Вдова Далила; Ужас. Морис Левель. Ужас (Анри Ревель)

– Так, значит, решено? – проговорил Леду, стоя на пороге своего дома. – Как только у вас будет свободный вечерок, черкните слово и приходите обедать ко мне.

– Непременно, еще раз благодарю за приятный вечер…

– Полно, это мне надо благодарить вас… Поднимите воротник повыше, сейчас довольно прохладно. Вы знаете дорогу? Прямо по бульвару Ланн, до улицы Святого Мартина. Если поторопитесь, возможно, успеете на последний трамвай… Да, еще один вопрос: у вас есть револьвер? Тут места небезопасные…

– Не беспокойтесь, он всегда при мне; я привык к ночным экскурсиям по Парижу, к тому же благодаря своей профессии я знаком с приемами бродяг. Не провожайте меня дальше. Смотрите, какая великолепная луна! Я вижу все как днем, не беспокойтесь!

Онэсим Кош перешел тротуар и бодро зашагал по середине улицы. Он уже дошел до угла, когда услышал голос своего приятеля:

– До скорого свидания, я жду вас!

Кош обернулся и ответил:

– Я непременно приду.

Леду, стоя на верхней ступени подъезда, помахал рукой ему вслед. Его силуэт выделялся на фоне освещенной передней.

От спящего садика, от домика с затворенными ставнями, от всей уютной и буржуазной обстановки, которая угадывалась за этой дверью, веяло давно уже установившимся провинциальным спокойствием. За десять лет парижской жизни из памяти Онэсима Коша так и не изгладились воспоминания юности, проведенных в глухой провинции лет, длинных зимних вечеров, безмолвных улиц с сонными домами. Он остановился на минуту, глядя на затворяющуюся дверь. Неизвестно, почему он вспомнил «своих стариков», давно уже мирно спавших в этот поздний час, милый старый дом, далекую родину и простую жизнь, которая была бы его уделом, если бы какой-то злой дух не заманил его в Париж, куда он приехал с радужными надеждами на успех и где вынужден был теперь довольствоваться местом репортера в утренней газете.

Он зажег папироску и не торопясь продолжил свой путь. Изысканный обед и старое вино затуманили его разум, разбудили давно уснувшие мечты. В эту минуту, когда ничто не мешало его мыслям: ни стук пишущих машинок, ни шелест бумаги, ни запах чернил, тряпок и сала, характерные для мастерских редакции, – ему почудился великий и неуловимый призрак славы. Великой славы писателя.

И прежде ему приходилось не раз испытывать это чувство. Бывало, он сидел ночью в залитом огнями зале какого-нибудь ресторана, одурманенный вином, цыганской музыкой, близостью оголенных женских плеч и сильными ароматами духов, и вдруг среди всего этого смешения красок и звуков в нем вдруг пробуждалось неожиданное и ясное сознание, что он выше всей этой толпы, что он создан для чего-то великого, и тогда он говорил себе: «В эту минуту, если бы у меня были под рукой перо, бумага и чернила, я написал бы бессмертные слова…»

Увы, в такие минуты, когда человек чувствует в себе прилив творческой силы, перо, чернила и бумага обыкновенно отсутствуют… Так и теперь, в тишине этой зимней ночи, под раздражающими порывами холодного ветра, идеи и воспоминания проносились в его голове, почти не оставляя следа.

Где-то пробили часы – этого звука было достаточно, чтобы развеять грезы. Прошлое любит являться в тишине, а ничто не напоминает более настойчиво о настоящем, как неожиданный бой часов.

– Вот тебе раз! – воскликнул Онэсим Кош. – Половина первого, я пропустил последний трамвай, а на извозчика трудно рассчитывать в этом глухом квартале!

Он прибавил шагу. Бульвар, слева обрамленный маленькими особняками, а справа – закругленной каменной стеной, казался бесконечным. Изредка мерцали газовые фонари. Только в них, казалось, еще теплилась жизнь на этой пустынной дороге между темными спящими домами, пригорками газонов и голыми, будто застывшими ветвями деревьев. В этом абсолютном покое, в этой полной тишине было что-то раздражающее. Проходя мимо бастиона, занятого жандармами, Онэсим Кош замедлил шаг и заглянул в сторожевую будку. Она была пуста. Он медленно двинулся вдоль ограды, разглядывая белый каменистый двор за решеткой. Время от времени из конюшен доносились тихий звон цепей и ржание лошадей.

Эти неясные звуки окончательно разогнали смутную тревогу, которая охватила его в начале пути. Онэсим Кош – мечтатель и поэт – исчез, остался только Онэсим Кош – неутомимый репортер, всегда готовый надеть свои доспехи и с одинаковым хладнокровием взять интервью у путешественника, вернувшегося с Северного полюса, или у дворничихи, которой показалось, что «она видела, как прошел убийца…»

Папироска потухла. Кош вынул другую и остановился, чтобы зажечь ее. Он собирался продолжить свой путь, когда вдруг увидел три тени, тихо кравшиеся вдоль стены и медленно приближавшиеся к нему. Поздний час, этот глухой квартал и первобытный инстинкт заставили его застыть на месте. Он отступил в тень и, спрятавшись за дерево, принялся наблюдать за происходящим.

Впоследствии Онэсим вспоминал, что в эту минуту, которая должна была стать решающей в его жизни, все его чувства удивительным образом обострились: он пристально всматривался в темноту и видел в ней массу обычно незаметных подробностей. Кош отчетливо слышал даже малейший шелест. Хотя он был человеком храбрым и даже отважным, он все же нащупал рукой револьвер, и это прикосновение наполнило его уверенностью. Тысяча неясных мыслей промелькнула в его голове. Ему стало понятно, какие чувства испытывает человек, оказавшийся в опасности, он осознал, как между двумя ударами сердца можно вспомнить всю свою жизнь.

Тени непрестанно двигались, то ненадолго останавливаясь, то передвигаясь быстрыми шагами. Когда до Онэсима оставалось несколько шагов, они пошли медленнее и вскоре остановились. Благодаря свету газового рожка, падавшему на незнакомцев, Кош смог внимательно их рассмотреть и проследить за каждым их движением.

Неизвестных было трое: женщина и двое мужчин. Тот, что поменьше ростом, держал в руках объемистый сверток, обмотанный тряпками. Женщина внимательно прислушивалась, поворачивая голову то направо, то налево. Как будто испугавшись какого-то невидимого свидетеля, они поспешно вышли из полосы света. Третий незнакомец сначала оставался неподвижным, потом сделал шаг вперед и прислонился к фонарному столбу, закрыв глаза руками. У него был страшный вид: бледное лицо, впалые щеки, широкие руки, судорожно сжимающие лоб, на который упала блестящая прядь черных волос. Сквозь пальцы его рук сочилась кровь, стекая по щеке и подбородку до самого ворота одежды.

– Ну что же ты, – тихо проговорила женщина, – чего ты встал?

Он недовольно проворчал:

– Мне больно!

Она выступила из темноты и подошла к нему. Маленький человек последовал за ней, положил сверток на землю и пробурчал, пожимая плечами:

– Тоже мне, нашли время нежничать из-за пустяков!

– Хотел бы я послушать, что бы ты запел, если бы тебя отделали так же! Вот, взгляни!

Он отнял ото лба окровавленные руки и открыл страшную рану, широкой бороздой рассекавшую лоб слева направо, перерезавшую бровь и веко, такое черное и вздутое, что глаза почти не было видно.

Женщина вынула из кармана платок и осторожно приложила его к ране на лице мужчины. Кровь на минуту остановилась, потом снова начала течь; тогда она вытащила из свертка несколько тряпок и наложила их на рану. Мужчина скрежетал зубами, топал ногой, пытался вновь закрыть свое грубое лицо. Второй мужчина проворчал:

– Не смей трогать мой узел!

– Как бы не так!.. – процедила женщина сквозь зубы, продолжая возиться с раненым.

Маленький человек встал на колени и принялся завязывать свой тюк, старательно запихивая в него какой-то большой блестящий предмет, который никак не хотел помещаться. Но вот человечек поднялся и взял свою ношу в руки. Когда женщина, закончив перевязывать рану, собралась вытереть руки о передник, он произнес, глядя на нее в упор:

– Стой! Это можно смыть, но ни в коем случае не вытирать! Поняла?

Все трое опять вошли в тень и отправились дальше, не проронив больше ни слова, все так же осторожно крадучись вдоль стены. Кош в последний раз увидел рыжие волосы женщины, искривленный рот маленького человечка и страшное лицо раненого, наполовину закрытое окровавленными тряпками, затем незнакомцы свернули в сторону, достигли каменной стены и скрылись в ночной темноте.

Лишь теперь Кош, в продолжение всей этой сцены повторявший про себя: «Если они меня заметят, я погиб», вздохнул полной грудью, выпустил из руки револьвер и, убедившись, что он совершенно один, начал размышлять. Сначала он подумал, что его друг Леду был прав, говоря, что эти места небезопасны, и прибавил фразу, которую часто писал в конце своих статей: «Работа полиции никуда не годится».

Кош решил выйти на середину улицы и поскорее добраться до улицы Святого Мартина. Зачем из-за бессмысленного любопытства подвергаться опасности? Но едва он прошел несколько шагов, как инстинкт репортера взял верх над благоразумием, и Кош остановился.

«Почтенное трио, с которым я только что познакомился, – сказал он сам себе, – совершило какое-то преступление. Какого рода преступление? Вооруженное нападение? Обычное ограбление?.. Рана одного из них указывает скорее на первое предположение… но объемистый сверток, который тащил другой, заставляет меня остановиться на втором варианте. Бродяги, обкрадывающие запоздалого прохожего, обычно не находят у него ничего, кроме денег, ценных бумаг или драгоценностей – в любом случае это вряд ли составило бы такую обременительную ношу. Между тем, если зрение мне не изменило, мне показалось, что в свертке были металлические вещи. Возможно, что мой слух так же несовершенен, как и глаза, поскольку я разглядел часовой циферблат и слышал, когда человек положил свою ношу на землю, звук, похожий на звон ударяющихся друг об друга серебряных приборов. Что касается раны… Борьба и драка во время дележки?.. Удар о какой-нибудь твердый и острый предмет, мраморный камин, стеклянную дверь?.. Возможно… Во всяком случае кража со взломом очевидная… В таком случае… В таком случае нужно выбрать одно из двух: или вернуться обратно и постараться выследить этих негодяев, или попытаться найти дом, который они осчастливили своим посещением.

Но я уже потерял добрых десять минут, и теперь мои молодцы должны быть далеко. Допустим, что я их нагоню, однако что я смогу сделать один против трех? В этом случае я бессилен. Да и поимка их, в сущности, меня мало интересует; для этого у нас существует полиция. А вот найти ограбленный дом – это предприятие очень соблазнительное для любителя. Я сумею определить, откуда пришли эти трое. Несмотря на темноту, я мог видеть метров на триста – приблизительно на таком расстоянии от меня и появились три фигуры. С той минуты, как я их увидел, и до следующего фонарного столба они ни разу не остановились. Значит, я могу спокойно пройти эти триста метров, а потом посмотрим, что делать дальше».

Кош не спеша пустился в путь, оборачиваясь время от времени, чтобы судить о пройденном расстоянии. Шаг его равнялся приблизительно семидесяти пяти сантиметрам: он отсчитал четыреста шагов и остановился. Вполне вероятно, он уже находился в непосредственной близости от того места, где было совершено злодеяние. Если ограбление произошло на улице Святого Мартина, он мог обнаружить какие-нибудь следы. Кош поднялся на тротуар и пошел вдоль заборов. Пройдя несколько шагов, он очутился у запертых ворот. Дом стоял в глубине разросшегося сада, сквозь закрытые ставни виден был тусклый свет. Репортер не останавливаясь отправился дальше. Везде та же тишина, ни малейших признаков насилия. Он начинал уже отчаиваться, когда вдруг, толкнув следующие ворота, почувствовал, что они подаются под его рукой и медленно отворяются.

Он поднял глаза. В доме царили полный мрак и тишина, и эта тишина показалась Кошу зловещей. Он пожал плечами и подумал: «Что мне мерещится? Как глупо давать волю воображению в то время, когда так необходимо хладнокровие!.. Но по какой странной случайности эти ворота не закрыты?..»

Дверь со скрипом распахнулась настежь. Перед глазами репортера предстал маленький садик с аккуратными клумбочками и тщательно расчищенными дорожками, светлый песок которых казался золотым при ласковом свете луны. Теперь Кошем начинало овладевать сомнение, такое сильное, что он решил идти дальше. Он подумал, что все его размышления могут быть простой игрой воображения. Эти бродяги, возможно, всего лишь честные рабочие, которые возвращались домой… и на которых напали хулиганы… Что, собственно, они сказали такого, чтобы возбудить подозрения? Их манеры были подозрительны, их лица зловещи? Но, может быть, и он сам показался бы страшным, внезапно появившись из мрака ночи?..

Драма мало-помалу становилась похожа на нелепый фарс. Оставался сверток… А если в нем ничего не было, кроме старых часов и ломаного железа?..

Ночь окутывает все предметы фантасмагорическим покрывалом, которое солнце срывает в одну минуту. Людьми овладевает страх, меняя все вокруг и порождая сказки, годные разве что для детей. Невозможно поймать момент, когда страх проникает в твое существо. Думаешь, что еще владеешь рассудком, а между тем страх уже давно начал свою разрушительную работу. Говоришь себе: я хочу того-то, я вижу это… А страх уже все перевернул в твоей голове и царит там безраздельно. Ты чувствуешь, как его когти впиваются в тело… Вскоре ты превращаешься в жалкую тряпку, и вдруг смертельный трепет пробегает по всем твоим членам: ты делаешь отчаянное усилие, чтобы вырваться из его лап. Напрасный труд: даже самые храбрые бывают побеждены. Наступает тяжелая минута, когда ты произносишь страшные слова: «Я боюсь!..» – хотя давно уже стучал зубами, не решаясь признаться в этом.

Онэсим Кош сделал шаг назад и произнес:

– Ты боишься, милый друг.

Он замер, пытаясь понять, какое впечатление произвели на него эти слова. Но ни один мускул его тела не содрогнулся. Руки остались спокойно лежать в карманах. Он не почувствовал даже того легкого удивления, которое обыкновенно испытываешь, услышав в тишине свой собственный голос. Он продолжал смотреть прямо перед собой и вдруг подался вперед: на желтом песке аллеи ему почудились следы ног, местами ясные, местами затертые другими следами. Он вернулся к воротами, нагнулся и взял в руку горсть песка; это был очень мелкий и сухой песок, который должен был разметаться от малейшего ветерка. Кош раскрыл пальцы, и песок высыпался из его ладони светлой пылью. И тут все его сомнения и теории насчет страха и фантастических образов, внушаемых им, рассеялись. Никогда ум его не был более ясным, никогда он не чувствовал в себе такой спокойной уверенности. Его мозг работал как добросовестный труженик, который быстро справляется со своим делом и с последним ударом молота берет в руки оконченную работу и с удовольствием смотрит на нее.

Репортер постарался овладеть собой и собраться с мыслями. Все, что минуту тому назад казалось ему химерическим, опять представилось более чем правдоподобным. Кош отбросил гипотезы и плоды своего воображения и обратился к неоспоримым фактам.

Посредством логических умозаключений он вывел следующее: кто-то проходил по песку аллеи, и проходил недавно, так как иначе ветер непременно разметал бы следы шагов. Тут были двое мужчин и женщина. Никто, кроме них, не переступал порога этого дома. Какая-то тайна скрывалась за этими молчаливыми стенами, во мраке этих комнат с закрытыми ставнями.

Невидимая сила толкнула Коша вперед. Он вошел в дом. Сначала репортер продвигался с осторожностью, стараясь не наступать на чужие следы. Он знал, что малейший ветерок уничтожит их, однако придавал им слишком большое значение, а потому пытался не затоптать их. Грабители, сами того не зная, оставили здесь визитные карточки – отпечатки своих ног; самый неумелый провинциальный сыщик отнесся бы к ним с должным уважением. Кош отсчитал двенадцать ступеней, очутился на небольшой площадке и осмотрел стену: везде был гладкий камень. Он продолжил подниматься, отсчитал еще одиннадцать ступеней и не нашел больше никакой преграды: путь был свободен. Теперь нужно было сориентироваться, а прежде всего, во избежание неприятных последствий, возвестить обитателей дома о своем присутствии.

Судя по всему, владелец или владельцы этого дома очень крепко спали, раз они не услышали его шагов. Когда он поднимался, лестница не единожды хрустнула под его ногами. Несмотря на все его предосторожности, входная дверь тоже скрипнула, когда он ее затворял. Кто знает, не притаился ли кто-нибудь в темноте, чтобы встретить его выстрелом из револьвера?

Кош тихо произнес, чтобы никого не испугать:

– Кто тут?..

Никакого ответа не последовало. Он повторил немного громче:

– Здесь нет никого?.. – Подождав несколько секунд, прибавил: – Не бойтесь, отворите…

Опять молчание.

«Черт возьми, – подумал он, – все в доме спят. Это непредвиденное обстоятельство осложняет мою задачу. Но я все же не хочу быть искалеченным из любви к искусству».

Он подумал минуту, а потом сказал, на этот раз громко:

– Отворите! Полиция!

Эти слова заставили его улыбнуться. Что за нелепая идея – назвать себя «полицией»? Онэсим Кош – полицейский! Онэсим Кош, всегда отмечающий все промахи полиции, всегда высмеивающий любые ее действия! Вот смех-то!.. Полиция и не думает ни о нем, ни о грабителях. В эту минуту два сонных постовых, наверно, прогуливаются по тихим закоулкам города, подняв капюшоны и засунув руки в карманы. Другие сидят в участке около дымящей печки, в комнате, наполненной табачным дымом, запахом кожи и мокрого сукна, играют в дураки засаленными картами и поджидают, пока им приведут какого-нибудь запоздалого пьяницу или молочника, продающего негодный товар, чтобы засадить их в кутузку.

Вот что такое полиция в действительности! Он же, Онэсим Кош, являлся тем, чем не была она: бдительным и добросовестным стражем, решительным и ловким, охраняющим спокойствие городских жителей. Какая параллель! Какой урок и какой пример!.. Он уже мысленно читал статью, которую он напишет завтра, и радовался, представляя себе вытянутые лица полицейских чиновников. Он, простой журналист, научит их ремеслу! Статья выйдет под сенсационным заголовком и будет содержать в себе невероятное количество многозначительных намеков. Какой успех!

Однако и магическое слово «полиция» осталось без ответа, так же, как и другие. Ни один звук не нарушил тишину. Кош подумал, что его уловка не удалась и кто-то все так же подстерегает его. Единственное, что его успокаивало, так это то, что глаза его, привыкнув к темноте, начинали мало-помалу различать предметы. Неподалеку от себя он заметил слабый свет. Он сделал несколько шагов вперед и очутился возле окна. Через закрытые створки ставен проникал свет луны. Прильнув к щели в ставнях, Кош сумел различить маленькую полоску сада и другую, более темную, бульвара.

Но репортер недолго любовался небом, усеянным звездами и залитым лунным светом. Тишина, неспешные движения и бесконечные предосторожности были не свойственны его страстной натуре, его боевому темпераменту. Не так давно он уже проявил осторожность, робость и даже почти трусость… Но всему есть предел: Кош собрался все выяснить, и он сделает это.

Повернувшись, репортер коснулся рукой стены, нащупал дверь и схватился за ручку. При этом он громко крикнул:

– Ради бога! Не бойтесь и не стреляйте!

Кош сосчитал до трех и, не получив ответа, с силой распахнул дверь. Он рассчитывал встретить сопротивление, но, увлеченный своим собственным усилием, упал головой вперед и ударился обо что-то лбом. Чтобы удержаться, он схватился за стул, но тот покачнулся и с шумом рухнул на пол.

«Ну, теперь в этом доме меня точно услышат, – подумал он, – наконец-то!..»

Но не раздалось ни одного звука, даже шепот не нарушил тишину ночи – ничто не шелохнулось.

«Похоже, воры были хитрее меня, – размышлял Кош, – дом пуст, и они это знали, мошенники. Эти мерзавцы потрудились здесь на славу и даже не нашли нужным, уходя, запереть за собой дверь».

Репортер осторожно водил рукой по стене в надежде найти электрический выключатель. Обнаружив устройство, он повернул его. Вспыхнувший свет на минуту ослепил Коша, и он зажмурился, но через мгновение вновь открыл глаза. Зрелище, которое предстало перед его глазами, было так неожиданно и ужасно, что он почувствовал, как волосы на его голове становятся дыбом, и с трудом подавил крик ужаса.

В комнате царил чудовищный беспорядок. В открытом шкафу виднелись кипы развороченного белья, с полок свисали простыни, запачканные чем-то красным. Из выдвинутых ящиков были выброшены бумаги, тряпки, старые коробки, которые теперь в полном беспорядке валялись на полу. На стене, обтянутой светлой материей, недалеко от занавески, отпечатался след от руки, темно-красный, с растопыренными пальцами. Каминное зеркало, треснувшее во всю длину, было расколото в середине, осколки стекла блестели на паркете. На умывальнике валялись обрывки белья и веревок вперемешку с измятыми конвертами; таз был до краев наполнен красной водой, и брызги того же цвета пятнали белый мрамор. Скрученное полотенце носило те же следы; все было разрушено, все было красным. Но самым чудовищным было не это! Поперек кровати, опрокинувшись назад и раскинув руки, лежал человек с перерезанным горлом. В руке он сжимал горлышко бутылки, осколки которой в нескольких местах порезали ему ладонь. Ужасная рана шла от левого уха почти до грудной кости, кровь заливала подушки, простыни и покрывала стены и мебель кровавыми потоками. При резком свете электричества эта комната, вся залитая кровью, имела скорее вид бойни, чем человеческого жилья.

Онэсима Коша охватил такой ужас, что он вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть, а затем собрать всю свою силу воли, чтобы не пуститься в бегство. Кровь бросилась ему в голову, и холодный пот заструился по спине.

Ему не раз приходилось случайно, из любопытства или в силу своей профессии видеть страшные картины, но никогда еще он не испытывал подобного ужаса. Прежде он всегда знал, что именно предстоит ему увидеть и какого рода будет эта сцена. Наконец, на месте преступления он всегда бывал не один, близость других людей, делающая храбрыми самых трусливых, придавала ему бодрости и помогала преодолеть отвращение. Теперь репортер впервые совершенно неожиданно один на один встретил смерть… и какую смерть!..

Но все же Кош нашел в себе силы и собрался с духом. Он взглянул в зеркало. Лицо его было мертвенно-бледным, темные круги залегли под глазами, пересохшие губы судорожно скривились, на лбу выступили капельки пота, а около правого виска видно было красное пятно и тоненькая струйка крови.

Совершенно забыв о недавнем падении и ушибе, он подумал сначала, что пятно было на зеркале, а не на его виске. Репортер наклонил голову на бок: пятно тоже переменило место. На Коша напал безумный страх. Не страх смерти, а неясный, необъяснимый страх чего-то сверхъестественного, какого-то внезапного сумасшествия, овладевающего им. Он бросился к камину и, цепляясь руками за мрамор, вытянув шею, впился взглядом в свое изображение. И тут к нему вернулась память. Он вздохнул с облегчением, почувствовав боль от ушиба. Репортер вынул платок и вытер кровь, стекавшую по его щеке до самого воротника. Ранка была пустяковая: разрез сантиметра в два длиной, окруженный синевато-красной припухлостью, величиной с двухфранковую монету. Немного успокоившись, репортер подумал о неподвижном теле, распростертом на кровати, об ужасной ране на шее, об искаженном ужасом бесцветном лице, сливавшимся с белизной подушек. Лицо убитого мужчины ясно отражалось в зеркале рядом с его собственным. Больше не сомневаясь в правомерности своих действий, Кош направился к кровати, давя ботинками осколки стекла, и склонился над ней.

Вокруг головы мужчины крови не было, но вот шея и плечи почти утопали в застывшей кровавой луже. С бесконечными предосторожностями репортер взял в руки голову мертвеца и приподнял ее: рана широко раскрылась, подобно ужасным губам, из которых вытекло несколько капель крови. Большой сгусток прилип к волосам и тянулся за головой, повторяя ее движения. Кош осторожно опустил голову. Лицо убитого мужчины и после смерти сохранило выражение беспредельного ужаса. Глаза, еще блестящие, пристально смотрели вдаль. Свет электрической лампы зажег в них два огонька, возле которых Онэсим Кош различил два крошечных отражения своей головы. Последним, что видели эти глаза, были убийцы. Смерть сделала свое дело, сердце перестало биться, уши слышать, последний крик замер на этих судорожно искривленных губах… Это остывающее тело никогда больше не затрепещет ни от любовного поцелуя, ни под гнетом страдания.

Внезапно перед мысленным взором репортера встал другой образ: трио с бульвара Ланн. Он ясно увидел маленького человечка с голубым свертком, раненого с его опухшим веком и, конечно же, женщину с рыжими волосами. Он вновь услышал резкий и наглый голос, уверенно произнесший: «Это можно смыть, но ни в коем случае не вытирать». И вся произошедшая драма показалась ему предельно ясной. В то время как женщина караулила, оба негодяя, взломав замки, поднялись на первый этаж, где, как им было известно, находились ценности. Мужчина внезапно проснулся и принялся кричать; тогда преступники бросились на него; он, чтобы защититься, схватил бутылку и, ударив ею наугад, ранил в лоб одного из нападающих. Судя по пролитой крови и перевернутой мебели, борьба длилась несколько минут. Наконец, несчастный прислонился к своей постели; тогда один из убийц схватил его за ворот рубахи, на которой остались красные следы от его пальцев, и повалил на спину. В то время другой преступник одним ударом перерезал несчастному горло. Затем, начался грабеж, лихорадочные поиски денег, бумаг, ценных вещей, потом бегство…

Онэсим Кош внимательно осмотрел комнату, чтобы в подробностях представить всю картину. На столе стояли три стакана с остатками вина. Совершив злодеяние, убийцы, видно, не спешили скрыться; уверенные в своей безопасности, они выпили вина. Затем вымыли руки и спокойно покинули место преступления.

Внезапное бешенство овладело репортером. Он сжал кулаки и пробормотал:

– О, мерзавцы! Мерзавцы!

Что ему теперь делать? Идти за помощью? Звать? Но зачем? Все было уже кончено, все бесполезно. Репортер застыл на месте, растерянный, окончательно подавленный увиденным. И вдруг он мысленно последовал за убийцами. Он представил их сидящими в каком-нибудь заброшенном чулане, делящими добычу и перебирающими окровавленными пальцами украденные вещи. И опять прошептал:

– Мерзавцы!

Им овладело непреодолимое желание отыскать преступников и увидеть их не торжествующими и свирепыми, какими они наверняка были здесь, рядом с этим трупом, а бледными, несчастными, дрожащими от страха, на скамье подсудимых, между двумя вооруженными жандармами. Репортер вообразил себе, как будут выглядеть их отвратительные лица, когда им будут читать смертный приговор, и как они отправятся на гильотину при бледном свете раннего утра.

Закон показался ему великим, грозным и справедливым. Но вдруг, в результате внезапного поворота мысли, этот закон, эта карающая рука представились ему жалкими потугами на возмездие, над которыми смеются уверенные в своем могуществе преступники. Полиция, призванная охранять безопасность жителей, не может даже поймать преступников. Хотя она изредка и арестовывает кого-нибудь, но это происходит лишь тогда, когда случай помогает правосудию. Но на одного пойманного негодяя сколько безнаказанных преступлений! Хорошая полиция должна располагать не глупыми силачами, а тонкими умами, настоящими профессионалами, людьми, которые относятся к своей работе скорее как к искусству, чем как к ремеслу. Пока преступник не сделает какого-нибудь грубого промаха, он уверен в своей безнаказанности. Человек, не оставляющий за собой улик, может спокойно грабить и убивать.

Узнав о преступлении, полиция пытается найти общую связь между преступником и жертвой, старается узнать подробности из их жизни, изучает бумаги. Но если убийца не имел прямого отношения к своей жертве, то после нескольких месяцев поисков и после того, как следователь посадит в тюрьму какого-то несчастного, который не в состоянии доказать свою невиновность, дело сдается в архив, а преступники, поощренные успехом, идут по избранному пути, каждый раз совершая все более ужасные по своей дерзости злодеяния.

А между тем существует ли более увлекательная охота, чем охота на человека? На основании примет, неуловимых для других, истинный сыщик может восстановить всю драму от начала и до конца. Начать с отпечатка, с обрывка бумажки, с передвинутой вещицы и дойти до сути! По положению трупа угадать жест убийцы; по ране – его профессию, его силу; по часу, когда преступление было совершено, привычки убийцы. Посредством простого анализа фактов воссоздать целую картину, подобно тому как натуралист воссоздает по одной кости скелета фигуру доисторического животного… Какое это торжество! Едва ли ученый, днем и ночью работающий в своей лаборатории над разрешением какого-нибудь вопроса, испытывает большее удовлетворение. Ученый знает, что истина неизменна, что никакие обстоятельства не оказывают на нее влияния, что каждый шаг приближает его к ней; он знает, что продвигается хоть и медленно, но верно, что если путь, который он избрал, правилен, то решение не может в последнюю минуту ускользнуть от него.

Для полицейского, наоборот, расследование – сплошная тревога. Найденный след оказывается неверным, цель, казавшаяся близкой, внезапно исчезает; задача постоянно усложняется, а ее решение то удаляется, то опять приближается. Это победный крик, внезапно застревающий в горле, жизнь, полная надежд, беспокойств и разочарований; это борьба против всего, против всех, требующая одновременно и знаний ученого, и хитрости охотника, и хладнокровия полководца, терпения, мужества и того высшего инстинкта, который создает великих людей и приводит к великим делам.

«Как бы я хотел, – думал Кош, – узнать и пережить эти необычайные ощущения; как бы я хотел оказаться среди глупой своры полицейских, которые будут завтра обыскивать это место, ищейкой, бегущей по верному следу. Невзирая на опасность, я с удовольствием взялся бы за это дело в одиночку и показал бы им всем, как это упоительно – вести расследование. Я доказал бы, что человек, безо всякой помощи и поддержки, кроме сильной воли, без каких-либо сведений, кроме тех, которые он сам сумел собрать, может дойти до истины и в один прекрасный день гордо заявить: в таком-то часу и в таком-то месте вы найдете убийц! И он скажет так не потому, что случайно вышел на след преступников, а потому, что сам заставил их попасть в расставленные сети.

Я посвящу этому делу все свое время, сколько потребуется. Таким образом я познаю высшее наслаждение – быть тем, кто ищет и находит. Я испытаю все возможные чувства, кроме одного – страха… Страха, удесятеряющего силы, растворяющего время… Но существует ли наслаждение высшее, чем преследовать? Да! Быть преследуемым!

Какие чувства должен испытывать зверь, за которым гонятся собаки? Что чувствует животное, бегущее во весь опор куда глаза глядят, задевающее головой ветки деревьев, разрывающее бока о терновник, какую повесть ужаса оно могло бы рассказать, если бы умело мыслить! Все это должен испытывать и преступник, который знает, что его убежище открыли. Не сомневаюсь, что дни тянутся для него без конца, а ночи проходят в страшных снах. Если он крепкий духом человек, то какую он должен ощущать радость, когда ему удастся провести своих преследователей, направив их на ложный след, а самому немного перевести дух… Вот это настоящая борьба, борьба человека с человеком, война беспощадная, со всеми ее опасностями и хитростями. Вот тогда и проявляется весь животный инстинкт преступника. Чем не описание тех ужасных битв, в которые вступают все живые существа со дня сотворения мира? Не эта ли страшная забава дает ощущение радости ребенку? Играя в прятки, он, сам того не замечая, привыкает сидеть в засаде – это та же партизанская война, что истощает армию сильнее, нежели на полях сражений…

Вопрос сводится к одному: какую роль мне избрать в моей погоне за новыми ощущениями – роль охотника или дичи? Роль полицейского или преступника? Сотни других людей, до меня, делались сыщиками-любителями, но никто не пробовал взять на себя роль виновного. Я выбираю ее. Конечно, у меня нет преступления на совести, и мне останутся непонятными душевные муки убийцы, но я смогу насладиться другим удовольствием – сразиться с полицией. Игрок с пустым карманом, я буду подмечать на лице своего партнера все его тревоги и волнения. Ничем не рискуя, я ничего не потеряю, а смогу, наоборот, только выиграть. А если благодетельный случай захочет, чтобы меня арестовали, я буду, как журналист, обязан полиции самой сенсационной статьей, которую когда-либо публиковали! Ее можно будет озаглавить весьма оригинально: «Воспоминания и впечатления убийцы». Все двери, которые не удавалось открыть ни одному из моих товарищей, распахнутся передо мной. Я познакомлюсь с тюрьмой, с арестантской каретой и наручниками. Я смогу описать, не боясь опровержений, каков тюремный режим, как обращаются с заключенными и к каким средствам прибегает судья, чтобы вырвать признание. Одним словом, если это будет необходимо, я произнесу самый сильный и справедливый обвинительный акт против двух грозных сил, которые зовутся полицией и магистратурой! Одной великой идеи достаточно для целой жизни. Если моя идея не сделает меня знаменитым, то я буду не я! Кош, милый друг, с этой минуты ты для всего мира убийца с улицы Ланн! Пролог окончен. Начинается первый акт. Внимание!»

Онэсим Кош осмотрелся, убедился, что занавески на окнах плотно задернуты, прислушался, не идет ли кто-нибудь, и, наконец, успокоенный, снял пальто, положил его на кресло вместе с тростью и шляпой и принялся размышлять.

Ему предстояло весьма не простое занятие: создать во всех подробностях картину преступления, совершенного Онэсимом Кошем, а для этого первым делом нужно было уничтожить все улики, которые могли навести на след настоящих преступников.

Если забыть про труп, то прежде всего внимание привлекали три стакана на столе. Оставив их, убийцы совершили серьезный промах. Там, где один человек пройдет незамеченным, трое попадутся. Итак, репортер вымыл стаканы, вытер их и, увидев отворенный шкаф с посудой, поставил туда. Затем взял начатую бутылку, потушил свет, чтобы его не увидели с улицы, отдернул занавеску, открыл окно, ставни и бросил ее изо всех сил. Он видел, как она закружилась в воздухе и упала по ту сторону улицы. Звук разбитого стекла нарушил тишину ночи. Кош отскочил и прикусил губу:

– Что, если кто-нибудь услышал?.. Если придут сюда?.. Если найдут меня здесь, в этой комнате?..

Внезапный жгучий страх охватил его при этой мысли, приковал к месту. Его бросило в жар, потом в холод… Он впился глазами в ночь, прислушался… Ничего. Тогда он закрыл ставни, окно, задернул занавеску, на ощупь нашел выключатель и включил свет.

Странное дело! Его пугала только темнота. При свете все его тревоги мгновенно улетучились. Это доказывало, что он ненастоящий преступник, поскольку вид жертвы скорее успокаивал его, чем усиливал страх. В темноте репортер начинал чувствовать себя почти виновным – при ярком же свете картина преступления теряла свой ужас в его глазах. Он подумал, как жестоки и мучительны должны быть страх и угрызения совести и какая ему понадобится недюжинная сила воли, чтобы удачно симулировать их.

«Мне придется, – подумал он, – приложить такие же усилия, чтобы никто не догадался о моей невиновности, какие прилагает виновный, чтобы скрыть преступление».

Прибравшись на столе, Кош направился к умывальнику. Здесь царил страшный беспорядок. Достаточно было взглянуть на расположение полотенец, чтобы догадаться, что они брошены несколькими лицами; преступник, действующий в одиночку, не станет брать столько вещей. Если не рассудок, то инстинкт принуждает его действовать быстро. Тут Кош рассудил, что так как все улики должны быть направлены на него, то необходимо, чтобы даже в преступлении проглядывал аккуратный человек. Такой педант, как он, никогда не скомкал бы полотенца. У людей, с детства привыкших к чистоте, даже в минуты безумия остается потребность в порядке и опрятности. Преступление светского человека не может походить на преступление бродяги. Происхождение проявляется в самых незначительных подробностях. Онэсиму вспомнился один характерный случай: аристократ, переодетый до неузнаваемости и обедающий в простом кабачке вместе с простыми рабочими, выдает себя манерой держать вилку. Казалось бы, обдумал все… кроме необходимой мелочи. Преступник меняет свой почерк, скрывает личность, но опытный глаз тотчас замечает среди искривленных букв, искаженных линий, умышленно измененных нажимов характерную букву, типично поставленную запятую, и этого достаточно, чтобы открыть подлог.

Репортер смыл кровавый отпечаток руки со стены, затер на комоде след от удара подбитого гвоздями каблука, но не стал трогать брызги крови. Чем больше их будет, тем более продолжительной покажется борьба. Вскоре исчезли все улики, оставленные «теми, другими». Теперь нужно было придать преступлению особую окраску, одним словом, забыть в этой комнате какую-нибудь вещь, которая могла бы послужить толчком для розыска «убийцы». Тут требовалось действовать осторожно и правдиво… Кош вынул носовой платок и бросил его возле кровати, потом, подумав, поднял и посмотрел на метку: в одном углу красовались буквы «М» и «Л». «Это не мой платок», – подумал репортер. А его бамбуковая трость с серебряным набалдашником была слишком особенной, слишком заметной…

Колец Кош не носил; у ворота его рубашка была застегнута простой фарфоровой запонкой, купить которую можно в каждой лавчонке. Оставались запонки у рукавов, но ими он дорожил, не из-за цены – она была небольшой, – а как дорожат иногда безделушками, к которым привыкли. И потом, запонки нельзя забыть… их можно вырвать…

Он ударил себя по лбу:

– Вырвать! Великолепно! Если поднимут запонку на ковре, скажут: «Во время борьбы жертва, вцепившись в руку убийцы, порвала рукав его рубашки и сломала запонку. Убийца ничего не заметил и скрылся, не подозревая, что оставляет на месте преступления столь важную улику».

Таким образом, все казалось вполне правдоподобным. Отвернув рукав, репортер взял в руку внутреннюю сторону левой манжетки, правой, свободной рукой схватил наружную сторону и, дернув ее резким движением, разорвал цепочку, которая упала на пол вместе с маленьким золотым шариком с бирюзой посередине. Другая половинка запонки осталась в петле; ее он вынул и положил в карман жилета. Но второпях он не заметил, что его пальцы запачканы кровью и что он запятнал ею свою рубашку и белый жилет. Затем Кош вынул из внутреннего кармана конверт со своим адресом и разорвал его на четыре неравных куска.

На одном было написано: «Monsieur Ou»

На другом: «ési»

На третьем: «ne de»

На четвертом: «E. V.»

«Coche»

«Douai»

Этот последний обрывок слишком ясно указывал на него, поэтому он сделал из него шарик и проглотил. Потом отгрыз зубами на первом обрывке две начальные буквы своего имени. В результате получились три клочка, по которым, приложив усилия, можно было восстановить имя мнимого убийцы. Как честный игрок, он, не открывая вполне своих карт, все же давал шанс своим противникам.

Кош разбросал по комнате обрывки. Один их них упал почти на середину стола. Два других пристали к ковру. Чтобы быть уверенным, что их не примут за обрывки писем, принадлежавших убитому, он подобрал все прочие разбросанные бумаги, и положил в ящик, который затем запер. После этого репортер окинул внимательным взглядом всю комнату. Убедившись, что ничего не забыл, он надел пальто, пригладил цилиндр рукавом, прикрыл запятнанной кровью салфеткой лицо покойника, глаза которого, теперь уже остекленевшие, казались ввалившимися, потушил электричество, вышел из комнаты, пересек неслышными шагами коридор, спустился по лестнице и очутился в саду.

Проходя по дорожке, он тщательно стирал следы ног, и без того уже практически занесенные песком, а затем направился к воротам, ступая одной ногой по песку, а другой по затверделой земле клумбы. Добравшись до ворот, Кош открыл их и вышел, наконец, на улицу. Неподвижные тени тянулись через всю дорогу. Ни малейшего шороха, ни малейшего дуновения ветерка не нарушали тишину этой бесконечно непроницаемой ночи. Где-то далеко завыла собака. И лишь тогда тишина наполнилась непонятной грустью. Кош вспомнил свою старушку няню, говорившую ему в детстве, когда в деревне выли собаки: «Это они воют, чтобы дать знак Святому Петру, что душа покойника стучится в двери рая».

Непонятная сила воспоминаний! Вечное детство души! Кош вздрогнул, представив себе то время, когда маленьким ребенком он зарывался в подушки, чтобы не слышать жалобных стонов, раздававшихся ночью в саду, и на минуту почувствовал теплоту материнских губ, так часто касавшихся его лба.

Потом все смолкло. Кош посмотрел на часы – час ночи. В последний раз он окинул взглядом дом, где только что пережил такие необычайно волнующие минуты, вернулся к решетке, раздвинул концом трости плющ, закрывавший номер дома, и увидел цифру: 29.

Он дважды повторил про себя: «Двадцать девять!» Потом, вспомнив, что день его рождения приходится на 29-е число, пошел дальше, уверенный в том, что теперь уж точно не забудет.

Кош добрел до конца бульвара, не встретив ни души. Впрочем, он шел, не глядя по сторонам, слишком взволнованный, чтобы связно мыслить. Все до такой степени спутывалось и сливалось в его голове, что он не мог ясно представить себе план дальнейших действий. Его жизнь сильно изменилась. Одна минута неуверенности, один неправильный шаг могли разрушить все его планы. Будучи невиновным, но желая казаться подозреваемым, он мог позволить себе только промахи виновного.

Недалеко от Трокадеро репортер увидел пару, которая прогуливалась по улице. Обогнав их, он подумал: «Эти мирные люди и не подозревают, что в нескольких шагах отсюда совершено преступление».

Кош почувствовал некоторую гордость при мысли, что он единственный обладатель страшной тайны. Как скоро факт преступления будет открыт? Если убитый, как можно предполагать, жил один, не имея ни горничной, ни кухарки, то сколько времени должно пройти, прежде чем обнаружат его тело? Утром продавец молока или мяса позвонит в дверь; не получив ответа, он позвонит еще раз, затем войдет в дом. И у него перехватит дыхание от ужасного запаха. Он поднимется по лестнице, войдет в комнату, а там…

Поспешное бегство, отчаянные крики: «Помогите! Убийство!» – и вся полиция на ногах, репортеры всех газет заняты розыском убийцы, публика заинтересована сенсационным преступлением. В это время он, Кош, будет жить своей обычной жизнью, оберегая секрет с радостью скряги, ощущающего в кармане ключ от сундука, в котором хранятся его сокровища. Человек тогда только вполне сознает свою силу, когда является обладателем хотя бы частички окружающей его тайны. Но в то же время какая это тяжелая ответственность! Каким гнетом она ложится на ваши плечи и какое возникает искушение заявить в полный голос: «Вы находитесь в полном неведении, а я все знаю!»

Кош продолжал размышлять: «Мне стоит произнести одно лишь слово, чтобы разжечь любопытство толпы… но я буду молчать. Я должен предоставить дело случаю. Он заставил меня выйти из дома моего друга именно в тот момент, когда преступники уносили ноги с места преступления, именно благодаря случаю я узнал тайну; пусть он же и назначает минуту, когда все должно открыться».

В раздумьях репортер добрел до одного из городских кафе. Сквозь запотевшие стекла окна он увидел несколько мужчин, собирающихся играть в карты, и сидящую за конторкой спящую кассиршу. Около печи, свернувшись клубком, спал толстый кот. Один из лакеев, стоя за спиной играющих, следил за игрой, другой рассматривал иллюстрированный журнал.

Дул сильный ветер, а от этого простенького кафе веяло теплом и спокойствием. Кош, начинавший уже дрожать от усталости, волнения и холода, вошел и сел за маленький столик. В комнате стояло плотное облако табачного дыма с примесью запахов кухни, кофе и абсента; это смешение ароматов показалось репортеру особенно приятным. Он заказал чашку кофе с коньяком, потер от удовольствия руки, рассеянно взял забытую кем-то вечернюю газету, валявшуюся на столе, потом вдруг отбросил ее, вскочил и произнес, не замечая, что говорит вслух:

– Придумал! Я не буду ждать случая, я сам все устрою!

Один из игроков повернул голову; лакей, стоявший у кассы, решил, что обращаются к нему, и подбежал с вопросом:

– Что прикажете?

Кош махнул рукой:

– Нет… От вас мне ничего не нужно… Впрочем, скажите, у вас здесь есть телефон?

– Конечно! В конце коридора, дверь направо.

– Спасибо.

Репортер быстро пробрался между столами играющих, прошел весь коридор, плотно закрыл за собой дверь и нажал кнопку. Долго не отвечали; Кош начал сердиться. Наконец, раздался звонок.

– Алло! Дайте мне сто пятнадцать девяносто два или девяносто шесть, – взволнованно произнес Кош.

Он прислушался к переговорам станции, к электрическим звонкам. Наконец послышался голос:

– Алло! Кто говорит?

Репортер изменил свой голос:

– Это номер сто пятнадцать девяносто два?

– Да. Что вы хотите?

– Газета «Свет»?

– Да.

– Мне надо переговорить с секретарем редакции.

– Это невозможно, он размечает номер, его нельзя беспокоить.

– Дело очень важное.

– Но кто его спрашивает?

«Черт возьми, – подумал Кош, – этого я не предвидел!»

Он недолго думал:

– Редактор, Шенар.

– Это другое дело… Я сейчас позову его. Не разъединяйте.

Из телефонной трубки доносились неясное гудение, шуршание бумаги – тот привычный гул, который Кош в продолжение десяти лет слышал каждую ночь в один и тот же час, когда, окончив работу, собирался уходить домой.

– Господин редактор? – послышался голос секретаря, запыхавшегося от быстрой ходьбы.

– Нет, – ответил Кош, по-прежнему не своим голосом, – извините меня, но я не редактор вашей газеты. Я воспользовался его именем единственно с той целью, чтобы вызвать вас, поскольку мне необходимо сообщить вам нечто очень важное…

– Но кто вы такой?

– Не имеет значения. Не будем понапрасну терять драгоценное время.

– Эти шутки мне надоели…

– Ради бога, – в отчаянии закричал Кош, – не вешайте трубку! Я хочу сообщить вам сенсационную новость, новость, которую ни одна газета, кроме вашей, не получит ни завтра, ни послезавтра, если я не сообщу ее. Завтрашний номер уже набран?

– Нет еще, но через несколько минут набор будет окончен. Вы видите, что мне некогда…

– Необходимо, чтобы вы выбросили несколько строк из «Последних известий» и заменили их тем, что я сейчас продиктую. Слушайте: «Ужасное преступление только что совершено в доме номер двадцать девять по бульвару Ланн. Убийца поразил жертву ударом ножа, перерезав шею от уха до ключицы. Поводом к преступлению, по-видимому, послужила кража».

– Одну минуту, повторите адрес…

– Бульвар Ланн, дом номер двадцать девять.

– Но кто мне поручится, что это правда?.. Откуда вам это известно? Я не могу напечатать такую новость, не будучи уверенным… А проверить у меня нет времени… Из какого источника вы почерпнули это известие?.. Алло! Алло! Не разъединяйте… Ответьте же…

– Ну, – сказал Кош, – допустим, что убийца – это я!.. Но позвольте мне сказать вам следующее: завтра я куплю первый же экземпляр «Света», вышедший из типографии, и если не найду в нем новость, которую сообщил вам, то тотчас передам ее вашему конкуренту, «Телеграфу». Тогда уж вам придется разбираться с Шенаром. Поверьте мне, вам стоит выбросить шесть строк и заменить их моими…

– Еще одно слово: когда вы узнали?..

Кош осторожно повесил трубку, вышел из будки, вернулся в зал и начал пить кофе маленькими глотками, как человек, довольный успешно завершенным делом. Заплатив за кофе банковским билетом – единственным, который у него имелся и который уже пятый год лежал в его бумажнике «для виду», – он поднял воротник пальто и вышел. На пороге он остановился и произнес про себя: «Кош, милый друг, ты великий журналист!»

Секретарь редакции «Свет» еще минут пять кричал, суетился и бранился у телефона:

– Алло! Алло! Боже мой! Да отвечайте же!.. Они нас разъединили! Алло! Алло!

Наконец он повесил трубку и с бешенством принялся звонить.

– Алло! Станция! Вы нас разъединили!

– И не думали. Это на другом конце провода повесили трубку.

– В таком случае это ошибка. Соедините опять, пожалуйста…

Через несколько минут послышался голос, но принадлежащий уже другому человеку:

– Алло!

– Это отсюда мне телефонировали? – спросил секретарь.

– Отсюда действительно недавно телефонировали, но я не знаю, вам ли.

– Скажите пожалуйста, с кем я говорю?

– С кафе «Пол», площадь Трокедеро.

– Отлично. Будьте любезны передать господину, говорившему со мной, что нам необходимо продолжить беседу.

– Невозможно, мы сейчас закрываемся, к тому же этот господин, должно быть, уже далеко.

– Можете ли вы описать мне этого человека?.. Вы его знаете?.. Это ваш постоянный посетитель?..

– Нет, я видел его в первый раз… но описать его внешность, конечно, могу. На вид ему лет тридцать, он брюнет с маленькими усами… Кажется, он был во фраке… но я не обратил на это особенного внимания.

– Благодарю вас, простите за беспокойство…

– Не за что. До свидания.

Секретарь редакции недоумевал, как ему поступить. Напечатать сообщенную ему новость или подождать следующего дня. Если известие верно, то было бы обидно позволить другой газете воспользоваться им. Ну, а если все это ложь?.. Необходимо было незамедлительно принять решение.

Подумав хорошенько, секретарь пожал плечами, выбросил несколько строк из иностранных известий и заменил их следующими:

«УЖАСНАЯ ДРАМА

Только что получено известие, что в доме № 29 на бульваре Ланн совершено преступление. Один из наших сотрудников немедленно отправляется на место происшествия.

Сообщено в последнюю минуту нашим частным корреспондентом».

В три часа утра триста тысяч экземпляров газеты направлялись к различным вокзалам, разнося повсюду известие о «Преступлении на бульваре Ланн». В три четверти пятого секретарь редакции посмотрел на часы и велел позвать артельщика:

– Сейчас же отправляйтесь на улицу де Дуэ к господину Кошу и попросите его немедленно приехать. Нам надо переговорить о важном деле.

«Таким образом, – думал он, – я решу все проблемы. Если новость об убийстве окажется ложной, то примечание, что это частный корреспондент, снимает с меня всякую ответственность… Ах, если бы Кош был надежным человеком, я бы его давно обо всем известил. Но он бы тут же разнес новость по всему Парижу! Да и в редакцию не явился именно в эту ночь, как раз тогда, когда был нужен. Ну да что говорить!»

Довольный успешным разрешением сложного вопроса, он закурил трубку и проговорил, потирая руки:

– Бесспорно, я непревзойденный секретарь редакции.

Онэсим Кош крепко спал, когда артельщик позвонил в дверь его дома. Он тут же проснулся, прислушался и после второго звонка поднялся с кровати.

– Кто там? – спросил он, стоя у закрытой двери.

– Жюль, артельщик из газеты «Свет».

– Подождите минуточку. Я открою.

Кош зажег свет, накинул халат и открыл дверь.

– Что случилось, чего вам от меня нужно? – спросил он рассерженно.

– Господин Авио просит вас немедленно приехать.

– Да он шутник, твой господин Авио! Еще и пяти часов нет!

– Извините, уже пять часов двадцать минут.

– Пять часов двадцать минут! В такое время не стаскивают добрых людей с кровати. Скажите ему, что вы меня не застали дома… До свидания, Жюль.

– Что ж, я уйду, – проговорил Жюль, – только дело важное, все насчет этого…

– Насчет чего?

Жюль вынул из кармана еще не просохший номер газеты. Свежая типографская краска пачкала пальцы. Он раскрыл его на третьей странице и показал в самом низу, в отделе последних известий, заметку об убийстве на бульваре Ланн. Пока Кош пробегал глазами строки, артельщик прибавил:

– Это известие передали нам по телефону, когда газета была уже почти набрана. Если оно окажется правдой, то тот, кто сообщил его, заработает за одну ночь двадцать пять франков.

– Двадцать пять франков?

– Ведь не нам же одним он телефонировал. Очевидно, он рассказал свою историю всем утренним газетам и теперь явится в кассу и получит плату. Я сам так сделал во время пожара на рынке. Я стоял на улице рядом… Только тогда я имел дело с вечерними газетами, а из них лишь две платят…

– Конечно… конечно, – проговорил Кош, возвращая артельщику газету. – Вы умный малый, Жюль!..

А сам подумал: «Вот дурак!» Потом прибавил вслух:

– Скажите господину Авио, что я скоро буду. Только оденусь…

Оставшись один, Кош рассмеялся. В самом деле, смешно, что именно ему пришли сообщить эту новость! В первую минуту он и сам удивился. Два или три часа крепкого сна заставили его забыть волнения этой ночи. Он пришел в недоумение, для чего его зовут, и понял только тогда, когда Жюль развернул газету. Положительно, все устраивалось как нельзя лучше. Он опасался, что это дело поручат другому. Теперь же все карты были в его руках.

Продолжая раздумывать, он одевался. В нетопленой комнате было холодно; репортер надел фланелевую рубашку, твидовый костюм и кожаное пальто. Застегнув пуговицы, он ощупал карманы, проверяя, не забыл ли чего. Проходя мимо комнаты швейцара, он крикнул, чтобы ему отворили, и услышал сонный голос, проворчавший за дверью:

– Когда же закончится это шатание?..

На улице Кош остановил извозчика, сказал ему адрес газеты «Свет» и снова погрузился в думы.

Ему предстояло разыграть в редакции полное неведение. Кроме того, не лишним будет притвориться рассерженным и проявить недоверие. Таким образом он заранее снимал с себя всякое подозрение. Вдобавок ко всему Кош слишком хорошо знал людей вообще, в частности журналистов, и понимал, что, если хочешь достигнуть своей цели, нужно оставить им частичку успеха во всяком предприятии: это своего рода кураж. Авио особенно заинтересуется этим делом, если сможет сказать: «Я был прав. Никто не хотел слушать меня. Кош уверял, что меня провели. Но я стоял на своем. Я чувствовал, что это не утка; меня не обманешь, я стреляный воробей».

Извозчик остановился у здания газеты. Репортер заплатил ему и быстро поднялся в редакцию. Секретарь ожидал его, прохаживаясь по кабинету. Увидев Коша, он вскрикнул:

– Наконец-то вы явились! Мы битых три часа вас разыскиваем. Не знаю, где вы проводите ночи – впрочем, это ваше дело – но, по правде говоря, могли бы заглянуть в редакцию. Никогда не знаешь, где вас найти…

– Я был у себя дома, – возразил Кош. – Я поужинал у приятеля и в час ночи уже лежал в своей постели. Когда я выходил из редакции в половине восьмого, все было спокойно. Что случилось? Зачем в такой неурочный час вам потребовалось мое присутствие?

– Вот что случилось: в два часа ночи мне сообщили, что на бульваре Ланн совершено преступление.

– Отлично. Я сейчас же беру автомобиль и лечу в участок.

Секретарь удержал его:

– Подождите минутку! В участке вам едва ли сообщат какие бы то ни было сведения по той простой причине, что полиция ничего не знает.

– Я не совсем понимаю, – перебил его Кош, – полиции ничего не известно о преступлении, а вам известно? Каким это образом?

– Прочитайте, – сказал Авио, подавая репортеру газету.

Кош во второй раз прочел свое собственное сообщение и притворился удивленным.

– Черт возьми, – пробормотал он, – все это кажется мне подозрительным. Уверены ли вы, что вас не одурачили?

– Если бы я был в этом совершенно уверен, – возразил секретарь, – я бы не поставил примечания: «От частного корреспондента»… Впрочем, – он принял таинственный вид, – у меня есть повод думать, что это правда… Прежде всего нужно проверить сообщение. Затем, в то время как другие журналисты еще ничего не знают, провести расследование одновременно с полицейскими. Думаю, что таинственный корреспондент не ограничится одним лишь сообщением и скоро явится сюда – хотя бы для того, чтобы получить гонорар…

– Вы так думаете? – спросил Кош.

– Милый мой, надеюсь, вы не сомневаетесь в моем опыте, приобретенном за двадцать лет практики?

«Наивная душа, – подумал Кош. – Как бы ты удивился, если бы узнал, кто твой корреспондент! Глупый хвастун, ты не был так резок, когда упрашивал меня ночью… Нет, твой корреспондент за деньгами не придет. Двадцать пять франков не удовлетворят его честолюбия; твой опыт ничто в сравнении с его хитростью».

Вслух он сказал:

– Конечно, нет… Но все же согласитесь, что все это очень странно, и я совершенно недоумеваю, с чего начать.

– Это ваше дело. Прежде всего убедитесь в достоверности факта, затем поступайте как хотите, но к вечеру принесите мне статью в четыреста строк с фотографиями. Если вы все правильно сделаете, я попрошу для вас у патрона пятьдесят франков в месяц прибавки.

– Очень вам благодарен, – сказал репортер, а про себя подумал: «Если я все сделаю правильно, то есть как я это понимаю, то вопрос будет не в пятидесяти франках. Газета, которая захочет иметь сотрудником Онэсима Коша, не пожалеет денег…»

…Небо начинало подергиваться светлыми полосками. С улицы уже доносился шум автомобилей и громкие звуки клаксонов. Проехал омнибус, гремя колесами и дребезжа стеклами. Онэсим Кош поднялся со стула, взял свежий номер «Света» и положил его в карман.

– Вы говорите, бульвар Ланн, дом номер…

– Двадцать девять. Соберитесь! Нельзя быть таким рассеянным.

– О! Не волнуйтесь, – сказал Кош, – сейчас семь часов, и я принимаюсь за дело.

– А я иду спать. Думаю, что я заслужил несколько часов отдыха, ведь я работал в то время, пока вы спали…

Кош отвернулся, чтобы скрыть улыбку и насмешливый огонек в глазах, и вышел. На лестнице он столкнулся с артельщиком.

– Речь шла о той страшной новости? Я прав? – спросил тот.

– Да.

Кош вновь остановил извозчика и продиктовал ему адрес:

– Улица Святого Мартина, угол бульвара Ланн.

Чувство какого-то непонятного стыда не позволило ему дать точный адрес. Не отдавая себе отчета, он поступал как виновный, не решающийся подъехать к самому дому. Ему казалось, что, услышав адрес: «Бульвар Ланн, дом номер двадцать девять», извозчик что-нибудь заподозрит.

По тротуарам, мимо закрытых магазинов, быстро шли прохожие. Кош подумал, что эта ночь, медленно переходящая в туманное и холодное утро, тянется страшно долго. Чтобы сосредоточиться, он сел поглубже в угол, закрыл глаза и принялся перебирать в уме тысячу разных мыслей. Бледный зарождающийся день отчего-то напоминал ему мрачное утро перед казнью, и перед его мысленным взором то и дело вставали лица двух бродяг и их сообщницы, бескровное лицо убитого и отпечаток руки с огромными пальцами, который он смыл со стены.

Когда извозчик остановился, уже совсем рассвело. Онэсим Кош медленно прошел вдоль бульвара Ланн. Жители понемногу просыпались, и в окнах появлялись заспанные лица с опухшими глазами. Перед одной из дверей стоял булочник. Почтальон звонил у ворот маленького особняка. Кош посмотрел на номер дома, возле которого остановился. Номер 17.

День обещал быть холодным, но ясным. Солнце медленно выплывало из-за маленьких облачков и бросало игривые отблески на белые плиты тротуара, на обвитые плющом ограды, на остроконечные крыши домов. От ночных теней не осталось и следа, и контраст между видом улицы днем и ночью был так разителен, что Кош на минуту засомневался, не пригрезилось ли ему все это в кошмарном сне. Было начало девятого. Многие уже успели купить новый выпуск «Света», но, казалось, никто всерьез не задумывался о случившимся. Проходящий мимо полицейский читал как раз ту страницу газеты, на которой было помещено сообщение. Кош подумал: «Или вся эта история – плод моего воображения, или он прочитает и остановится». Но полицейский прошел дальше.

– Что же это, наконец, – пробормотал Кош, – не сумасшедший же я? Ведь это не бред. То, что существует в моей памяти, случилось в действительности. Я действительно проходил ночью по этой улице, действительно вошел в сад, потом в дом, я видел зарезанного человека, лежащего на постели, я…

Он схватился руками за голову и почувствовал у правого виска довольно сильную боль. Он посмотрел на руку: на кончиках пальцев было несколько капель крови.

Тогда его мысли сразу прояснились. Он вспомнил свое падение и рану на лбу, а когда поднял глаза, то увидел, что стоит перед домом номер 29.

Все было тихо. На желтом песке дорожки по-прежнему были видны следы его шагов. Кош обрадовался следам, как неожиданной помощи, и принялся ходить взад-вперед перед домом. Прохожие сновали по улице. Какой-то работяга пристально посмотрел на него, по крайней мере репортеру так показалось.

Не благоразумнее ли было ему, простому журналисту, отправиться в полицию и дать приставу прочитать газету?

В эту минуту подкатили две кареты и остановились в нескольких шагах от репортера. Из карет вышли несколько человек, в их числе пристав; четыре агента приехали на велосипедах. Они прислонили их к забору, как раз в том месте, где Кош раздвинул тростью плющ, чтобы прочитать номер дома.

Минуту пристав постоял в нерешительности, потом дернул шнурок звонка и стал ждать.

– Сомневаюсь, что вам откроют! В доме нет никого, или, вернее, никого, кто бы мог услышать ваш звонок, – с любезной улыбкой обратился к нему Кош.

– Кто вы такой, милостивый государь? Попрошу вас оставить меня в покое.

– Простите, – продолжал репортер с поклоном, – мне следовало сначала представиться. Извините мою забывчивость: Кош, сотрудник газеты «Свет». Вот моя визитная карточка, мой пропускной билет…

– Вот это другое дело, – проговорил пристав, отвечая на его поклон, – очень рад встрече с вами. Именно ваша газета поместила на своих страницах сообщение, очень удивившее меня. Боюсь только, не слишком ли доверчиво вы отнеслись к нему…

– Мы обыкновенно очень осторожны в таких делах. Раз «Свет» напечатал сообщение, то оно должно быть верным. Мы печатаем до восьми тысяч номеров в день и уток не выпускаем.

– Я это знаю. Все же я не могу понять, какое расследование вы могли произвести, принимая в расчет предполагаемый час этого преступления, о котором даже я ничего не знал.

– Пресса располагает разнообразными способами получения информации…

– Гм… Гм… – недоверчиво пробурчал пристав и позвонил в дверь еще раз.

– Во всяком случае, – проговорил Кош, – не находите ли вы странным, что никто не отвечает?

– Это может быть простой случайностью. Если дом пустой…

– Да… но он не пустой.

– Откуда вы можете знать?

– Это моя профессиональная тайна. Я охотно помогу вам в розысках, но не спрашивайте у меня больше, чем я могу сказать.

– Чтобы говорить так уверенно, вы должны иметь доказательства.

– Лицо, сообщившее нам о случившемся, было хорошо осведомлено.

– Вы знаете этого человека?

– Право же, господин пристав, вы задаете мне трудные вопросы. Не могу же я выдать вам одного из наших товарищей!

Пристав в упор посмотрел на Коша:

– А если я заставлю вас говорить?

– Я не понимаю, каким образом вы собираетесь заставить меня сказать то, о чем я решил умолчать… Если только подвергнете пытке – да и то… Но я вовсе не хочу ссориться с вами и потому предпочитаю искренне признаться, что я ничего не знаю о нашем корреспонденте: ни его имени, ни его возраста, ни пола, ничего… кроме точности его показаний, уверенности его слов…

– Повторяю вам, милостивый государь, раз полиция ничего не знала, только убийца или его жертва могли говорить. Но, как вы говорите, жертва умерла… Остается убийца…

– А может быть, это и есть мое предположение?..

– Великолепно! Это самый необыкновенный преступник, о котором я когда-либо слышал. За все время своей службы я никогда не встречал ничего подобного. Прошу вас, Кош, если этот человек из числа ваших друзей, расскажите мне о нем.

– Дело в том, – возразил Кош с улыбкой на устах, – что этот человек едва ли разделяет ваше желание встретиться с ним. Впрочем, он вряд ли виновен – это всего лишь наш корреспондент. Если бы я знал наверняка, что он и есть убийца, то ничего бы не стал от вас скрывать. Я думаю, что мы скорее имеем дело с сыщиком-любителем, обладающим редкой проницательностью.

Тем временем один из агентов подошел к приставу со словами:

– С другой стороны выхода нет. Задняя стена дома соприкасается с соседним жилым помещением, и единственная дверь вот эта, около которой мы стоим.

– В таком случае войдем, – проговорил пристав. – Дверь отворена.

– Разрешите мне сопровождать вас? – спросил Кош.

– Сожалею, но я вынужден отказать вам. Я предпочитаю один, без свидетелей, вести предварительное следствие.

Кош поклонился.

– К тому же, – продолжал пристав, – я не думаю, что своим отказом нанесу ущерб вашей газете. Ваш корреспондент наверняка знает столько же, сколько буду знать я, когда выйду из этого дома. И если в интересах следствия я сочту нужным скрыть от вас какую-нибудь подробность, он, конечно же, сообщит ее вам…

Кош закусил губу и подумал: «Напрасно ты иронизируешь со мной. Мы еще с тобой об этом потолкуем».

Больше всего его бесило то, что пристав относится к нему несерьезно. Кош знал, что последнее слово останется за ним, и все же не мог смириться с равнодушно-насмешливым тоном полицейского.

Он посмотрел, как пристав, его помощник и инспектор вошли в дом, пожал плечами и встал у дверей, чтобы быть уверенным, что если уж его не впустили в дом, то и никакой другой репортер не войдет туда. Около здания постепенно собиралась толпа зевак, привлеченная присутствием полиции. Один из любопытных объяснил ситуацию по-своему: это был обыск на политической основе; другой, прочитавший газету «Свет», заявил, что в доме совершено убийство. Он описал подробности и намекнул на таинственные причины разыгравшейся драмы. Полицию уже начинали обвинять в бездействии. Разве не лучше было бы, вместо того чтобы расставлять слуг закона у дома, разослать их во всех направлениях? Обыскать все трущобы? Впрочем, нет ничего удивительного в том, что преступники так осмелели. Разве полицейские когда-нибудь дежурят в опасных местах? А как выглядят улицы после двенадцати ночи? Разбойничьи притоны! И за такую охрану с каждым годом все увеличивают налоги…

Первые минуты репортер посмеивался про себя, слушая разговоры в толпе. Но вскоре стал мысленно следить за действиями пристава. Он представил, как тот вошел в коридор, поднялся по лестнице и остановился на площадке, в нерешительности глядя на несколько дверей, – если только следы крови, которые Кош ночью мог и не заметить, не указали ему дорогу. На репортера вдруг напало сомнение: а что, если убийцы и правда оставили свои следы на лестнице? Тогда мистификация становилась бесполезной. Но вряд ли. Полицейские наверняка сейчас пробирались на ощупь в полной темноте. Окно коридора, выходящее на бульвар, было закрыто плотной занавеской; он сам задернул ее ночью, чтобы никто ему не помешал.

Кош явственно почувствовал тяжелый воздух залитой кровью комнаты, увидел черную дыру разбитого зеркала и ужасный труп с огромными глазами, распростертый поперек кровати.

Никогда еще он не переживал более тревожных минут, никогда мысли его не бежали так быстро. Он смотрел на темные окна здания и думал: «Которое из них окно спальни? Которое откроется первым?»

Вдруг многочисленная толпа заколыхалась, и посреди воцарившегося гробового молчания раздался стук ставен, ударившихся о стену. В окне показалась чья-то голова и тотчас скрылась.

Кош посмотрел на часы. Было начало десятого. В эту минуту правосудию стала известна доля того, что он сам знал еще ночью. Репортер опередил полицию ровно на восемь часов. Важно было суметь правильно использовать это время и прежде всего следовало узнать первое впечатление пристава.

Именно это первое впечатление – зачастую ошибочное – оказывает самое значительное влияние на ход следствия. Плохой полицейский мгновенно и без оглядки бросается на первый попавшийся след, стараясь во что бы то ни стало «работать быстро». Настоящий же сыщик, ни на минуту не теряя хладнокровия, медленно продвигается вперед, уверенный в том, что разумно потраченное время никогда не потеряно и что важной может оказаться даже самая незначительная с виду улика.

Любопытных собралось столько, что пришлось оцепить часть улицы около дома. Встав полукругом, Кош и несколько приехавших на место преступления журналистов оживленно разговаривали. Представитель одной из вечерних газет, голосистый южанин, сердился, что не может узнать ничего определенного. Ему необходимо было написать статью к двенадцати часам дня, а сейчас уже около десяти! Коша, газета которого была единственной опубликовавшей страшное известие, осаждали вопросами.

Кош говорил, что ничего не знает, что он, как и все остальные, ждет известий. Если бы он что-нибудь знал, то с удовольствием поделился бы сведениями с товарищами. Так принято между репортерами. Каждый вносит свою лепту, а потом все вместе дружно пользуются общими сведениями. Проще говоря, все горячие новости черпаются из одного источника, только каждый «специальный корреспондент» по-своему резюмирует их. Такой способ удобен для всех, ведь нельзя же требовать, чтобы один человек был одновременно в десяти местах. Кроме того, чтобы вести расследование, нужно немало денег, и поэтому репортерам выгоднее работать сообща.

И Кош продолжал настаивать, что он ничего не знает, напоминая своим коллегам о десятке случаев, когда он, как хороший товарищ, делился с ними полученными сведениями.

Южанину пришлось довольствоваться его словами, но он уже терял терпение. Его товарищи еще могли сохранять спокойствие, ведь у них был целый день в запасе, а у него на счету была каждая минута. Он никак не мог понять, почему пристав не принимает в расчет этого важного обстоятельства.

…Время шло, но никто не выходил из дома. Один из репортеров предложил друзьям выпить и дождаться результатов в кафе. Но где найти приличное заведение в этих трущобах?

– В двух шагах отсюда, – подсказал кто-то из толпы, – дойдите до конца бульвара и сверните на улицу Святого Мартина. Там, на площади Трокадеро, вы найдете хорошее кафе.

– Великолепно! – обрадовался южанин. – Вы идете с нами, Кош?

– О, нет, это невозможно, по крайней мере в данную минуту. Но вы не стесняйтесь; если я что-нибудь узнаю, я немедленно вам сообщу.

– Отлично. Идемте, господа.

Кош проводил взглядом удаляющихся товарищей. Он был рад, что они ушли. В их присутствии тайна давила на него тяжелым грузом. Он раз двадцать чуть не выдал себя неосторожной фразой или словом. А сколько ему понадобилось силы воли, чтобы не рассказать ничего своему южному товарищу, зная, что бедняк надеется получить за свою вечернюю статью по четыре сантима за строчку, чтобы рассчитаться наконец за обеды. Ну, да что делать! Не мог же он из одной жалости испортить дело, рискуя проиграть так успешно начатую игру?.. Со временем он возместит другу убытки.

Мало-помалу им овладевало нетерпение. Приятное осознание, что полиция непременно натворит глупостей, сменялось жгучим желанием выяснить подробности происходящего в доме расследования. Время от времени он прислушивался к разговорам толпы, стараясь уловить хотя бы одну фразу, которая могла бы прояснить что-нибудь относительно личности убитого, его жизни и привычек.

Из доносившихся до него обрывков фраз Кош заключил, что никто не знал ничего определенного. Соседи рассказывали, что мужчина редко выходил из дома, разве что за провизией; что иногда, летом, он прогуливался ночью по саду, что никого у себя не принимал, обходился без прислуги и вообще вел тихую и таинственную жизнь.

Около полудня пристав, его помощник и инспектор вышли из дома. Остановились в садике, посмотрели на окна, затем подошли к калитке, продолжая оживленно разговаривать. Репортер ждал их у выхода.

– Так что там произошло? – спросил он пристава.

– Ваши сведения оказались верными…

– Позвольте мне теперь войти в дом хотя бы на минутку!

– Поверьте, это не представляет для вас ни малейшего интереса. Я охотно облегчу вашу задачу, и, если вы ничего не имеете против того, чтобы проехаться со мной до канцелярии, я по дороге расскажу вам все, что видел. Должен прибавить, что я уже составил свое мнение и что дело, я думаю, пойдет быстро…

– Вы нашли улики, напали на след?..

– Господин Кош, вы задаете слишком много вопросов… А вы тем временем что делали?

– Думал… слушал… смотрел…

– И больше ничего?

– Почти что…

– Вот видите, значит, если я вам ничего не расскажу, вам будет очень трудно написать статью. Но успокойтесь, я расскажу вам больше, чем нужно для двух столбцов.

– В таком случае я не останусь у вас в долгу. Послушайте, за те два часа, что я провел здесь, я много размышлял, слушал и смотрел. Размышления, признаюсь, меня ни к чему не привели; слушая, я тоже ничего интересного не узнал. Но вы не представляете себе, каким острым может быть зрение, если полагаться только на него. Обыкновенно одно чувство мешает другому и отчасти даже парализует. Мне всегда казалось очень трудным, стреляя из ружья, отчетливо различить и звук выстрела, и облако дыма, и уловить запах пороха, и почувствовать движение плеча. Но если мне удавалось сосредоточить внимание на одном из чувств, например, на слухе, я прекрасно слышал звук выстрела. В этом звуке, кажущемся таким простым и резким, я мог бы различить вспышку каждой из тысячи пороховых пылинок, и трепет листьев от пролетающего мимо них свинца, и эхо в лесу. Так вот, видите ли, стоя здесь, уверенный, что до меня не долетит ни единый звук из затворенного дома, что болтовня зевак имеет не больше значения, чем сплетни кумушек, устав биться над разгадкой тайны, ключ которой, вероятно, в ваших руках, я начал смотреть…

Пристав, рассеянно слушавший его, раскрыл было рот и сказал:

– Но…

Но Кош, не дав ему окончить фразу, продолжил:

– Я начал смотреть со страстью, с ожесточением, как может смотреть человек, который обладает только одним чувством – зрением, как смотрит глухой, как слушает слепой. Весь мой ум, все мое желание понять сосредоточились в моих глазах, и они, работая без помощи остальных чувств, увидели нечто, на что вы, кажется, не обратили ни малейшего внимания, нечто, что может оказаться совершенно неинтересным, но может быть и первостепенной важности, нечто, что нужно увидеть сегодня, так как завтра оно может исчезнуть… или даже сегодня вечером… через какой-нибудь час…

– И это нечто?..

– Потрудитесь обернуться, и вы увидите сами… Смотрите, это след ноги, отпечатавшийся на земле, это маленькое пятно, едва заметное на газоне, покрытом инеем. Солнце немного сгладило его; час назад он был поразительно ясен.

– Вернемся, – поспешно сказал пристав.

На этот раз Кош последовал за ним. Когда он ступил на песок аллеи, им овладело необъяснимое чувство гордости и страха. Он машинально перевел глаза со своих ног на вчерашний след. Длинный элегантный отпечаток не имел ни малейшего сходства с формой его грубых американских ботинок (эту обувь он обыкновенно носил днем, а вечером надевал тонкие лакированные ботинки, плотно облегавшие его узкую, с высоким подъемом, ногу).

Пристав, наклонившись над газоном, осматривал отпечаток. Солнце прорвало наконец серые облака. Яркие лучи золотили тонкий слой инея. Один из них упал прямо на след ноги.

– Скорей сантиметр, карандаш! – крикнул пристав, протягивая, не оглядываясь, руку.

– Вот, карандаш, – сказал помощник, – но сантиметра у меня нет.

– Так сбегайте и принесите его. Господин Кош, нет ли у вас фотографического аппарата? Будьте любезны, снимите этот отпечаток.

– С удовольствием. Но фотография даст только изображение, и очень маленькое изображение, по которому вы не сможете восстановить соотношения между разными точками, существующие в действительности. Снимки с предметов, лежащих на земле, всегда бывают очень несовершенны; для таких снимков нужны особые, очень сложные аппараты. К тому же мы пришли уже слишком поздно… Солнце сильно греет… Мой отпечаток…

Произнеся эти два слова: «мой отпечаток», он слегка запнулся, потом быстро поправился:

– Отпечаток, найденный мною, делается все менее и менее ясным… его края сглаживаются, исчезают… через минуту от него ничего не останется… Смотрите, след каблука уже почти не виден… подошва также начинает таять… пропадать… Исчезло все!.. Какая жалость, что вы не вышли несколькими минутами раньше!

В глубине души он почувствовал громадное облегчение. В продолжение нескольких минут ему казалось – конечно, это была фантазия – что все трое мужчин украдкой осматривают его, как будто угадывая, что в его грубом ботинке скрывается небольшая и узкая нога, подобная той, отпечаток которой сейчас исчез под лучами полуденного солнца. Вначале он желал, чтобы его заподозрили и даже арестовали, но чем ближе становилась эта цель, тем сильнее он стремился отдалить ее.

Правосудие представлялось ему грозной силой, сторуким зверем, не выпускающим из своих когтей пойманную добычу. К тому же он сознавал, что ему выгоднее контролировать ход дела и самому выбрать минуту, когда его задержат. Чтобы основательно изучить приемы полицейских, Кош намеревался следить за действиями слуг закона, а по возможности даже управлять ими, по желанию сдерживать или ускорять их.

– В конце концов, вероятно и то, что этот отпечаток оставил один из нас. Возможно, что мой помощник, шагавший слева от меня, ступил на газон, – проговорил пристав, раздосадованный происшествием.

Кош согласился с его предположением, хотя и не сдался вполне. Он решил посеять некоторое сомнение в голове у пристава. Ясно было, что полицейскому будет трудно не упомянуть во время следствия об этом отпечатке, хотя он и делал вид, что не придает ему значения. Обдумав это, Кош произнес равнодушным тоном:

– Насколько я мог заметить, никто из нас не шел по газону. Когда вы направлялись к дому, я наблюдал за вами и думаю, что я бы заметил… Единственное, в чем я вполне уверен, – это то, что отпечаток был отчетливым, когда я его впервые увидел. Но, повторяю, не могу ручаться, существовал ли он до вашего прихода или нет… Лучше никому не говорить об этом.

Эта последняя фраза окончательно успокоила пристава. Он не мог смириться с мыслью, что был менее проницателен, чем простой журналист, и об этом кто-то узнает. Этот промах мог повредить ему; он почувствовал благодарность к Кошу за то, что тот угадал его мысль, предупредил его желание, и обратился к нему почти дружелюбно:

– Поедем со мной. Я успею сообщить вам кое-какие сведения.

– Я бы предпочел, – возразил Кош, чувствуя, каким выгодным стало его положение, – проникнуть с вами, хотя бы на одну минуту, в комнату, где совершено преступление. Сведения, которые вы мне сообщите, несомненно, очень ценные, но если через час-другой журналист явится к вам за справками, вам невозможно будет утаить от него то, что вы мне расскажете. Сейчас же я здесь один. Все остальные, потеряв терпение, ушли, и, если вы исполните мою просьбу, вам легко будет ответить тем, кто будет жаловаться на такую привилегию: «Вас не было на месте…» И наконец, рассказ очевидца имеет особое значение в глазах читателя. Даже если я проведу на месте убийства всего одну минуту, я гораздо живее опишу его.

– Ну, если уж вы так настаиваете, идите за мной. Мы войдем на минуту, но по крайней мере вы увидите…

– Я ничего большего и не прошу.

Трое полицейских и Кош направились к дому. Коридор, по которому репортер шел ночью, показался ему теперь особенно широким. В темноте он отчего-то представлялся Кошу узким, с серыми плитами и голыми белыми стенами.

Плиты были красные и блестящие, стены, выкрашенные светло-зеленым цветом, были увешаны старинными гравюрами и оружием, а лестница оказалась не из старого дуба, а из полированной сосны.

Поднявшись по лестнице, Кош узнал площадку и сам остановился перед дверью. Он тут же пожалел об этой невольной остановке и подумал: «Если бы я был приставом, обратил ли бы я на это внимание?» Но ему не дали времени на размышления. Дверь отворилась. Кош сделал шаг и в волнении остановился.

Возвращение в комнату, где он провел такие страшные минуты, было мучительным. Репортер мгновенно проклял и свое вчерашнее решение, и сегодняшнее любопытство, приведшее его опять в эту комнату. Он машинально снял шляпу.

Странное дело: он, не побоявшийся рыться в разбросанных бумагах, трогать полотенца, запачканные кровью, и даже приподнимать голову убитого в то время, когда его окружала опасность, когда малейший жест, малейший возглас могли стоить ему жизни, теперь задрожал и снова почувствовал тот неопределенный, непонятный и непреодолимый страх, который охватил его вчера ночью около жандармского поста.

– Будьте осторожны, – предупредил его пристав, – не трогайте ничего… даже этот осколок стекла, там… около вашей ноги… В подобных происшествиях все может иметь значение… вон там… там… это обломанная запонка… по всей вероятности, она не имеет никакого отношения к делу… но никогда нельзя быть уверенным…

Слова пристава развеселили Коша. Эта запонка, не имеющая никакого отношения к делу!..

«А что, если это выдающийся сыщик? – подумал он. – Что, если посреди этого беспорядка он сумел отличить настоящее от фальшивого? Что, если он читает мои мысли и насмехается над моей неловкой комедией?..»

Пристав продолжал:

– Все указывает на короткую, но отчаянную борьбу… Сдвинутый стол, сломанный стул, разбитое зеркало, труп, лежащий на краю кровати… Посмотрите на него; вы никогда не увидите более ужасного выражения лица у убитого. На нем можно прочесть всю сцену насилия. Она написана на этих искривленных губах, в этих закатившихся глазах, в этих руках, вцепившихся в простыни… Не правда ли, ужасно? Вы, наверно, никогда ничего подобного не видели?..

– Видел, – ответил ему Кош. – Я видел однажды убитого человека через час или полчаса после его смерти. Его тело не успело еще остыть, а глаза сохраняли отблеск жизни. Он лежал, как и этот, в луже крови; рана была почти такая же… и между тем в нем было что-то несравнимо более ужасное… На этого я смотрю без страха, как на восковое изображение… Это же просто мертвец… Эта комната похожа на двадцать других комнат… Тогда как, глядя на того, другого… я чувствовал ужас, застывший на его лице, на его губах, перед его глазами; дом… такой же мирный и веселый, как и этот, был пропитан запахом убийства, крови, еще живой и теплой, подобной той, которая течет по плитам бойни… Завтра, через несколько дней – я забуду это… Но того, другого… я его не забыл и знаю, что никогда не забуду…

Репортер говорил прерывающимся голосом, подчеркивая фразы, судорожно сжимая руки, переживая действительный ужас и в то же время опьяненный сознанием опасности, думая про себя: «Слова, которые я говорю в настоящую минуту, понятны мне одному. Никто не может прочесть того, что у меня в голове. Я держу истину в своих руках, как пойманную птичку. Я слегка разжимаю пальцы и чувствую, как она начинает биться, готовая улететь; но я снова сжимаю ее крепче… Мне стоит только произнести одно слово… сделать жест… Но я буду молчать…»

– Странно, а мне казалось… – проговорил пристав. – Признаюсь, что даже на меня, человека привычного, эта картина страшно подействовала… И… вы видели этого убитого в Париже?..

– О, нет, в провинции, давным-давно, лет десять тому назад… – пробормотал Кош.

Ему показалось, что голос его звучит фальшиво, и он прибавил, чтобы сгладить впечатление, произведенное его словами:

– Я только начинал писать в маленькой местной газетенке, близ Лиона… Преступление, довольно банальное, наделало шуму только в округе… помню, что в парижских газетах о нем даже не упоминали.

На этот раз он ясно почувствовал, что глаза всех троих полицейских устремлены на него, и его охватил такой ужас, что ноги у него подкосились, и ему пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.

– Ну, вы, кажется, увидели достаточно для вашей статьи, – сказал пристав. – Но, черт возьми, если вы столько видели, вы должны быть хладнокровнее! Вы страшно бледны…

– Да, у меня вдруг закружилась голова… это сейчас пройдет…

– Ну, идемте, – ответил пристав, указывая Кошу дорогу, и прибавил вполголоса, обращаясь к своему помощнику: – Все они, эти журналисты, одинаковые! Они всегда видели «более страшное», но когда оказываются лицом к лицу…

Кош не расслышал его слов, но, видя, что пристав что-то тихо говорит своему помощнику, указывая на него глазами, он решил, что выдал себя, и подумал: «Боже!.. Какой же я дурак!..»

Проходя по комнате, репортер взглянул на себя в зеркало. Лицо его отражалось так же, как и вчера, но сегодня оно показалось ему гораздо более бледным. Круги под глазами были темнее, судорога, искривившая губы, более зловещей. Ему почудилось, что именно так выглядит приговоренный к казни, когда палач тащит его на эшафот.

Кош отвел взгляд и неуверенным шагом, ссутулившись, вышел из комнаты. Хладнокровие вернулось к нему только на улице. Кош улыбнулся своему страху и сказал, садясь в экипаж:

– Положительно, я отвык от таких зрелищ. Извините меня… я вел себя позорно… непозволительно…

– Полно, это дело привычки… – отозвался пристав.

Экипаж, запряженный старой клячей, медленно катился по неровной мостовой. Солнце, на минуту было проглянувшее, опять скрылось. Все окуталось серой дымкой. Пошел снег, сначала легкими пылинками, затем крупными, тяжелыми хлопьями, медленно падающими на мостовую пустынной улицы.

Кош и его спутник молчали, оба погруженные в свои размышления. Кош протер рукой стекло кареты и посмотрел на мостовую, на дома и на снег. Ему очень хотелось узнать у пристава, что тот думает, но из чрезмерной предосторожности он не решался заговорить первым. Наконец, почувствовав, что такое упорное молчание может также показаться подозрительным, он спросил:

– В сущности, какого вы придерживаетесь мнения? Обыкновенное ли это убийство с целью грабежа или нужно искать более сложные мотивы?..

– Честно говоря, я оставляю мысли о краже в стороне. Конечно, я не стану вас уверять, что все в доме в целости; я даже убежден, что некоторые вещи, может быть деньги, похищены… Но это только для виду.

– То есть как это для виду?

– Очень просто: преступники постарались создать некую мизансцену, чтобы сбить полицию с толку.

«Однако, – подумал Кош, – неужели я напал на второго Лекока? Если так, то мне не повезло!»

И он прибавил громко:

– Вот это интересно! Признаюсь, мне и в голову не пришла бы такая мысль. Значит, задача становится очень сложной…

– Для поверхностного наблюдателя да. Но я за свою двадцатилетнюю карьеру сталкивался со всеми возможными типами и привык разбираться в самых запутанных ситуациях. Одним словом, если бы у меня спросили мое мнение, я бы сказал: «Человек, прекрасно знакомый со всеми привычками убитого, вошел в дом, завладел бумагами, которые были ему необходимы, например, могли его скомпрометировать…»

– Как? – воскликнул Кош, страшно заинтересованный. – Бумагами?.. Вы думаете?..

– Я уверен. Я нашел ящик, набитый письмами. Готов побиться об заклад, что туда их положил не убитый, а преступник. Просмотрев бумаги, он как попало побросал их обратно в ящик. Нашел ли он то, что искал? Следствие покажет… Ясно только то, что он забрал несколько серебряных вещей – все ящики буфета были перерыты, – и некоторую сумму денег, находившуюся, вероятно, в кошельке, обнаруженном моим помощником возле кровати. Но все это лишь для того, чтобы навести нас на мысль о краже. Я нисколько не удивлюсь, если узнаю, что исчезли какие-нибудь драгоценности, все по той же причине, которую я вам сейчас объяснил. Не скрою от вас, поскольку все равно это узнают через час все парижские ювелиры, а завтра и все провинциальные, что я нашел на полу сломанную запонку с цепочкой, принадлежавшую, вероятно, убитому… Наконец, чисто психологический аргумент – некий порядок, если можно так выразиться, царствовавший среди этого хаоса, – убеждает меня в том, что убийство совершено человеком из светского общества, что это человек уравновешенный, обладающий удивительным хладнокровием, что он действовал один… Я скажу вам… Но я и так уже слишком много сказал…

Кош выслушал пристава, не перебивая его ни единым словом. Его первоначальное беспокойство сменилось чувством глубокого удовлетворения. Теперь он был уверен, что план его удался. Пристав сам все усложнял и, вместо того чтобы делать логические выводы, создавал себе препятствия. Даже самые простые вещи он возводил в степень важных улик. Вступив на ложный путь, он держался своей первоначальной идеи. Сразу отстранив предположение, что преступление совершено обычными бродягами, – хотя такое предположение было бы самым правдоподобным, – он истолковывал факты, исходя из своей личной теории. С первого шага он попался в ловушку, расставленную Кошем.

Когда пристав сказал: «Преступники постарались создать некую мизансцену, чтобы сбить полицию с толку», Кош подумал, что пристав, одаренный необыкновенной проницательностью, угадал истину. Тогда как на деле полицейский не только не раскрыл хитрость репортера, но и счел неважными улики, оставленные Кошем. Такой взгляд на вещи показался журналисту весьма забавным.

– Если я правильно вас понял, – сказал он, – убийца, человек светский, пытался устроить нарочитый беспорядок, но ему это не удалось. Значит, он хотел навести полицию на мысль, что преступление совершено бродягами? Что он действовал не один, а имел сообщников?

– Совершенно верно.

Карета остановилась около участка. Кош вышел первым. Он был в чудесном настроении: все устраивалось лучше, чем он ожидал. В течение нескольких часов он собрал больше известий, наслушался больше вздора, чем ему нужно было для первых двух статей. Он поблагодарил пристава и непринужденно заметил:

– Если я чем-то смогу быть вам полезным, помните, что я в вашем распоряжении.

– Все возможно…

– Еще одно слово. Вы будете упоминать об отпечатке ноги, который я вам указал?

– Не думаю… В сущности, я его почти и не видел…

– Конечно, конечно… Со своей стороны я тоже буду хранить молчание. Итак, до свидания, господин пристав, и еще раз благодарю вас.

– Рад служить.

«Теперь, – подумал Кош, – все в моих руках!»

Репортер направился в кафе на площади Трокадеро. Уже подходя к дверям, он услышал звучный голос южанина, бросавшего театральным жестом карты на стол и спрашивавшего своих товарищей:

– Игра окончена, не правда ли?

В эту минуту журналист заметил входившего в кафе Коша и вскрикнул:

– Есть новости?

– Сенсационные! – проговорил Кош, садясь около него. – Попросите бумаги, чернил и пишите, это дело нескольких минут. Потом каждый из вас переделает мой рассказ по-своему. Я долго разговаривал с приставом. Он дал мне все необходимые сведения, за исключением одного, которое я забыл спросить, – имени жертвы.

– Это не имеет значения. Его звали Форже, он был рантье[1] и жил здесь третий год. За подробностями мы можем обратиться в участок.

– Отлично. Слушайте же…

И Кош пересказал свой разговор с приставом, подчеркивая интонации, не упуская ни одного предположения. Но он не проговорился о том, что был в комнате убитого, о том, что нашел отпечаток подошвы, и о несообразностях, замеченных им в выводах чиновника. Это было его личным достоянием. К тому же остальным эти указания ничего бы не дали, воспользоваться ими мог только тот, кто знал подлинную суть вещей.

Продолжая рассказывать, репортер машинально разглядывал зал. По прошествии нескольких минут он сообразил, что находится в том самом кафе, в котором был накануне ночью; по странной случайности он сидел на том же месте, как и вчера. Кош сначала думал отвернуться, чтобы не быть узнанным, но потом решил, что вряд ли кому-то покажется странным, что вчерашний посетитель вернулся сегодня. Никто не обращал на него внимания. Кассирша раскладывала сахар на блюдечки, лакеи накрывали столы, а хозяин, сидя около печки, мирно читал газету.

Онэсим Кош окончил свое повествование и с готовностью ответил на все вопросы коллег. Из кафе они вышли все вместе. Большинство село в экипажи, южанин поспешил к трамваю, а Кош под предлогом, что у него остались дела в этой части города, пошел не торопясь пешком. Он был доволен тем, что остался наконец один и мог поразмыслить, не заботясь ежеминутно о том, как держать себя и что говорить.

Он пообедал в дешевом трактире, просмотрел газеты, вернулся на бульвар Ланн и дошел до крепостной стены. Репортер испытывал потребность в движении, стремился прогнать внезапно одолевшую его тоску и какой-то неясный страх. Он с досадой подумал, что настоящие преступники наверняка в эту минуту чувствуют себя спокойнее, чем он. Кош свернул на маленькие, скользкие дорожки бедного квартала, всматриваясь в проходящих мимо мужчин и женщин, и вдруг почувствовал ко всем этим людям с угрюмыми лицами, в разорванных одеждах какое-то нежное сострадание, ту братскую снисходительность, которую ощущаешь в сердце к людям, пережившим то же, что и ты.

Он не отдавал себе отчета, кем стал сам. Роль, которую он взял на себя, почти не стесняла его. Он так твердо решил навлечь на себя подозрения, что чувствовал себя почти виновным. Да и был ли он действительно не виновен? Если бы не он, кто знает… может быть, полиция уже напала бы на след преступников…

На месте убийства он едва не рассказал приставу обо всем – о странной встрече на улице, о таинственном ночном посещении, – однако, поняв, что тогда его план провалится, промолчал. Теперь Коша угнетала мысль, что он, возможно, стал в некотором роде сообщником убийц. Скоро, быть может завтра, ему придется ответить за это перед судом! Но, с другой стороны, какой успех! Какое следствие! Какую блестящую статью можно написать! Единственными преступлениями, способными возмутить его совесть, были преступления против людей; преступления против закона, указов и постановлений, являющихся, в сущности, собранием предрассудков, мало трогали его. Он ничего не потеряет в собственных глазах, если будет приговорен к денежному штрафу или к тюрьме за то, то посмеялся над правосудием, и тогда он всегда успеет рассказать, что видел и что знал. В действительности он нисколько не причастен к смерти мужчины, ведь в то время, когда он вошел в дом номер двадцать девять, все было уже кончено. Кто знает, может быть, если его задержат на некоторое время, он сумеет преподнести людям один из тех уроков, после которых они становятся более рассудительными, а законы более мудрыми?

Было уже почти темно, когда Кош, наконец, вернулся домой. Увидев его, швейцар посетовал, что за репортером уже дважды приходили из редакции «Света» и что, кроме того, его спрашивал какой-то господин, не захотевший назвать своего имени. Кош принялся расспрашивать о нем, но не смог ничего понять из объяснений швейцара и громко выразил свое негодование. В душе Кош не сомневался, что волноваться ему незачем, но его охватило странное беспокойство. Часы пробили семь, и он решил, не заходя к себе в квартиру, сразу же отправиться в редакцию.

Коллеги ждали его с нетерпением. Едва завидев репортера, секретарь редакции начал сыпать упреками:

– Целые сутки мы только и делаем, что вас ищем! Ваше поведение необъяснимо. Совести у вас нет! Где вы пропадаете? Накануне, после телефонного разговора, вас нигде не могли найти. Сегодня, зная, что вас ждут с лихорадочным нетерпением, вы пропадаете с восьми часов утра. Из-за вас «Свет» потеряет всю выгоду от своего сенсационного известия! Теперь все газеты осведомлены о происшедшем так же хорошо, как и мы, если не лучше! В вечерних номерах уже есть статьи насчет убийства на бульваре Ланн!

Он показал Кошу как раз ту газету, для которой писал южанин:

– Вот интервью с судебным приставом! Вы видите, что была возможность получить информацию: эта статья была написана до половины двенадцатого! А вы, вы в одиннадцать часов ничего не знали! Ну что ж, тем хуже для вас. Я телефонирую нашему ночному информатору, чтобы он пришел, и поручу это дело ему.

Кош дал секретарю закончить свою речь, затем спокойно произнес:

– Вы позволите мне сказать два слова? Вы говорите, эта статья была написана в одиннадцать часов?

– Совершенно верно, в половине двенадцатого, самое позднее.

– Эта статья была написана не раньше половины первого или даже без четверти час…

– Откуда вам известно, когда ее написали?

– Я сам ее продиктовал журналисту из этой газеты… точно так же, впрочем, как и его коллегам из трех утренних газет.

– Это уже слишком! Так, значит, интервью с приставом взяли вы, и для своих каких-то неизвестных целей? Хотели разыграть роль доброго товарища и рассказали все другим? Вся пресса будет завтра обладать тем, что должно было принадлежать только нам! Это черт знает что!..

– Увы, знать об этом будет не вся пресса, к моему великому сожалению… Только три или четыре газеты, и те не из самых важных…

– Послушайте, Кош, бесполезно продолжать этот разговор. Вы, по-видимому, не в себе. Я не могу поручить такому сумасбродному сотруднику, как вы, столь важное дело… Я принял решение уже часа четыре назад: вы можете пройти в кассу и получить там жалованье за три месяца. Мы больше не нуждаемся в ваших услугах…

– Очень приятно это слышать. Я только что хотел просить вас освободить меня от моих обязанностей. Вы сами возвращаете мне свободу, да еще и прибавляете трехмесячный оклад. Это больше, чем я мог ожидать… Я, правда, не совсем хорошо себя чувствую… Я устал, нервничаю… Мне нужен отдых, спокойствие… Через некоторое время, когда я поправлюсь… я зайду повидаться с вами… Теперь же я уеду… Куда? Я еще и сам не знаю… Но парижский воздух мне вреден…

– Как это похоже на вас, – заметил секретарь редакции. – Вчера еще вы были совершенно здоровы. А сегодня настолько плохо себя чувствуете, что не можете продолжать работу… Все еще можно исправить… Зачем вы говорите, что хотите покинуть нас? К чему эта бравада? Забудем то, что я вам сказал и что вы ответили, и отправляйтесь редактировать свою статью… Я знаю, что у вас есть журналистское чутье. Вы найдете что написать… Подозреваю, что вы осведомлены об убийстве не хуже других, а может, и лучше. Ну, что, голубчик, решено?

Но Кош отрицательно покачал головой:

– Нет-нет. Я ухожу…

– Не собираетесь ли вы бросить нас в такую важную минуту, чтобы перейти в другую газету? Если вы хотите прибавки жалования, просто скажите об этом!

– Нет, я не желаю прибавки и в другую газету не перехожу… Я всего лишь хочу вернуть себе свободу, временно или навсегда – это покажут обстоятельства…

И голосом, в котором слышна была легкая дрожь, он прибавил:

– Даю вам честное слово, что я не предприму ничего, что может повредить нашей газете, и что вы напрасно подозреваете меня в каких-то тайных целях. Расстанемся добрыми друзьями, прошу вас… И еще одна просьба. Я действительно нуждаюсь в отдыхе, хочу пожить вдали от парижской суеты, любопытства равнодушных и забот друзей, но, с другой стороны, мне бы не хотелось, чтобы мой отъезд походил на бегство… Поэтому прошу вас: спрячьте у себя все письма, которые придут сюда на мое имя. Не оставляйте их в моем отделении: покажется странным, что я не оставил адреса, куда их пересылать… Вы отдадите их мне, когда я вернусь…

– Это ваше окончательное решение?

– Окончательное.

– Понятно, я не буду допытываться у вас, куда вы направляетесь, но все же, я думаю, вы можете сказать мне, когда уезжаете?

– Сегодня же.

– А когда намерены вернуться?

Кош сделал неопределенный жест:

– Не знаю…

Затем пожал руку секретарю редакции и вышел. Оказавшись на улице, он вздохнул с облегчением. Входя в редакцию, он был озабочен, взволнован. Со вчерашнего дня события развивались с такой быстротой, что репортер не успел даже обдумать, как вести себя. Его главной целью было привлечь к себе внимание полиции и действовать так, чтобы пристав увидел в нем возможного преступника и в конце концов арестовал его.

Но для того, чтобы добиться этого, Кошу нужна была свобода. У него должна быть возможность по собственному желанию изменить свою жизнь и привычки. Будучи сотрудником газеты «Свет», он не мог напечатать то, что ему было известно, и подписать своим именем. И даже в том случае, если бы он это напечатал, к его словам отнеслись бы лишь как ко мнению журналиста. Наконец, какая логика в том, что человек сам описывает преступление, в котором его должны обвинить!

К тому же такое положение дел не могло длиться вечно: полиция, направленная на ложный след, могла равнодушно отнестись к делу и в какой-то момент сдать его в архив. Тогда ему, Кошу, останется только написать на самого себя анонимный донос, иначе его оставят в покое, а этого он не хотел.

Репортер решил, что ему лучше больше не появляться в своей квартире. В кармане у него было около тысячи франков – неустойка, выплаченная ему газетой «Свет». На эти деньги он мог спокойно жить несколько недель: снять комнатку в каком-нибудь отдаленном квартале, обедать в маленьких трактирчиках, никуда не выезжать. С той минуты, как полиция обратит на него внимание, его отъезд примет вид настоящего бегства.

Около десяти часов репортер решил, что пора подыскать ночлег. Сперва он подумал о Монмартре. В этом живом, суетливом квартале нетрудно пройти незамеченным среди кутил, артистов и всякого рода двусмысленных личностей, день и ночь снующих по извилистым улочкам. Но от площади Бланш до площади Клиши, от площади Святого Георгия до улицы Коленкур он на каждом шагу рисковал встретить знакомых.

Кош вспомнил то время, когда был еще начинающим журналистом и захотел пожить романтической жизнью Латинского квартала, какой она ему представлялась. Он снял тогда маленькую комнатку в конце улицы Гэй-Люссака. Вся меблировка ее состояла из железной кровати, стола, служившего одновременно обеденным и письменным, и большого деревянного сундука.

Репортер был не прочь опять очутиться, хотя бы на несколько дней, в этом славном уголке Парижа, где когда-то, неопытным юношей, прожил прекрасные дни, полные иллюзий и энтузиазма. К тому же в Латинском квартале или рядом с ним, он будет достаточно близко к центру, чтобы своевременно узнавать новости, и в то же время достаточно далеко, чтобы никому не пришло в голову искать его там.

Бульвар Сен-Мишель, наполненный веселой молодежью и солнечным светом, вызвал улыбку на лице репортера. Он зашел в кафе возле Люксембургского парка и съел бутерброд, чтобы заморить червячка, потом просмотрел газеты.

Они изобиловали подробностями о преступлении на бульваре Ланн. В сущности, это было самое обыкновенное убийство. В Париже подобные преступления случаются чуть ли не ежедневно, и, за исключением лета, когда газеты за неимением интересных новостей печатают все подряд, историям о преступлениях отводится лишь несколько строк на последнем листе.

Но по странной случайности это преступление стало сенсацией. Казалось, какой-то инстинкт подсказывал всем, что в этом деле таится что-то новое и неожиданное. И, что всего удивительнее, обстоятельства складывались так, как Кош не смел и мечтать: все благоприятствовало его планам, и он мог, оставаясь невидимым, следить за событиями, критиковать их и почти руководить ими.

Репортер внимательно прочел статьи, описывавшие его интервью с приставом, и улыбнулся, встретив свои собственные выражения, замечания и вопросы, приведенные в статье. «Завтра, – подумал он, – я примусь за дело». Немного перекусив, он вышел из кафе, прогулялся по улице Сен-Жак и снял комнату в гостинице. Из окна своей комнаты он видел большой двор с чудной часовней и широкой лестницей.

Несколько минут Кош стоял, прижавшись лицом к стеклу, предавшись далеким воспоминаниям и сожалея о своем смелом решении. Он вспомнил, что однажды уже испытывал подобное состояние – перед началом конференции, к которой не успел подготовиться. Садясь за стол, покрытый зеленой скатертью, он, как и теперь, говорил себе: «Зачем было браться за это дело? Мог бы сейчас мирно сидеть у себя дома, вместо того чтобы навлекать на себя общественную критику…» Но репортер отбросил мысли, способные ослабить его решимость. Он задвинул шторы, отошел от окна и сел в кресло у камина, жаркое пламя которого рисовало на стенах причудливые тени.

Вытянув ноги и наслаждаясь теплом и тишиной окружающей обстановки, свободный и никому не известный в этой части Парижа, Кош задумался о том, что с ним произошло за последние двадцать четыре часа. Он прочитал сделанные им наскоро заметки, разорвал находившиеся в карманах бумажки и бросил их в огонь. И лишь после этого разделся, лег в кровать и, согревшись, чувствуя уже приближение сна, подумал: «Кто будет лучше спать сегодня ночью: виновный, которому пока еще нечего бояться полиции, или невинный, желающий испытать чувства преступника?»

Конец ознакомительного фрагмента.