Вариант Геры. Часть I (Саша Чекалов)

«Не морочьте голову, молодой человек, – рявкнула старуха в белом из-за матового, как сама жизнь, прилавка. – Откуда мне-то знать, какие лучше! Выбирайте!»… Герка по-черепашьи втянул голову в плечи, молча ткнул пальцем в первую попавшуюся упаковку, не глядя сгрёб сдачу и пулей вылетел из аптеки.

«Выбирайте»… Если б только он мог выбирать, то прежде всего выбрал бы для себя совсем иные параметры существования: те, что соответствуют, скажем так, общераспространённым представлениям об оптимальных условиях выбора, вот!

Для начала – совершенно иную внешность. Нос: прямой, греческий, а не такую картофелину. Кожу – более смуглую, будто дублёную, плиз. Широкий торс воина-спартанца – вместо нелепо продолговатого туловища, ни с того ни с сего покрывающегося часто «мурашками»…

Иной характер. (В самом деле, ведь нельзя же без конца держать оборону против всего мира! Тем более когда очевидно: никто не придёт на помощь – да и прийти-то, если разобраться, некому.)

И квартиру – в ином, не настолько тоскливом, по крайней мере, районе: чтобы с балкона не трубы заводские видеть, а… чёрт, да уж, конечно, совсем иное что-нибудь! – величественное и… ну хотя бы не столь замызганное, в конце-то концов.

(Чтобы не тикали в тишине дряхлые часы с кукушкой, унаследованные от дедушки. В тишине – разбавляемой по ночам приглушёнными всхлипываниями матери, доносящимися из соседней комнаты.)

Да и весне – просроченной, поздней, но теперь-то, блин, наступающей, или что?! – не мешало бы наступать малость поделикатнее: не мучить ласковыми поглаживаниями шальных ветерков, не дразнить болезненной яркостью утреннего солнца…

Было именно утро, и на первую пару Герка опаздывал. Машинально теребя в кармане упаковку только что купленных резинок (вечером намечалось грандиозное тусилово у Нино, впервые в этом году спровадившей своих на дачу), Герман направился к ближайшему подземному переходу. М-да… «Нина, Ниночка, из дырки ниточка», – выразился однажды Эфа, когда вместе с Герой дымил раз одним на двоих «штакетом» в университетском сортире. Ходят слухи, Нинка жалеть начинает о своём выборе. И, может быть, на этот раз… Кто знает!

В метро было душно, а кроме того – ощутимо пованивало (не самый приятный контраст с кондитерской вычурностью лепнины и надменным великолепием мрамора). Прибыл поезд, возникла неизбежная давка; как обычно, показалось, что запихнуть себя внутрь нереал, – о нет, вы что, шутите? – однако и в этот раз, как и во все предыдущие, сделавшаяся в стихийно слаженном усилии монолитной человеческая многоножка (прыская сдавленными возгласами, сочась невнятными комментариями) качнулась вперёд, и…

Правда, тела вошедших первыми естественным образом отпружинили, те, кто сзади, попятились, но – вот оно, консервная банка закатана вновь, и последним сонным рыбинам, прижавшимся влажными от собственного сока сутулыми спинами к дверям, остаётся покорно замереть, ожидая прибытия на следующую станцию. Заранее напрягая тело для того вынужденно виртуозного пируэта, что позарез необходимо исполнить точно в момент открывания дверей… прежде чем опрокинут на спину и не дрогнув пройдут по тебе, как по брёвнышку! Блаженны последние, ибо они будут первыми, как-то так.

…Задыхаясь в густеющей атмосфере обыденного уродства – за что только из последних сил не хватается немощное воображение в поисках чего-то свежего! диссонирующего с милыми, но… слишком уж общими образами, по привычке лелеемыми сознанием… Ищешь, ищешь, и вот… солнечными зайчиками в этом помойном месиве (видно тебе?) на миг зажглись предчувствием сонные глаза девушки, щёки отозвались клочковатым румянцем… Но в следующий момент личико заслонили очередные кожаные плечи с жирным, в крупную складку, загривком над ними, – и вот уже не хочется никуда ехать…

Домой, домой! – закрыться в комнате, забиться под одеяло, прикусить подушку плохими, мелкими и жёлтыми, зубами.

Может, хотя бы мутный, постылый морок сжалится и не придёт сегодня? Этот туман, в котором синевато брезжит город: мёртво неподвижный, тихий. Чужой, но, странное дело, почему-то знакомый… Кипевший некогда жизнью, а теперь покинутый, всеми брошенный, забытый: ладно людьми, но ведь и богом, Богом тоже… всеми, да…

И – мрачное нечто, воздвигшееся над этим опустевшим муравейником, будто чудовищное надгробие.

…Казалось, Герке удалось легко отделаться: затылком вперёд вынесенный из вагона волной сограждан, он сумел вовремя развернуться и благополучно поплыл по течению, увлекаемый разномастным пассажиропотоком… Но уже на эскалаторе, переводя дух, вдруг решил проверить карманы: по привычке – памятуя о том, что «в большой семье»… и так далее. Полез в левый задний и обомлел: презеров не было.

Остальное-то всё на месте: паспорт, ключи… студенческий, проездной… Не хватало лишь такой квадратненькой упаковочки… И, главное, как ни крути, а категорически не набиралось на покупку ещё одной. Рубля три мелочью – вот, пожалуйста… и это всё.

Занять? Но где! У всех «такие же проблемы». (А у кого не такие же – те сходу начинают косить под людей с ещё более серьёзными.) Да и чем отдавать! У матери зарплата двадцатого только, она ещё вечером сетовала, мол, надо нам продержаться как-то… М-да. А без презика никто не даст.

Ни вожделенная Нинка, ни любая другая, – тем более Герке: «странному какому-то», «замороченному», «двинутому, блин, с таким только Эфа общаться и может, два сапога пара потому что», – и Нинкой-то изредка приглашаемому, кажется, по случайному недосмотру того, кто распоряжается нашими судьбами…

Или, может, из сочувствия к Геркиному одиночеству?

Не дай бог второе… Жалость женщины – это больше, чем повод задуматься. Это диагноз.

Наверху полегчало: исчезла удушливость, перед глазами открылся какой-никакой простор, – а впереди… впереди, возле трамвайной остановки, мелькнула миниатюрная фигурка давешней девушки.

Догнать? Как тут догонишь, в таком столпотворении… Ещё и в репу схватить можно от кого-нибудь, кто попроще, – если заденешь нечаянно.

А вон и два подряд номера подходящих, как раз до университета, отчалили, набитые под завязку, – следующего, вероятно, долго ждать теперь… Опять пешком, что ли? Пешком.

…Весна. Самопроизвольно жмурятся глаза от нестерпимого света, кидающегося навстречу с влажного пути, – и сжимает сердце, и в висках колотится… но нет исхода, нет облегчения.

Грязно-жёлтые, блёкло-розовые или же привычно серые, заслоняют дочиста отмытое небо многоэтажные башенки, подобно грибам торчащие в самых неожиданных местах… а ещё выше – надо всем этим торжеством воплощённого процветания вздымаются издалека видные купола неуклюжего новодела. И ничто не радует глаз в наизусть выученном ландшафте: ни корявые вывески подозрительных «сход-развалов», ни пёстрые щиты, призывающие голосовать за Партию возрождения бла-бла-бла, чего-то там… ни озорные блики, падающие во все стороны, словно монеты в толпу, с разнокалиберных иномарок.

Зыбкое время, шаткое. Даже историческая литература, с детства Геркой любимая за неизменно возникающее по ходу чтения халявное чувство сопричастности «славному прошлому», давно уже не спасает – если не от уныния, то, во всяком случае, от некоторой грустной растерянности. Более того, в сравнении с этим самым прошлым настоящее порой предстаёт ещё более непотребным.

…Сам-то Герка уже и не замечает этого, а между тем нет-нет, да и начнут, бывает, пролистываться, прокручиваться в голове какие-то полузабытые сведения, уже не вспомнить откуда почерпнутые, то ли из научных, то ли из художественных источников, – и что ни телега, то свидетельство какой-нибудь грандиозной или, по крайней мере, знаменательной вехи в отечественной истории! То победа над очередным врагом вспомнится, то новый этап в преодолении феодальной раздробленности, то период общенародного воодушевления или ещё какой-нибудь шняги в этом роде…

И ведь всё, всё – в прошлом! Всё псу-рыцарю под хвост!

Что поделаешь, ну никак не угадывается в сегодняшнем дне никаких аналогий. И хотелось бы провести параллель… да не с чем. Вот тебе и страницы истории…

Смутное время, беспонтовое какое-то. Хоть на ходу из него выпрыгивай – как из самолёта, несущегося навстречу крушению! Только ведь э-э… проще сказать, чем сделать.

Воистину, времена не выбирают! Слабое утешение.

…Осторожно постучал. Доносящийся из аудитории монотонный бубнёж аспиранта с кафедры крит-анала внушал надежду, что преподаватель опять занемог, а подменяющий его ботан поленится спросить про «уважительные причины». Так и вышло.

Бесшумно проскользнув внутрь, по стеночке проследовав на своё излюбленное место в углу, заняв его, – теперь уже можно не волноваться…

Заняв? Но место уже занято. Девушка из метро – та самая! – как ни в чём не бывало выкладывает из сумки свои тетради и пособия, сосредоточенно морща круглый, как грейпфрут, лоб. Просто фантастика!

– Салют… Я Герман. А ты… а вас как зовут?

– Дианой. Здрасьте.

– Красиво.

– Не знаю, наверное… Я-то привыкла… А в школе всю дорогу Леди Ди была…

– Тоже юмор… Ты, вообще, откуда? Перевелась?

– Ага, из РУЛИ… Слушай, а…

– Где тут у вас туалет? – всё никак не запомню… Это вот, например, кладовка, вижу, а здесь…

– Вон там, в конце коридора. Эдька, а постель заправил? Слушай, давай-ка в темпе: уже ко второй паре опаздываем, а нужно ещё на кухне слегонца прибраться… и в гостиной. Вечером же народ собирается, забыл?

– А вот нет, не нужно! Наоборот, если будет слишком прилизанно, они шугаться будут: как бы чего не помять, не испачкать… А так все себя сразу почувствуют как дома… Кстати, вот именно: как будто они подобного бардака у самих себя дома не видели!

– Пускай видели, мне-то что! Лично я не могу так… когда люди ко мне приходят и видят ералаш… Мне стыдно становится.

– О как… Но ведь передо мной тебе почему-то не стыдно, а, Нино?

– Сравнил… Ты это ты.

– Нинка, я тебя обожаю, знаешь? Погоди, сейчас… Вот ведь запара! У тебя «Имодиума» случайно нету? А? Чего смотришь-то так?

– Да вот… никак не налюбуюсь… Кстати, по радио вчера передавали, слыхал? – опять какие-то ряженые устроили акцию в храме…

Кстати? Пусть так… Впервые мысль о его возведении была высказана Дмитрием Пожарским. Это произошло после того, как в августе 1612 года возглавляемое воеводой ополчение, окружив гарнизон поляков на территории Китай-города и Кремля, выбило их затем из Москвы вовсе. Князь призвал бояр восславить подвиг народа, грудью вставшего на защиту поруганного отечества. Идею горячо поддержали все слои общества, и на Земском соборе 1613 года (сразу же после избрания нового царя – Михаила Романова) было принято решение о начале строительства. Однако вскоре ввиду тяжелейшего политического и экономического положения страны данное предприятие, вне всякого сомнения, чрезвычайно значимое для становления государственного величия, но и, очевидно, более чем дорогостоящее, было отложено до лучших времён.

Вновь вопрос о его возобновлении был поднят лишь в начале XIX века. Текст соответствующего указа был подан Сперанским на высочайшее рассмотрение Александру I одновременно с наброском первой российской конституции. К сожалению, влияние Михаила Михайловича при дворе к тому моменту уже окончательно ослабло, вследствие чего оба начинания не только не получили императорского одобрения, но и, по всей видимости, послужили косвенной причиной опалы госсекретаря и скорой высылки его в Нижний.

Однако после победы России в Отечественной войне 1812 года (то есть на целых двести лет позже изгнания ненавистных ляхов) император самостоятельно возвращается к мысли о возведении собора, долженствующего увековечить силу русского оружия. Издан манифест, гласящий: «Во славу любезного сердцу Нашему изрядного геройства, явленного народом Российским всему миру на удивление, а ворогам Нашим в посрамление…

[ – Кстати… Это не твои?

– Д-да… Откуда они у тебя?!

– А помнишь, когда народ из вагона попёр, нас друг на дружку вынесло… Смотрю, парня совсем затёрли, а это высовывается… вот это. Вижу, сейчас упадёт… Ну и подхватила, на лету прямо… Встретимся, думаю, и отдам, – заодно повод познакомиться будет.

– Откуда ты знала, что мы встретимся? Вероятность-то ничтожно малая!

– Ге-ер… Что-то ты меня пугать начинаешь, манерой выражаться своей… Серьёзно, будь проще, и люди к тебе потянутся… А вероятность не такая и малая, между прочим: в это время да ещё и до этой станции – куда ж ты мог ехать, если не в универ, ну! Вот и выходит, что рано или поздно пересеклись бы.

– Хочешь сказать, ты уже в метро поняла, что…

– Тс-с! Давай-ка послушаем. Мне ведь кое-что навёрстывать нужно…]

и ради всего святого величия Нашего государства, пред ликом Христовым смиренно распростёртого и посему залогом грядущего торжества Промысла Божиего являющегося, благосклонно повелеваем Мы выстроить в Москве церковь во славу Господню и Вознесения Его. Да будет так. И да рассеются в бессилии и страхе богомерзкие силы супротивников Наших, поражённые беспримерным зрелищем церкви сей, во всех отношениях

…непревзойдённой. Возможно, поэтому-то Александра Ильича, подающего надежды молодого учёного и, по совместительству, Геркиного отца, надолго и не хватило.

Обычно он не слишком затруднялся в поисках недостатков; найдя же, немедленно начинал действовать: имея немалый опыт отношений и, соответственно, выработав за долгое время «свои методы», – медленно, но верно развивал у беспечной жертвы комплекс неполноценности, а затем и чувство вины за эту самую якобы неполноценность. Таким образом в течение пары лет из бедняжки, одержимой раскаянием и желанием «загладить», можно было играючи высасывать максимум жизненных соков, что, между прочим, являлось его любимым занятием. Более того, составляло тайный смысл и основное содержание жизни.

Когда же от несчастной оставалась, так сказать, лишь иссохшая оболочка, А. И. Гагарин вдруг придирался к какой-нибудь мелочи, а затем сообщал, что «это было последней каплей» (почти чистая правда, если вдуматься), и сваливал. Отправлялся на поиски очередной дуры.

Причём следов после себя – в виде всяких там потомков (тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!) – предусмотрительный сердцеед не оставлял.

До поры до времени.

Дело в том, что А. И. Сусанина (ставшая впоследствии Гагариной) действительно была, как сказано выше, женщиной непревзойдённой во всех отношениях. Во всяком случае, Александру Ильичу придраться оказалось решительно не к чему.

Ариша прекрасно готовила, содержала дом в идеальной чистоте (непонятно каким образом выкраивая на это время: как и Александр Ильич, она пахала старшим научным сотрудником, зарабатывала почти столько же, сколько он, – причём «почти» тут является ключевым словом); была симпатичной (однако не слишком, а «в меру»: без шанса спровоцировать мужика на невольное сопоставление себя с «ней» – с последующим разрушительным для лестной самооценки выводом, например, о заурядности собственного экстерьера); производила впечатление умного человека (а всё же не до такой степени, чтоб её ум начал невзначай тяготить «милого друга», заставляя задумываться, кому же из них всё-таки полагалось бы по справедливости нахватать с общего неба больше звёзд)…

А добрая какая! а ещё и покладистая! – что тоже не могло оставить равнодушным.

В общем, отрадная картина вырисовывается, правда же?

…Когда у Александра Ильича выдавались неудачные дни, никто не умел пожалеть его так деликатно, как она; посочувствовать, да! – но чтобы при этом сочувствие не выглядело покровительственным, а, напротив, вселяло стойкую уверенность в том, что он «достоин лучшего» и «ещё себя покажет».

Нередко Александру Ильичу обламывался (как бы между прочим) и вовремя поданный дельный совет… буквально в каждом из которых интеллект Ариадны Ивановны проявлялся самым исчерпывающим образом! Казалось, она заранее знает, на каком этапе решаемой задачи произойдёт заминка, и всегда готова, взяв нежно, но и крепко за руку, провести заплутавшего к финишу единственно верным логическим путём (да ещё и так всё представить, словно это самому Александру Ильичу удалось отыскать потерянную нить рассуждений).

А в итоге… в итоге… Что в итоге?

В итоге на свет появился Герман.

Хотя какой-либо особой роли данное обстоятельство не сыграло: тот факт, что дальнейшей жизни без Ариадны Ивановны представить себе, оказывается, невозможно, Александр Ильич уяснил много раньше.

Как она любила! – ничего не требуя взамен, ни на что не рассчитывая… и, казалось, желала только одного: просто быть рядом.

И – была.

Безупречная.

А жить бок о бок с безупречной – не-вы-но-симо!

Потому что не даёт покоя один вопросец: а достоин ли ты её?

Нет? Однако теперь, когда уже что-то лепечет в своём решетчатом уголке маленький, бросить Арьку было бы форменным свинством. Ну и… что же делать?!

На нервной почве и с сердцем у Александра Ильича неполадки начались, даже всерьёз опасаться инфаркта начал. А умер вовсе не от него, а…

Ладно, какая разница! – отмучился человек, и слава богу.

Но что же делать, что… Всегда, сколько себя знала, Ариадна Ивановна чувствовала потребность: кто-то «сильный и надёжный» должен постоянно находиться рядом.

Теперь, без соблюдения этого условия, всё её существо то и дело принимался бить некий метафизический озноб. Самое простое сделалось вдруг немыслимым, в первую очередь – способность жить и радоваться жизни, как прежде.

Должно быть, теперь следовало научиться делать это как-то по-другому… Но как?!

Ведь на руках крохотный Гешка.

…Никто, кроме матери-одиночки, не в состоянии по-настоящему понять… даже не понять, а – прочувствовать, что это значит: каждую ночь (не говоря уж об остальном времени суток) по нескольку раз просыпаться от звуков требовательного нытья! – от родного душераздирающего мяуканья, издаваемого тем единственным в мире существом, на которое просто так глаза не закроешь, нет… Просыпаться – не имея надежды, что кто-то встанет и за тебя всё сделает.

Одной… Да ещё и батареи еле тёплые.

Очнуться сумеречным промозглым утром в полутёмной комнате с низким дощатым потолком и отстающими от фанерных стен обоями, блёклыми и пятнистыми вследствие хронической сырости, само по себе удовольствие ниже среднего. Особенно если позавчера тебе стукнуло пятьдесят девять и чувствуешь ты именно то, что и полагается чувствовать человеку твоего возраста, продирающему глаза ранним пасмурным утром на аскетически жёстком одре, среди скомканного постельного белья, серого от времени.

Особенно если просыпаешься от нестерпимой головной боли, настолько острой, что ещё во сне, в преддверии яви, перехватывает дыхание. Уже вторую неделю так, между прочим… И, в принципе, логично: хроническое недосыпание не может рано или поздно не начать приносить плоды.

Когда весь день вынужден слушать монотонные вопли детишек (на фоне завывания токарных станков пополам с визгом циркулярки), а каждую ночь – перманентная собачья свадьба дачной молодёжи по соседству разыгрывается (то хор нестройный, то просто бессмысленный ор, – сущий хоррор, короче); когда тебе вместо долгожданной тишины – взрывы пьяного хохота, крики, то и дело грубые всплески бьющихся бутылок, смачные звуки мордобоя и – перекрывающие всю эту какофонию музыкальные помои из динамиков (никакой дискотеки не нужно! – даром что ближайший ДК через пень-колоду функционирует); когда в итоге за целую ночь глаз не сомкнёшь, хоть целый флакон валерьянки выпей, хоть гору подушек на голову наваливай… короче, при таком раскладе головная боль – это, в общем-то, самое естественное.

…Ни стыда, ни совести нету у щенков великовозрастных. Гады. Садануть бы по вам жаканом из верной «тулки»… Привыкли, сволочи, на всём готовом… Вот теперь с жиру-то и бесятся! – никакой возможности отдохнуть рабочему человеку.

Главное, ведь тут совсем рядом, буквально в двух шагах, музей-заповедник, – тоже, между прочим, не птичка капнула: тени великого прошлого, культурный памятник… А эти бестолочи что вытворяют, а! Какой-нибудь Врубель, небось, в гробу переворачивается.

В общем, удивляться-то нечему… Единственное, что беспокоит: болит – уж очень сильно. Надо школьной медсестре показаться, вдруг посоветует что. Или в больницу лечь, на обследование. По крайней мере, хоть высплюсь… Ведь можно же: прописка московская сохранилась, – бывшей жене спасибо, покойнице: детишки-то, дай волю, и в собачью конуру отселить не постеснялись бы. Эх, грехи наши тяжкие…

Лев Давидович кряхтя поднялся с топчана и, шаркая тапочками, поковылял на веранду ставить чайник… Надо бы в котле температуру слегка увеличить: так, чтобы стало – нет, ни в коем случае не душно, только потеплее чуть-чуть… Чуточку! А то уже и под одеялом зуб на зуб не попадает. Менять, менять надо АОГВ этот допотопный, к чёртовой маме… а на какие шиши, спрашивается!

…Так-с. Сколько времени-то у нас?.. Отлично, электричка ещё не скоро – успеем, значит, спокойно позавтракать. Новости посмотреть, что ли?

Включил телевизор, полазил по каналам – всюду реклама «жидкого хлеба» и, до кучи, каких-то зрелищ, не весьма аппетитных, скажем прямо… Разве что вот: по «СлавТВ» – «Орочьи урочища», очередная серия. Лев Давидович уже пару раз натыкался на это кино, даже в сюжет вникать начал. Вроде занятно, хоть и для юнцов. Пожалуй, можно поглядеть немного, пока есть время до выхода… Что поделаешь, если – ну да, да! – нравится ему многое из того, что и его ребятам… Зазорного-то ничего нет, так ведь?

Пожилой учитель труда не обязан иметь изысканные вкусы. Вот детишек уважать – это да, это следует… Но, с другой стороны, как уважать тех, кого ты понять не способен? Да никак… А чтоб понимать – ты в душу к ребёнку проникни, узнай, чем он живёт, чем дышит!

…Ведь любопытная штука всплывает: вот копнёшь чуть поглубже, и тут вдруг становится ясно, что большинство детей-то и вправду то самое… лучше, чище, честнее… наконец, справедливее взрослых! И, главное, не боятся – что? Действовать.

Именно так, товарищи умудрённые-горьким-опытом. Если хотите, чтобы дело было сделано, попросите детей!

Конечно, на первых порах щенками управлять придётся: объяснить им, с чего ловчее начинать, какую именно задачу решать в первую очередь и тому подобное… Но ведь, в конце концов, это частности! Зато если им как следует разъяснить… м-м… всё, что следует… так вот, тогда детишки способны практически на всё.

Потому что они не боятся ошибок. Потерь не боятся. А почему не боятся-то? Да потому что, во-первых, в их нежном возрасте и терять-то особо нечего, а во-вторых, они покамест ещё верят: благодаря их усилиям в мире что-то изменится к лучшему.

Например, как в случае с мелькающим сейчас перед глазами сериалом: будут побеждены «силы зла» и восстановлена «справедливость».

И пускай в фильме, явно малобюджетном, и декорации чутка аляповаты, и грим топорный, угу; пускай схематичны герои, а, как их там, причинно-следственные связи – те вообще не прослеживаются… Зато перед юным зрителем (да и перед не очень – тоже) предстаёт мир поступков, а не пустого трёпа. Мир дела, а не слова! Вернее, так: мир слова – и дéла.

…Ребёнок, положим, спрашивает у родителей (ну, если не обращать внимания на тот факт, что вряд ли он умеет говорить настолько гладко): «Как же это! Во всех книгах чёрным по белому написано, что зло должно быть наказано, – почему же оно почти никогда не наказывается в реальной жизни?» – а родители, криво усмехаясь и пожимая плечами, отвечают в том смысле, что не всё так просто, как на первый взгляд кажется; что «жизнь сложнее, чем ты думаешь»; что, мол, «вырастешь – узнаешь»… Дитя всю эту вялую, гнилую, как картошка, мудрость хавает, и что? Получается, сызмальства учится мириться с тем, с чем, по совести, мириться-то недопустимо… Учится закрывать глаза на «отдельные недостатки». Учится врать: прежде всего, себе, но и другим, разумеется, тоже.

Учится, учится всякой взрослой пакости… или, наоборот, вообще от всего взрослого, что есть вокруг, прячется!

Где? А вот хоть бы даже и в придуманном мире любого подобного «мыла» – герои которого до того наивны, что искренне полагают добро непобедимым, а борьбу со злом – миссией не только осмысленной, но и обязательной для любого уважающего себя гнома! Сталкиваясь с каким-нибудь свинством, они лишь сдвигают брови, вступают в схватку и… побеждают.

(Как, каким образом? Ну… говорят, новичкам везёт…)

А взрослые?

Взрослые – которым жизнь ежедневно раздаёт прозрачные намёки и, видимо, теперь уже до самой смерти от них не отстанет… что ж, им остаётся лишь пожимать плечами да криво усмехаться: никому не хочется выглядеть в глазах своего ребёнка безвольной тряпкой, тем более студнем, мелко вибрирующим от глубоко запрятанного страха. И поэтому взрослые продолжают гнуть свою линию.

«Так не бывает… Жизнь – она сложнее, чем ты думаешь!»…

Неожиданно перед внутренним взором Льва Давидовича запрыгали, замелькали кадры совсем другого кино: картины собственного детства. Столько лет сквозануло… Однако, несмотря на то что большинство воспоминаний смазано (так сказать, течением времени), за подлинность отдельных ручаться можно.

К примеру, твёрдо помнится до сих пор: когда Лёвка был мал, взрослые ещё не имели обыкновения напускать туману вокруг элементарных понятий! – тех немногих фундаментальных истин, на которых всё остальное строилось… Нет, братцы, нет.

Если, допустим, явишься домой с разбитой губой или фонарём под глазом, но выясняется, что ты во имя защиты справедливости пострадал, то никто никогда тебе этого в вину не поставит… Разве что мать в сердцах хлестнёт полотенцем по шее, матери ведь редко вникают в суть: «Ах, паршивец! Опять штаны изорвал, на тебя не напасёшься», – но уж отец на материальные издержки точно не обратил бы внимания, если бой – честный!

Или, может, это только теперь кажется?

Да нет же, чистая правда, – именно так и бывало когда-то: отвёл бы сына в комнату, где состоялся бы откровенный, «мужской» разговор… в ходе которого стало бы ясно, что ты не драчун какой-нибудь, не забияка, а просто «не мог поступить иначе».

Да и понятно, что не мог: ведь ты – сын своего отца: человека, который эту самую справедливость, как правило, с оружием в руках защищал… и защитил-таки! – на какое-то время… Отцы-то на тот момент, понятно, не у всех имелись: многие на полях сражений остались лежать, в том числе за неё, за справедливость… Видать, не пустым звуком была она.

…Да ведь и мать, когда полотенцем… тоже ведь не со зла, а от безысходности. Хорошие матери – они ведь не хуже отцов понимают, что к чему. По крайней мере, когда-то понимали.

Но безотцовщина безотцовщине рознь. Есть ведь и такие сироты, перед которыми почитай весь микрорайон по стеночке ходит. Что поделать: мать на двух, а то и трёх работах силится свести концы с концами – куда ей, затурканной, ещё и за сыном приглядывать! С утра если в школу отправит, и то счастье, а там… Короче, до самой поздноты – что хочешь, то и делай. Хочешь, дома сиди (ключ-то от входной двери – вот он, на шее, на ботиночном шнурке висит), а хочешь – во дворе кантуйся. Двор-то из тебя человека сделает – по крайней мере, «жизнь узнаешь», кое-чему научишься… В общем, рано или поздно просечёшь, в чём фишка.

Герке в этом отношении крупно не повезло. Во-первых, мать, натурально, надышаться на него не могла, а во-вторых, свято верила, что «любую ссору можно уладить словами». (Ну как же, вначале-то – было Слово, ничто иное!)

Когда он «опять дрался» (хотя в действительности это чаще всего означало, что его отлупили дворовые специалисты по сбору мелочи), она ему «устраивала»: обзывала негодяем и малолетним преступником, отвешивая иногда отвратительно хлёсткие пощёчины… Пару раз даже воспользовалась подтяжками, оставшимися от отца. В общем: «Погоди, я эти замашки из тебя выбью».

И ведь выбила, факт: Герка начал избегать «конфликтов». Заметив это, его стали отлавливать уже специально – и прессовать с особенным старанием.

А после того рокового дня… когда, неожиданно «прозрев» (видимо, земля и вправду полнится слухами), мать ворвалась домой сама не своя, стала трясти его за плечи, орать в самое лицо: «Признавайся, кто к тебе пристаёт!» – и когда, потеряв от неожиданности последнее самообладание, он выложил ей три-четыре козырных имени, а она… ну что с неё возьмёшь, – конечно, сразу же обзвонила всех мамаш, чистосердечно выложив всё, что думает об их «бандитских семейках». Ещё и в школу сходить не поленилась: чтоб узнать, «куда смотрят пионерская и комсомольская организации».

После этого случая… м-да… Короче, в дальнейшем обстоятельства сложились так, что Ариадна Ивановна оказалась просто вынуждена провожать сына на занятия. И встречать после, разумеется.

Гулять вместе с ней, однако, Герка наотрез отказался: действительно, это было бы чересчур… Одному же, без конвоя, показываться во дворе теперь нечего было и думать.

Что ж. Дома человеку мало чем есть заняться (телек поломан, а мафона нет и отродясь не было), разве что книжки остаётся читать… к чему Герка ввиду отсутствия альтернативы и приступил. Вплотную!

Особенно подсел на историческое… Сначала Тынянов, Ян, Пикуль… опять же, Толстой Алексей Николаевич… Потом – литература чуток посерьёзнее: Карамзин там, Соловьёв, даже антикварный Костомаров, что с такой неохотой согласилась выдать «на руки ребёнку» знакомая и всё же недоверчивая, в силу специфики профессии, библиотекарша… Позднее и кое-какая периодика в дело пошла… В дело, то есть, становления Геркиной личности и формирования его мироощущения.

…Великий, почти неодолимый соблазн: воображать себя действующим лицом героических событий, а то и ключевой их фигурой – ни в малейшей степени не будучи героем в реальности… и, конечно же, изводить себя сожалениями по поводу того, что для жизни эпоха досталась не больно героическая.

Но, с другой стороны, а что она вообще такое – героическая эпоха? Поди узнай теперь: изучая давнишние времена, мы имеем в распоряжении лишь мифы, а реальность… как теперь реконструируешь!

….Во всяком случае, имей мы возможность в неё каким-то чудом попасть, она, пожалуй, оказалась бы существенно более приземлённой, чем теперь мнится, – можно представить себе, какой: куда ни плюнь, всюду бойня, лихоимство и прочее беззаконие, и чтобы отнять у человека жизнь, нужно, скажем так, чуть меньше оснований, чем в наше время, вот и вся героика. Или…

Или – вот именно, кто его знает!

Ну да, мы не просто имеем дело с мифами, а, собственно, сами и создаём их, – каждый путешественник по воображаемому времени невольно вносит свою лепту. Ничего не поделаешь – всецело принадлежа сегодняшнему дню, обречены приписывать далёкому прошлому лишь те качества, которые сообразуются с нынешними, «актуальными» представлениями о предмете: никакие другие в голову не приходят. Голова – она ведь тоже сегодняшняя, современная!

…Ведь вот что есть исторический подход к анализу времени – в сравнении с мироощущением того, кто «живёт сегодняшним днём»? Нечто вроде воображаемого сжатия временной пружины (или, скорее, спирали): до упора, до последнего предела! – ведь никак иначе невозможно зафиксировать в сознании некоторые процессы, в реальности идущие слишком медленно, чтоб быть замеченными теми, кто обитает «внутри» этих процессов…

Непонятно?

Допустим, существует некая видеозапись движения стрелок на часах. Мы знаем, что часы идут… и всё же этого не видим: слишком уж медленно движутся стрелки! – глаз просто не в силах заметить текущие изменения. (А уж человек, который раньше вообще ни разу часов не видел, ну, дикарь какой-нибудь или, например, маленький ребёнок, – тот даже догадаться о движении стрелок не способен!)

Совсем другое дело – если мы начнём прокручивать ту же запись со скоростью, скажем, в тысячу раз превышающей реальную: уж тут-то каждый увидит, что стрелки движутся, верно?

То же самое и с таянием снега на солнце, и с ростом травы, и с разложением мёртвого тела: не будучи способными отследить развитие ситуации, в каждый отдельный момент времени мы наблюдаем только фазу. И, поскольку личный опыт подсказывает нам наиболее вероятную (если не единственно возможную) причину данного следствия, мы дорисовываем в своём сознании незначительную частность до полной картины, подбираем недостающие звенья логической цепочки, – короче… фантазируем.

Что ещё остаётся тем, кто не способен сразу и непосредственно видеть всё своими глазами! Ведь процессы те настолько неспешны, что уловить их динамику можно только в ускоренном воспроизведении, не правда ли?

Историческая наука – та же ускоренная перемотка событий перед мысленным взором якобы беспристрастного наблюдателя, – знай себе сиди, как сыч, и закономерности выявляй!

Только одно обстоятельство часто упускают из виду: для того чтобы получить возможность выявлять эти самые закономерности, неизбежно приходится жертвовать способностью различать нюансы.

Не то чтобы главное упускаешь, но… подробности. А без них – к чему всё!

…Ну же, как теперь разобраться, что это был за человек, несколько веков назад совершивший исторически значимое деяние? что его подвигло на это – или заставило? что предварительно сделало его именно тем человеком, который в определённых обстоятельствах «не мог поступить иначе»? (Или всё-таки мог?)

Большое-то видится на расстоянии, кто спорит! – зато малое как бы невзначай теряется в тумане. Либо подменяется позднейшими трактовками.

И в этой связи становится ясно, что и само понятие героя – нечто абсолютно синтетическое! абстрактное! – то есть, по сути, как бы и… несуществующее.

Кто он таков, этот самый герой, и что он такое? Человек, совершивший героический поступок, ладно… Но что же такое героический поступок?

Пожалуй, вот: это некоторое сопряжённое с известным риском экстраординарное деяние – идущее на пользу в первую очередь тому (тем), ради кого оно совершается, но только в последнюю – да и то не факт! – на пользу самому совершающему: иначе что за геройство! – авантюризм один, так? Так…

Но разве мы не рабы обстоятельств?

Да ведь благодаря тому, что они складываются именно так, как складываются, а не иначе, практически каждый из нас может стать героем – или наоборот, совершить какое-нибудь редкостное непотребство!

…Правильно, на всё наша воля, – благодаря именно её велению мы поступаем так, как поступаем, однако… разве сама наша воля возникает в результате нашего волевого усилия? Разве её наличие (или, наоборот, отсутствие) не зависит напрямую от особенностей личности – формирующейся, в свою очередь, в результате стечения обстоятельств, от нас напрямую не зависящих? И разве каждый из нас – не заложник своего собственного прошлого?

(А также настоящего!)

Да-а… Чрезмерное увлечение книгами, как и любая иная крайность, до добра не доводит. Так, между прочим, и свихнуться недолго… В том смысле, что от передозировки, допустим, какого-нибудь безответственного экзистенциалиста (у Герки ведь постепенно и до них руки дошли: не всё же таиться в мире иллюзорного геройства! – рано или поздно приходишь к мысли о необходимости внутреннего оправдания собственной заурядности) у человека в какой-то момент внутренняя изжога делается и, как следствие, формируется этакая изменённая картина мира…

А однажды парень находит пухленький томик Библии, по рассеянности забытый матерью на туалетном столике.

Написано вроде бы вполне доступным языком, практически на всё ответы даются… да и концепция «подставь другую» Герке довольно близка… во всяком случае, вынужденно знакома…

Словом, читал он, читал, – читал и перечитывал, а потом – р-раз! – решил после девятого класса в семинарию податься… но тут Ариадна Ивановна грудью встала: «Не пущу!» – и всё. Мол, среднее образование получи сначала, а уж там – пожалуйста: если не передумаешь. Зря… Герка очень переживал по этому поводу (хотя потом и вправду передумал). Возник ещё ряд вопросов – к себе, к матери, к миру окружающему…

Почему-то теперь его особенно впечатляло то место (возьмём-ка версию Матфея), где Христа, типа, замели и… как там?

«…Первосвященники и старейшины и весь синедрион искали лжесвидетельства против Иисуса, чтобы предать Его смерти, и не находили; и, хотя много лжесвидетелей приходило, не нашли. [Так-так, где же это?.. А, вот!] Но наконец пришли два лжесвидетеля и сказали: Он говорил: могу разрушить храм Божий <…> И, встав, первосвященник сказал Ему: что же ничего не отвечаешь? что они против Тебя свидетельствуют?..»

Хм. А вот изложение некоего Марка, где всё более определённо: «…И когда выходил Он из храма, говорит Ему один из учеников его: Учитель! посмотри, какие камни и какие здания! Иисус сказал ему в ответ: видишь сии великие здания? всё это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне…»

Что-то похожее Герман помнил: то ли из античной истории, то ли из мифологии… Помнил, да забыл подробности. Ну, короче, там один чувак тоже храм разрушил. Шуму было…

Чрезвычайно Герку этот аспект заинтересовал: вроде бы Христос – сын Божий, да и сам Бог, как известно… Бог – в честь которого храмы и строят. Чем же ему собственный-то храм не угодил!

…Ну а если бы, допустим, паства заявила этак по-простому: «Валяй, рушь, – а мы посмотрим, как это у тебя получится!» – так что ж, действительно разрушил бы? Выходит, подал бы людям пример непочтительности к храму – значит, опосредованно, и к себе тоже? Ничего не понятно…

Или, может, его просто конкретный храм чем-то раздражал, – типа, не по фэншую? Ну так объяснил бы людям по-человечески: так и так, мол, перестройте его на другой манер срочно, а то какой-то он у вас не такой…

Кстати, многие ведь и пытались, да ещё и как глобально-то: типа, «мы наш, мы новый»… И, понятно, планировалось построение совсем уж сурово радикальной оппозиции традиционному, в которой «кто был ничем, тот станет всем» – чуть ли не самое безобидное из нововведений… Может, потому и не вышло?

В общем, много с тех пор осталось неясностей… Да только жизнь вдруг так быстро завертелась, что сразу не до того стало.

Например, захотелось всё-таки «в секцию какую-нибудь записаться, что ли»: чтоб хотя бы отчасти решить некоторые свои проблемы… Вот хоть в айкидо, допустим! – говорят, вещь реально эффективная… Давно собирался, да всё как-то не срасталось. А тут вдруг решил: пора. Пора предпринять хотя бы что-то дельное – для адаптации к реальной жизни.

Мать, понятное дело, категорически против была, – но сын вдруг упёрся не на шутку. Пришлось Ариадне Ивановне капитулировать. Ведь, с другой стороны, может быть, и ничего страшного. Всё-таки секция: коллектив, дисциплина… Да и надо же, в конце концов, дать мальчику возможность проявить самостоятельность! Нельзя же вечно его дома держать, так?

Сначала Герке тяжело было, очень… Когда домой с тренировок возвращался, казалось, что тело сейчас на куски развалится… Потом ничего, привык.

…Главное, никто тут тебе не желает зла, это очевидно! – даже когда, бывает, попадёшься какому-нибудь опытному укэ, а он ненароком силу не рассчитает… Но ты, по крайней мере, твёрдо знаешь, что пацаны не враги тебе, а товарищи… Товарищи по несчастью быть до предела измотанными (за долгие-то годы!) собственной уязвимостью.

Потому-то и выходит так, что не дурака валяете вы, а все дружно одно дело делаете (неутомимо восстанавливаете нарушенную гармонию «ай» – при этом, понятное дело, передавая всё в руки духа Вселенной). Оно ведь как: есть у тебя центр «хара», есть сосредоточенная в нём энергия «ки», – ну так и устремляй её, устремляй куда следует… Постоянно противника контролировать, не ослабляя внимания ни на секунду – вот залог победы! – а что до нюансов, то, как показывает жизнь, заслуженный долгими тренировками автоматизм реакций надёжнее любых секретных приёмов и прочего тумана для «избранных».

…Главное, не спешить. Ни в коем случае не спешить: ждать реальных результатов… Конкретно в Геркином, особо запущенном, случае речь должна была идти о сроке не меньшем, чем хотя бы полгода. А учитывая, что он приступил к постижению философии боя примерно в конце октября… да, всё верно, – значит, считать цыплят предстояло по весне. Пожалуй, не раньше, чем в апреле… или нет, лучше всё-таки в мае: как говорится, под занавес… Да, лучше всего – именно в мае.

В общем, незадолго до выпускного это случилось. Была в разгаре самая обычная большая перемена. Школьные завтраки Герка не любил, поэтому стоял себе тихонько у окна, в рекреации, перечитывал какую-то книжицу. Кажется, что-то Беккета, а может, и Виана.

Случайно подняв глаза от страницы, увидел, как к нему приближается троица гадов. Не просто гадов, а из всех тех, кто предпочитал доставать его непосредственно по месту учёбы, наиболее хм… обременительных для души и тела, что ли.

…Заранее искривлённые рты, оценивающе прищуренные глаза… Развязные походки волков, хорошо понимающих, что все пути отступления для жертвы отрезаны… да и заказаны, судя по всему.

Так ведь жизнь устроена (уж волкам-то это с самого детства известно), закон природы таков: у трусов даже на самое необходимое смелости не хватает, – в том числе и на то, чтобы вовремя сделать ноги. Это выше их сил – показать волкам спину, хотя б и для того, чтобы спастись.

Итак, вот она, жертва: стоит-боится, можно приступать… Но перед каждым делом необходима разминка, перед экзекуцией тоже, – и вот один из волчат прокуренным фальцетом затянул:

Но закончить не удалось. Внезапно «этот гандон» произвёл серию плавных, неуловимо быстрых движений, и певец обнаружил себя лежащим ничком на тёмно-зелёном линолеуме. Больно, блин!

Остальные не говоря ни слова помогли кенту подняться и, все вместе, отошли в сторону.

Герка снова углубился в чтение… Ну, то есть, на самом деле никуда он не углубился, если честно: сердце бешено колотилось, да и текст плыл перед глазами. Считай, премьера состоялась, – это вам не шуточки… Короче, понятно ведь: теперь необходимо было во что бы то ни стало продемонстрировать всей этой публике спокойствие и невозмутимость. Причём в самом лучшем виде: чтоб поверили. Будто для него подобные штуки проделывать раз плюнуть, дело привычное!

(Что, если вдуматься, отчасти и правда: в конце концов, вся наша жизнь – почти непрерывная работа на публику, – есть время привыкнуть…)

Как бы то ни было, уловка возымела действие: когда, терпеливо подождав с полминуты, Герка оторвал наконец взгляд от страницы и устремил его, нарочито рассеянный, в то место, где, по прикидкам, должна была находиться всё ещё пребывающая в ступоре компашка хищников, поражённая и… собственно, поражённая в своих, ну, как бы правах, ага, до сегодняшнего дня неотъемлемых, – он увидел их именно там: бледные, идущие красными пятнами лица, обращённые в его сторону. И что же! – все трое тут же спрятали бошки за колонну.

Странное дело, реванша – которого, казалось бы, следовало ждать если не в тот же день, то, во всяком случае, очень скоро! ждать и готовиться… так вот, реванша не последовало.

Всё-таки счастье – это не просто «когда тебя понимают», а когда понимают – с первого раза.

Одно только неприятно, оказывается: когда идёшь по школе, а все при твоём приближении замолкают и молча расступаются. Словно ты не триумфатор, а… прокажённый! Иов какой-нибудь.

Ну ничего. Скоро всё кончится. Уже отзвенел последний звонок, с понедельника начинаются выпускные…. А там и новая жизнь. Прощайте, гулкие коридоры и разрисованные разноцветной похабенью сортиры. Унылые своды осто… э, опостылевшего за долгие годы «храма знаний», – чтоб ему сгореть, в самом деле…

[…А Он говорил о храме тела Своего…]

И хватит вешать лапшу на уши, это ученье – тьма: смрадная тьма тоннеля… а как раз неученье – свет в конце его! Недаром говорят – «выпуск»…

Грядёт освобождение, новая жизнь. Жизнь с чистого листа, с красной строки… Всё, абзац.

…Тем более что среди авторов многочисленных предложений, участвовавших в конкурсе, были такие выдающиеся русские архитекторы, как Б. Ковригин и В. Сорочинский – всеми признанные мастера и авторитеты в области градостроительства. Сам же Александр, как ни странно, более всего заинтересовался работой малоизвестного живописца Г. М. Айзенштадта (1789—1853) … Но сначала несколько слов о нереализованном.

Поражает вызывающая независимость творческой мысли некоторых претендентов! Например, вышеупомянутый Бертольд Ефремович Ковригин (1739—1826), что называется, отличился: изобразил собор в виде некоего подобия римского Пантеона, полностью лишив, таким образом, свой вариант отличительных черт православной церкви. (Прочие известные нам проекты, включая и представленный Айзенштадтом, по крайней мере, тяготеют к христианским формам.) Также использование смелых решений характерно для эскизов, в изобилии сделанных В. В. Сорочинским, в которых нашли отражение самые прогрессивные идеи того периода. Как жаль, что все они остались на бумаге, но

[…ничего не поделаешь, – бывает. Соберёшься провести усиро-кататэ-тори-куби-симэ, а партнёр твой, вдруг изменив направление движения, всего лишь легонько этак корпусом поведёт: вроде как переводит твою энергию в окружность, чтобы сразу же, естественно, нейтрализовать её из своего центра, – и вот ты уже летишь куда-то вбок, аки шизый сокол под облакы, пока о мат / сыру землю не треснешься… И больше нет тебе ни времени, ни пространства, только Вселенная… Вселенная – как она есть.]

…пожалуй, ничего удивительного. Тому, кто претендует ни много ни мало на бескомпромиссное ниспровержение основ, вместо того чтобы скромно опираться в своих экспериментах на традицию, используя благостную её власть над простыми душами, вряд ли светит что-либо кроме всеобщего недоуменного раздражения (или, хуже того, равнодушия) и скорого забвения: люди не любят, когда их тревожат.

Изгнание поляков из Москвы виделось тогдашнему русскому обществу как триумф нации – но в то же время и как событие, сыгравшее важную роль в мировой истории. Подобным умонастроениям, вообще типичным для того времени, надлежало быть воплощёнными с оглядкой на лучшие достижения ордерного зодчества. Вероятно, это и послужило причиной того, что императору так понравился макет, изготовленный Григорием Мартыновичем: тот не только сумел вложить в классические формы смысл, во всей полноте выразивший идею единства государственного блага и воли народа, но и интерпретировать события отечественной истории, основываясь на системе общечеловеческих ценностей. Впрочем…

Кто-то, сославшись на поздний час и предстоящую завтра пересдачу, двинул до хаты, другие уже давно отдыхали в соседней комнате, сражённые лошадиными дозами «отвёртки», – в общем, де-факто веселье кончилось. Лишь неугомонный Эфедрин, стойкий приверженец прифанкованного саунда старой школы, всё никак не мог отлипнуть от бумбокса, шаря по FM-станциям и в каше всех этих массив-аттак, ганг-старров и прочих колдкатов пытаясь нашарить что-нибудь «соответствующее интимной обстановке»… почему Нинка и решила напоследок сварить кофе.

Акустическая дрожь квадро-колонок равнодушно и беспощадно била клетушку, самонадеянно вздумавшую притвориться ночным клубом. На журнальном столике ритмично позвякивали фамильные рюмки, из которых какой-то шутник успел составить кривоватую пентаграмму. Кисло на подносе нетронутое мясо «по-бургундски». