофель такого сорта для пробного выращивания приказчик отлично знал. Но его здравый рассудок уже был не в силах образумить вспыльчивого нрава.
– Так ты ещё и врать мне вздумала, чертово отродье! – закричал Петро и пинком ноги выбил из рук старухи лукошко. – А ты чего трясёшься?! Небось вместе картошку крали?! – досталось и без того перепуганному мужичку.
– Дык я, ета… Я ж не крав… Я ж, ета… приехав тольки, – заикался мужичок, и от переполоха у него нервно вздрагивала всклоченная как деркач[16] борода.
– Не лай зря на человека. Я же тебе сказала: картошку мне дала Кутниха. А захотела б панской попробовать – ночью выкопала б.
Серафима тоже наливалась ненавистью. Чтобы унять волнение, она нагнулась и начала собирать разбросанные клубни. На рожон ей не очень-то и хотелось сейчас нарываться. Людей вокруг много… да и всё-таки панский приказчик – не простой холоп. Но уж больно дерзок и нахрапист!
– Это кто ж лает?! Так ты меня ещё и собакой обзываешь! Ах ты, сука! На тебе! – С этими словами Петро несколько раз со всей яростью стеганул плетью по согнутой спине старухи.
От внезапной обжигающей боли Серафима непроизвольно вскрикнула. Чего-чего, а такого она никак не ожидала. Спина мгновенно разогнулась, горя нестерпимой болью. Злосчастные картофелины с остатками простой земли Кутнихиного надела так и остались лежать на панском более плодородном торфяном поле. Но взбеленившемуся приказчику было уже не до таких мелочей.
– А теперь, ведьма, слушай меня внимательно, – гарцуя вокруг Химы, угрожающе процедил Петро. – Даю тебе три дня – и чтоб духу твоего в наших краях не было. Убирайся туда, откуда пришла. И сучку свою не забудь. Нечего всякой нечисти нашу землю топтать!
Селяне, бросив работать, с ужасом наблюдали за происходящим. Все понимали, что здесь, на их глазах, сошлись кремень и кресало, и каждый опасался, чтобы искры этой стычки не обожгли и их самих. А то, что кому-то из двух сторон несдобровать, сомнений ни у кого не вызывало. Это уж точно!
Серафиме деваться было некуда. Она и так вдоволь наскиталась по чужим углам. Вот и сейчас, не успела обжиться – уже кому-то поперёк дороги встала. Ну, уж нет! Если кому-то она и встала на дороге, пусть обойдёт! А такое, что вытворил сейчас этот приказчик-скотина, она просто не в силах простить.
И опять странный чёрный взгляд уперся в Петра. Только на этот раз в расширенных зрачках старухи сквозил расчётливый холод мести.
– Что ж, теперь и ты послушай меня… – казалось, очень уж спокойно и даже вкрадчиво отвечала старуха. – Прав ты, голубь мой сизый… Земелька наша хоть и не мала, да теперь нам будет тесно вместе ходить по ней. Придётся кому-то оставить её грешную… земельку-то. Ох, и зря ты поднял руку на старуху немощную. Каяться будешь сильно, да поздно будет… – старуха говорила, и в её тихом голосе звучала зловещая угроза.
Серафима невероятным усилием воли сдерживала в себе бушующий ураган ярости. Она успокаивала себя мыслью, что всю эту ярость выплеснет потом, чуть позже и по-другому.
– А пока благодарствую за угощеньице, – продолжила Хима и потрогала покрасневший след от кнута на своём запястье. Зыркнув на Петра взглядом, полным ненависти, она выдала свой приговор:
– Как говориться, долг платежом красен. Вот и за мной теперь должок. Страшный должок…
Последние слова старуха произнесла почти шепотом, но таким тоном и с такой злостью, что Петро внутренне содрогнулся; противный холодок забрался под самое сердце. До приказчика вдруг дошло, что эта угроза может быть и не простыми словами. Хотя он и не особо верил во все эти проклятия да заклятия, но тут вдруг понял, что переборщил с этой ведьмой. Мало ли чего на свете бывает! А вдруг всё-таки его выходка аукнется бедой для него самого или для его семьи. Но не просить же теперь прощения у этой карги, да ещё и прилюдно! А-а, авось пронесёт…
Два этих события произошли в конце лета и в начале осени. И вот сейчас, в канун Рождества, сидя за столом с баламутом Лявоном, Петро понуро вспоминал о тех роковых случаях и жалел, что так вышло. Сильно жалел… «Авось пронесёт» не проскочило. Теперь он окончательно уверовал в причастность старухи Химы к ночному визиту покойного Сыча.
