Введение в социологическую теорию предпринимательства. Глава 1. Рынок: теория и практика его становления в России (М. С. Рохмистров, 2016)

Сам термин «цивилизация» ввел в научный оборот французский просветитель О. Г. Р. Мирабо в 1756 году. Под этим термином он подразумевал общество, основанное на принципах разума и справедливости, прав и свобод гражданина, обеспечиваемых государством. Вполне четко прослеживалась мысль о том, что цивилизация – это некая стадия в развитии человеческого общества и именно в цивилизационный период общество выступает как такая форма общественного и индивидуального бытия людей, которая проявляется в функционировании и развитии институтов, организаций, социальных групп и этнических образований. Именно на этом основывался Ф. Энгельс, отмечая в работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства», что цивилизация является той ступенью общественного развития, на которой разделение труда, вытекающий из него обмен между отдельными лицами и объединяющее оба эти процесса товарное производство достигают полного расцвета и производят переворот во всем прежнем обществе. Вместе с тем Ф. Энгельс, основываясь на новых данных американского этнографа Л.Г. Моргана, обосновавшего существование таких стадий развития, как дикость и варварство, которые предшествуют возникновению цивилизации, несколько отошел от идиллии Мирабо. Именно Ф. Энгельс в указанной работе, которая, по его свидетельству, была написана с помощью К. Маркса, утверждает, что основанием цивилизации как особой ступени в развитии общества выступает товарное производство. Сам же К. Маркс впоследствии объяснил это более подробно.

В своем «Капитале» К. Маркс подробно проанализировал товарное производство, показав, что для рабовладельческого и феодального общества было характерно простое товарное производство, от которого существенно отличается капиталистическое товарное производство, характеризующееся особым товаром: рабочей силой человека. Именно используя человека как товар, эксплуатируя купленную рабочую силу этого человека, капиталист получает возможность извлечения прибавочной стоимости (прибыли).

Таким образом, цивилизация – это та последующая история человечества, связанная с частной собственностью на средства производства, которая сменила доцивилизационный (дикость и варварство) этап развития человечества. А регулятором общения на этапе цивилизации, как обосновали К. Маркс и Ф. Энгельс в своей первой совместной работе «Немецкой идеологии», становится в первую очередь товарное производство и государство.

Цивилизация – это не только особое состояние человеческого общества; она означала также появление нового системного мира, развиваемого государством. Это также и особый способ освоения ценностей культуры, особый способ жизни человека, семьи, этноса, социальных групп, государства и общества, связанный с общественными институтами и регулируемый прежде всего правом и юридическими законами; и др. Далеко не случайно, что всё это многообразие цивилизации и «вдохновило» некоторых обществоведов к поиску доказательств естественного конца жизни этого определенного типа общества.

Речь в первую очередь идет о выходе книги О. Шпенглера «Закат Европы», в которой автор изложил концепцию естественного конца жизни культурно-исторического типа общества как организма.

В принципе О. Шпенглер прав в том, что «у жизни имеется политический и экономический способы пребывания в «форме» для истории». Личностное для него «оказывается малозначительной частной судьбой»[14]. Задолго до Шпенглера саму теорию «культурно-исторических типов» человечества развил россиянин Н. Я. Данилевский в своей работе «Россия и Европа» (1869 г.), интерес к которой вновь «проснулся» среди россиян только в начале 90-х годов ХХ века [15]. И это вполне естественно, поскольку те вопросы, которые Н. Я. Данилевский ставил полтора века назад, стали актуальными для россиян именно сегодня. Среди них следующие:

• Почему Европа враждебна России?

• Возможна ли новая теория общества?

• Существуют ли различия в «психическом строе» народов?

• Можно ли счесть «европейничание» болезнью русской жизни?

• Каков славянский культурно-исторический тип?

А положение Даниловского о том, что господство одного культурно-исторического типа, его стремление распространиться во всем мире, оттеснить, поглотить другие культурно-исторические типы означают его деградацию, нашло отражение и у О. Шпенглера в его «Закате Европы», и в утверждении А. Тойнби о том, что «цивилизации принимают смерть не от внешних неконтролируемых сил, а от собственных рук»[16].

Последнее в определенной степени свойственно и для России. В ее истории были случаи и «захвата» власти, и решения противоречий на путях буржуазно-демократических преобразований (Учредительное собрание), закончившихся, как известно, захватом власти большевиками – практикой для России совсем не новой. Только на сей раз это была не смена отдельных людей из царских династий, а практическая реализация некоей теории (марксизма).

Вообще, говорить об истории России, опираясь на методологию философии и истории О. Шпенглера, как собственно и других методологов, задача довольно сложная. «Перестройка» тормозящих развитие общественных отношений, начатая Александром II, если бы не отдельные исторические события (убийство П.А. Столыпина, Первая мировая война и др.), вполне вероятно могла бы способствовать утверждению капитализма, уже вполне утвердившегося во многих развитых странах, пусть и с какой-то своей «спецификой».

Конечно, все эти рассуждения опираются на какую-то основу общественного развития или, наконец, на какую-то общественную теорию, на базе которой осуществлялась вся история российского общества после революции. Вряд ли оптимистично и весьма любопытное суждение Г.И. Иконниковой и Н.И. Иконниковой о том, что «российское общество вернулось в лоно капитализма, не “родив” здорового социалистического общества»[17]. А «здоровый социализм», по их мнению, в России не появился потому, что теория материалистического понимания истории К. Маркса оказалась «неверной, ненаучной», что само российское общество «не успело» «созреть» до социалистической революции. Однако наши отечественные революционеры во главе с В.И. Лениным решили «творчески пересмотреть» теорию социалистической революции К. Маркса.

Реформы 90-х годов ХХ века – начала XXI века по «перестройке» того, что мешало продвижению советской России на пути технологического и экономического прогресса, в принципе мало чем отличаются и от революционного периода 20—30-х годов, и от тех реформ, которые проводило советское правительство в послереволюционные годы. Ни одна реформа того времени, включая нэп, не была реализована вообще. И если нэп в какой-то мере еще просуществовал некоторое время, то другие реформы затухали, даже не начавшись в практическом плане.

Капиталистическая система все эти годы тоже не раз «закатывалась»: и сегодня «Закат Европы» пропагандируется западными публицистами (Тоффлер и др.) всё в той же логике «ощущений», порождающихся в ходе возникновения каких-либо новых трудностей в развитии капитализма на Западе.

Всё это весьма негативно сказывается на процессе развития современной России. К тому же ожидание «рыночного чуда», подготовка к которому, прежде всего от понимания никак не может «дотянуться» до уяснения самой сущности России как абсолютно нового феномена жизнедеятельности нового российского общества, несомненно повлияет на процесс удлинения сроков прихода какого-либо нового качества жизнедеятельности страны. И самое главное – это ожидание «нового» не должно связываться с появлением какой-то специальной программы, новой политической партии, нового истеблишмента. И, наконец, – нового лидера. Вряд ли, конечно стоит «вспоминать» каких-либо «пророков» прошлого…

Очевидно и то, что никакими реформами и указами «сверху» нельзя изменить сложившуюся за годы советской власти систему жизнедеятельности, а главное – нарушить гегемонию взаимоотношений представителей государственной власти с населением. Нельзя изменить само мировоззрение тех людей, жизнь которых прошла в советском обществе. Очевидно и то, что сам процесс перемен связан также с самим фактом ухода из жизни целых поколений россиян. А это, как известно, объективно не «укладывается» в те десятилетия, которые прошли после свершившихся перемен в России, а ведь только практика и формирует «нового человека» будущей России.

О каждом организме, как писал автор «Заката Европы», нам известно, что сами форма и продолжительность жизни его или любого отдельного проявления жизни определены свойствами рода, к которому он принадлежит. Никто не станет предлагать относительно тысячелетнего дуба, что он как раз теперь-то и собирается собственно расти. Никто не ожидает от гусеницы, видя ее ежедневный рост, что она, возможно, будет расти еще несколько лет. Здесь каждый с абсолютной уверенностью чувствует некую границу, и это чувство идентично чувству внутренней формы. «Но по отношению к истории развитого человеческого типа царит необузданный и пренебрегающий всякого рода историческим, а значит, и органическим опытом оптимизм по части хода будущего, так что каждый в случайном настоящем “затеси” на высшей ступени линеарном “дальнейшем развитии”, не потому, что оно научно доказуемо, а потому, что он этого желает. Здесь предвидят неограниченные возможности, но никогда естественный конец – и из обстоятельств каждого мгновения моделируют совершенную наивную конструкцию продолжения»[18].

Содержание этой довольно объемной цитаты, написанной философом в начале ХХ века, согласимся, весьма конкретно характеризует исходные позиции как наших революционеров 20-х годов, так и реформаторов 90-х годов XX века. Но сродни ли нашему времени (1990–2016 гг.) тот период, который А. Белый характеризовал как единство трех кризисов, охвативших Европу: «кризиса жизни», «кризиса мысли», «кризиса культуры»[19]? Именно они, по его мнению, и «обеспечивали» символический «закат Европы» Шпенглера.

Что породило поступки наших реформаторов 90-х годов?

В первую очередь «ветхозаветность» лидеров КПС. Неспособность отойти от старых стандартов руководства страной, подавление всех попыток обновления. Могла ли сохраниться эта тенденция в ходе реформирования России? С какими-то модификациями – да, смогла, поскольку реформы не могут заменить революционные преобразования. Они способны осуществить лишь некую «перестройку» старых конструкций, что и произошло в России 90-х годов прошлого века.

Может ли данная «перестройка» стать основанием кардинальных изменений в России? Думается, что нет, не может.

Даже революция 1917 года не смогла создать объективные условия для возникновения новой России. Прежде всего потому, что она не изменила старый способ жизни человека. Не случайно то, что явно провалившуюся политику военного коммунизма В.И. Ленин заменил нэпом. История – это политика, опрокинутая в прошлое, как заметил в свое время академик М.Н. Покровский (1868–1932), за что и поплатился. Но именно этим воспользовался В.И. Ленин, сумев в очень непростой борьбе с партийными ортодоксами отстоять идею нэпа. Лишь немногие из его партийных соратников понимали, что никакая революция не способна разрешить противоречия российского общества в начале ХХ века, даже «убрав с дороги» царя. И нэп задумывался как единственное верное средство разрешения этих противоречий, которые возникли во второй половине XVIII века и продолжались в XIX веке. А разрушение их было возможно только на пути буржуазно-демократических преобразований, а не в результате «победы революционного рабочего класса», которого в России, согласимся, и не было.

Последние работы В.И. Ленина раскрывали те конкретные формы и методы организации хозяйственной деятельности, которые в свою бытность генеральным секретарем ЦК КПСС и Президентом СССР реанимировал М.С. Горбачев и которые положили «под сукно» преемники В.И. Ленина в 20-е годы прошлого века. «Положили под сукно» потому, что они сами никак не «вписывались» в сам ход осуществления нэпа.

Тем не менее сам нэп все-таки существовал почти до конца 20-х годов…

Вряд ли стоит пытаться вообразить себе как повел бы себя в этой ситуации, будь он жив и здоров, В.И. Ленин. Вспоминается другой, на наш взгляд, весьма похожий случай: деятельность царя Александра II и его окружения. Последние практически в полном составе были против отмены крепостного права в России, но царь добился своего – отменил сам факт крепостного права. Спрашивается: изменил ли царь цивилизационный облик бывшего крепостного крестьянства?

Далее мы не раз будем возвращаться к ответу на этот вопрос. Сейчас же, рассматривая современные проблемы, зададимся тем же вопросом: претерпели ли цивилизационные контуры какие-либо изменения (в лучшую сторону, конечно) постсоветского российского общества?

Положительно на этот вопрос ответить пока трудно. Можно согласиться лишь с тем очевидным фактом, что вся история России свидетельствует о том, что она уже более тысячелетия является цивилизованной страной. Эта цивилизация является вполне самостоятельной, отличной от других. Специфичность российской цивилизации можно представить в виде следующих особых норм, стандартов, правил и принципов:

1) государство превыше всего;

2) общество как целое выше человека как индивида;

3) право должно обеспечивать мощь государства, прежде всего военную;

4) не богатство гарантирует власть, но власть обеспечивает богатство (из чего следует, что коррупция есть неотъемлемая черта этой цивилизации);

5) производство, технология, инновация, наука имеют смысл и оправдание лишь постольку, поскольку они содействуют военному могуществу, расширению территории и укреплению государства;

6) высший моральный принцип есть оправдание любых акций, лишь бы они были направлены на укрепление власти, служение ей;

7) основное внутреннее назначение государства – патерналистское: государство определяет, что хорошо, а что плохо для граждан, распределяет блага с учетом места каждого в иерархической системе власти, вырабатывает для всех подданных смысл и назначение их жизни и позволяет им «вольности» и «шалости» лишь от сих до сих, в качестве разминки перед военными действиями. Политические партии, церковные, научные и другие организации имеют право на существование лишь как на механизмы, укрепляющие власть;

8) ложь, клевета, преступление и т. д. оправданны и нравственны, если они подчинены сверхзадаче государства, т. е. укреплению военного могущества и расширению территории.

Именно на этих фундаментальных ценностях цивилизации и было построено всё детально разработанное и изощренное законодательство, которое состоит как бы из двух частей – эссенциальной, подлинной, ориентированной на власть, и камуфляжной, маскирующей наше право под моральные ценности христианства и других более развитых цивилизаций.

В этой социально-исторической реальности в России существовали и развивались разные формы и типы социоэкономики. В принципе таких типов социальных механизмов всего два: распределительный (дистрибутивный) и рыночный. Соответственно различаются и два типа социоэкономики – дистрибутивная экономика и рыночная экономика. На разных этапах развития общества можно наблюдать и различные комбинации этих типов с преобладанием одного или другого из них.

Дистрибутивная экономика характерна для традиционного общества и подчинена задачам жизнеобеспечения всего населения страны на уровне его выживания. Ее концепцию разработал в середине XX века известный венгерский экономист Карл Полани. Суть этой концепции в том, что в традиционном обществе государство доминирует над всеми структурами; продукты производственной, хозяйственной деятельности сначала концентрируются в руках государства, а затем государство по своим критериям распределяет полученное. В СССР, например, распределялось всё. Практически 80 % продукции составляли средства производства и вооружения и лишь 10 % – товары для населения.

Второй тип – рыночная экономика, которая приспосабливается к запросам общества. В такой экономике и обществе в целом утверждается принцип максимизации полезности.

В российской социально-исторической действительности существовали и развивались вполне определенные рыночные отношения.

Речь идет не о капитализме, а именно о рыночных отношениях. Более того, как отмечают некоторые ученые, сама российская цивилизация была не только условием, но и порождением этих отношений. Знаменитый путь «из варяг в греки» был торговым путем, но по нему же к нам пришли варяги, сделавшие Россию наследственным владением Рюриковичей с их уникальным «княжим правом». Крепостной рынок, возникший при наследственном владении дома Романовых, тоже был рынком.

Вялый, унылый и беспомощный рынок, подозрительные и неумелые с точки зрения Запада русские купцы, принцип «не обманешь – не продашь», неприемлемый для протестантской этики капитализма, – всё это свидетели особого российского рынка, но не отсутствие рынка вообще. После отмены крепостного права (1861 г.) российский рынок стал более интенсивно развиваться, чем при Петре I, во времена Ивана Грозного и Годунова. Наивысшей точки процесс европеизации и капитализации наш рынок достиг в конце XIX века. Сложившаяся рыночная ситуация и необходимость дальнейшего развития в этом направлении требовали радикального изменения российской цивилизации и неотъемлемой от нее деспотической организации власти.

Трансформация российского рынка, основанного на низких технологиях, вялотекущих экономических процессах, малоинициативных предпринимателях и купцах (хотя и среди них были яркие и сильные фигуры), отсутствии серьезной капиталистической этики и свободы предпринимательства, в рынок современного капитализма требовала новой цивилизации, новой общественной организации, радикальных изменений в ядре нашей культуры.

Однако вместо всех этих изменений Россия получила естественное следствие нашей «особой» цивилизации «особого» рынка «особого» исторического пути, на который толкал нас родной отечественный деспотизм – социалистический механизм власти. История впоследствии показала, что переход от нецивилизованного общества к цивилизованному куда проще, чем смена цивилизаций, поскольку речь идет не о создании системы, а о вытеснении старой системы и замене одного блока взаимосвязанных систем цивилизации, технологии, экономики и культуры аналогичным блоком качественно иных систем.

Современный капиталистический рынок с таким же трудом «пробивает» себе дорогу в аналогичной ситуации. Обстоятельства становления рынка в современной России еще труднее, чем это было в царской России, поскольку здесь те стандарты, правила и ценности, о которых речь шла ранее, приобрели особый идеологический оттенок прочных негативных стереотипов по отношению ко всем капиталистическим ценностям. Кроме того, в советской России сложился и свой рынок, непохожий ни на старый, ни, естественно, на тот, который Россия стремится создать сегодня. Именно поэтому рыночное реформирование в России идет не только трудно, с большими потерями (это, как показала практика посткоммунистической трансформации в странах Восточной Европы, свойственно всем бывшим членам социалистического лагеря), но и с некоторыми рывками. Причем, и вперед, и назад.

Общеизвестно, что капиталистический рынок немыслим без реализации и наличия следующих пяти факторов:

1) капитал как фундаментальная экономическая основа эффективного производства и торговли;

2) свободное предпринимательство, целиком ориентированное на производство товаров в объеме, необходимом для удовлетворения развитых человеческих потребностей и обеспечения благополучия подавляющему большинству населения в соответствии с современными стандартами жизни в развитых обществах;

3) признание частной собственности священной и неприкосновенной, так же как и признание права на существование всех других форм собственности, кроме абсолютно монопольной государственной;

4) инновационный механизм и высокоэффективные современные технологии, опирающиеся на стержневую информационную технологию, обеспечивающие высокую автоматизацию промышленного и интеллектуального труда, качество товаров, ресурсосбережение, экологическую безопасность и гуманизацию среды обитания:

5) высокая профессиональность и компетентность всех субъектов экономической, финансовой и политической деятельности.

К этому необходимо еще добавить максимальные трудовые гарантии каждого из этих пяти факторов, ибо только взятые вместе как моменты единого целого они могут обеспечить единство новой цивилизации и нового рынка, т. е. реализацию нашей самой известной мечты о материальном и духовном благополучии, обещаниями реализовать которую и соблазнили большевики российские небогатые слои населения в пору Октябрьской революции 1917 года.

В современной России до сих пор так и не реализованы практически все пять перечисленных выше факторов. Несмотря на то, что имеется весьма солидный капитал, он никак не может стать той фундаментальной экономической основой эффективного производства и торговли, которая была жизненно необходима все эти годы реформ. И не станет до тех пор, пока мы не осознаем, что «поодиночке» вышеотмеченные факторы наличия капитализма нельзя реализовать по определению. Нельзя реализовать и сами факторы «по частям», как, например, все эти 25 лет пытаются «ввести» частную собственность: на квартиру, государственную собственность (предприятия), землю и т. д. Даже самая либеральная «команда» наших реформаторов Е. Гайдара колебалась, не зная с чего начать – отпустить цены или начать приватизацию.

Сегодня мы «пожинаем» плоды реализации главной идеи первых реформаторов – создания класса собственников. Да, они преуспели в этом. Но ведь путь, каким шел процесс создания класса собственников изначально, был порочен. Как, вообще, можно создать из ничего что-либо конкретное? А именно так и обстояло дело. В свое время многие жалели М. Ходорковского – одного из первых российских олигархов, посаженного в тюрьму за неуплату налогов. Жалели по весьма определенным причинам. О самой ситуации с неуплатой налогов говорить не будем. И здесь Ходорковский был далеко не одинок. Жалели же в первую очередь потому, что он не тратил деньги на приобретение предметов роскоши – дорогие машины, яхты, дворцы и т. д., – как многие из неоткуда возникших российских нуворишей, а расширял производство, создавал научные учреждения, сиротские дома и т. п. И, кстати, он чуть ли не единственный из олигархов 90-х годов прошлого века, который разбогател вполне в духе «американской мечты». Казалось бы, что он не мог воспользоваться служебным положением, как почти все руководители разных рангов из бывших министров (газовой промышленности, энергетики и т. д.), не использовал воровские схемы по соглашению с подельниками – руководителями производства, как, например, Б. Березовский и В. Гусинский, не пользовался связями с родственниками, занимавшими высокие посты и т. п. Свой первоначальный капитал он создал, работая в отделе научно-технического творчества молодежи; такие отделы практически первыми в стране социализма ввели хозрасчет, наиболее похожий на действительный рынок, его аналог. Кстати, «пробил» саму возможность «обналички» не сам М. Ходорковский, который «сколотил» за этот счет свой первоначальный капитал, а ЦК ВЛКСМ. Весьма «плодотворно» использовали полученную возможность и многие другие комсомольские работники, занимавшие впоследствии важные посты и в экономике, и в государстве.

Среди других возможностей «сколотить» свой немалый первоначальный капитал первое место принадлежит, конечно, владельцам почти всех нефтегазовых компаний (вернее – владельцам контрольных пакетов акций) – выходцам из Минтопэнерго, который, как и почти все другие министерства был реконструирован, и, вообще, многие министерства были превращены в различного рода ассоциации с немалым уставным капиталом из государственных «сусеков»[20].

Наши реформаторы так увлеклись придумыванием путей формирования класса собственников, что абсолютно забыли сами азы становления капитализма. Речь идет о единственно целенаправленном субъекте, заинтересованном в возникновении капитализма и его главной социальной опоры – предпринимательстве. И эта их ошибка порождена устойчивым влиянием на советских экономистов (и не только на них) марксизма. К. Маркс, как известно, также не выделял предпринимательство как субъект становления капитализма. Он, подобно Д. Рикардо, как собственно и другие ведущие экономисты английской классической школы, считал процессы производства и капиталовложений более-менее автоматическими, не требующими принятия важных решений, оценок риска и всякого рода предвидения. И хотя, по сути дела, К. Маркс был одним из первых, кто стал вникать в глобальные последствия той промышленной революции, о которой его предшественники не имели представления, он, наблюдая процесс крупного производства, как и экономисты классической школы, был еще не в состоянии выделить особый характер предпринимательской функции, так как превалирующей формой деловой собственности, даже в зените промышленной революции, как отмечает М. Блауг, была семейная фирма размером от малого до среднего, где капитал обеспечивался хозяином, его родственниками или друзьями.

Вместе с тем можно сказать, что какой-либо корпоративной формы организации бизнеса, в которой капиталистическая роль акционеров разительно отличается от функций менеджеров и предпринимателей, не было «под рукой» и у некоторых предшественников А. Смита и К. Маркса, которые тем не менее функцию предпринимателя формулировали весьма отчетливо. Так, например, еще в начале XVIII века Р. Кантильон (1680–1734) разработал вполне ясную концепцию предпринимательства. По его мнению, и фермеры, и суконщики (промышленники), и торговцы обязуются производить твердо оговоренные выплаты своим работникам и партнерам в ожидании неопределенной выручки.

Таким образом, Кантильон выделял главное: они, как отмечал он в своей рукописи «Эссе о природе торговли вообще», написанной им примерно в 1730 году, являются руководителями производства и торговли, несущими основной риск, при этом конкуренция стремится свести их вознаграждение к нормальной ценности их услуг[21].

1.1. Формула бизнеса

До сих пор многие наши экономисты и социологи, не говоря уже о «широких массах трудящихся», не могут уяснить саму формулу бизнеса, которую собственно и сформулировал Р. Кантильон и которая составляет само существо предпринимательской деятельности. Сегодня, как в начале 90-х годов и в советское время, любой бизнес как экономическая деятельность, приносящая доход или иные личные выгоды, воспринимается чаще всего как жульническое предприятие, афера (affaire – в пер. с фр. дело, с англ. – business). В основе такого понимания не только те статьи Уголовного кодекса советской России, которые пресекали деятельность предпринимателей (и в первую очередь так называемых спекулянтов), которые покупали товары по «известной цене», а продавали по «неизвестной цене», стремясь получить прибыль. А если «смотреть в корень» проблемы, то всё идет от того же К. Маркса, который, по словам М. Блауга, полагал, «что либо капиталисты не испытывают никакого бремени риска, либо если они и несут бремя риска, то в капиталистической экономике предложение людей, желающих взять его на себя, явно неограниченно»[22]. То есть и здесь, в данном аспекте, Маркс оставался на уровне «классиков» времен превалирования семейных фирм.

Что касается второго аспекта «невнимания» К. Маркса к предпринимательству, то оно всецело связано с «героической попыткой Маркса дать обобщенное и систематизированное толкование» «законов движения капитализма»[23].

В принципе К. Маркс как бы продолжил научный анализ трудовой теории ценностей, выдвинутой А. Смитом и поддержанной Д. Рикардо. Но развивая идеи последнего, разложив трудовую ценность на три составные части: «постоянный капитал» (капитал, вложенный в производство), «нерешенный капитал» (затраты на оплату труда) и «прибавочную стоимость» (величина, на которую ценность превышает сумму труда и капитал в производственном процессе), – Маркс воздвигает исходя из этого свое знаменитое учение о прибавочной стоимости.

Прежде чем исследовать непосредственный источник этой прибавочной стоимости, К. Маркс, «со свойственным ему способом диалектического исключения ограничивает условия проблемы», – как заметил «патриарх буржуазных экономистов» – известный австрийский ученый и государственный деятель Ойген Бём-Баверк (1815–1914)[24]. В первую очередь Маркс забывает вышеприведенную формулу бизнеса Р. Кантильона, как и предпринимательский доход Тюнена, книгу которого «Изолированное государство» Маркс, по утверждению Блауга, читал[25].

Полностью абстрагировавшись от всего этого, Маркс в «Капитале» излагает исходный тезис будущего сценария своей саги об эксплуатации рабочих капиталистом: «Наш владелец денег, который представляет собой только личинку капиталиста, должен купить товары по их стоимости, продать их по их стоимости и все-таки извлечь в конце этого процесса больше стоимости, чем он вложил в него. Его превращение в бабочку, в настоящего капиталиста, должно совершиться в сфере обращения, и в то же время не в сфере обращения. Таковы условия проблемы. “Hic Rhodus, hic salta!”[26]. Весьма знаменито и последнее латинское выражение из басни Эзопа «Хвастун», в переносном смысле означающее следующее: здесь и покажи, на что ты способен! Можно сказать, что именно с этого момента теория прибавочной стоимости – сугубо продукт представителей экономической науки – становится, по выражению М. Блауга, отражением «особой этической или политической идеи о том, что доход от собственности должен был бы доставаться, скорее, рабочим, чем капиталистам, землевладельцам и рантье. Трудовая теория ценности в такой интерпретации есть, скорее, теория естественного права, чем теория цен»[27].

По сути, К. Маркс пытался создать экономическую теорию классового распределения доходов. Естественно, что такая теория должна иметь отношение и к фактическим ценам. Смысл всего первого тома «Капитала» и состоит в том, чтобы показать, как существование прибавочной ценности согласуется с таким положением вещей, при котором товары обмениваются в соответствии с количеством овеществленного в них труда. Сама теория прибавочной ценности является ни чем иным, как утверждением о существовании взаимосвязи между ценностью рабочей силы и ценностью конечного продукта. Это утверждение касается и относительных цен. «Приравнивая свои различные продукты при обмене один к другому как стоимости, люди приравнивают свои различные виды труда один к другому как человеческий труд. Они не сознают этого, но они это делают…»[28]. Стоимость, по словам К. Маркса, превращает каждый продукт труда в «общественный иероглиф», разгадать смысл которого и пытаются люди.

Маркс, на наш взгляд, в большей степени сам «накрывает» тем «мистическим туманным покрывалом» «строй общественного жизненного процесса», которое, по его мнению, может этот «строй» сбросить, когда станет «продуктом свободного общественного союза людей и будет находиться под их сознательным планомерным контролем», т. е. при социализме. И «накрывает» для того, чтобы выдвинуть на первый план свое видение стоимости. Признавая, что политическая экономия и до него анализировала эту проблему и утверждая, что «форма стоимости продукта труда есть самая абстрактная и в то же время наиболее общая форма буржуазного способа производства, который именно ею характеризуется как особый тип общественного производства», т. е. рынок, Маркс абсолютно бездоказательно извращает сами условия осуществления этого способа производства. Признавая изначально рабочего «свободным», он всё время пытается реализовать свое видение получения прибыли капиталистом и ухудшения условий труда рабочего, который вынужден «продать за цену привычных жизненных средств все активное время своей жизни, самую свою работоспособность, – продавать свое первородство за блюдо чечевичной похлебки»[29].

В погоне за реализацией своей «идеи» Маркс упустил много других обстоятельств (сознательно или несознательно – это другой вопрос), которые в принципе «похоронили» бы его методологию еще в самом начале. Речь идет о том, что он не учел роль профсоюзов и других объединений. Не учел он и того, что понижение дохода рабочих «не может идти далее того, что нужно для содержания рабочих; иначе количество их уменьшится от голода и болезней до тех пор, пока установится такое отношение, которое даст им возможность жить» [30].

К тому же, заметил Б. Чичерин (1828–1904), рассматривая земельную ренту, если земля «дает обильную жатву, а между тем обеспечен и внешний сбыт, является спрос одновременно на капитал и на рабочие силы. При таких условиях и заработная плата, и процент с капитала могут стоять на значительной высоте. Обилие естественных богатств дает обоим деятелям возможность возвыситься за счет поземельной ренты»[31].

Да, и труд является началом всякого производства и неразрывно связан с «лицом» работника, покупается и продается как простой товар и «подчиняется общим всем произведениям законом мены», – как отмечал немецкий экономист Йоган Карл Родбертус-Ягецов (1805–1875), один из представителей «вульгарной политической экономии» (по Марксу), «новую теорию земельной ренты» которого критиковал К. Маркс. У Родбертуса возрастание прибавочной стоимости обусловливается возрастанием производительности труда, у Маркса оно «проистекает из удлинения самого рабочего дня». Прибавочная стоимость, – утверждает Маркс, – есть не что иное, как неоплаченный труд, средняя прибыль или нормальная прибыль, есть не что иное, как то количество неоплаченного труда, которое согласно предположению реализуется каждым капиталом данной величины… Избыток прибавочной стоимости над средней прибылью нанимателя (невыплата зарплаты и т. п.) чаще всего является не предметом рассмотрения в суде, а причиной голодовки, забастовки и т. п.

Б. Чичерин замечал, что «глупый работник» даже не догадывается, что, по теории Маркса, продается исключительно «меновая ценность рабочей силы», за которую он получает плату, а покупается ее потребительская ценность, т. е. «употребление ее как производительной силы, чем и определяется цена произведений». Умный капиталист на этом и «основывает все свои расчеты». Между тем, утверждает Б. Чичерин, «по собственному учению Маркса, в меновую ценность какого бы то ни было товара не входит ни единого атома потребительской ценности. Если мы примем это учение, то мы должны будем сказать, что и в ценность товара не входит ни единого атома потребительской ценности купленной на рынке работы, а единственно меновая ценность последней. Если же мы скажем, что ценность произведенного товара определяется потребительной ценностью работы, то мы должны будем признать, что именно эта ценность куплена предпринимателем и что за нее он заплатил работнику. Какого бы начала мы ни держались, расчет должен быть один. Предполагать же, что работник продает одну ценность, а предприниматель покупает другую, что один продает шестичасовую работу, а другой покупает двенадцатичасовую, значит отказаться от объяснения явлений какими бы то ни было экономическими законами и прибегать к чистой бессмыслице…» выражающейся в том, что в товаре (в его цене или в той части его цены, которая состоит из прибавочной стоимости) содержится большее количество неоплаченного труда, чем то, которое образует среднюю прибыль и которое, стало быть, в средней цене товаров составляет избыток цены товара над издержками его производства, как подчеркивает К. Маркс[32], исследовавший этот вопрос в «Теориях прибавочной стоимости», образующих в томе 4 «Капитала» материал, состоящий из более чем 200 страниц[33].

В действительности же прибыль капиталиста и предпринимателя составляет законно принадлежащее им вознаграждение за их участие в производстве (каким образом – это уже другой вопрос, который требует весьма пространного объяснения), а вовсе не излишек, отбираемый у рабочего.

Заработная плата есть вознаграждение работника за его труд. И при существующем экономическом способе производства (об особенностях, которого К. Маркс не уставал пространно рассуждать в каждом из четырех томов «Капитала», хотя очень коротко, ясно и, главное, предметно сказал об этом уже в «Манифесте Коммунистической партии»), основанном в отличие от феодального экономического уклада на свободе, эта плата определяется рыночной ценой работы и устанавливается договором между нанимателем и нанимаемым. Понять это нашим старым марксоведам весьма не просто, так как в России до сих пор рынка труда не существует, а договора не являются единственным правовым документом. Всё учение Маркса, которого выдают за великого экономиста, зиждется на этом софизме[34].

Как видим, еще задолго до обращения российских марксистов к «научному социализму» К. Маркса Б. Чичерин «отслужил» по нему «реквием». В Европе это сделали другие, среди которых отметим упоминавшегося Е. Бём-Баверка, книга которого была издана в России задолго до Октябрьской революции 1917 года[35].

Теория прибавочной стоимости, – отмечал М. Блауг, – составляет лейтмотив марксистской политической экономии. Но то, как Маркс объясняет свою теорию, свидетельствует о том, что он просто поставил перед собой неразрешимую задачу. Во всех томах «Капитала», – утверждает Блауг, – нет ничего такого, что заставило бы нас поверить, будто любой рабочий с одной и той же квалификацией создает одинаковую сумму прибавочной ценности независимо от того, с каким оборудованием он работает или какого рода продукцию он производит. А если мы отказываемся от предложения относительно одинаковой нормы прибавочной ценности по всем сферам занятости, всё здание, возведенное Марксом, рушится до основания.

А если мы отказываемся от упомянутого, что остается тогда от марксистской политической экономии? «Всё, что остается, по-моему, – заключает М. Блауг свой критический анализ «Капитала» Маркса, – это «образ» или представление экономики как панорамы «величественных движущих сил», относящихся к долговременной эволюции экономических систем, – именно это и еще тьма бессвязных, но, тем не менее, замечательных примеров проникновения в природу технического прогресса, экономических циклов и феномена безработицы. Что же касается теории социализма, нам придется искать ее где-либо в другом месте»[36].

Вряд ли имеет смысл искать «эту теорию» у первых российских сторонников К. Маркса: Н.И. Зибера (1844–1888), Г.В. Плеханова (1856–1918), П.Б. Струве (1870–1944), М.И. Туган-Барановского (1865–1919), С.Н. Булгакова (1871–1944) и др. Все они, как и В.И. Ленин, были сторонниками идеи воплощения марксизма в жизнь России, лишь стремясь приспособить его к российским условиям.

Секрет и экономического, и социального успеха рынка прежде всего в том, что здесь каждый человек, действуя на свой страх и риск в получении дохода, имеет в виду скорее потребности других, чем свои собственные. Особенно это правило свойственно предпринимателям. «В предпринимательстве, – утверждал Л. Мизес (1881–1973), – человек нуждается в окружении граждан. Каждый сам по себе есть цель и средство: последняя цель для себя и средство для других в попытках достичь собственных целей. Рынок в отличие от любой принудительной плановой системы, в которой превалирует субъективизм участников действия этой системы, направляет активность людей в такое русло, где они лучше всего соответствуют потребностям окружающих. Почему? Потому, что именно рыночный процесс есть адаптация индивидуальных поступков к требованиям взаимной кооперации. А его главный концептуальный инструмент – экономический расчет – диктует капиталистам, предпринимателям, фермерам, что следует производить и в каком количестве. Их основная цель – продать свою продукцию, а не просто произвести в каком-то количестве, как это было на советских предприятиях. Если потребители не покупают произведенный товар, они тем самым “выносят смертный приговор” бизнесу владельца средств производства. Естественно, пострадают и менеджеры, и работники» [37].

Вот и получается, что в конечном итоге определяют курс деятельности капиталистов и предпринимателей потребители. Они и являются действительными хозяевами в системе рыночной экономики. Из этого нужно исходить, когда мы говорим о предпринимателе, будь он владельцем средств производства, банкиром или менеджером. В отличие от советского директора завода, например, предприниматель сегодня, погружен в неопределенные условия будущего. Его задача состоит не в том, чтобы выполнить план, спущенный сверху, а в правильном предвидении будущих событий. И если директору за невыполнение плана дадут выговор, то предприниматель, если он ошибся в прогнозе текущих событий, обречен. «Единственный источник прибыли предпринимателя, – утверждал Мизес, – его способность лучше других просчитывать потребительский спрос в перспективе… Прибыль и убытки суть инструменты, посредством которых потребители господствуют на рынке» '.

Только поняв всё вышесказанное, можно трезво рассуждать и о едином налоге на ренту и, самое главное, о налоге на сверхприбыль. Сама суть этого налога сводится к определенному налоговым законодательством количеству капитала, изымаемого с той части чистой прибыли, которая признана сверхприбылью, поскольку существенно превышает прибыль за предшествующий период.

И вместо того, чтобы благодарить предпринимателя за успешную работу – чем больше будет эта сверхприбыль, тем больше получит государство (что вряд ли кто может оспорить), – эту сверхприбыль, просто говоря, штрафуют. Государство, наказывая предпринимателя, наказывает в нашем случае эффективную адаптацию к изменению экономических условий. По сути дела, государство атакует прибыль – главный итог производственной деятельности, то, что позволяет улучшить материальное положение не только предпринимателя, но и всего населения. Из-за проявления старых, навеянных общинной практикой и социалистическим уравнительным нравоучением, чиновники (а государство – феномен не обезличенный его конкретную политику формируют индивиды, а не «хор политиков») наказывают самых эффективных предпринимателей. Более того, этот налог «способствует замораживанию рыночных структур и предпринимательских позиций в сложившемся состоянии, что со временем всё более разрушительно действует на экономику. Нет и не может быть экономических оправданий попыткам заморозить сложившееся состояние рынка. «Чем выше темп экономических изменений, тем важнее не облагать налогом сверхприбыль», – подчеркивает один [38] из ярких противников вмешательства государства в экономику Мюррей Ротбард, идеи которого породили целую волну приватизации в США в 1980-х годах. «В противном случае, – предостерегает он, – то, что для нас в современный период новой России представляется весьма важным, – возможности приспособления к новым условиям – окажутся недостаточными как раз тогда, когда требуется быстрая адаптация. Трудно найти столь же неопределенный налог, как этот»[39].

Очевидность сказанного не вызывает сомнений. Как не вызывает сомнения и то, что излишнее вмешательство государственных чиновников в экономику не принесет пользы ни предпринимателю, ни населению, ни государству в целом. Как известно, чтобы была возможность присвоить ренту (а сверхприбыль – это рентный доход) нужно, чтобы рыночная цена на производимые (или добываемые из недр) с помощью ограниченных ресурсов товары превышали их цену производства (издержки производства плюс средняя прибыль). Но цены-то рыночные: сегодня они одни, а завтра другие. Поэтому так называемая сверхприбыль – явление не только временное, но еще и случайное. И тот, кто, по выражению Ю.В. Яковца, является собственником условий производства, вполне может претендовать «именно на сверхприбыль».[40]

Но именно это и не приемлют сторонники марксизма, утверждая, что прибавочная ценность не есть вознаграждение за производственный труд, что это вовсе не та плата, которая технически необходима для реализации производственного процесса, а это, скорее, как правильно заметил М. Блауг, «результат частной собственности на средства производства при капитализме». Вся дискуссия вокруг марксовой теории прибавочной стоимости – это не объяснение и споры вокруг существования процентного дохода (в современной России споры по данному вопросу пока не идут – всё впереди) или прибыли, а суть ее в том, как объяснить частную собственность на капитальное оборудование и сопутствующее ей право нанимать рабочую силу. И здесь уже встает вопрос о самой институциональной структуре общества. Во времена К. Маркса трудно было сравнить эффективность капиталистической и социалистической систем по причине отсутствия последней. «Спор о капитализме, – отмечает М. Блауг, – в его в сравнении с социализмом вращается вокруг вопроса о том, как наиболее эффективно могут выполняться определенные функции, например функции, связанные с владением собственностью.

Вместо этого Маркса обуревает чисто метафизическая проблема – бесплоден или продуктивен капитал, считать ли процентный доход или прибыль платой за оказанные услуги или же это просто доход, украденный у рабочих, “своего рода легализованный грабеж”[41]. Суть же своего главного намерения – замена капитализма социализмом – предельно откровенно провозглашена в «Манифесте коммунистической партии», содержание которого, по словам М. Блауга, в «Капитале» Маркс осуществляет через утверждение того, что прибыль, или процентный доход, в долевом распределении факторов производства лишена экономического raison d’etre – это вовсе не необходимая плата издержек, и она, конечно же, исчезнет, «если мы национализируем средства производства»[42]. В данном случае К. Маркс попытался доказать неизбежность ликвидации частной собственности на средства производства – этого экономического стержня существования капиталистического способа производства. Но это, «скорее, социологическое, чем экономическое толкование трудовой теории ценности», – замечал М. Блауг. Думается, что в данном случае М. Блауг не совсем прав. В большей степени прав Е. Бём-Баверк, который дал более реальную оценку основателю «научного социализма». «Его система, – отмечал Бём-Баверк, – не находится ни в какой основательной, тесной связи с фактами. Ни путем здоровой эмпирии, ни путем основательного хозяйственно-психологического анализа Маркс вывел из фактов основы своей системы, он строит ее на такой непрочной основе, как диалектика». В этом тот большой грех, который Маркс кладет в колыбель своей системы. Из него с необходимостью вытекает всё остальное.

«Здесь первородный грех порождает всё новые грехи. Но столкновение, – продолжает Бём-Баверк, – не должно быть очевидным: поэтому приходится облекать вопрос темнотою или расплывчатостью или изворачиваться диалектическими фокусами, подобно тому, как он делает это вначале и, конечно, когда всё это не помогает, приходится противоречить самому себе».

Такой подход, ясно, и не социологический, и не экономический. Более того, он вообще не научный, а предельно субъективный. Ибо Маркс в данном случае выступает не как ученый, а как политик, пытающийся реализовать тот «первый документ, содержащий в себе гениальный зародыш нового мировоззрения» (Ф. Энгельс), который известен под названием «Тезисы о Фейербахе». Как замечал Ф. Энгельс, когда К. Маркс писал эти Тезисы, он уже завершил в главных чертах развитие своей материалистической теории истории. А, как известно, главный из них – одиннадцатый тезис: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»[43], – имеет сугубо идеологический характер. Здесь о той «самодеятельности» и «объективности», а тем более, «совпадении самодеятельности с материальной жизнью», которое может осуществляться только «посредством революции»[44], о других элементах как результатах «изменения мира», конечно же, речь не идет. Но та главная цель, которая определила всю теоретическую и практическую деятельность К. Маркса и Ф. Энгельса, была поставлена. И главное «направление удара» новой общественной доктрины ее авторы сформулировали сразу же после осмысления отмеченных тезисов в своей «Немецкой идеологии» – это уничтожение частной собственности на средства производства. Все последующие работы классиков были посвящены решению этой задачи.

Реализация данной задачи – это идеологическое обоснование необходимости социализма с его централизованным планированием и управлением, господством государственной собственности как экономической основы социалистического общества. Следовательно, осуществление экономической политики, направленной на ущемление частной собственности в любых ее проявлениях, это в лучшем случае торможение всех процессов в обществе, которые осуществляются в рамках индивидуального и децентрализованного принятия решений в сфере экономики, преимущества чего уже доказаны, в том числе, и самими К. Марксом и Ф. Энгельсом. Единственная цена, которую мы платим за свободное предпринимательство, как замечал М. Блауг, это периодические спады в экономике и значительное неравенство в распределении доходов. Но, как отмечал Д. Кейнс в своей книге «Экономические последствия мира» (1919 г.), в сущности именно неравенство в распределении богатства сделало возможным те немалые накопления материального богатства и основного капитала, которые отличают XIX век (уточним: его вторую половину) от всех других. «В этом, – утверждает он, – фактически заключается главное оправдание капиталистической системы. Если бы богачи потратили свое вновь приобретенное богатство ради собственного удовольствия, мир уже давно признал бы подобную систему неприемлемой. Но, подобно пчелам, они экономили и накапливали при этом не в меньшей степени в интересах всего общества, ибо сами они ставили перед собой более ограниченные цели».

«Огромные накопления основного капитала, – продолжает Д. Кейнс, – которые для большей пользы всему человечеству создавались в течение 50-ти лет до войны, не могли бы произойти в обществе, в котором богатство распределялось бы поровну. Мировая сеть железных дорог, которые были построены в то время в качестве памятника для последующих поколений, была в не меньшей мере, чем египетские пирамиды, результатом применения «труда», который не был свободен потреблять весь эквивалент своего продукта для своего непроизводственного удовольствия» '.

Конечно, здесь ситуация была другой, чем в постсоветской России. У западных государств не было собственных средств, например, для того, чтобы строить железные дороги. Даже в относительно богатой стране – США, – государство в этом строительстве выступало акционером наряду с предпринимателями. В этих условиях именно самостоятельность предпринимателя, выражающаяся в конкретной доле его частной собственности, в том числе и капитала, объективно делала его участником поступательного развития общества весьма конкретным и понятным способом: путем реализации его собственного интереса, получения реальной материальной выгоды. Однако при этом предприниматель не стремился как бы «встать» на место государства или хотя бы «отвоевать» себе право наравне с государством участвовать в управлении. Нет. Становясь реальным собственником, он реализует свой редкий дар предпринимательской интуиции. Именно это обеспечивает политическое качество предпринимательства, но совершенно в необычном виде. Ибо, проявляя свою самостоятельность, оно тем самым представляет самый массовый противовес вмешательства государства в экономику, что не могут себе позволить, например, монополии, успех которых и определяется коррумпированной связью с государственными чиновниками. Это особенно важно для переходной экономики.

Таково содержание той формулы бизнеса, без уяснения которой трудно представить и рынок, и конкуренцию, и все другие социальные технологии, которые вместе являются неотъемлемыми сторонниками капиталистической системы.

1.2. Рынок как социальная технология

В исследовательской практике, не говоря уже об обыденном восприятии, сложилось так, что «рынок» всецело представляется как экономическая категория. Понятие «рыночная экономика», став синонимом понятия «рынок», поглотило последнее полностью. А в связи с государ- [45] ственным регулированием, рыночная экономика (рынок) стала олицетворять весь либерализм в целом. Сегодня в экономической (и не только) литературе чрезвычайно распространено мнение, что рыночная экономика (рынок) почила в бозе еще в послевоенные годы (1946-й и др.), уступив место государственному регулированию. А если где-то рынок еще и существует, то в весьма ограниченных сферах. Такая трактовка, конечно же, выгодна той части исследователей, которые до сих пор рынок не приемлют и тешат себя надеждами, что новая Россия выберет некий третий путь развития. Но очевидна ли такая ситуация в принципе?

На наш взгляд, нет.

Во-первых, само понимание ситуации, когда из процессов, связанных со сбоями в экономике, делаются выводы о нецелесообразности самого рыночного механизма хозяйствования, нуждается в каких-либо дополнительных аргументах и, на наш взгляд, весьма поверхностно. Здесь как раз та ситуация, когда какие-либо доказательства чаще всего основываются на вере в непогрешимость того или иного авторитета в науке.

Таким образом, в экономической теории пока будут споры о самом факте «весомости» рыночного механизма хозяйствования и государственного регулирования. Думается, что пока рано расставлять какие-то взаимоисключающие акценты в обосновании преимуществ этих начал. Очевидно, что для этого просто нет исторических фактов.

Во-вторых, что же касается самого понятия «рынок», то его роль в общественном развитии надо оценивать не с чисто экономических позиций, а скорее с позиции социологии, в которой синергетический эффект исследования является внутренне присущим этой науке.

Послушаем в этом плане Фридриха фон Хайека – известного социолога-экономиста. По его мнению рынок – это «телекоммуникационная система», особого рода информационное устройство, осуществляющее координацию знаний миллионов незнакомых друг другу людей, социальный процесс в каком-то конкретно организованном виде или нечто другое, осязаемое, вещественное.

В связи с этим о какой-либо «весомости» рыночного механизма говорить не приходится. Он или есть, или его нет. Если его нет – значит, в стране есть другой механизм регулирования экономики. Это – плановая общественная система, основанная на командном начале.

Во всех других случаях «бал» в экономике «правит» рынок. И не только в экономике. Рынок, рыночная экономика – это прежде всего новая философия и то «новое мышление», в которое в свое время фарисейски пытался облачить некое новое начало социализма М.С. Горбачёв.

Совершенно конкретно трактует новую философию Хайек.

Ядро социальной философии Ф. Хайека составляют тесно связанные между собой концепции «спонтанного порядка», «неявного знания» и «социокультурной эволюции». Его политические оценки или конкретные рекомендации восходят в конечном счете к этим общим идеям.

По определению Хайека, «порядок» – это положение, «при котором множество элементов разного рода так связаны между собой, что, познакомившись с каким-либо пространственным или временным фрагментом целого, мы можем относительно всего остального научиться выстраивать правильные ожидания или, по меньшей мере, ожидания с хорошими шансами на то, что они окажутся правильными» '. Порядок в обществе может создаваться сознательно или складываться стихийно. В разработке идеи «спонтанного порядка» Хайек считает себя продолжателем мыслителей «шотландской школы» XVIII века, основателем которой был учитель А. Смита А. Фергюсон.

Специфика «спонтанных порядков», которые мы не называем социальными технологиями, состоит в том, что они не являются чьим-то изобретением, воплощением чьего-то замысла. Они образуются эволюционным путем как непреднамеренный, бессознательный результат сознательных действий множества людей, преследующих свои частные цели. В этом смысле спонтанный порядок можно назвать продуктом человеческого действия, но не продуктом человеческого разума. Язык, мораль, право, рынок, деньги, процесс накопления технического знания – всё это примеры самоорганизующихся и саморегулирующихся социальных систем. Упорядоченность в них достигается не управлением из центра, а регулярностью во взаимоотношениях между составными элементами структуры. Такие социальные институты занимают как бы промежуточное положение между миром природных объектов, существующих независимо от человека, и миром искусственных объектов, рожденных его волей и интеллектом.

Различия между продуктами сознательного творчества человека и непредумышленными результатами его деятельности легко уяснить, сравнив, скажем, шоссе, проложенное по заранее составленному инженерно-строительному плану, с тропой в лесу, образовавшейся вследствие того, что множество людей независимо друг от друга избирали именно этот путь как наиболее удобный. Происхождение и развитие фундаментальных социальных институтов Хайек связывает с механизмом «невидимой руки» А. Смита, показавшего в «Богатстве народов», как действия [46] частных лиц, движимых собственным интересом, могут направляться на общую пользу, хотя никто из них и не помышляет о благе общества[47].

Противопоставление двух типов организации, сознательной и спонтанной, – сквозная тема большинства работ Ф. Хайека. Различные проекты сознательно построенного и управляемого общества, будь то социалистические модели, реформизм кейнсианского толка или идеи «социальной инженерии», объединяются им под общей рубрикой «конструктивизма». Сознательный порядок моноцентричен, спонтанный – полицентричен; первый функционирует по плану, второй – самопроизвольно; первый ориентирован на выполнение строго определенных задач, второй не подчинен какой-либо общей цели, но облегчает индивидуумам реализацию их частных устремлений; действие первого строится на основе конкретных команд, действие второго – на основе универсальных правил: «Осознание того, что люди могут ко всеобщему благу жить в мире и согласии друг с другом и что для этого не обязательно достигать единства мнений по поводу каких-то конкретных совместных целей, а достаточно всего лишь соблюдать абстрактные правила поведения, явилось, вероятно, величайшим открытием из всех когда-либо совершенных человечеством»[48].

Сущность спонтанного порядка нагляднее всего выражает рынок. Именно потому, что он принципиально отличен от централизованных управляемых структур (будь то школа, армия или промышленная корпорация), Хайек вводит для его обозначения специальный термин – «каталлактика».

Рынок понимается Хайеком как сложное передаточное устройство, позволяющее с наибольшей полнотой и эффективностью использовать информацию, рассеянную среди бесчисленного множества индивидуальных агентов. В этом плане самым худшим подобием рынка в советское время был Госплан в роли передаточного устройства информации о потребностях членов общества блоку министерств, руководящих непосредственным производством товаров и услуг. В основе подхода Хайека к такому процессу лежит специфическая трактовка природы человеческих знаний [49].

Человек всегда знает больше, чем может высказать и даже осознать. Если сравнить человеческое знание с айсбергом, то видимую его часть будет составлять информация, которая может быть выражена и передана в логико-вербальной форме, т. е. то, что и составляло информацию, собранную Госпланом в СССР. Подводную же часть образует неявное, неартикулируемое личностное знание, по природе своей не подающееся формализации. Оно воплощается в разнообразных конкретных умениях, навыках, привычках, во всех тех индивидуальных «ноу-хау», которые обычно не только не выразимы, но о существовании которых их носитель порой даже не подозревает, хотя пользуется ими в своей повседневной практике. Сюда вполне приложимо витгенштейнское различие между «сказать» и «показать»: неявная информация не может быть «высказана» (в словах, формулах и т. п.), но может быть «показана» (через реальные действия людей).

Идею разделения труда Хайек дополняет идеей разделения знаний. Индивидуальное знание неизбежно частично, фрагментарно. Но в то же время именно оно экономически наиболее значимо, потому что обладание им обеспечивает сравнительные преимущества в выполнении тех или иных видов деятельности. Выражаясь языком современной теории, личностное знание ассиметрично, т. е. по большей части недоступно никому, кроме своего носителя: «…практически каждый индивидуум обладает определенным преимуществом перед всеми остальными в том смысле, что он владеет уникальной информацией, которой можно найти выгодное применение, но которую можно использовать, только если решения, зависящие от этой информации, принимаются им самим или при его активном участии. Достаточно вспомнить, как долго должны мы осваивать любую профессию после завершения теоретической подготовки, какую значительную часть своей трудовой жизни тратим на изучение конкретных работ и каким ценным капиталом в любом деле является знание людей, местных условий и особых обстоятельств»[50]. Проблема координации в масштабе всего общества имеющейся у индивидуальных агентов неявной информации о конкретных обстоятельствах времени и места приобретает поэтому решающее значение.

Лучше всего, по убеждению Хайека, справляется с этой задачей рынок. Через сигналы рыночных цен экономические агенты узнают о предпочтениях потребителей и технологических возможностях производителей, то есть получают информацию более высокого ранга – «информацию об информации», если можно так выразиться. По сравнению с личностным знанием она имеет качественно иной – обобщенный, интегральный – характер. Ее объект – система, взятая как единое целое. Эта информация порождается самим ходом рыночного процесса и является достоянием не отдельных лиц, а всего общества; непосредственной процедурой открытия именно такого системного знания на рынке выступает конкуренция.

Более того, рынок информирует экономических агентов не только о том, что они совместно знают, но и о том, чего они пока не знают, но могли бы узнать. Конкуренция дает стимулы, как к выявлению уже накопленных каждым человеком знаний, так и к поиску новых знаний, которыми до сих пор никто не располагает, но которые, судя по соотношению цен, могут обладать высокой экономической ценностью. Рыночный процесс, таким образом, служит катализатором и координатором поисковой активности людей. Эвристическая роль конкуренции проявляется также и в этом.

Рынок обеспечивает синтез высоко абстрактной информации с предельно конкретной. Каждый индивидуум, располагая абстрагированной ценовой информацией, характеризующей состояние системы в целом, с одной стороны, и уникальным, личностным знанием специфических обстоятельств времени и места – с другой, имеет возможность «вписаться» в общий порядок, предпринять те действия, которые обеспечат ему наибольший выигрыш в производительности. Тем самым он будет содействовать возможно более полному достижению неведомых целей незнакомых ему людей, предъявляющих спрос на продукты его труда.

Так «невидимая рука» рынка направляет индивидуумов, стремящихся дать наиболее выгодное приложение своим знаниям, к социальному оптимуму, не являющемуся осознанной целью ни для одного из них. Оптимум при этом понимается Хайеком не как максимизация валового национального продукта или какого-то другого социального индикатора, а как наиболее полное использование фрагментарного знания, рассеянного в обществе. Эффективное распределение ресурсов оказывается непосредственным результатом эффективной координации знаний.

Критика централизованного планирования. С точки зрения Хайека дело не просто в том, что никакая централизованная структура, сколь бы мощные компьютеры ни были в ее распоряжении, не в состоянии переработать весь этот массив информации, который децентрализовано перерабатывается рынком. Это чисто техническое соображение. У позиции Хайека более глубокие основания.

Во-первых, экономически значимая информация часто имеет мимолетный характер. Как выражается Хайек, это знания конкретных обстоятельств времени, места и образа действия. Если не использовать такого рода информацию здесь и сейчас, она очень скоро теряет всякий смысл, так что за время, необходимое для того, чтобы сначала передать ее в центральное агентство, а затем узнать о принятых там решениях, значительная ее часть полностью обесценивается.

Во-вторых, даже если допустить, что передача информации в обоих направлениях может совершаться мгновенно, то необходимы еще стимулы, побуждающие агентов посылать наверх неискаженные и полные данные. Насколько это сложно, видно из опыта любой организации, построенной по иерархическому принципу.

В-третьих, даже если сами агенты хотели бы передать все доступные им сведения (скажем, если они были бы движимы исключительно альтруистическими мотивами), им всё равно не удалось бы сделать этого, потому что основная часть принадлежащей им информации состояла бы из практических навыков, умений, установок, в принципе не поддающихся формализации. Это, для Хайека, решающее обстоятельство.

Отсюда не следует, что Хайек выступает за неограниченную свободу конкуренции. Он всегда возражал против причисления его к сторонникам доктрины laisser-faire. Однако необходимую, с его точки зрения, систему ограничений создают не искусственные барьеры, воздвигаемые государством, а общие правила поведения, спонтанно формирующиеся в ходе социокультурной эволюции.

Правила, которые могут быть также явными и неявными, представляют собой специфическую форму человеческого знания. Они уменьшают степень неопределенности окружающего мира, внося в него элементы стабильности, преемственности и предсказуемости. В них спрессован коллективный опыт множества поколений по разрешению конфликтных ситуаций, далеко выходящий за границы индивидуальных возможностей. По мнению Хайека, «правилосообразность» в не меньшей степени, чем целенаправленность, является отличительной чертой собственно человеческого поведения[51]. Именно общие правила поведения обеспечивают действенную координацию знаний, рассредоточенных между отдельными членами общества. Особенно важными для поддержания рыночного порядка Хайек считает два правила: отказ от присвоения чужой собственности и выполнение добровольно взятых на себя договорных обязательств.

1.3. Каталлактика – наука о меновых отношениях и ценах

Основная идея рыночной экономики обманчиво проста: если сделка между двумя партнерами является добровольной, она состоится только в том случае, если оба полагают, что извлекут из нее выгоду. Отсюда следует и та важность выполнения добровольно взятых на себя обязательств, о чем мы говорили ранее. Всё это понятно; гораздо труднее понять, как те же побуждения (выгода, прежде всего) приводят к тому, что цены на товары, возникающие в результате сделок, называемые на Западе трансакциями между покупателями и продавцами, могут координировать действия миллионов людей, ведь ясно, что каждый из них будет преследовать собственную выгоду. Однако именно рынок координирует таким образом, что каждый из участвующих в сделке выигрывает. В результате действия многих людей, каждый из которых заботится лишь о личной выгоде, стихийно возникает упорядоченная экономическая структура. Механизм, который осуществляет это, не прибегая к централизованному руководству и не требуя, чтобы люди общались между собой и друг другу симпатизировали, называется ценовой системой.

Этот механизм работает настолько четко и эффективно, что в большинстве случаев мы даже не подозреваем о его существовании. Мы узнаем о нем только тогда, когда что-то мешает его нормальной работе, но даже в этом случае мы редко можем определить, в чем кроется причина разлада.

Глубинные причины действия механизма ценовой системы кроются в экономической природе цены. В настоящее время, как известно, меновые отношения покупателей и продавцов представляют собой денежные цены. Являясь денежным выражением общественных отношений по поводу производства и распределения материальных благ, цена позволяет связать эти отношения с их поверхностным проявлением, доступным любому члену общества.

В результате цена выполняет в экономической деятельности людей три следующие функции:

1) передает информацию;

2) служит стимулом для применения наиболее экономичных методов производства, что ведет к наиболее эффективному использованию имеющихся ресурсов;

3) определяет, кто и какую долю производственного продукта получает – другими словами, кто устанавливает распределение доходов.

Конечно, все эти три функции тесно переплетаются между собой.

Рынок или система цен, на которую «натолкнулся» человек, не «имея о ней ни малейшего понятия» – это одна из тех социальных технологий, которая, не будучи продуктом «человеческого замысла», помогает человечеству «решать проблемы», которые оно не способно «решать сознательно».

И не только «решать сознательно», но и обходиться, как отмечал Ф. фон Хайек, «без необходимости сознательного контроля и обеспечить стимулы, которые заставят индивидов осуществлять желаемое без чьих-либо указаний»[52]. То есть речь идет о самоуправлении, самоорганизации – о том начале, основе осуществления жизнедеятельности человека, которая в другом – плановом – случае осуществляется командно-административным способом.

Только в этом случае, т. е. в ходе рыночного процесса, и осуществляется та адаптация индивидуальных поступков к истинным требованиям взаимной кооперации. Сама рыночная экономика – это синоним не столько абстрактного капитализма, сколько свободного предпринимательства.

Это признавали в некоторой мере и социалисты. Так, например, К. Каутский отмечал, «что социалистический режим после революции должен быть готовым к использованию предшествующей капиталистической ценовой системы в качестве ориентира» [53]. А уж более верного ученика К. Маркса, казалось бы, и не было.

Что касается другого последователя идей марксизма – В.И. Ленина, – возможно, он и согласился бы с Каутским, если бы родился и вырос на Западе. Он же, живя в развитых странах Европы, наблюдал их жизнедеятельность «со стороны», не овладев той особой философией капитализма, что мы отмечали ранее. Далеко не всегда В.И. Ленин воспринимал многие каноны марксизма. Так, например, в «Развитии капитализма в России», где он дает блестящий анализ экономики России, по многим позициям он расходится с оценками К. Маркса. В первую очередь это касается его подхода к общине как чуть ли не готовой ячейке капитализма.

Вполне естественен поэтому и его подход к управлению, который основывается не только на таком исходном моменте, как отрицание частной собственности на средства производства – самой сути марксизма, но и на той конкретной практике административно-командного начала, который издревле был в России. И только угроза гибели советской власти вынудила Ленина обратиться к рыночным методам хозяйствования в период нэпа.

Такого плана исторические параллели можно провести и по отношению к действиям Правительства России, никак не сумевшему до сих пор определиться в главном – стратегии экономического развития, которая исключает командно-административное начало.

Идеальная конструкция чистой, или свободной, рыночной экономики, по словам Людвига фон Мизеса, «предполагает существование разделения труда и частной собственности (управления) на средства производства, а следовательно, рыночного обмена товарами и услугами»[54].

Мизес специально уточнил равноправность таких понятий, как «частная собственность» и «управление». Именно этот дуализм упомянутых понятий никак не может воспринять большинство населения новой России. Но самое главное, что тем же страдает и наше Правительство, да и чего греха таить, – сами бизнесмены тоже.

Обозначим главные составляющие рынка, выражающиеся в том, что:

а) движущая сила рыночного процесса – это не потребители или владельцы средств производства, а промоутеры (от лат. promovere – продвигать) и спекулирующие предприниматели. Эти люди стремятся извлечь выгоду из разницы цен;

б) целостность рынка обеспечивается деятельностью предпринимателей, промоутеров, спекулянтов, а также фьючерсных (фьючерская сделка – сделка на покупку или продажу финансовых инструментов или товаров на биржах при условии их поставки в будущем) и арбитражных (арбитражные сделки – биржевые сделки, учитывающие разницу в ценах на один и тот же биржевой товар на разных биржах или разные сроки поставки товара) дилеров (торговец, агент) [55].

Приведем элементарный пример с обычными карандашами. В результате возросшего числа школьников, возрос и спрос на карандаши. Владельцы магазинов канцелярских товаров, обнаружив это, делают «стремительный заказ» на большее количество карандашей своим оптовикам. Те в свою очередь делают заказ производителям. Производители будут вынуждены заказать больше древесины, латуни, графита и других материалов, необходимых для производства карандашей. Это, в свою очередь, требует расширения производства поставщиков. И производители вынуждены, учитывая это, предложить им более высокую цену за их новые поставки товаров. Поставщики расширяют свою производственную базу, нанимают новых работников и т. д. Весть обо всем этом, как круги по воде, будет распространяться всё дальше и дальше, передавая всей стране информацию о возросшем спросе на карандаши. Кстати, причин повышения спроса на этот продукт люди уже могут и не знать.

А теперь давайте представим себе развертывание этой ситуации в рамках командно-административной экономики и сопоставим сроки решения проблемы. А ведь такого рода проблемы возникают каждый день с бесчисленным количеством случаев нехватки или, наоборот, излишков товаров… Сколько чиновников на разных уровнях решали бы эти проблемы?

Но самое главное: будет ли цена в этом случае и стимулировать к применению наиболее экономических методов производства, и влиять на процесс распределения дохода между различными участниками процесса производства и реализации тех же карандашей?

Всё сказанное выше о рынке – это лишь часть его характеристики. Разговор о нем будет продолжен при рассмотрении буквально всех аргументов других социальных технологий – частной собственности, предпринимательства, конкуренции и других. Здесь же необходимо отметить еще один момент, связанный с пониманием рынка как новой цивилизации, в которую вступает современная Россия.

В период горбачёвской перестройки, «наступления» нового мышления первое, с чем столкнулось российское общество, это проблемы информированности. И вера, и безверие основывались у людей, их принимавших, на выступлениях М.С. Горбачёва или на их трактовке в СМИ. К чему это привело сейчас, уже ясно.

Отсутствие адекватной информации на всех уровнях принятия решений было и остается важнейшим фактором почти всех наших неудач и раньше – в период застоя. И сегодня характерно это отсутствие информации.

Большинству населения неведомы (а если и «ведомы», то понаслышке, частично) законы рынка и правила честного бизнеса. Мы не знаем многого другого из того, что составляет содержание становления новой России. И это – проявление общенациональной, общегосударственной некомпетентности, являющейся самой позорной формой неинформированности. А ведь известно, что и опыт первой, вполне сознательной государственной концепции, и модель информации, и переход к информационному обществу были сформулированы и опубликованы в Японии еще в 1969 году. Это был не какой-то свод теоретических размышлений, заимствованных у разработчиков информационного общества (А. Тоффлера и др.), а реальная антикризисная программа в предчувствии кризисных явлений 1971 и 1972 годов. Эта программа не только позволила Японии минимизировать все кризисные эффекты, но и создала социальные и технологические основы «японского чуда». Неким исходным документом основ «российского чуда» должен стать некий проект перехода России из старой разлагающейся феодально-индустриальной цивилизации царско-советского типа в цивилизацию информационную. Только высокий уровень компетентности, знаний и умений, высокий уровень профессионализма в сочетании с инновационными технологиями могут обеспечить переход нашего общества к новой цивилизованной стадии и по-новому цивилизованному рынку.

Не менее важно для обеспечения этого перехода – воспитание нового сознания, адекватного процессам приватизации, рыночной экономики. Здесь центром выступают процессы институализации новой рыночной системы. И прежде всего – институализации частной собственности.

1.4. Рынок и частная собственность

Проблема институализации частной собственности в современной России, казалось бы, уже давно решена. Как впрочем, и многие другие проблемы перехода к ее новому рыночному облику. Однако далеко не секрет, что рынок, рыночные отношения и сегодня, по прошествии более чем 25 лет рыночного переустройства России до сих пор не представляют собой некую целостную систему представлений, основных концептуальных установок и т. п., характерных для определенного этапа развития российского общества, его принципиально нового цивилизационного качества.

Да, в стране проведены рыночные реформы, создана принципиально новая система взаимосвязи государства и населения, приняты законы о свободе волеизъявления россиян во всех сферах их жизнедеятельности. Касается всё это и вопросов частной собственности. Речь идет в первую очередь о ее закреплении в новой Конституции РФ и вновь сформированном своде законодательных актов государства, касающихся конкретной правоприменительной практики. Всё это, казалось бы, и должно обеспечить непосредственный процесс институализации частной собственности в современной России.

Но так ли это на самом деле?

Прямой ответ на этот вопрос ни во времени эйфории перестройки М.С. Горбачёва, ни в период конструирования системы непосредственных рыночных реформ в эпоху Бориса Ельцина, ни во всё последующее время дать трудно. Всё, казалось бы, сделано правильно, хотя, может быть, и не совсем правильно, ибо о том, что и как правильно, никто ни тогда не знал, ни сегодня до конца не знает. И, на наш взгляд, не узнает никогда, если будет метаться между философскими истинами старого и нового мышления, не забывая при этом, столь дорогое и знакомое прошлое. Именно последнее и мешает понять ту простую истину, что, сколько бы ни сотворять неких государственных форм развития рыночной экономики и активизации населения в ее реализации, пользуясь старыми советскими методами, новой эпохи России не создать. Чудо рынка, как его представили первооткрыватели этой новой общественной системы, не в реализации сущностных сил человека в заботах о развитии общества, а прежде всего в заботе о себе единственном, что автоматически и редуцируется на всё общество.

Фундаментом реализации сказанного и выступает частная собственность на средства производства, фантом которой до сих пор остается за кадром самой способности осмыслять, постигать содержание, смысл и значение частной собственности как той новой управленческой субстанции, объективная реальность которой только и может стать первоосновой смены старой государственной собственности (управления) на новую – рыночную систему. Которая и появилась как инновация общественного развития в исторически определенное ей время…

Следует отметить, что вообще сама практика утверждения новой формы жизнедеятельности человеческого общества была далеко не так проста. Низвержение предыдущей эпохи – феодализма – произошло не так быстро и далеко не просто. Так, например, первая буржуазная революция – Нидерландская (1566–1609) – не только была весьма продолжительной по времени, но и вряд ли успешной, поскольку к какому-либо решительному искоренению феодальных порядков не привела, хотя и создала определенные условия для бурного развития не только экономики, но и политико-правовой мысли.

Другая буржуазная революция – Английская (1642–1654) – получила более широкий резонанс в обществе. Власть короля стала ограничиваться властью парламента. Революция решила также вопрос: в какой степени купцы, финансисты и предприниматели допускаются к управлению страной? Постепенно в стране сформировалась конституционная монархия. Это был конец XVII века.

Следующий – XVIII век – век Просвещения стал влиятельным общекультурным явлением эпохи перехода от феодализма к капитализму, безграничной веры в человеческий разум. Открылись возможности перестроить общество на разумных основаниях.

Эти идеи весьма жесткими средствами начал реализовывать в России Петр I, используя в первую очередь западно-европейский опыт развития промышленности, торговли и культуры. Он же проводил политику меркантилизма – государственной поддержки создаваемых мануфактур, металлургических и горных заводов, верфей. Но всё это осуществлялось еще в условиях крепостного права, отмененного в Европе в ходе реформ конца XVIII–XIX века. В России же крепостные крестьяне до самой отмены крепостного права в 1861 году платили господину оброк, отрабатывали барщину; их разрешалось продавать, наказывать и даже убивать.

Впервые разговор об отмене крепостного права стал возникать в период царствования Александра I (1777–1825) после победы в Отечественной войне над Наполеоном (1812 г.). Надо заметить, что эти «разговоры» были весьма противоречивыми. Так, например, будущий шеф жандармов при Николае I подавал записку Александру I о необходимости отмены крепостного права. По этому же вопросу совершенно противоположного плана царю представлял записку и известный историк Н.М. Карамзин, создавший «Историю государства Российского» в 12 томах (1816–1829). В ней Н.М. Карамзин утверждал, что крепостное право является неотъемлемой специфической особенностью Российского государства и что все разговоры об его отмене являются антигосударственными. Разговор об отмене крепостного права продолжался и при следующем царе – Николае I, несмотря на ужесточение цензуры и подавление восстания декабристов (1825 г.), требовавших отмены крепостного права.

И только в феврале 1861 года царь Александр II отменил крепостное право. С этого момента русские крестьяне были свободными людьми и имели все права граждан Российской Империи. Однако земля осталась в основном в собственности помещиков. И с этим Александр II сделать ничего не смог.

Даже такой передовой человек, как Лев Толстой, принял отмену крепостного права, только убедившись, что его не заставят даром отдать бывшим крепостным землю[56].

Манифестом 1861 года были освобождены 22,5 млн крестьян. Количество помещичьей земли после реформы составляло 71,5 млн десятин, у крестьян – 33,7 млн десятин.

Вряд ли правильно считать то, что такой «формат» отмены крепостного права вызвал ускоренное развитие капитализма, как утверждали советские историки, основываясь на мысли В.И. Ленина, изложенной им в «Развитии капитализма в России». Правильнее было бы считать, что те условия, при которых было уничтожено крепостное право, его отмена скорее консервировала старые феодальные экономические структуры.

Крепостное право, как и рабство, составляло существо жизнедеятельности человеческого общества на определенных этапах его развития. Вот и в России в середине XIX века простое юридическое освобождение крестьян без их экономической независимости не диктовалось пока еще и насущной экономической необходимостью. Больше того, вряд ли, например, самая динамичная отрасль промышленности – металлургия, – которая использовала труд крепостных, была заинтересована в отмене крепостного права.

Любые ограничения свободного труда, несомненно, ведут и к ограничению процесса удовлетворения материальных потребностей общества в целом. Конечно, если речь идет не об условиях, например, рабовладельческого или крепостного общества. На этих «низких ступенях экономического быта, – как справедливо замечал еще в конце XIX века известный российский социолог и правовед Б. Чичерин, – крепостной труд может быть выгоднее свободного». Но, по его мнению, крепостной труд производителен до известной ступени. «Никогда принуждение не может заменить той внутренней энергии, которая проистекает из свободной самодеятельности. Свобода одна совместна с высшим существом человека, а потому в состоянии раскрыть все лежащие в нем силы». «Принуждение в области экономической деятельности совместно лишь с рабством»[57].

Наследие феодального прошлого еще долгое время ощущалось и в экономическом мышлении землевладельцев-помещиков, и в мышлении крестьян; заключалось это не только в рабской зависимости крестьян от бывших владельцев, которым они продолжали выплачивать высокую арендную плату, но и от общины. Именно последняя тормозила процесс зарождения кланового сознания у крестьянской бедноты, а не являлась «ячейкой» будущего, о чем писал В.И. Ленин в упоминаемом ранее научном труде.

Всё это и формировало у большинства населения царской России особое отношение к собственности на землю. По этому поводу известный русский государственный деятель О.Ю. Витте замечал, что «Горе той стране, которая не воспитала в населении чувства законности и собственности, а напротив, насаждала разного рода коллективное владение». А это есть не что иное, как «остаток крепостного права», ибо с получением свободы государство, как утверждал Б. Чичерин, «столь же мало обязано давать крестьянам землю, как оно обязано давать ремесленникам и фабрикантам орудие производства. Всё это чисто социалистические требования, несовместимые с существованием свободы и правильного гражданского порядка»[58]. Понимали это и некоторые государственные деятели, риторика которых явно не вписывалась в суть политики царского режима. Хотя уже в начале ХХ века этот режим начал уступать новым веяниям обновления жизни России. И далеко не случайно поэтому то, что первым условием модернизации России известный реформатор П.А. Столыпин ставил возможность сделать крестьян полновластными собственниками. Хотя, конечно же, те 8 % от общего числа тружеников, которые благодаря его деятельности стали собственниками, терялись в масштабах старой России. Последнее заслуживает более внимательного отношения.

Задумаемся над тем, что и М.С. Горбачёв, и Б.Н. Ельцин как реформаторы абсолютно игнорировали досоветский период реформирования в России, вспоминая лишь изредка о советском нэпе. И даже те противоречия, возникшие между М.С. Горбачёвым и Б.Н. Ельциным в процессе осмысления переходных процессов, наметившихся в конце существования СССР, напоминают о далеко не дружественных откликах самых выдающихся бывших руководителей нашего дореволюционного государства. С.Ю. Витте, например, попытался осуществить изменения в царской России за счет грандиозной сельскохозяйственной реформы (сначала это – осуществленная практика крестьянской колонизации Сибири, а затем – подготовка и самой российской аграрной реформы). Суть последней, автор которой министр Правительства С.Ю. Витте – Николай Кутлер, прислушивавшийся к советам видного ученого Туган-Барановского, опиравшегося в своих исследованиях на практику экономической истории Британских островов, состояла в следующем: Кутлер предлагал национализировать крупные поместья (площадью более 1000 гектаров), возместив их стоимость владельцам, и предоставить крестьянам право пользования конфискованными землями. Нашлись некоторые высокопоставленные должностные лица Российской Империи, например генерал Трепов, которые поддержали эту идею. Но вся придворная клика потребовала отставки министра. Вскоре за ним последовал и сам премьер-министр С.Ю. Витте.

Последующие события (открытие 27 апреля 1906 года первой Государственной думы, за что ранее ратовал Витте; открытие второй Думы 20 февраля 1907 г.) свидетельствовали о росте сторонников осуществления в России аграрной реформы. С приходом к власти П.А. Столыпина сторонники аграрной реформы пытались защитить ее от правительственных решений, выражающих и личные взгляды Столыпина, который противопоставил аграрной реформе приватизацию.

В своем выступлении по аграрному вопросу в августе 1907 года Столыпин выделил два аспекта своей теории. «Первый – чаще всего приводимый в учебниках по истории, – отмечает известный специалист по России Жорж Соколофф (Юрий Петрович Соколов – французский политолог, историк, экономист), – не что иное, как аргумент, вызвавший восторг у царского окружения. Когда мужик будет собственником, он начнет поддерживать общественный порядок…». «Крепкое и процветающее крестьянство, преисполненное идеей частной собственности, повсюду является наилучшим оплотом порядка и спокойствия». Второй аспект, о котором нередко забывают, тем не менее, наиболее интересен.

Столыпин убеждается, что решение сельскохозяйственной проблемы, которое назвали бы сегодня «экстенсивным, неперспективно. И не мешало бы также сделать ставку на эффективность. Только увеличение продуктивности земель, – считает Столыпин, – способно вывести наше крестьянство на путь процветания и модернизации. А ведь именно частная собственность – это самый надежный залог повышения производительности труда»[59].

В нашей литературе миссия П.А. Столыпина чаще всего сводится к осуществлению им всё той же «аграрной реформы»[60], которой он, кстати, противостоял. По сути же реформа Столыпина включила в себя решение не только крестьянского вопроса, но и дел в промышленности, образовании и др.

Сам Столыпин отводил на осуществление своей задачи 20 лет. И, что самое интересное, главная суть его программы была реализована более всего в период нэпа в 1921 году. И в нем, как еще в последние годы жизни П.А. Столыпина, как замечал Ж. Соколофф, «зарождающаяся крестьянская собственность» входила в «число безусловных признаков подспудного развития рыночных отношений». Не случайно, что все непростые по своему содержанию постсоветские годы нэпа довольно часто становились предметом внимания не только ученых, но и практиков. И это один из показателей некого обмена культурной массой. По результату же он выступает весьма своеобразным источником изменений внутри цивилизаций. Цивилизационная рефлексия представляет собой преодоление субъектоцентризма, т. е. абсолютизации субъектом своей социально-политической и духовной позиций.

В истории российской цивилизации главное – люди, идеи, предметы. В осмыслении российской цивилизации всегда есть желание добраться до истоков, найти окончательный смысл, утвердиться в нем. Ближе всего к истокам – осмысление того, что человек занимается чем-то важным, главным. Именно такое ощущение приходит по мере осмысления исторической связи человека с Родиной.

Вместе с тем отдельные авторы сегодня пытаются представить сходство древневосточной и советской цивилизаций в контексте обратного движения исторического времени, что весьма затрудняет понимание истинного смысла постсоветской цивилизации. По ряду признаков они утверждают, что Россия близка к архаическим обществам Востока (Вавилон, Египет). К этим признакам относятся следующие:

1) доминирование государства над обществом;

2) уравнительная бедность в большинстве социальных групп;

3) формирование слоя людей, занятых преимущественно в сфере управления;

4) опосредованность функций собственности принадлежностью и к власти, и к должности;

5) стремиление лидера, пришедшего к власти, сделать ее пожизненной;

6) первичность политики по отношению к экономике[61].

Историческое время способно двигаться в обратном направлении.

Очередное возращение в прошлое неизбежно проявляется:

• в потере ориентиров и целей развития общества;

• росте социальной напряженности;

• переделе собственности;

• разрушении государства.

Но при этом постепенно теряется и та историческая связь человека с Родиной, о которой мы говорили ранее.

Какими средствами для создания положительного образа России располагает современная отечественная цивилизация?

Как известно, сами способы бытия человека зависят от культуры и цивилизации. В этом отношении смысл патриотизма, социализация человека и цивилизационный процесс пересекаются. Сходным образом зависят друг от друга самоопределение патриотизма и определение человека в культуре. Ясно, что сам факт разрушения системы смыслов в России в конце ХХ века затронул также и смысл патриотизма. Поэтому так непросто проходит процесс становления системы смыслов в постсоветский период.

Пока конкретными эмпирическими проявлениями цивилизационной рефлексии признаются какие-то конкретные факты рефлексии патриотизма, которые можно представить как вид цивилизационной рефлексии. Пример возвращения Крыма в состав России – яркое тому свидетельство.

Какие-либо попытки специальных «цивилизационных расчетов», на наш взгляд, пока преждевременны. Речь идет, например, об изменениях в государственной символике России. (Имеется в виду предложение верховного муфтия Талгата Таджуддина в 2006 году внести изменения в государственную символику России, которые более предметно выражали бы цивилизационную специфику России: православно-мусульманскую.)

Пока ясно одно. То, что в самом жизненном пространстве выделяются ориентиры, которые затем становятся смысловыми основаниями деятельности личности патриота. А усвоение личностью этих смыслов патриотизма, транслируемых через культуру, представляет собой также микроцивилизационный процесс, который со временем, видимо исчисляемым не годами, а поколениями, превратится в действительно новую российскую цивилизацию…