Введение в науку о культуре (философия, антропология, история культуры). Глава 1. Введение в философию культуры (Г. К. Пондопуло, 2017)

Имя

Определений культуры великое множество. Это создает обманчивое впечатление, что мы, современные люди, знаем если не все, то почти все о том, что такое культура и какое место она занимает в жизни людей. Однако если обратиться к данным современной науки о культуре и свидетельствам ее наиболее авторитетных исследователей, дело обстоит иначе. Приведем слова одного из наиболее выдающихся культурологов XX века Йохана Хейзинги, автора известной работы «Затемненный мир». Во втором разделе «Суть понятия и феномена культуры» он пишет: «Хотя феномен культуры отражает для нас историческую действительность, которая некогда существовала или даже все еще существует, мы не можем осознать ее как некую сущность. Культура была и остается абстракцией, данным нами самими обозначением исторической взаимосвязанности. И с помощью слова идея мы не схватываем ее сущности… Мы чувствуем необходимость представить предметно любую культуру, увидеть ее как нечто реальное, исторически целое, но это желание остается всегда неудовлетворенным из-за ограничения наших возможностей мышления и воображения»[2]. В другой своей работе «Человек и культура» он замечает, что фраза «человек и культура» в силу этой неудовлетворенности «именно у западного человека» вызывает убежденность в невозможности представления о человеке и культуре как единого «исторического целого». Решительно отрицая подобное противопоставление культуры и человека Хейзинга утверждает, что «…говорить об этом можно лишь фигурально, ибо человек есть носитель культуры, неотделимый от нее и сросшийся с нею»[3].

В истории человечества было создано не только нескольких основных, отличных друг от друга типологических форм культуры, но и множество переходных видов, связанных с длительным и противоречивым процессом самореализации человеческой личности в условиях смены общинных, родовых и цивилизационных процессов. Чрезвычайное разнообразие культурных явлений, форм, институтов, формировавшихся на протяжении тысячелетий, породило множество определений культуры, смысловое содержание которых нередко представлялось противоречащим друг другу. Это вызывало постоянную потребность терминологически обозначать периоды культуры, связанные со сменой человеческих поколений и формированием человеческой личности на различных этапах истории. Чем более основательно исследовался этот процесс взаимосвязи истории людей и смены культурных форм, тем очевиднее становилось, что целостное представление о человеке, его происхождении, его прошлом, настоящем и будущем невозможно без осмысления природы культурного феномена.

Свое первое осмысление феномен культуры находит не в идеях, а в образах, связанных с древними мифами творения. Позднее они закрепляются в текстах, связанных с ритуалами, в которых эти мифы творения символизируют причастность к процессу творения всех членов родового коллектива и приобретают универсальное значение. Создается сложная система, определяющая участие каждого в системе ритуальных действий. Следование ей воспринимается как жизненная традиция и объявляется священной обязанностью, а тексты древних книг «священными». В результате формируется особый тип личности[4]. Ее типологической особенностью является органическая связь человека с жизненным процессом, изначальным актом которого является «творение мира». Древнейшие мифы творения повествуют об изначальном мировом хаосе, из которого рождаются вещи. В момент своего рождения они «кричат, себя называя». Так образуется «тьма вещей», каждая из которых обретает имя, обозначающее его присутствие в мире. В результате тьма вещей «одухотворяется», так как предстает в качестве единства, где каждая «часть» целого сохраняет свою идентичность. Главную же роль в этом единстве многообразия играет слово – оно выполняет функцию мирового закона и божественного промысла. Не случайно в текстах «священных книг» представление «начала» сопрягается с именем «слово». Оно видится чем-то большим, чем имя собственное, но в нем угадывается некий смысл универсального символа, используя который человек обретает единство с мирозданием и реализуется как личность. Подобное суждение вполне правомерно. «Если воспринимать культуру как живую действительность, то из этого почти само собой следует, что культура рождается именно в личности и соответственно именно в личности сохраняет свое здоровье»[5].

Образы культуры сохраняют непреходящее, общечеловеческое значение, их смысловое содержание фиксируется в культурной традиции, посредством которой они передаются от поколения к поколению. Наука о культуре основывается на изучении образов и текстов культуры – они всегда были и остаются «почвой и арсеналом» мировой культуры. Обращаясь к ним, люди удовлетворяют свою «ностальгию по истокам» – свое стремление сохранить память о «начале» мира и своего бытия в нем. «Специфика существования человека во вселенной побуждает его быть творцом культуры… вернуться вспять, вновь окунуться в свою первоначальную историю, подойти к «абсолютному началу»… стремление вернуться к истокам, восстановить первичную ситуацию, обнаруживает в равной степени желание вновь начать историю, вновь пережить блаженство и творческую экзальтацию начал…»[6].

Важнейшую роль в том, что человек осознал себя творцом культуры, сыграло в эпоху мезолита появление космогонических мифов, которые позднее, в эпоху неолита и бронзового века, стали основой грандиозных поэм, где в мифопоэтической – образной форме повествовалось о мироздании как о едином целом, включающем в себя три мира, три главных поколения богов и три поколения людей. Тем самым идея триединства рассматривалась в качестве основы нового представления о мире, как о гармонически организованном целом, а не простой «тьме вещей». Вплоть до периода классической древности культура древнего мира представляла собой совокупность древних текстов. Вначале устных, создатели которых почитаются великими творцами культуры, обладающими, по выражению российского историка культуры и литературоведа М.М. Бахтина, «избытком видения». В Китае ими были неизвестные творцы «Ицзин» («Книги Перемен»), в Индии – творцы «Ригведы», в Греции – Гомер, создатель знаменитых поэм «Илиада» и «Одиссея» и Гесиод, автор поэм «Теогония» («О происхождении Богов») и «Труды и дни» («Земледельческая поэма»).

Такое видение мира представлялось высшим знанием, а человек, владеющий им, считался «мудрецом», обладающим правом «говорить с миром и богами» на одном языке. Этот язык, которому бессмертные боги научили, согласно древней теогонии, из всех живых существ только людей, у разных народов обозначался различными универсальными символами, соответствовавшими менталитету того или иного этноса. В Древнем Китае таким символом был термин ДАО, в Древней Индии ОМ, в Древней Греции ЛОГОС. Каждый из них стал обозначением трех великих культур, созданных в эпоху классической древности и составивших фундаментальную основу той культурной традиции, которая сыграла сущностную роль в формировании мировой культуры на протяжении последующих двух с лишним тысячелетий. В наследие от них остались «парадигмы» – культурные образцы и связанная с ними традиция (система ценностей), а также идеал «совершенного» (серединного) человека, стремящегося к самореализации себя в качестве микрокосмоса.

Создание классических культур Востока и Запада было достаточно продолжительным процессом, в ходе которого осуществился переход от предыстории к истории культуры. В результате культура обрела «свое лицо».

Последний, заключительный этап классических культур Древнего мира стал временем размышлений о природе человеческого феномена, его будущем. Не его великое предназначение, а его личная судьба – он остается «наедине с собой», глядя на то как рушится мир, еще недавно казавшийся вечным и совершенным. Это время появления термина «гуманизм» и вытеснения традиционных религий с их верой во множество богов, время новой религии с культом богочеловека и новой философии, в центре внимания которой появляется новое «лицо» – индивид со всеми его проблемами – с его обязанностями, его призванием, его правами и стремлением к свободе реализации себя не только как объекта, но и субъекта культурного процесса. Это новое представление о «феномене человека» привносит и новое смысловое содержание в определение термина «культура». Оно обретает двоякий смысл, обозначая одновременно и «обработку земли», и «воспитание детей», образование и просвещение, что закрепляется в термине «культура humanitas» (человеческая культура).

Термин

Латинское слово «kultura» впервые вошло в употребление в эпоху «золотого века» римской литературы[7]. Термин[8] использовался для обозначения земледелия. Так, римский поэт Вергилий в поэме «Георгики», посвященной сельскому хозяйству, характеризует земледелие не только как важную государственную форму практической хозяйственной деятельности, но и как занятие, оказывающее положительное нравственное влияние на римское общество. Римский мыслитель Цицерон в сочинении «Тускуланские беседы» трактует «культуру» еще более широко – как упорядоченный мир самополагания (т. е. как цивилизацию). На основе такого истолкования термина в дальнейшем сформируется традиция восприятия цивилизационных и культурных процессов как единого целого. Вплоть до Нового времени термин «культура» будет обозначать определенное состояние цивилизации, для которого характерно единство природы и человека, ставящего интересы общества выше личных, а стремление к разумной и духовной жизни – выше удовлетворения низменных страстей.

В XVIII веке представители Просвещения заявили о том, что не только природа, но и личность должна быть понята из нее самой, то есть автономно. Возникла необходимость пересмотреть и смысл термина «культура», отказаться от ориентации на космологическую идею и рассмотреть культурный процесс в соответствии с интересами развития человека как свободной личности. Определение отличия культуры (создана людьми) от природы, и от цивилизации (человек не только объект, но и субъект познания и деятельности) открыло возможность выработки понятия культуры. В решении этой задачи главную роль сыграли идеи, выдвинутые в сочинениях итальянского философа Д. Вико, французского писателя Жан-Жака Руссо, немецких философов И.Г. Гердера и И. Канта.

Современный итальянский философ и религиозный мыслитель Романо Гвардини в статье «Конец Нового времени» пишет: «Новое время стремится вытащить человека из центра бытия. Для этой эпохи человек не ходит больше под взором Бога, со всех сторон обнимающего мир, человек теперь автономен, волен делать, что хочет, идти куда вздумается… Рассматривая мир как «природу», человек привносит его в самого себя, понимая себя как личность, он делает себя господином собственного существования, проникаясь волей к «культуре», он берет на себя построение собственного бытия… Наука, политика, экономика, искусство, педагогика все сознательнее отделяются от веры, а также от общественной этики и строят себя автономно»[9]. Автономизация основных институтов культуры в XVII–XVIII вв. была связана с окончанием формирования культуры разума, начатой еще Аристотелем и нашедшей завершение в философии Декарта.

В XVIII веке формируется новый тип «просвещенного человека», обретающего мужество «жить своим умом», что придало всему культурному процессу новую – антропологическую направленность.

Природа, по представлениям просветителей, живет по своим собственным законам, а не в соответствии с неким «надприродным» космическим, как считал Аристотель, или божественным, как утверждали христианские теологи, разумом. Соответственно и человек, жизнь которого органически связана с природой, должен рассматривать свою культурную деятельность не в соответствии с «законами разума», а с интересами своей жизни и собственной природы, т. е. с максимальной степенью свободы. Сама культура воспринимается не традиционно – в качестве средоточия неких «образцов», а как предмет размышления и переосмысления.

Понятие

Ж.-Ж. Руссо, И.Г. Гердер и И. Кант первыми в Европе подвергли решительной критике устоявшиеся представления о культуре и попытались определить ориентиры ее будущего развития, которые были связаны, по их мнению, с самореализацией человека в качестве свободной личности.

В 1750 году Ж.-Ж. Руссо в своем знаменитом «Рассуждении на тему: способствовало ли развитие наук и искусств очищению нравов» решительно заявляет, что развитие этих двух важнейших институтов новоевропейской культуры не только не способствовало улучшению человеческой природы, а, напротив, привело к распространению заблуждений и пороков. Характеризуя происхождение наук, Руссо пишет: «Астрономия родилась из суеверий, красноречие из честолюбия, ненависти, лжи и лести; геометрия из скупости; физика из праздного любопытства; и все они, а с ними и сама мораль, из человеческой гордыни. Значит, науки и искусства обязаны своим происхождением нашим порокам. Мы меньше сомневались бы в их преимуществах, если б они родились из наших добродетелей.

Порочное их происхождение слишком часто напоминает нам о себе. К чему были бы искусства без роскоши, которая их питает?.. По мере того, как умножаются жизненные удобства, как совершенствуется искусство и распространяется роскошь, истинная храбрость теряет силу, воинские доблести тускнеют; тому виной также науки и искусства, которым предаются в тиши уединенных покоев»[10].

Подлинной нравственностью, по мнению Руссо, обладает лишь тот человек, жизнь которого отмечена близостью к природе и еще не «испорчена» влиянием наук и искусств: «Размышляя о нравственности, нельзя не отдыхать душой, вызывая в памяти картины первоначальной простоты. Взор беспрестанно обращается к прекрасному побережью, украшенному лишь рукою природы, и отрывается от него с сожалением»[11].

Человек должен сбросить с себя железные цепи цивилизации, которые украсили цветами науки, литературы и искусства, и вернуться к здравому смыслу. Только в этом случае он сможет обратить взор к самому себе, познать свою природу, обязанности и цель жизни. Только тогда он «поднимется над самим собой»: «Величественно и прекрасно зрелище человека, когда он ценою собственных усилий является из небытия; когда светом своего разума рассеивает он мрак, которым окружила его природа, когда он поднимается над самим собой, устремляясь помыслами к небесным сферам, когда подобно солнцу, гигантскими шагами проходит он обширные пространства вселенной и когда – а это еще величественнее и сложнее – он обращает взоры к самому себе, чтобы увидеть человека, познать его природу, его обязанности, его цель. Все эти чудесные превращения повторились в истории недавних поколений»[12].

Суть высказывания Руссо состоит в том, что кончилось время, когда человек, размышляя о смысле и высших целях жизни, искал ответы на вопросы в решении метафизических, т. е. абстрактных по отношению к реальным проблемам жизни вопросов. Наступило время осознать себя не только в качестве объекта, но и субъекта культуры. Призыв Руссо к человеку «подняться над самим собой» означал не что иное, как призыв к новому поколению людей реализовывать свою индивидуальность как личность. В рассуждениях Руссо о природе человека и «улучшении состояния человеческого рода», как он сам утверждает, речь идет об улучшении нравственного состояния не «ничтожнейшего меньшинства», а прежде всего народа, так как, по его мнению, «именно народ составляет род человеческий». Французский мыслитель решительно выступает против противопоставления «ученой» и «народной» культур, традиционного разграничения «языка культуры» и «бытовой устной речи» и отстаивает идею создания единого национального языка.

Немецкий просветитель И.Г. Гердер в работе «Идеи к философии истории человечества» (1784–1792) впервые попытался рассмотреть историю людей, исходя из нее самой, а не из законов человеческого разума, что выдвинуло в центр его внимания проблемы культуры. И.Г. Гердер был одним из первых мыслителей Новой Европы, предпринявших попытку конкретизировать определение культуры. Для него культура – это, прежде всего, историческая память, неотъемлемыми и важнейшими частями которой являются традиция и язык. Благодаря традиции и языку совокупный опыт поколений людей сохраняется и ретранслируется последующим поколениям.

В предисловии к своему сочинению Гердер пишет: «Нет ничего менее определенного, чем это слово – «культура», и нет ничего более обманчивого, как прилагать его к целым векам и народам. Как мало культурных людей в культурном народе! И в каких чертах следует усматривать культурность? И способствует ли культура счастью людей? Счастью отдельных людей – вот что я хочу сказать, ибо и может ли быть счастливо целое государство, понятие абстрактное, в то время как члены его бедствуют? Это противоречие или, лучше сказать, мнимость, которая незамедлительно разоблачает сама себя»[13]. Рассматривая человека как неотъемлемую часть природы, Гердер утверждает, что он является единственным существом, которому свойственны «богоподобные силы», являющиеся доказательством величия человека. Это выражается в наличии у него разума, предрасположенности к свободе, «тонким» чувствам и желанием заселить всю Землю и обрести власть над ней. Все эти качества он обозначает термином «человечность», отмечая при этом, что стремление к развитию этих высших своих способностей является «благородной обязанностью» человека. Следуя христианской традиции, Гердер утверждает, что высшее свое выражение гуманность (человечность) находит в религии. «Религия всегда была первой и последней философией…. Если бы даже религия была просто упражнением сил рассудка, то и тогда в ней – высший дух человечности, самый возвышенный цветок человеческой души»[14]. Для Гердера сознание человека, будь оно рациональным, гуманистическим, религиозным обретает духовное содержание «благодаря духу гуманности». Светлое сознание, дающее преимущество, приращено духовно именно благодаря духу гуманности[15]. Гуманность, заключающая в себе истинный облик человечества и человека – «высшая цель, поставленная творцом перед человеком». Вместе с тем человеческая природа двойственна. В ней сильно животное начало и слабо развиты задатки подлинной человечности. Преодоление этого противоречия связано с развитием у человека гуманности, культуры и просвещения. Гердер видит решение этой задачи в органической связи «естественной истории человека» и культурной традиции. «Человек воспитывается только путем подражания и упражнения: прообраз переходит в отображение, лучше всего назвать этот переход преданием или традицией… Мы можем как угодно назвать этот генезис человека… культурой, то есть возделыванием почвы, а можем вспомнить образ света и назвать просвещением, тогда цепь культуры и просвещения протянется до самых краев земли»[16].

Гердер считает, что различие между народами культурными и некультурными, просвещенными и непросвещенными качественное, а не количественное. Все дело в отношении к традиции. «Где существует человек, там существует и традиция. Если человек живет среди людей, то он уже не может отрешиться от культуры, – культура придает ему форму, или напротив, уродует его, традиция захватывает его и формирует его голову и… члены его тела. Какова культура, насколько податлив материал, от этого зависит, каким станет человек, какой облик примет он… Философия истории идет вслед за звеньями цепи, за традицией, а поэтому это подлинная история людей, иначе все внешние события – лишь облака и пугающие нас уроды…Вечно славятся имена, которые словно гении человечества, сияют в истории культуры, которые, словно яркие звезды, встают в ночи времен»[17].

Как видим, к концу XVIII века в культурном сознании европейского человечества окончательно утверждается антропологический взгляд, как на происхождение, так и на историю культуры. Вслед за Руссо Гердер отмечает ту огромную роль, которую, наряду с традицией, играет в культуре язык. Язык – всеобщее средство общения и познания, хранитель традиции и воспитатель человечности. «Человек становится разумным благодаря языку. Вглядимся пристально в это чудо, в это божественное наваждение, генезис живых существ и язык – величайшие чудеса всего земного творения»[18].

Гердеровская концепция культуры не лишена противоречий, на которые обратил внимание И. Кант. В рецензии на первую часть книги Гердера «Идеи философии истории человечества» (1784) он, отмечая «богатство мысли» как главное достоинство сочинения Гердера, категорически возражает против стремления автора отождествлять роль органических и культурных процессов в истории: «…нет ни малейшего сходства между последовательным возвышением одного и того же человека к более совершенной организации в другой жизни и иерархической лестницей, которую мы можем мыслить у совершенно различных видов и особей в царстве природы»[19]. Биогенез может свидетельствовать лишь о том, что сохраняет или разрушает «тот или иной вид или род живых существ (в том числе и человеческих), но он не может дать представления об эволюции человеческого индивида и его возвышении как личности. Между тем именно эта проблема, по мнению Канта, актуальна в эпоху Просвещения.

Проблема культуры занимает в философии великого немецкого философа И. Канта особое место. Определение культуры корреспондируется в ней с понятием свободы личности. Уже в ранней работе «Наблюдения над чувствами прекрасного и возвышенного» (1764) он пишет о том, что точка опоры для человека в «пределах этого мира заключается в «естественном состоянии, т. е. в свободе»[20]. Проблеме свободы в статье посвящена целая глава, в ней Кант замечает: «В подчинении одного человека другому есть не только что-то опасное, но и отвратительное. Человек, зависящий от другого, уже не человек. Рабство наивысшее зло в человеческой жизни»[21].