– Скажи, Лявон, а управа какая есть на проделки ведьмы… ну, или хотя бы оберег какой или что-нибудь такое? – упавшим голосом спросил Петро. Он и сам прекрасно знал из народных поверий, чем и как можно защититься и от злых духов, и от чёрта, и от ведьмы, и от прочей нечисти. В народе веками накапливались такие знания и наблюдения, сохраняемые не только в фольклоре, но даже и в церковных писаниях. Раньше это всё было для Петра какое-то далёкое, сказочное, не касавшееся его лично. А тут вдруг – на тебе! Коснулось! Да ещё как!
И Петру сейчас хотелось услышать что-нибудь конкретное, что можно было бы тут же и применить. На худой конец, он нуждался хотя бы в поддержке веры в себя. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь зажег в нём огонёк надежды, что не так уж всё плохо и можно избавиться от грызущих заживо тревог. А рядом был лишь только неунывающий балагур Лявон, которого и в серьёз-то никто в округе не воспринимал.
Но у балагура Лявона голова работала исправно. Если бы дед не дружил с ней, то вряд ли смог так ловко выкручиваться из многочисленных переделок, в которые регулярно попадал. Хотя насчёт этого получается палка о двух концах. А чего ж тогда попадал в такие казусы, если с головой дружбу вёл? А от матушки природы! Талант, так сказать, и на переделки, и на их расхлебывание.
Дед Лявон никогда не томил собеседника долгими соображениями на заданный вопрос. Вот и сейчас, не раздумывая, он с ходу утвердительно ответил, в уме планируя дальнейшее развитие затронутой темы.
– Ну, а как же! На сук покрепче всегда найдётся и топор поострее. Я так кумекаю: если есть люди, способные зрабить заклятие, то должны быть и такие люди, которые могут и снять эдакое заклятие. Или я штось не так разумею, а?
То, о чем поведал старик, Петру и самому было известно. Он уже немало об этом думал.
– Так, так, Лявон, твоя правда. Всё ты верно разумеешь, – согласился приказчик и пододвинул ближе к деду миску с грибами. – Да ты закусывай, дед, не соромейся.
– Ага, закусываю. Отменные грузди. Сам, наверное, засаливал?
– Сам.
– В самый раз для таких гостей как я.
– Это от чего ж? – не понял Петро.
– А от того, что к этим грибкам мне б зубы ещё – вооще объеденье было бы, – сказав это, старик хитро зыркнул на Петра.
Если Лявон когда-нибудь и помрёт, то явно не от скромности. Захмелев от выпитой горелки, он уже в открытую дал понять хозяевам, что хрустящие солёные грузди ему не по зубам, а вот белые грибки иль маслята – как раз подойдут.
– Марыль, выбери там белых, чтоб деду по зубам пришлись, – сказал приказчик старшей дочке.
– Это из той большой дежи, что в самом углу клети стоит? – уточнила Марылька, уже держа в руке деревянную миску.
– Не. Набери из той, что поменьше, отборных.
– Кузьмич, не утруждай дочку. Я уж как-нибудь и с груздём управлюсь, – вслух воспротивился Лявон, а в мыслях решение приказчика одобрил полностью.
– Ладно, дед, не переживай за девку, с неё не убудет. Да и я не забеднею. А вот тебе спасибо.
– А мне-то за что?
Петро призадумался и как-то неопределённо ответил:
– Да просто… за то, что поговорил вот со мной. Вечер долгий скрасил…
Лявон лишь пожал плечами.
– Ну, дед, давай на посошок выпьем. Да и за наступающий праздник – тоже. А Марфа сейчас тебе ещё и гостинец соберёт… к Рождеству. Ну, будь здоров, дед, и ещё раз спасибо тебе, – сказал приказчик и с какой-то безысходностью лихо опрокинул чарку.
Раз выпала на долю Лявона такая удача, то надо её сполна и хватать. Не дожидаясь повторного приглашения, дед тут же, следом за Петром тоже осушил свою чарку. Видя, что застолье подходит к концу, он усердно налёг на закусь. Блины, мёд, грибы были сейчас вкуснее вдвойне, потому что подходил момент расставания с этими яствами. Старик так хватал еду, словно до этого и не видел её на столе.
Глядя с какой жадностью Лявон напоследок уплетает закуску, Петро всё понял и опять повторил женке:
– Марфа, собери там деду с собой что-нибудь. Да не жалей, пусть дед Лявон на Рождество и о нас доброй думкой помянет.
Замер Лявон, жевать перестал, хотя рот и был забит едой. Понял свою оплошность старик. И впервые ему стало неловко за себя, за то, что не смог сдержаться.
– Ежь, дед Лявон, ежь. Я же от всего сердца, – грустно, но как-то по-свойски сказал Петро.
И задумался тут старик. Крепко задумался! Ну, вот как не поверить в чудеса! Лявон и так на седьмом небе пребывал от свалившейся на него удачи побывать в гостях у самого приказчика, а тут ещё и Марфа суетится – к Рождеству гостинец назревает. Нет, с Лявоном такого фарта давным-давно не случалось. А тем более сейчас, в стариковском возрасте, когда до него никому, кроме старухи Гарпины и дела-то нет. Да и вообще никто не знал, что у старика происходит в душе, когда он остаётся один. Все воспринимали весельчака Лявона таким, каким видели. Никому и в голову не могло прийти, что старик, часто сидя в уединении, с тоскливой грустью мысленно перебирал свою «развесёлую» не сложившуюся судьбину. Не послал бог ему детей, а значит и внуков. Не нажил он и добра никакого, да и не понятно с кем наживать-то было. Первая жена рано умерла, со второй недолго продержался в примах – распутная баба попалась. Вернулся с подрядных работ, послушал людей, да и не пошёл к ней: занято оказалось его место в тот день. А теперь вот под старость сошлись с Гарпиной – такой же одинокой и горемычной бабой, – да так уж и будет им на роду доживать свой век вдвоём, тихо и без ропота, с трудом перебиваясь с пушного хлеба на студёную водицу.
И подкатит иногда горький комок от таких думок, вздохнуть не дает старику. И такая же горькая тоска покроет влажной печалью выцветшие глаза. Смахнёт деревенский весельчак навернувшуюся скупую стариковскую слезу, да ещё и воровато по сторонам глянет: не заметил бы кто. Негоже жизнерадостному весельчаку Лявону плакать да на судьбину грех держать. Что ж, пусть все думают, что жизнь у него…
– Очнись, Лявон! Горелка разморила, что ли? – спросил Петро, удивившись странному выражению на лице старика.
– Дане… Это я так… Задумався.
– На вот, дед, возьми. Это тебе к Рождеству. Кошик[17] после праздника вернёшь, – сказала подошедшая женка Петра. Она держала в вытянутой руке корзинку с продуктами и грустно улыбалась.
– Э-э-э, дед, а глаза-то чего на мокром месте? – удивился Петро и вдруг понял: задело старика за душу уделённое ему внимание. Не то внимание, когда подшучивают над ним и смех вокруг. Взяло за живое, до слёз проняло простое человеческое участие. Ведь он для семьи приказчика никто. Нищий односельчанин! Всё! А надо ж вот…
Растроганный старик уже не стыдился застрявших на ресницах и на щеках росистых капель. И что-то выдумывать сейчас он был не способен. Держа в дрожащих руках корзинку, Лявон остановился у порога и сказал:
– Благодарствую за гостинец. Век не забуду. А тебе, Петро… к знахарю надобно. – Старик назвал приказчика просто по имени, без отчества. Так более доверительно и ближе. Он молча, с сочувствием, посмотрел Петру в глаза и тихо добавил:
– Я не слепой ведь. Вижу: беда с тобой приключилась. Не тяни долго. Хорошего знахаря ищи… Сильного.
– Так, дед. Спасибо тебе за всё, – совсем грустно прозвучал голос Петра.
Лявон снова недоуменно пожал плечами и, попрощавшись с Марфой и Марылькой, вышел на улицу. Приказчик тоже вышел следом. При расставании дед, ещё раз задержав взгляд на Петре и легонько дотронувшись до его плеча, сочувственно произнёс:
– Удачи тебе, Кузьмич… И нехай Бог поможет тебе…
Немало поездил приказчик пана Хилькевича по Полесскому краю в поисках маститых знахарей. Многие брались ему помочь, но никому не удавалось снять проклятие ведьмы. Все они говорили, что на большой злобе приделано и очень сильно. И не знали они, кто мог бы помочь Петру. Беспомощно разводя руками, лишь в одном едины были: молиться надо и на божье милосердие уповать.
Петро вначале ещё надеялся избавиться от проклятия, денно и нощно молился, просил у Бога защиты, не забывая, однако, поминать лихом Серафиму. Если бы он только знал всю правду о насланной на него беде! Даже кошмарный сон не преподнёс бы ему более изощрённой правды. Если когда-то и суждено Петру отдать богу душу, то уж лучше пусть уйдёт в мир иной в неведении…
Совсем стал седой Петро Логинов. Осунулся, исхудал неимоверно, силушку свою потерял без времени и взор уж затуманено смотрел из впавших глаз. Вроде ничего и не болело, но слабость до дрожи в ногах и руках одолевала его, безразличие ко всему появилось. А в последнее время стал приказчик в синюю даль часто всматриваться. В невидящем взгляде манящая искорка появлялась. К себе звала эта даль, за горизонт небесный…
Похоронили Петра Кузьмича Логинова перед самой Масленицей. Всё село провожало панского приказчика в последний и неизведанный путь. Сказать, что люди любили или жалели Петра, поэтому всем селом, многочисленными кучками, стояли на кладбище – нет. Так уж повелось в сельской местности, что похороны были для людей своеобразным зрелищем. А если хоронили почитаемого или известного на селе человека, да ещё безвременно умершего и при загадочных обстоятельствах, то уж тут всякому непременно хотелось не пропустить такое чёрное событие.
Среди селян, собравшихся на похороны, то тут, то там шепотом произносилось имя старухи-ведьмы. А в том, что она чёрная ведьма и что именно она свела в могилу Петра Кузьмича, ни у кого сомнений уже не оставалось. Было лишь многократно возросшее чувство страха и ужаса перед этим чудовищем.
Мужики, соблюдая неписаный закон жития не говорить о покойниках худо, тихо судачили о том, каков будет новый приказчик. К Петру приноровились. Хоть и вспыльчив да горяч был, но всё по делу. А дело своё он знал. А вот как будут жить крепостные с новым приказчиком – ещё погадать надобно.
Бабы тихо скулили в перерывах между пересудами. Глядя на заливающуюся слезами Марыльку, они и сами не могли удержаться от голошения. Сама же Марфа уже не голосила по мужу. Она до этого выплакала все слёзы и душу. В нервном ступоре Марфа лишь покачивалась над гробом, пугая всех своим отрешённым видом. Здоровье её, и без того незавидное, окончательно подкосила кончина Петра.
Утеря кормильца являлась самым страшным ударом для любой семьи, и поэтому односельчане искренне жалели Марфу и особенно Марыльку. В пору семнадцатой весны на её девичьи плечи свалилась непосильная ноша поднять младших детей. На ослабевшую мать надежды совсем мало. Теперь ей, стройной и красивой девушке, придётся вместо мечтаний о романтической любви, думу тяжкую думать о хлебе насущном; думать о том, как жить дальше, как одеть малышей, как их прокормить.
Многие близкие сельчане, уходя с похорон, задерживались возле девушки:
– Мать гляди, Марыля. Если помощь какая надобна будет, скажи. Ну а младшенькие… В общем… вся надежда на тебя.
После поминок девушка долго стояла у порога своей хаты. Слёзы текли по щекам. На сердце противно скребли кошки, а в душе было мерзко и пусто. Чувство вины за участь отца не давало Марыльке покоя. Ей казалось, что если бы она постаралась, если бы собрала всю силу воли и если бы предприняла хоть что-то, то, наверное, смогла бы спасти отца! Что ж, теперь уже поздно! Наверное, судьбе-злодейке так было угодно…
Марылька до конца ещё даже и не представляла, что будет дальше и как она сможет справиться с выпавшими на её долю испытаниями. Сейчас она не просто стояла у порога своей хаты, она стояла у порога другой жизни. Если бы можно было повернуть время вспять! Если бы можно… Но ничего изменить уже нельзя! И дороги назад уже нет!
А какие сомнения терзали несчастную девушку, было ведомо одной лишь ей…