Глава 4
1
Замки в их квартире с тех пор не поменяли. Зайцев отпер дверь старым ключом. Коридор квартиры изумленно дохнул на него знакомыми запахами. Высунулся из своей комнаты один сосед, потом другой. Зайцев чувствовал их немое изумление, щекотавшее спину.
Зайцев обернулся – дверь быстро захлопнулась, как раковина моллюска. Зайцев едва успел просунуть ногу в щель.
– Катерина Егоровна, добрый вечер, – спокойно выговорил он, растворяя дверь рукой.
– А… Это… Вы тут, – давилась словами соседка. – А мы думали… Говорили… Врали небось… Вы уезжали небось.
На конце фразы повис фальшивый знак вопроса.
– Меня арестовали. Но во всем разобрались и выпустили, Катерина Егоровна, – громко и четко сказал Зайцев. – Невиновных никто не сажает. Мы же в Советском Союзе, а не Америке какой-нибудь.
Соседка замигала. Глаза бегали, как серые мышки.
– И я говорю! – нашлась, наконец, она. – Я сразу всем сказала: там разберутся, виноват или нет.
– Так и вышло, – широко улыбнулся Зайцев, надеясь, что нечистый запах тюрьмы выбило ветром, пока они шарили по Елагину острову, и что щетина его, воспаленные глаза и впалые щеки не так бросаются в глаза.
– Верно! Верно! – радостно закивала соседка. «Как-то уж слишком радостно, – подумал Зайцев. – Ничего, привыкнут».
– Я, между прочим, со службы только что, – успокоил ее Зайцев. – Во всем разобрались, видите, ошибку исправили. Даже карточки сразу выдали.
– А в вашей комнате жилец жил, – быстро наябедничала Катерина Егоровна, убедившись, на чью сторону снова переметнулась власть.
– А теперь не живет, раз его по ошибке вселили. Я снова в своей комнате прописан. Ну, до свидания, Катерина Егоровна.
– Спокойной ночи! Спокойной ночи! – залепетала соседка, кланяясь и пятясь.
Зайцев знал, что их слышала вся квартира. А завтра будет знать весь дом. Тем лучше.
Сам он, впрочем, отнюдь не чувствовал себя так, как говорил. Вещи в комнате казались ему незнакомыми.
У белой высокой печи лежали дрова, на вязанке хозяйственно пристроен коробок спичек. Зайцев открыл заслонку. Соорудил шалашик из щепы. Пламя быстро занялось. Зайцев остановился у кровати, не решаясь на нее сесть. Полосатый матрас казался ему голым и страшным. Хотя в сравнении с тюремной койкой, конечно, дышал уютом.
Зайцев подошел к окну. Несмотря на осеннюю темноту, угадывался простор над Мойкой.
Вчера он заснул в камере на Шпалерной; невозможно было и вообразить тогда, что в следующий раз ночевать он будет дома. Дома? Его комната была почти такой же, какой он оставил ее, уходя на работу июньским утром. Тогда он никак не мог представить себе, что ночевать придется уже на Шпалерной.
Или, может, его так же внезапно заберут завтра обратно?
В прежнее время, до ареста, он свихнулся бы от этого «завтра», от неизвестности и нетерпения. Но тюрьма научила его жить одним днем и не загадывать вперед.
Мебель даже стояла так, как он ее оставил. Только на косяке двери остались следы сургуча.
«Надо бы постелить», – подумал Зайцев без особой охоты. Выдвинул ящик комода. Другой. Третий. Пусто.
Он напряг мышцы и отодвинул комод от стены.
В дверь кто-то легонько стукнул.
– Паша, не заперто.
Паша вошла боком. В руках ее была стопка постельного белья.
– Ты чего в темноте сидишь? – удивилась она. Щелкнула выключателем. Экономичная лампа-уголек пролила грязновато-тусклый свет. Паша хлопнула стопку на матрас.
– Это ни к чему.
– Сам завтра, что ли, по магазинам побежишь? В очередях толкаться? Да ты завтра ни свет ни заря на службу ускочишь, что я – не знаю?.. Вот, значит, как. От тюрьмы, как говорится, да от сумы…
Паша взялась за уголки.
– Выпустили тя, главное.
– Невиноватых не сажают, – устало повторил Зайцев. Он чувствовал, что глаза закрываются сами, но слишком многое случилось за день; образы и мысли плясали в голове, и было ясно, что сразу уснуть не получится. Ему казалось, что здесь, в тепле комнаты, от него исходит особенно густой запах тюрьмы.
– Ясень пень, – охотно согласилась Паша. – А тут хорек в голубой фуражке на жилплощадь твою было вселился, – быстро доложила она, взмахивая надувшейся простыней, как парусом. На Зайцева дунуло запахом утюга.
«Это бывший жилец дрова, стало быть, запас», – подумал Зайцев. Ему захотелось, чтобы Паша поскорее ушла.
– Мы сразу все поняли, когда его сегодня засветло того. Под зад.
– Арестовали? – поразился Зайцев.
– А хер его знает. Ты отойди, не мелькай. В кресло вон сядь. А то под ногами болтаешься.
Зайцев отошел. Кресло под ним испустило свой обычный вздох. Паша подоткнула края простыни под матрас.
– Отдашь с получки. Ты не думай, тут тебе не санатория, – хмуро предупредила Паша и оглянулась. – А это чегой-то узел? Твой?
– Не знаю. Хорька, может. Не трогай, Паша. Может, явится еще за барахлом своим.
– Чего-то он не явился, когда твои шмотки прихватил.
Паша наклонилась, выпятив гигантский круп, обтянутый юбкой, и быстро развязала узел. Подушки и одеяло. Паша издала победный вопль.
– Ты смотри, – дала она подушке тумака, – это тебе не волос пополам с соломой. Тут и пера, может, нет. Пух один.
Она принялась засовывать добычу в желтоватую, много раз стиранную и глаженную наволочку.
Зайцев почувствовал, как кресло под ним будто становится все глубже и глубже. А голос Паши пропадает где-то наверху, а сам он валится на дно темного колодца, туда, куда уже ушел сегодняшний день.
Мелькали лишь лоскуты от него. Пузатенький автомобиль с красным крестом на дверце. Трупы, вытянутые или скрюченные на носилках, как их схватило трупное окоченение: в позах, приданных убийцей. Холодные капли, падавшие с кустов, когда он отгибал ветви в поисках улик. Широкие клавиши лестницы в здании угрозыска. …Шикарный, сверкающий лаковыми крыльями «Паккард». Ботинки.
Его трясли за плечо. Зайцев открыл глаза. И вместо стены камеры увидел Пашу. Сегодняшний день опять вдвинулся на место, как кирпич в стену.
– Ишь, а ботиночки-то у тебя какие. С фасоном, – заметила Паша. – Жоних прямо. В тюрьме, что ли, такие выдают?
Зайцев вытаращился на свои ботинки. На носах лежал матовый блик. Новенькие. Из добротной малиновой кожи. На толстой рифленой подошве. Несомненно, заграничные.
– Ботиночки-то? – переспросил он.
2
С острова они все поехали на Гороховую. В кабинете началось совещание. То, что один из убитых оказался американским коммунистом, да еще чернокожим, сильно осложняло дело.
– Мировая буржуазия только и ждет, чтобы поднять вой. Мол, в Советском Союзе чернокожих убивают, как в Америке какой-нибудь, – сказал Крачкин в сторону Нефедова. Тот сидел как бы на отшибе: со всеми вместе, но и отдельно.
На стекла наваливался синий осенний вечер, изредка мимо окон проносились желтые мокрые листья. Зайцев под столом старался шевелить ступнями, окоченевшими в насквозь промокших летних парусиновых туфлях. От рыскания по Елагину парку они стали еще грязнее.
Зайцев всматривался в лица. Никто из сидевших в кабинете – ни Крачкин, ни Мартынов, ни Самойлов, ни Серафимов – не выразил ни малейшего удивления, когда он появился на острове. Никаких вопросов не задали и потом. Может, поэтому и самому Зайцеву их лица сейчас казались слегка чужими. Он списал это на те три месяца, когда видел лишь сокамерников, конвоиров, следователей.
– С временем преступления все как будто бы прозрачно, – произнес он.
Дым от четырех папирос полз клубами. Зайцев с трудом привыкал к одновременному присутствию Серафимова и Нефедова: ему все казалось, что они должны были взаимно свестись к нулю, как плюс и минус в равных величинах. Но оба сидели здесь: Серафимов, все такой же румяный, и Нефедов, все такой же бесцветный.
После длинного дня работы бригада набрасывала первую, приблизительную картину преступления.
– Трупное окоченение не сошло, эксперты говорят. Значит, убили их меньше суток назад.
– А что сторож показал? Когда последний обход был?
– А что он мог показать? – махнул рукой Мартынов. – Один сторож на весь огромный парк. Считай, что нет сторожа. Досветла трупы могли пролежать, никто бы не увидел.
Несмотря на то что времени у убийцы или убийц было немного, Зайцев ошибся: следов по себе они не оставили.
Документы убитых женщин исчезли вместе с верхней одеждой, туфлями, сумочками.
– А документ американца бросили, – сказал Серафимов.
– Ага, с черной рожей и иностранным именем. Больно заметный документик. Толку ноль. Вот и бросили.
Три жертвы по-прежнему были неопознанными.
– Пока что этот младенец – наша единственная зацепка, – сказал Зайцев.
– Так он тебе расскажет, – саркастически поддержал его Самойлов. – Годика через три-четыре.
– Он не свидетель. Он улика, – не смутился Зайцев.
– Они все – улика, – подтвердил опытный Крачкин.
– Сомневаюсь, что шлюх родственники кинутся искать, – возразил Зайцев. – А мать младенца, поди, уже город весь обежала.
– Если только одна из шлюх не мамаша его, – снова подал голос с подлокотника Самойлов.
– Серафимов, задай этот вопрос медэкспертам.
Серафимов кивнул.
В дверях нарисовался дежурный.
– Чего? – быстро спросил Зайцев, недовольный тем, что перебили. Внутри кольнула тревога: дежурные звонили, шататься по лестницам им было некогда.
– Машина внизу. Ждет, – милиционер явно знал, где три последних месяца находился следователь Зайцев. Ему было неловко. На лицах остальных пропало всякое выражение.
– Не понял, – сумел спокойно сказать Зайцев.
– Товарищи Зайцев и Крачкин, – выговорил дежурный. Все уставились на Зайцева. Крачкин заметно побледнел. Но плавно поднялся.
– Раз ждут, так поспешим. Товарищ Зайцев, – ровно выговорил он, отделяя каждое слово безупречным петербургским произношением.
Вышли из кабинета. Но коридор был пуст. Видимо, обладатели голубых фуражек не трудились подыматься по лестницам, уверенные, что жертвы никуда не денутся из здания угрозыска.
Крачкин как-то замедленно пошел вниз. Губы у него слегка посинели. У Зайцева сердце бешено колотилось. Позади шелестел ничего не подозревающий дежурный. Или подозревающий?
Вышли.
В черных лакированных крыльях автомобиля Зайцев увидел два искаженных отражения: свое и Крачкина. Бледной вытянутой лепешкой подплыло отражение дежурного.
– «Паккард», седьмая серия, – с уважением сказал милиционер и нежно добавил: – Американское производство. Игрушечка. Вот построим коммунизм, товарищи, – мечтательно пустился он, – так любой трудящийся этот самый «Паккард» в магазине купить сможет. А наши советские авто не хуже будут!
Дородный шофер в крагах проворно выскочил, распахнул дверцу. Оттуда пахнуло дорогой скрипучей кожей. Лицо шофер сделал вышколенно незаинтересованное.
– Долго вас ждать? – раздался изнутри недовольный голос Коптельцева.
Зайцев и Крачкин вопросительно глянули друг на друга. Уставились на «игрушечку», которая и не снилась простому ленинградскому трудящемуся. В ГПУ таких авто тоже не водилось.
«Паккарды» использовались в правительственном гараже.
3
На улицах темнота. Кое-где фонари, но именно что кое-где. Мимо дребезжали трамваи, с подножек свисали черные гроздья – не все поместились внутри, но всем хотелось ехать. В освещенную пасть кинотеатра валила публика.
Зайцев иронически подумал, что для него сегодня день знакомства с автомобильными возможностями ленинградских властей: начался в гэпэушном «Форде», а заканчивается – в ленсоветовском «Паккарде».
Коптельцев молчал. Пухлые щеки подрагивали, когда автомобиль потряхивало на мостовой. Крачкин сидел, хмуро отвернувшись к окну. На их красавец-автомобиль глазели. Вырвавшись на Суворовский проспект, шофер несколько раз нажал на клаксон – лихости ради. «Паккард» издал олений крик. Крачкин задвинулся поглубже и подальше от окна. Зайцев невольно сделал то же.
«Паккард» притормозил перед воротами Смольного. Шофер в окно подал пропуск.
В былые времена здесь помещался закрытый интернат – Институт благородных девиц. С тех пор здание стало куда более закрытым. У офицера на проходной холодной сталью блестел пистолет. Часовой был с винтовкой. Во дворце заседало городское правительство.
«Паккард», качнув нарядным рылом, перекатился за ворота и лихо по дуге вырулил к главному подъезду. Черный памятник Ленину, казалось, вышел встречать гостей. Плечи и голова мокро блестели. Здание и памятник подсвечивали прожекторы.
Опять часовой с винтовкой. Зайцев догадывался о том, что за мысль промелькнула на лице Крачкина. Тот ведь застал старые времена, мог сравнить с нынешними. Мог сам увидеть: ленинградских правителей охраняли от благодарного народа куда строже, чем в императорской столице – девичью честь барышень-институток от их собственного романтического воображения.
Крачкин выпал направо. Налево Коптельцев ловко выкатил из автомобиля свое пухлое тело.
Зайцев выскочил следом, захлопнул дверцу. Он хотел спросить Крачкина – тот уже стоял на сырых ступенях, разглядывал памятник Ленину, бросавший на здание гигантскую тень. Но едва Зайцев двинулся к нему, тотчас отошел.
И это снова неприятно удивило Зайцева. Он сам не знал почему. Охота разговаривать пропала.
Они трое теперь словно играли, кто кого перемолчит.
В тепле Смольного застывшие ступни Зайцева сразу отогрелись и зверски заболели. При каждом шаге сырые туфли чавкали. По малиновым коврам, мимо множества дверей, портретов вождей, лозунгов и часовых раскормленный дежурный провел их на нужный этаж.
Все это было настолько нереально – особенно при мысли, что проснулся он сегодня на тюремных нарах, а день провел на мечтательном Елагином острове, осматривая трупы, – что Зайцев ничему не удивлялся.
Дежурный кивнул часовому. Растворил двери в приемную. Прошел мимо замороженного секретаря. И впустил Коптельцева, Зайцева и Крачкина в кабинет. Коптельцев шел впереди – вожак их небольшой делегации.
Зайцев смотрел на хозяина кабинета во все глаза. Лицо его было хорошо знакомо по портретам, которые покачивались над колоннами праздничных демонстраций, по газетам. Из-за стола навстречу им поднимался товарищ Киров.
– Привет, товарищ Коптельцев.
На широком крестьянском лице городского главы широко распахнулась улыбка. В своем убедительно продуманном задрипанном туалете Киров походил на потомственного пролетария с Путиловского завода, обитателя коммуналки или рабочей общаги. Если бы не наряды его супруги, известные всему городу, этому маскараду можно было бы поверить.
– Товарищ Крачкин, наш опытный следователь, – представил Коптельцев. – А это товарищ Зайцев, следствие поручено ему. Как нашему сильнейшему кадру. С него весь спрос, – добавил Коптельцев.
Киров тряхнул им по очереди руки.
– Не подведите, товарищ Зайцев.
– Не подведу, – пообещал Зайцев, не очень понимая, о чем они сейчас говорят.
– Молодец. Комсомолец?
– Да, – ответил за него Коптельцев.
Зайцев быстро глянул вокруг. В кабинете кроме них никого не было. Киров слыл в Ленинграде большим демократом. Сам – в своем сереньком уборе, пальтишке и кепчонке – посещал заводы, сам проверял магазины, столовые, больницы. Эдакий советский Гарун аль-Рашид. Их визит был явно продуман в том же духе.
Киров выскочил из-за стола.
– Идем со мной, – махнул он рукой. И прокатился по кабинету своей быстрой пробежечкой. Едва не сбил даму в узкой юбке и с подносом в руке. На подносе дымился чай. Ноздри уловили ванильный запах сухарей. У Зайцева свело от голода желудок. Коптельцев держался привычно. На лице у Крачкина была разлита наивная стариковская радость. Зайцев знал его слишком хорошо и не обманывался: Крачкин оставил умиление снаружи, как вывеску, а сам сейчас словно охотник в засаде обострил чутье.
Краем глаза Зайцев по привычке быстро ощупал стол городского главы. Заметил лист со списком дел. Он был плотно отстукан на машинке. Весь в чернильных пометках «позвонить», «запросить», «заслушать», «ответить». А буквы крупные. Видно, очки прописали, но носить их Киров стесняется: советский вождь должен обладать соколиным зрением.
Киров вникал в городские дела с энергичной и страстной мелочностью, которая лет сто назад прославила императора Павла Первого. Вот только в этом городе Павла шлепнули.
А Кирова в Ленинграде любили.
– Вы, наверное, задаетесь вопросом, зачем я попросил товарища Коптельцева вас сюда пригласить?
«Еще как», – подумал Зайцев.
Широким жестом фокусника он сдернул с низкого столика бархатистое покрывало. И ликуя, объявил:
– Вот, товарищи! Глянь.
На столе раскинулся «городок в табакерке».
– На меня пала честь представить вам парк культуры и отдыха трудящихся! – не совсем грамотно возвестил Киров.
Перед обалдевшими Зайцевым и Крачкиным был Елагин остров.
4
Крохотные деревья и кустики были похожи на капусту брокколи. Бархатные зеленые лужайки так и тянуло погладить рукой. Тортом стоял старинный дачный дворец, когда-то не очень любимый императорской фамилией, теперь – музей старинного быта. Настоящим зеркалом блестели пруды. На многих виднелись крошечные лодочки. В них сидели искусно сделанные трудящиеся. На теннисном корте лилипуты поднимали ракетки. Виднелась раковина летнего театра. На дорожках торчали пары. Негнущиеся мамаши в цветных платьях были прилажены к коляскам. Зайцев разглядел куколку младенца. Над всем высилось колесо обозрения.
Конец ознакомительного фрагмента.