В «Двух статьях относительно «Филантропина» (1776–1777) проблемам культуры также уделено немало страниц. В них Кант вслед за Руссо развивает мысль о том, что подлинное воспитание человеческого в человеке возможно только в результате образования, использующего «метод воспитания», который мудро выводится из самой природы, а не рабски следует старым привычкам. Школе нужна не медленная реформа, а быстрая революция. Новая школа должна быть построена на «основе истинного метода людьми просвещенными», – утверждает Кант. В чем состоит этот метод, Кант объясняет позднее в статье «Ответ на вопрос, что такое Просвещение?» (1784). Главное в новой школе подготовка учителей. Новая школа должна стать сама «первым образцом и рассадником хорошего воспитания»… стать «семенем добра», способного самого себя культивировать и поддерживать.

Вслед за Руссо Кант стремится освободить нравственное чувство человека, сделать его независимым от каких бы то ни было метафизических умозрений и обосновать его естественными задатками и свойствами человеческой природы. При этом, он не разделяет негативного отношения Руссо к культуре и его иллюзорных устремлений вернуть человека к «естественному состоянию», к природе. Путь нравственной свободы человека Кант связывает с необходимостью демократизации культуры. В понимании культуры Кант акцентирует стремление человека к свободе и счастью. Счастье без тонкого вкуса «покоится на простоте и умеренности склонностей; счастье в сочетании с тонким вкусом», который заключается в единстве подлинной образованности и естественной простоты, свойственной обычному человеку.

В 1784–1985 годах, еще до создания основных работ, Кант публикует несколько статей, в которых обозначает принципиально новый подход к анализу феномена культуры. Во введении к статье «Идея всеобщей истории во всемирно гражданском плане» (1784) Кант писал: «…поскольку нельзя предполагать у людей и в совокупности их поступков какую-нибудь разумную собственную цель, нужно попытаться открыть в этом бессмысленном ходе человеческих дел цель природы, на основании которой у существ, действующих без собственного плана, все же была бы возможна история согласно определенному плану природы. Посмотрим, удастся ли нам найти путеводную нить для такой истории, и тогда представим природе произвести того человека, который бы был в состоянии ее написать»[22]. Кант ссылается на опыт великих открытий Кеплера и Ньютона, которые открыли законы небесной и классической механики, объяснив их общей естественной причиной. Вслед за этим философ формулирует «девять положений», образующих «путеводную нить человеческой истории», все они, так или иначе, оказываются связанными с культурой. В них Кант формулирует основные положения своей философии.

Человек, считает Кант, как и всякое живое существо, по своей природе «предназначен для совершенствования и целесообразного развития. Соответственно этому данный ему разум «развивается полностью не в индивиде (как считал Декарт – прим. Г.П.), а в роде… разум не действует инстинктивно, а нуждается в испытании, упражнении и обучении, дабы постепенно продвигаться от одной ступени проницательности к другой»[23]. Поэтому природа человека такова, что все, что человек «всецело произвел из себя», является результатом не инстинктивного (природного), а свободного действия, направляемого «собственным Разумом». Таким образом, культура Разума связана не только с «правилами для руководства Ума» (как считал Декарт – прим. Г.П.), но главным образом со способностью человека свободно пользоваться «своим собственным умом»[24].

По мнению Канта, культура, являясь общественным продуктом, одновременно стимулирует и индивидуальное развитие человека. Потребность в культуре проявляется в склонности «общаться с себе подобными, ибо в таком состоянии он больше чувствует себя человеком, т. е. чувствует развитие своих природных задатков. Но ему также присуще сильное стремление уединяться (изолироваться), ибо он в то же время находит в себе необщительное свойство – желание все сообразовывать только со своим разумением… Здесь начинаются первые истинные шаги от грубости к культуре, которая собственно состоит в общественной ценности человека»[25]. В этом положении с полной отчетливостью формулируется решительный поворот к новой – антропологической ориентации представлений о культуре.

Представление о новом этапе культурного развития Кант связывает с достижением всеобщего правового гражданского общества. Только такое общество может представить его членам «величайшую свободу», и «вся культура и искусство, украшающие человечество, самое лучшее общественное устройство – все эти плоды» могут быть поставлены на службу развитию природных задатков человека[26].

С этих позиций Кант рассматривает проблемы взаимоотношения культуры и нравственности, культуры и политики, культуры и государства, просвещения и культуры, культуры и истории. Кант отстаивает как приоритет интересы конкретной человеческой личности в противовес интересам цивилизации, государства, политики. Он пишет: «Мы чересчур цивилизованы в смысле всякой учтивости и вежливости в общении друг с другом. Но нам еще многого недостает, чтобы считать нас нравственно совершенными… Но пока государство тратит все свои силы на достижение своих тщеславных и насильственных завоевательных целей… нельзя ожидать какого-либо улучшения в сфере морали. Ибо для этого необходимо долгое внутреннее совершенствование каждого общества ради воспитания своих граждан»[27]. Актуально звучат такие слова великого философа: «В настоящее время отношения между государствами столь сложны, что ни одно не может снизить внутреннюю культуру, не теряя в силе и влиянии по сравнению с другими. Просвещение, а вместе с ним и некая неизбежно возникающая душевная заинтересованность просвещенного человека в добром, которое он постигает полностью, должны постепенно доходить до верховных правителей и получить влияние даже на принципы»[28].

В статье «Ответ на вопрос, что такое просвещение» (1784) Кант связывает новый взгляд на культуру с необходимостью формировать новый тип человека – свободной личности, способной «публично пользоваться собственным умом». Это право человека ничем не может быть ограничено и должно быть закреплено в законе. Философ видит в культуре не только средство индивидуального самосознания индивида, но путь самореализации индивида в качестве духовно- и социально-самоценной, свободной личности. Позднее эта идея Канта получит всестороннее обоснование в трактате «Антропология с прагматической точки зрения».

В сочинении Канта «Критика способности суждения» (1790), в восемьдесят третьем параграфе дается не только характеристика основных, исторически сложившихся культурных форм («культуры умения» и «культуры воспитания»), но и содержится то знаменитое кантовское понятие культуры, которое станет основанием для создания науки о культуре.

Кант начинает с вопроса отношений между природой и человеком: «…мы имеем достаточное основание рассматривать человека не только как цель природы подобно всем организмам, но здесь, на земле, так же и как последнюю цель природы, по отношению к которой все остальные вещи в природе составляют систему целей». Таким образом, конечную цель «не следует искать в природе», напротив, «…мы должны, по крайней мере, у человека усмотреть последнюю цель природы»[29]. Такой целью, по мнению Канта, является культура человечества. Исходя из этого рассуждения, Кант формулирует понятие культуры: «Приобретение (Herforbringung) разумным существом способности ставить любые цели вообще (значит в их свободе) – это культура»[30]. Вместе с тем, замечает философ, «не каждая культура достаточна для этой последней цели природы», так культура умения, которая находит свое наивысшее выражение в науке и искусстве, хотя и является главным условием для достижения любых целей вообще, тем не менее, не тождественна «культуре человеческой», т. к. может развиваться на основе «неравенства между людьми». Не является ею и культура воспитания, которая, способствуя развитию у человека «цивилизованных качеств» (вежливости, утонченности вкуса, рассудительности и т. п.), далеко не всегда «делает людей нравственно лучшими»[31].

Последнее из опубликованных при жизни Канта сочинение «Антропология с прагматической точки зрения» (1798) подводит своеобразный итог его философии культуры. В предисловии к «Антропологии» со всей определенностью утверждается мысль о той важнейшей роли, которую призвана играть в жизни человека культура: «Все успехи в культуре, – пишет Кант, – которые служат школой для человека, имеют целью применять к жизни приобретенные знания и навыки. Но самый главный предмет в мире, к которому эти знания могут быть применены, – это человек, ибо он для себя своя последняя цель»[32]. Тем самым культура рассматривается философом как процесс самопознания человека и в этом отношении занимает в человеческой жизни особое место, открывая ему возможность реализовать себя как личность. «То обстоятельство, что человек может обладать представлением о своем Я, бесконечно возвышает его над всеми другими существами, живущими на земле. Благодаря этому он личность»[33].

В этом утверждении Канта обозначается перспектива новой, личностной, формы культуры, которая сменит культуру Разума и станет фундаментальной основой культурного развития в современном обществе. Кант рассматривал в этом сочинении антропологию человека, а вслед за этим и культуру с «прагматической точки зрения», т. е. не в контексте своей философии, а в контексте реалий человеческой жизни, избегая при этом как философских абстракций, так и понятий, связанных с биологией. Его суждения о культуре наполнялись более конкретным жизненным смыслом. Проблемы культуры рассматривались с точки зрения их связи с чувствами, сильными и слабыми сторонами человеческой жизни, ощущениями удовольствия и неудовольствия, со вкусом, темпераментом, характером человека. Так культура, по мнению философа, может быть понята как один из способов удовольствия, «а именно, увеличение способности испытывать еще большее удовольствие – таково удовольствие от наук и… искусств…»[34].

Особое место в статье занимают вопросы антропологии культуры.

Первой исторической формой культуры, с точки зрения Канта, была культура умения. Ее основу составило развитие у человека особых технических задатков. «Отличительные свойства человека как разумного животного видны уже в форме организации его руки, его пальцев и кончиков пальцев, отчасти в их строении, отчасти в их… чувствительности, благодаря которым природа сделала человека способным не к одному виду пользования предметами, а неопределенно ко всем, стало быть к применению разума, и посредством которых она обозначила технические задатки, или задатки умения, присущие роду его как разумного животного»[35]. Вторая историческая форма культуры – культура воспитания связана, по мнению философа, с появлением у человека «прагматических задатков цивилизованности», что является более высокой ступенью по сравнению с «техническими задатками». Они развиваются с помощью «культуры общения и стремления человека в общественных отношениях выйти из грубого состояния одного лишь насилия и стать благонравным (хотя еще и не нравственным) существом, предназначенным для согласия (с другими) – это уже более высокая ступень. Человек способен к воспитанию, и оно необходимо ему и в обучении, и в дисциплине. Высшая форма культуры, по мнению Канта, связана с формированием у человека моральных задатков, она предполагает разумное сочетание стремления человека к свободе и чувство долга. Помочь в развитии этих задатков может гражданское законодательство, сочетающее свободу и закон (ограничивающий свободу). Создание законодательства – главная задача цивилизации (и государства). Итоги «практической антропологии в отношении назначения человека и характеристики его развития таковы. Человек своим разумом определен к тому, чтобы быть в общении с людьми, и в этом общении с помощью искусства и науки повышать свою культуру, цивилизованность и моральность и чтобы, как бы ни была сильна его животная склонность, пассивно предаваться побуждениям покоя и благополучия, которые он называет счастьем, стать, ведя длительную борьбу с препятствиями, навязанными ему грубостью его природы, достойным человечества»[36]. Таков общий вывод философии культуры И. Канта.

Признавая огромный вклад выдающегося немецкого философа в науку о культуре, необходимо отметить, что суждения Канта нередко носят противоречивый характер, в ряде случаев с ними трудно согласиться. Так, например, определяя музыку, танцы и игры как «бессловесную форму общения», Кант отказывается считать их культурными формами на том основании, что они «не отвечают эстетике разговора, представляющей собой культуру…»[37]. Не удалось Канту и определение перспектив развития европейской и мировой культуры в условиях формирования новой современной цивилизации. Она предопределила кардинальное переосмысление идей просвещения и идеалов гуманизма, которые на протяжении многих веков были фундаментальной основой системы культурных ценностей.

В конце XVIII – начале XIX вв. получил совершенно исключительное распространение термин «Bildung», появление которого исследователи связывают с переходом от культуры разума к современной личностной культуре. Этот термин обозначал формирование нового типа человека. Первым из представителей и создателей современной культуры стал великий немецкий поэт, мыслитель и ученый Гёте, поэтому переходный период часто называют «веком Гёте». Суть нового термина состояла в том, что культура отныне определялась не просто как «вторая природа» – совокупность всего, созданного человечеством, но, прежде всего, как процесс «возвышения человека до человеческого в рамках человечества»[38]. Такое смысловое наполнение термина культура позволяет утверждать, что современная культура зарождалась как новая форма гуманизма. Введение в научный обиход термина Bildung, который начинают использовать не только сторонники культурных новаций, но и такие выдающиеся представители классической философии, как Гегель, знаменовало окончательное утверждение новой, антропологической, направленности культурного процесса.

Внутреннюю территорию культуры можно представить, рассмотрев взаимодействие синонимов культуры: традиции, рефлексии и свободы. В этих понятиях зафиксирована вся духовная – личностная – полнота культурно-исторического процесса. Обращаясь к проблеме синонимов культуры, мы должны вновь вернуться к рассуждению М.М. Бахтина о «внутренней территории культуры», который писал: «Не должно, однако, представлять себе область культуры как некое пространственное целое, имеющее границы, но имеющее и внутреннюю территорию. Внутренней территории у культурной области нет; она вся расположена на границах, границы проходят повсюду, через каждый момент ее, системное единство культуры уходит в атомы культурной жизни, как солнце отражается в каждой капле ее. Каждый культурный акт живет на границах: в этом его серьезность и значительность, отвлеченный от границ, он теряет почву, становится пустым, заносчивым, вырождается и умирает»[39].

Культура неотделима от человека, поэтому все сказанное имеет отношение, прежде всего, к человеку – ее творцу и носителю. Мир культуры существует для человека в его практике и духовной жизни как процесс постоянного взаимодействия традиции, рефлексии и свободы – трех синонимов культуры, составляющих основные структурные элементы того системного единства культуры, о котором пишет Бахтин, основу диалогической природы культурного универсума. С.С. Аверинцев утверждает, что не «внешнее пространство», а внутреннее «системное единство» определяет границы существования культуры. Он выделял три качественно отличных ее состояния:

1) дорефлективно-традиционалистское, преодоленное греками в V–IV вв. до н. э.;

2) рефлекторно-традиционалистское, оспоренное к концу XVIII в. и упраздненное индустриальной эпохой;

3) конец традиционалистской установки как таковой[40].

Соответственно этой типологии можно говорить о трех основных синонимах культуры: традиции, рефлексии и свободе. Между ними существует изначальная органическая связь, так как все они характеризуют воздействие культуры на формирование человеческой личности.

Формирование культурной традиции неотделимо от развития у человека новых «ситуативных» форм памяти, создание которых вызвано рождением языка как знаково-символической системы. Смысловое наполнение этих форм было различным в зависимости от географии и этнического своеобразия тех или иных культур, связанных с верованиями и менталитетом разных народов и особенностями созданных ими цивилизаций. По справедливому замечанию Э. Кассирера, философская характеристика культуры не может быть достаточной, если мы стремимся понять феномен культуры в его целостности, так как культура – это не только совокупность продуктов орудийной деятельности, но и моральных норм и связанных с ними нравственных ценностей, которые формируются в процессе духовной деятельности человека.

Несмотря на многообразие отношений, связывающих человека с природой и обществом, фундаментальное значение в его истории имеют этические (нравственные) отношения. Культура, рассмотренная как историческое явление, – это не что иное, как процесс «самоосвобождения человека» (Э. Кассирер). Все этапы и институты культуры тем или иным образом с ним связаны. В зеркале своей истории культура предстает не как совокупность «идеальных моделей», а как реальный феномен человеческой жизни, в котором находит отражение все многообразие ее свойств и качеств, выраженных в предельно конкретной индивидуальной форме.

Центральной проблемой культурно-исторического процесса всегда является проблема становления человека как целостной личности. Фундаментальное значение для ее решения имеет формирование культурной традиции, основу которой составляют культурные образцы (парадигмы), нашедшие конкретное воплощение в классических культурах древности. С.С. Аверинцев, характеризуя значение античной культуры, писал: «Греки создали не только свою собственную культуру – конкретную, исторически неповторимую, со своими специфическими характеристиками; одновременно они создали парадигму культуры вообще. Парадигма эта, отрешаясь от греческой «почвы» еще в эпоху эллинизма, а от обязательной связи с греческим языком – в Риме, оставалась значимой и для Средневековья, и для Ренессанса, и далее вплоть до эпохи индустриальной цивилизации»[41]. Нечто подобное произошло и с парадигмами культуры, рожденными в классическую эпоху в Индии и в Китае. Значимость культурных парадигм сохраняется и в современную эпоху, хотя она проявляется в наше время не в традиционно-рефлекторной форме, а в исторической форме, – форме культурной памяти, наличие которой является непременным условием формирования человека как целостной свободной личности.

Анализ взаимодействия традиции, рефлексии и свободы, составляющий основное содержание истории культуры, позволяет определить основные типологические формы историко-культурного процесса, сформулировать исторически обоснованное, научное понятие культуры. То есть получить целостное представление о культурном феномене как неотъемлемой части истории людей, присущем только человеку способе жизненной организации.

Традиция

На всем протяжении своего существования традиция[42] воспринимается в качестве хранительницы коллективной памяти человечества. Она свидетельствует о том, что предопределило появление существа, получившего имя «человек», о его первых шагах на пути познания мира и самого себя, как сформировался наиболее адекватный его природе способ жизненной организации. На каждом новом витке своей исторической эволюции человек с необходимостью обращался к традиции – этому истоку своей социальной памяти. Человек как бы рождается вовнутрь некоей жизненной традиции[43] своего народа, своего племени, позднее (в историческом обществе) – своего сословия и т. д.

В древнейшей форме традиции – родовой – нашел отражение и закрепился в сознании людей опыт древнейшей коэволюции, появившейся в эпоху формирования homo sapiens и завершения биологической эволюции человека. В этот период человек уже осознает, хотя еще в интуитивной форме (миф), что он, как и всякое живое существо, подчиняется общему закону всего живого. Позднее формируются различные формы традиционности, в которых древняя жизненная традиция является предметом размышления. Этот процесс связан с целым рядом умственных революций, открывших культуру как предмет размышления. Восприятие традиции в первой ее форме не требует от человека каких-то особых усилий и размышлений. Как правило, люди и целые поколения задумываются об этих традиционных ценностях лишь тогда, когда возникает опасность их утраты, что повергает их в состояние растерянности и часто интуитивно ощущаемой тревоги. Восприятие второй формы социальной памяти связано с рефлексией – превращением уже существующей культурной традиции в «предмет размышления»[44].

Каковы истоки культурной традиции? Родовая традиция в древнем мире непрерывно обогащалась и неоднократно меняла свой облик, сохраняя при этом главную функцию – организующего и упорядочивающего начала жизни родового коллектива. Важную роль в ней играл опыт древних технологий и миф. Мифология – древнейшая форма человеческого самосознания. В завершающий период родового общества получает распространение космогонический миф. В период классической древности, опираясь на интуиции космогонических мифов, первые философы создают идеальные модели мироздания, которые в период классической древности становятся основой для разработки «культурных образцов» и системы воспитания «совершенного человека» и «образцового гражданина».

Приоритетная роль в жизни родового общества принадлежала орудийной деятельности, в которой практика создания и использования орудий и формирование интеллекта были взаимообусловлены. Эти процессы обстоятельно рассмотрены П.А. Флоренским в ряде его работ, вошедших в незаконченное произведение «У водоразделов мысли»[45]. В статье «Органопроекция» он пишет: «Линия техники и линия жизни идут параллельно друг другу… Если изучение организмов есть ключ к техническому изобретению, то и обратно, технические изобретения можно рассматривать как реактив к нашему самопознанию»[46]. Исходя из этимологии слова «орудие», имеющего греческое происхождение и означающее «орган», «член», Флоренский рассматривает орудия как продолжение тела человека вовне, а их изготовление и использование как процесс, в ходе которого происходит как бы «врастание» в тело природы тела человека. Связанное с использованием орудий «действие, – пишет Флоренский, – может или непосредственно реализовываться, раскидываясь в свою естественную, так сказать, величину и рассеиваясь в окружающем мире; или же оно задерживается, накапливается, повышая свой потенциал, отражается, собирается, образуя мнимое изображение, и это изображение реализуется тогда уже в иной среде (например, в мифе – прим. Г.П.), лишь мысленно отбрасывается в область природы и кажется частью природы, но на деле, будучи как тело, оказывается продолжением тела, как бы проросшим в природу телом человеческим»[47].

Совокупность «мнимых изображений» реализуется в мифе, в образах которого соотнесены жизнь природы, родового коллектива и человека. Миф, с помощью которого происходит самоопределение человека, выполняет функции языка универсальных символов. «Язык символов – это такой язык, с помощью которого внутренние переживания, чувства и мысли приобретают форму явственно ощутимых событий внешнего мира… Это единственный универсальный язык, изобретенный человечеством, единый для всех культур во всей истории. Это язык со своей собственной грамматикой и синтаксисом, который нужно понимать, если хочешь понять смысл мифов, сказок и снов… Для людей прошлого, живших в развитых цивилизациях как Востока, так и Запада… мифы были важнейшим выражением души, и неспособность понимать их приравнивалась к неграмотности. В настоящее время язык мифа забыт, но умение понимать этот язык позволяет соприкоснуться с одним из важнейших источников мудрости – мифом, соприкоснуться с глубинными уровнями нашей собственной личности. Фактически это помогает нам проникнуть в специфический человеческий пласт духовной жизни, общий для всего человечества как по содержанию, так и по форме»[48].

Мифотворчество становится той почвой, на которой зарождается ранняя форма человеческой духовности. Космологический миф в отличие от пракосмического, доисторического открывает ««священную историю», он является историческим мифом (хотя и не в иудео-христианском смысле этого слова), поскольку этот «исторический миф» не только служит моделью и примером, но и периодически возобновляется»[49].

Основой космологического мифа была интуиция естественного единства человека и мироздания. Позднее, в классический период, на ее почве формируется «космологическая идея», утверждающая, что признаком мудрости (т. е. истины) является способность видеть «все как одно», и стремление к «единству» есть проявление подлинной добродетели. Во всех трех великих культурных образцах классической древности (Античности, Древней Индии и Древнего Китая) этот принцип является определяющим.

В одном из священных текстов «Ригведы» – «Гимне единению» – говорится:

Мифотворческая деятельность стала важнейшим духовным фактором в процессе использования мифов в качестве сюжета ритуалов. Участвуя в священных ритуалах, неотъемлемой частью которых были магические и мистериальные действия, человек видел себя соучастником творческих процессов, происходящих в мироздании, и ощущал при этом свое единство с ним. Опыт духовной жизни подобного рода нашел отражение в текстах так называемых Священных книг древности. Примером могут служить знаменитые тексты древнеиндийских Вед. В одной из наиболее почитаемой из них «Чхандогье упанишаде» содержится основной принцип ведической мудрости, гласящий: «Это бесконечное – внизу, оно наверху, оно позади, оно спереди, оно справа, оно слева, оно – весь этот мир. А теперь наставление о самом себе: я внизу, я наверху, я позади, я спереди, я справа, я слева, я – весь этот мир»[50].

Первоначально к этой духовной деятельности были приобщены жрецы – «дважды рожденные», непосредственно занятые организацией ритуальных действий. Положение изменилось, когда ритуалы стали связывать с земледельческими культами. В отправлении культов стали участвовать все члены земледельческой общины, и проблема второго – духовного – рождения оказалась связанной со всем сообществом людей, занимающихся земледелием. В сценариях ритуалов все отчетливее обозначаются параллели между процессами организации мироздания и обработки земли. В космологических мифах все большую роль играют божества, связанные с землей, ростом растений, а в качестве первопредков и культурных героев появляются персонажи, дарующие людям орудия земледельческого труда и обучающих их «культуре земледелия». Земледелие становится приоритетной формой деятельности не только потому, что оно дает людям жизненные блага, но и потому что духовно обогащает человека.

Важнейшими результатами этого единства практической и духовной деятельности было создание сельскохозяйственных календарей и новой мифологической формы – философского мифа. Главным персонажем этого мифа выступал культурный герой, который не только обучал людей различным «искусствам», но одновременно являл собой пример «совершенномудрого» вождя или правителя, дающего людям знание закона и правды. Таким образом, закону и правде придавался космологический смысл и универсальное значение.

Восприятие языка универсальных символов не требует специального обучения, так как у него единая для всех людей смысловая основа. В различных культурах Древнего мира обнаруживается «поразительное сходство в использовании одних и тех же символов», «поскольку они восходят к основным ощущениям и эмоциям, которые испытывают все люди»[51]. Культурная традиция, сложившаяся в Древнем мире, при всем многообразии конкретных форм, – в основе своей имеет общечеловеческое значение. Различие же форм ее проявления связано с особенностями мироощущения и мировосприятия тех или иных племенных и этнических групп.

Символика ведической мифологии была ориентирована на звуковой образ представления, выраженный в символе ОМ, основу которого составил в древнесанскритском языке трехсложный звук: а оу м.

Напротив, в основе символической структуры древнегреческого мифа лежит пластический образ представления, что нашло конкретное выражение как в антропоморфном облике греческих богов, так и в эйдетическом (зрительном, пластическом) характере греческого логоса (языка).

В древнекитайской мифологии основу мифологической символики составляет использование графических символов, состоящих из двух типов черт (сяо). Один из них представлен целой горизонтальной чертой, называемой ян (световая); другой – прерванной посередине горизонтальной чертой, именуются инь («теневая»). ЯН символизирует мужское начало, ИНЬ – женское, а их единство – невыразимое и непостигаемое первоначало мироздания – ДАО. Различные сочетания этих графических символов образуют триграммы и гексаграммы, в которых фиксируются происходящие в мироздании перемены, обнаруживается дао всего сущего – всех вещей и человека. В результате систематизации этих перемен предстает «план-чертеж» мироздания. В древнейшей священной книге Древнего Китая Ицзин («Книга перемен») идеальная модель китайского космоса представлена в виде графического образа-символа. Он аналогичен звуковому образу ведического гимна и пластическому образу греческой статуи, так как все эти образы носят характер универсальных символов, репрезентирующих различные модели космического миропорядка.

Моделирование[52] является основной функцией всякой мифологии. Характер моделей мироздания меняется в процессе эволюции мифа. Общая направленность этой эволюции состоит в том, что если первые мифологические модели носят предметный характер и связаны с отождествлением мироздания с какой-либо природной вещью (гора, море, растение, животное) или с телом человека (в этом случае все сущее связывается с той или иной частью человеческого тела), то в поздних космологических мифах и в мифах о культурных героях создаются идеальные модели космической организации. Возникновение подобных моделей знаменует собой завершение эпохи господства «буквальной мифологии» и начало формирования древней натурфилософии, создатели которой мыслят еще «вполне мифологически».

Создание древнейших идеальных моделей мироздания, как правило, приписывалось мифологическим героям или полумифическим персонажам. В Древней Индии в такой роли выступали создатели Вед «совершенномудрые» риши, среди которых были боги, цари и мудрые люди; в Древнем Китае – Фу си, небесный император и первый правитель людей, мудрец, начертавший «Багуа» – первый «чертеж вселенной»; в Древней Греции – «божественный певец» Орфей – полумифический персонаж, один из первых создателей космогонической поэзии (наряду с Гомером и Гесиодом), научивший людей мистериям.

С появлением первых натурфилософских систем функция создания идеальных моделей космоса переходит к философам – «любителям мудрости», которые давали разумное обоснование древнейших моделей мировой организации, целиком основывавшихся на интуициях космологических мифов, сохранившихся как предания и зафиксированных в древнейших формах эпической поэзии. При создании первых натурфилософских моделей мироздания приоритетная роль принадлежала не рациональным, а эстетическим методам космической организации.

Первые же собственно философские концепции мироздания были связаны с использованием числа в качестве методологической основы космического моделирования. Классическим примером такой модели космоса является учение греческого философа Пифагора о гармонической основе космической организации, которая может быть выражена в системе арифметической и соответствующей ей музыкальной пропорции. При этом смысл слова «космос», обозначающий мироздание, раскрывается как определение порядка и украшения.

В процессе философской рефлексии мифа натурфилософские модели мироздания, создававшиеся преимущественно на основе интуиции и эстетической методологии, уступают место моделям, продиктованным знанием и рациональными методами познания (диалектикой и логикой). Образы постепенно заменяются понятиями, в результате чего эти идеальные модели приобретают характер универсальных абстрактных (собственно философских) структур. На их основе в классический период существования Древней Индии, Древней Греции и Древнего Китая созданы универсальные парадигмы (образцы) культуры. С завершением периода классической древности эти культурные образцы трансформируются в систему общечеловеческих культурных ценностей, которая затем становится фундаментальным основанием для многочисленных и разнообразных национальных культур Востока и Запада. Взятые в своей совокупности, эти парадигматические формы культуры образуют то, что принято называть общечеловеческой культурной традицией.

В тех древних цивилизациях, где это взаимодействие мифа и ритуала с философией было слабо выражено или вовсе отсутствовало (их иногда называют «дофилософскими»), подобные культурные парадигмы созданы не были. Разумеется, это не означает, что достижения ранних цивилизаций не оставили заметного следа в истории мировой культуры, напротив, их вклад в нее неоспорим и в ряде случаев весьма значителен. Но он связан не с созданием культурных образцов, а с развитием субкультур – особых сфер культурной деятельности, получивших развитие внутри господствующей культуры, которая осталась волей судеб на периферии мирового культурного процесса. Типичными формами субкультур в цивилизациях классической древности были монументальные сооружения, ремесла (к ним относились в древности скульптура и живопись), ритуально-драматургическая, правовая, образовательная, медицинская деятельность. В основе их организации лежали не образцы, а каноны, нормативы которых фиксировались в специальных текстах или моделях, создаваемых выдающимися мастерами.

В культурах парадигматического типа эти каноны и модели, как правило, соотносились с определенной философской традицией. Примером могут служить знаменитые древнеиндийские шастры. Каждая из них была посвящена определенной форме деятельности. Так, Дхармашастра представляла собой свод правил, посвященный наукам, искусству, политике, Манудхармашастра содержала свод законов и этических норм, Натьяшастра была сводом правил для организации ритуально-драматических постановок, Шильпашастра – трактат о ремеслах, – содержал детальное описание незыблемых норм создания храмовых построек и создания скульптурных изображений богов, демонов и людей. Знаменитая Артхашастра (политический трактат) содержала философски-обоснованные нормативы организации земледелия и административно-правовой жизни государства. Все нормативы этих канонических текстов соотнесены с учением Вед.

В древней Греции был создан знаменитый скульптурный канон, следуя которому античным скульпторам удавалось придать идеальному изображению человеческого тела жизненную достоверность. Свое классическое воплощение канон нашел в знаменитой статуе «Дорифор» (Копьеносец), созданной великим античным скульптором Поликлетом. В ней соотносились пропорции находящегося в движении живого человеческого тела и идеальной математической модели космоса, разработанной великим философом, основателем математики и магом Эллады Пифагором. Благодаря этому скульптурное изображение порождало в сознании зрителя образ человека, в котором гармонически сочетались его физическая красота и одухотворенность. Художественное изображение воспринималось, по выражению великого немецкого мыслителя, ученого и поэта Гёте, которого его современники называли «последним олимпийцем» за его верность античной культурной традиции, как «действительная жизнь».

Суждения о том, что главным в искусстве является не копирование «действительной жизни», а особое воспроизведение форм отражения мира, встречаются в древнейших памятниках Греции – это трактаты Филострата «Картины» и Калистрата «Описание статуй», в Древнем Китае – знаменитая «Шицзин» (Книга песен), в Древней Индии – Натьяшастра (Книга об искусстве драмы).

Именно стремление к «жизненной достоверности» предопределило то, что вплоть до начала современной эпохи произведения классического искусства сохранили значение культурной ценности общечеловеческой значимости и фундаментальной основы культурной традиции, которая определяла процесс самореализации индивида и его формирования в качестве свободной личности.

Использование канонических моделей в культурах древнего мира не всегда соединено с формированием культурной традиции. Даже в великих цивилизациях древнего мира они использовались для сохранения родовых традиций и связаны с традиционными ритуалами, уходящими своими корнями в доисторическую эпоху.

Использование канонических моделей в тех цивилизациях, в которых не было развитой философской традиции, и отсутствовала связь канонов с культурной парадигмой, осуществлялось в пределах локальных культурных форм. При «выходе» за их пределы они утрачивали свое культурное значение. Ярчайшим примером в этом отношении может служить судьба знаменитого египетского «Канона Нармера». Он сохранял свое приоритетное значение на протяжении всей трехтысячелетней истории Древнего Египта и был нарушен лишь однажды в эпоху Эхнатона для того, чтобы снова вернуться в былом своем качестве после смерти этого властителя.

Влияние «Канона Нармера» было явственно ощутимо в пластической культуре Эллады периода архаики, однако в классический период Греции он был практически полностью преодолен и с тех пор сохранил свое значение в истории культуры как явление яркое, но экзотическое и локальное, ограниченное историческими границами великой цивилизации Древнего Египта.

Сходными были судьбы великих цивилизаций Мезоамерики (цивилизация майя) и Юго-Восточной Азии. В них каноны представляли собой совокупность из века в век повторявшихся и неизменных на протяжении многих веков технологических приемов и норм. Утрата их по тем или иным причинам (экологическим, военным, династическим и т. д.) приводила, как правило, к исчезновению с исторической арены целых этносов, городов, письменности, технологий, культурной деградации, забвению или превращению в легенду о своих великих предках. Потребовались века для того, чтобы эта связь с культурной традицией и историческая память о началах человеческой истории были возвращены людям и обрели свою утерянную силу те великие культурные ценности, которые были созданы многими поколениями, ставшими на путь культурного самосознания. Это возвращение к истокам не было простым.

Вопрос об отношении к культурной традиции остается актуальным и в наши дни. Какова судьба культурной традиции сейчас? Современная культура не является традиционной, так как начало нынешней эпохи связано с завершением многовековой истории рефлексии классических парадигм Востока и Запада. Некоторые историки культуры и значительная часть обывателей считают, что конец классического периода истории культуры ведет за собой отказ от культурной традиции, ссылаясь при это на кризисные и модернистские тенденции в современном культурном процессе. На наш взгляд, подобная интерпретация тех кардинальных изменений, которыми так богата культурная история последних трех столетий, заблуждение. Отказаться от традиции человек не может по той простой причине, что традиция – неотъемлемая часть человеческой жизни и памяти, а человек, лишенный памяти и традиции, выходит за пределы своего естественного и духовного бытия и утрачивает то главное качество, которое характеризует современного человека как свободную целостную личность.

Отношение к культуре и к культурной традиции носит, как это ни парадоксально звучит, не традиционный, а личностной характер. Современный человек не является ни объектом, ни субъектом культуры, но обладает всей полнотой наследия и культурного опыта того периода, когда его культурная деятельность была связана с процессом его самосознания как мифотворца, объекта и субъекта культуры (родового, классического, индивидуального человека). Он в равной степени чувствует себя причастным к мировому, духовному, социальному космосу (миропорядку), и это открывает перспективу обрести статус целостной личности. В противном случае, пытаясь обрести эту целостность путем отказа от традиции, он может утратить право называться Человеком.

Рефлексия и свобода

Если традиция составляет фундаментальную основу истории культуры, то рефлексия[53] и свобода определяют форму и направленность культурного процесса. Формирование культурных парадигм – основы культурной традиции – явилось результатом рефлексии буквальной мифологии. Ее образы, ставшие предметом обдумывания, рассуждения, соображения, трансформируются вначале в категории натурфилософии, объединенные между собой чисто эстетически, затем – в понятия метафизики и организуются уже посредством не эстетики, а логики, т. е. не на чувственной, а рациональной основе. Использование идеальных (философских) моделей в качестве парадигм (образцов) культуры с неизбежностью вело к тому, что процесс рефлексии буквальной мифологии шел к своему окончательному завершению. К концу периода классической древности в культурах Запада и Востока происходит окончательная замена образов буквальной мифологии философскими понятиями. Сама же философия приобретает при этом новое качество, превращаясь в метафизику – универсальную методологию всех наук и искусств. Вместе с тем сам рефлекторный процесс наполняется новым смыслом. Из него вытесняется то, что ранее было связано с мифологической традицией, и ее место занимает традиция рационалистическая, что придает всему рефлекторному процессу культурную направленность. В итоге «мысль, как бы оборачивается на самое себя, отражается в самое себя, направляется на самое себя»[54]. Мысль рефлектирующая с неизбежностью обращается к своему «инобытию» в слове, что стимулирует развитие искусств, связанных со словом, каковыми являются поэтика и риторика, и наук, связанных не с «видением», а со знанием – гносеологии (теорией познания) и логики. Новый тип рефлекторной деятельности был связан со сменой культурных эпох – переходом от традиционалистских культур древности, в которых главную роль играло не знание, а предание, не письменное, а устное слово, не размышление, а созерцание, к традиционно-рефлекторному типу культуры, в котором высшим устремлением человека является стремление к знанию. Знание получено в результате умственной, интеллектуальной деятельности и зафиксировано в письменном (литературном) тексте. Здесь оно регламентировано в соответствии с деятельностью Мирового Разума и изложено в строгой логической последовательности.

Соответственно этому основой формирования «лучшего» человека становится такая система воспитания, в которой главное место уделено образованию, а не приобщению человека к «традиционным» ценностям. В стремлении человека реализовать свою потребность знания главную роль играет его разум и его воля. Поэтому не от провидения, а от самого человека зависит то, насколько он «поднимется над самим собой» и насколько «погрузится в самого себя». Впервые человек осознает себя не «микрокосмосом», а в качестве «индивидуальной субстанции разумной природы».

Такое определение человека, следуя традиции, заложенной Аристотелем, дает в V в. н. э. римский философ, поэт и христианский теолог Северин Боэций. Выдающийся исследователь культуры Эрнст Кассирер в своем фундаментальном труде «Опыт о человеке: Введение в философию человеческой культуры» писал: «В известном смысле слова, справедливым будет утверждение, что переход к новой, адекватной своему содержанию рефлекторной деятельности, обозначил новую перспективу историко-культурного процесса, связанную с пониманием культуры как движения человека по пути к свободе, которое теперь было приоритетным образом связано с культивированием у человека разумного начала – культуры разума.

Человеческую культуру в ее целостности можно описать как процесс последовательного освобождения человека. Язык, искусство, религия, наука суть различные стадии этого процесса»[55].

Память и язык

Память и язык являются важнейшими структурными элементами культуры. С помощью памяти и языка формируется не только многообразие форм и институтов культуры, но и культурное сознание и самосознание личности. Благодаря этим элементам культуры сохраняется, умножается и становится достоянием каждого человека все богатство культурных ценностей.

Важнейшую роль в формировании культурных форм памяти и языка в древнем мире играла мифология. Древнейшие архетипические (пространственно-временные) образы зарождаются в процессе мифотворчества как коллективная память родового общества и фиксируются в сознании человека на особом языке универсальных символов. С созданием новой – космологической – формы мифа начинается рефлексия древней буквальной мифологии. Первоначально она существует в устных эпических сказаниях, в которых образам космологического мифа придается поэтический характер. Это позволяет максимально сблизить «мир богов» и «мир людей». Эпоха великих эпических поэтов сменилась эпохой мудрецов, положивших начало философской рефлексии космологического мифа, в результате чего кардинальным образом изменились не только представления людей о пространстве и времени, но и о природе человека и его месте в мироздании.

С первых попыток философской рефлексии космологического мифа мир воспринимается человеком как единое организованное целое – макрокосмос, а человек как микрокосмос и «серединное» существо. Изменяется представление о пространстве и времени, характер языка. Язык универсальных символов – единых для большого и малого космоса – уже недостаточен. Для дальнейшего духовного развития человеку необходимо создать символы, которые позволили бы ему общаться с миром и другими людьми. В конце эпохи классической древности язык универсальных мифологических символов окончательно вытесняется языком философских абстракций[56]. Язык мифа, изобретенный человечеством как язык, единый для всех культур во всей истории, обладающий своей собственной грамматикой и синтаксисом и являвшийся для древнего человечества важнейшим выражением души, был забыт. Мудрый, поразительный в своей жизненной достоверности мир древнего мифа был заменен различными системами абстракций. Вместе с тем закрепленные в универсальных образах мифа образы и смыслы продолжают использовать и последующие поколения. Заключенная в мифах память стала той основой, на которой зарождались ситуационные формы памяти и знаково-символические формы языка, связанные не с эволюцией человеческого рода, а с духовным формированием человека накануне и в начале его вступления в новую историческую форму своего бытия. Содержание древней мифологии, служившее изначально для сценариев ритуалов, связанных с культом первопредка, начинает использоваться и в иных целях. Интуиции мифа в результате рефлексии становятся почвой для формирования таких культурных форм, как культура умения, культура знания и культура воспитания. Потребность в них была связана с повсеместным использованием технологии земледелия, возникновением городов и кризисом родового строя. На основе культурных форм памяти и языка формируются основные институты культуры: поэтика и философия, риторика и этика, наука и искусство, политика и право. Мифология дала нам возможность представить себе реальный образ жизни людей древнего мира, в отличие от данных археологии, которые являются всего лишь «документами факта». Мифы для нас – «документы жизни». Сюжеты и образы мифов являются частью духовной жизни современных людей, литература, кинематограф, театр самым активным образом продолжают осваивать неисчерпаемое духовное богатство древней мифологии.

Культура и память

Сознание человека в значительной части есть память. Французский философ Анри Бергсон в сочинении «Непосредственные данные сознания» (1884–1886) писал: «…в реальнейшие недра духа проникаем мы вместе с памятью», «память, сохраняя прежние переживания человека, его прошлое, как бы осуществляет синтез личности»[57], иными словами, выступает в качестве важнейшего «инструмента» культурного самосознания человека. Как бы по-разному ни истолковывался феномен памяти в мифе, философии, религии, науке, все характеристики оценивали ее как важнейший структурный элемент человеческого сознания. Многочисленные свидетельства об этом дает история европейской философской мысли, начиная с великого античного философа Платона и выдающегося христианского мыслителя раннего средневековья Аврелия Августина.

В диалогах «Федр», «Филеб», «Менон» Платон рассуждает о природе памяти[58]. Он связывает память со знанием. В «Федоне» он говорит: «… знание не что иное, как припоминание: то, что мы теперь припоминаем, мы должны были знать в прошлом… в особенности, мне кажется, нужно говорить о припоминании, когда дело касается вещей, забытых с течением времени или давно не виденных». Платон различает два вида памяти, каждый из которых относится к различному знанию. Первый – это память об ощущениях или о знаниях о них. Второй – анамнезис (воспоминание) – связан с чисто духовными ощущениями и знанием. Анамнезис и есть собственно память, по мнению философа. Эти две формы памяти между собой связаны. Так, например, узнав лиру или плащ, человек тут же способен воссоздать образ человека, которому она принадлежала, замечает Платон. Собственно памятью он считает «анамнезию» потому, что она позволяет не только идентифицировать воспринимаемые объекты по «сходству», но и мысленно постигнуть то, что их объединяет. В этом случае память становится не просто средством закрепления опыта, связанного с деятельностью чувств, но орудием познания, функцией разума и средством приобщения к божеству, так как дает человеку возможность припомнить и то, что было с человеком до его рождения, когда его бессмертная душа «сопутствовала богу».

Несмотря на то, что эти размышления были использованы античным мыслителем для обоснования мифологической идеи бессмертия души, концепции существования «мира идей», мифология мыслится в рассуждениях Платона в «виде логически переработанной мифологии или, точнее, в виде диалектики мифологии»[59]. Приведенные суждения о памяти на длительный период сохранили в Европе значение ориентира в исследовании той роли, которая принадлежит памяти в культурном процессе.

В эпоху раннего, так называемого «языческого» Средневековья наиболее существенный вклад в исследование культурного значения памяти сделал Аврелий Августин. Проблеме памяти посвящена значительная часть X книги «Исповеди»[60]. В ней впервые в европейской культуре была предпринята попытка рассмотреть эту проблему в широком историко-культурном контексте. Во многих своих рассуждения он следует за Платоном, интерпретируя его идеи в соответствии с христианской доктриной.

Августин характеризует память как беспредельно широкое и глубокое вместилище всего того опыта, которым владеет человек в результате деятельности чувств, изучения «свободных наук», размышлений и связанных с ними, как правильных, так и ложных выводов. В памяти человека, по мнению христианского мыслителя, пребывает и сам Бог с того момента, когда тот приобщается к христианской вере.

Звучат в размышлениях Августина о памяти и трагические мотивы: «Велика сила памяти», но есть «что-то внушающее ужас в многообразии ее бесчисленных глубин. И это моя душа, это я сам. Что же я такое, Боже мой? Какова природа моя? Жизнь пестрая разнообразная…» Только память о минутах «редкого чувства невиданной сладости», переживаемого в состояниях смирения и любви к Богу, способны избавить человека от этого «ужаса». Воспоминания о них сохраняются в человеческой памяти и являют присутствие в ней Бога в его «бесконечной неизмеримости». Пребывание в памяти Бога помогает человеку преодолевать стремления к «плотским удовольствиям и пустому любопытству», которые вредят постижению человеком божественной истины. Память хранит также опыт душевных переживаний индивида: страсти, радости, страхи, печали. Память обладает творческой способностью, объединяет и конструирует результаты индивидуального человеческого опыта, соединяет прошлое, настоящее и будущее.

Рассуждая таким образом, Августин наполняет человеческую память опытом индивидуальной жизни человека, существенно расширяя при этом ее объем и функции. Особенно существенно то, что характеристика функций памяти дополняется у Августина историческим принципом, способностью памяти не просто фиксировать временные состояния объек тов и событий, но и устанавливать «связь времен». И хотя историзм христианского философа носил ограниченный характер, сам факт использования его в характеристике функций памяти имел огромное культурное значение.

Первые попытки научного исследования природы и функций памяти относятся к 60-м годам XIX века, когда заканчивается период «библейского взгляда» на проблему происхождения и сущности человека. Они связаны с именами Чарльза Дарвина, автора знаменитых книг «Происхождение видов» (1859) и «Происхождение человека» (1871) и Э.Б. Тайлора, автора исследований «Первобытная культура» (1871) и «Антропология. Введение к изучению человека и цивилизации» (1881). В 1896 г. выходит в свет книга Анри Бергсона «Материя и память», в которой проблемы памяти исследуются на основе новых данных о природе человека, его психической и мыслительной деятельности.

А. Бергсон возродил традицию Платона, Плотина, Аристотеля и Августина, «когда память рассматривалась как философская категория, а не сугубо психологическое понятие…»[61]. Память, по Бергсону, представляет собой взаимодействие восприятия и воспоминания. Характеристика культурных функций памяти связана у него с рассуждениями о «необходимости гармонии мысли и действия, о целостном развитии человека как условии подлинной культуры»[62]. Бергсон критикует обыденное представление: «В действительности память – это вовсе не регрессивное движение от прошлого к настоящему. Первым делом мы помещаем себя именно в прошлое. Мы отправляемся от некоего «виртуального состояния», которое мало-помалу проводим через различные «срезы сознания» вплоть до конечного уровня, где оно материализуется в актуальном восприятии, т. е. становится настоящим и действующим… Это виртуальное состояние и есть чистое воспоминание (именно оно и является, с точки зрения Бергсона, собственно памятью – прим. Г.П.). Имея дело с памятью, мы действительно находились в области духа»[63]. Бергсон различает две формы памяти, «теоретически независимые друг от друга… Первая регистрирует в виде образов-воспоминаний все события нашей ежедневной жизни по мере того, как они развертываются; она не пропускает ни одной подробности и оставляет каждому факту, каждому жесту его место и время… При ее помощи становится возможным разумное или, скорее, интеллектуальное узнавание уже пережитого восприятия; к ней мы прибегаем всякий раз, когда поднимаемся по склону нашей прошлой жизни, чтобы найти там какой-то определенный образ… По мере того как образы, будучи однажды восприняты, фиксируются и выстраиваются в памяти этого рода… создаются новые установки к действию… формируется опыт иного рода… Мы осознаем наличие этих механизмов в тот момент, когда они начинают действовать, и это сознание всех усилий прошлого, отложившихся в настоящем, тоже… представляет память, но память глубоко отличную от первой, устремленную на действие, расположенную в настоящем и имеющую в виду лишь будущее… На самом деле она уже не представляет нашего прошлого, она его проигрывает; если она еще заслуживает название памяти, то не потому, что сохраняет давние образы, а потому, что продолжает их полезное действие до настоящего момента. В этих двух видах памяти, из которых одна воображает, а другая повторяет, вторая может заменять первую и даже создавать ее иллюзию… Из двух родов памяти… первая оказывается, следовательно, действительно памятью в собственном смысле слова. Вторая же, та,… по сути дела, скорее, привычка, освещаемая памятью, чем сама память»[64]. А. Бергсон различает «чистую» память и ситуационную или культурную память. Первая сохраняет опыт непосредственного взаимодействия человека с жизненным процессом, вторая – опыт осмысления и использования его в организации духовной жизни и творческой деятельности личности. В контексте культуры образы чистой памяти предстают в форме архетипических образов мифа, а привычка, освящаемая памятью, предстает в качестве культурной традиции, ценность которой заключается в том, что она не разделяет времена, а являет собой их неразрывную связь.

Природа и сущность языка

Не менее важную роль, чем память, играет в жизни человека язык. Благодаря ему происходит не только передача информации и общение между людьми. Язык как реальное воплощение мыслительной, разумной деятельности формирует особое видение действительности, способ мышления, а вслед за ними и особый образ жизни – т. е. выступает в роли «организатора» человеческой жизни. Форм человеческого языка великое множество, при этом «разные языки рождают разные мироощущения и каждый по-своему отражает картину мира, стремясь организовать ее элементы в соответствии со своей системой классификации:… реальный мир строится на языковых навыках различных культурных групп», – пишет известный лингвист Э. Сепир[65].

Язык играет активную роль в рефлекторных процессах, происходящих в сфере культуры. Опыт человеческого существования и деятельности, зафиксированный в памяти, становится предметом рассуждения и трансформируется в систему знания, организованную не по законам бытия, а по законам логики, т. е. рассуждения, основанного на данных, полученных в процессе чувственного созерцания действительности. В Древней Греции уже в период ранней классики было создано учение о логосе (Слово, понятие, рассуждение, разум. – Греч.). Основателем его был Гераклит, один из родоначальников античной философии. Он определял «логос» как некий общий закон мироздания, объединяющий все сущее: землю и небо, телесное и духовное, божественное и человеческое, – в некое разумно организованное целое. Его универсальным символом являлся вечный огонь, «мерами возгорающийся и мерами затухающий» – неподвластная ни богам, ни людям творящая сила, периодически созидающая и разрушающая мироздание. Логос рассматривался и как «посредник» между богами и людьми, так как он был единым для всех: и для богов, и для людей. Высшим знанием считалось знание логоса.

Аристотель характеризует человека как разумное, стремящееся к знанию и осмыслению действительности существо, владеющее логосом. Знание логоса, отождествляемого Аристотелем с мировым Умом, является признаком высшей мудрости. Оно не дано людям, опирающимся в своих суждениях на обычные чувственные восприятия. Оно достигается «искусством более мудрым, нежели мудрость ремесленника», – пишет Аристотель. Такое знание связано с использованием «теорийных» наук. К ним он относит философию (науку о причинах и началах), логику (науку о законах знания), риторику (науку о законах мнения), политику (науку о государстве), этику (науку о нормах и принципах человеческой жизни и об идеале). Он ставил науку и разум выше не только опыта чувств и мудрости ремесла, но выше нравственности и совести, так как благополучие человека непосредственно зависит, по мнению философа, от его разума.

Позднее античное учение о логосе было воспринято и истолковано христианскими теологами в духе Священного писания и непосредственно связано с евангельской традицией. Знаменитый тезис, с которого начинается «Евангелие от Иоанна»: «В начале было Слово, и Слово было у Бога и Слово было Бог», – явился не только и не столько продолжением традиции античного рационализма, сколько результатом ее переосмысления (рефлексии) в духе христианского вероучения. В христианстве разум обретает свое инобытие в Слове Священного писания, а человеческая жизнь в Божественной истории. Так зарождается культурная традиция Средневековья, основой которой является ограниченный рационализм и мистический историзм, противопоставляемый универсальной космогонии и рационализму античного мира.

Не менее существенным для осмысления культурной функции языка было создание в античный период риторики – искусства слова. Если в центре внимания учения о Логосе стояла проблема связи слова и разума (знания), то в центре внимания риторики – проблема связи слова и красноречия. Создателем риторики был софист Протагор, которому принадлежит знаменитое определение «человека как меры всех вещей». В соответствии с таким определением искусству слова, а не логосу (слову как таковому) принадлежит главная организующая роль в жизни людей и понимании мироздания: «Труд, работа, обучение, воспитание и мудрость образуют венец славы, который сплетается из цветов красноречия и возлагается на голову тем, кто его любит. Труден, правда, язык, но его цветы богаты и всегда новы…»[66].

Софисты, объединившие в своей системе преподавания философию с риторикой, являются представителями так называемого Греческого Просвещения – эпохи, отмеченной пробуждением интереса к человеку. Основатель «первого (греческого) гуманизма софист Протагор называет человека «мерой всех вещей». По мнению одного из видных представителей греческой риторики софиста Горгия, слово, которое он называет «властелином, свершающим чудесные дела», «формирует душу, как хочет». Оно способно изгнать страх и уничтожить печаль, вселить радость и пробудить сострадание. Другой софист Продик отмечает, что духовное воспитание следует начинать с обучения «правильному употреблению имен», так как без этого невозможно достичь истины, а соответственно этому и приобщиться к мудрости.

Большую роль в распространении и утверждении риторики в античном мире сыграл в IV в. до н. э. афинский преподаватель, составитель судебных речей и политический публицист Исократ. Сборники составленных им речей широко использовались в преподавании в эллинистический период. Особенной популярностью идеи Исократа пользовались в Риме. Греческие преподаватели риторики являются создателями римских риторских школ, ставших основой системы образования в Римской империи. В период расцвета римской культуры из этих школ вышло нема ло выдающихся представителей культуры[67].

В средние века традиции риторического образования широко использовались для обоснования истинности христианского вероучения и создания богословских теологических систем. Особенно активно методы риторики использовала схоластика.

Исследователь культуры Г.-Г. Гадамер в статье «Человек и язык» (1966) писал: «…религиозное предание христианского Запада определенным образом парализовало мышление о языке, так что только в эпоху Просвещения вопрос о языке был поставлен заново. Огромным шагом вперед было то, что на вопрос о происхождении языка больше не отвечали с помощью Книги Бытия, но искали ответа в природе человека»[68].

Основателем новой науки о языке стал выдающийся немецкий философ просветитель Вильгельм фон Гумбольдт. Его труд «О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества» (1830–1835) положил начало изучению языка как важнейшего культурного феномена. Ученый утверждал, что разные языки не просто различные оболочки общечеловеческого сознания, но различные видения мира.

В каждом языке заложено самобытное мировоззрение, «как отдельный звук встает между предметом и человеком, так и весь язык в целом выступает между человеком и природой, воздействующей на него изнутри и извне»[69]. Особо важным для Гумбольдта являлся факт связи языка с духовным миром человека и его мыслительной деятельностью. «В зеркале языка» он видит «структуру всей культуры». Язык не может быть рассмотрен в своей подлинной сущности как «произведение», созданное человеком или богом, он не произведение, а «деятельность… вечно повторяющаяся работа духа, чтобы сделать членораздельный звук способным к выражению мысли… Язык есть формирующий орган мысли… умственная деятельность, вполне духовная, вполне внутренняя и в некотором смысле бесследно исчезающая… умственная деятельность необходимо связана со звуком; потому что без этого мышление не достигает отчетливости, а представление не превращается в понятие», – пишет Гумбольдт в статье «О различии строения человеческих языков»(1827).

Мысли Гумбольдта получили развитие в XX веке. Мартин Хайдеггер в статье «Путь к языку» пишет: «Язык: мы подразумеваем речь, знаем и как нашу деятельность и доверяем своей способности к ней… Человек не был бы человеком, если бы ему было отказано в том, чтобы говорить – непрестанно, всеохватно, обо всем, в многообразных разновидностях… Мы существуем… прежде всего в языке и при языке. Сущность человека покоится в языке… Мир родного языка – это дом бытия, самое интимное лоно культуры»[70].

О культурной значимости языка пишет и Г.-Г. Гадамер в вышеуказанной статье: «Наше мышление и познание предопределены языковым истолкованием, врастать в которое значит врастать в лицо»[71]. Только в языке мы можем думать, но он не является «инструментом», «орудием». «В языке мы обычно так же дома, как и в мире». Когда мы говорим, мы достигаем близости с миром и познаем и сам мир, «и то, как он встречает нас». Гадамер считает, что сущность языка определяется тремя его основными характеристиками. Во-первых, реальный языковый процесс «приводит сам язык к сокрытию того, что им высказывается… собственным бытием языка является то, в чем мы растворяемся, когда его слышим, то есть – сказанное» (звуки, слоги, слова)[72]. Во-вторых, язык безличностен: «Говорение относится не к сфере Я, но к сфере МЫ. Реальность, как издавна было замечено, заключена в разговоре». Третьей, сущностной, особенностью языка является его универсальность: «Он всеохватывающ. Нет ничего, что в принципе было бы лишено возможности быть сказанным… Это универсальность разума, с которой шагает в ногу умение говорить… Таким образом, язык является истинным средоточием человеческого бытия, если рассматривать его исключительно в сфере, которую заполняет он один – в сфере человеческого бытия друг с другом, в сфере взаимопонимания, все крепнущего согласия, которое столь же необходимо для человеческой жизни, как воздух, которым мы дышим… как сказал Аристотель, человек – это существо, обладающее речью. Все, что является человеческим, мы должны позволить себе высказать»[73].

Конец ознакомительного фрагмента.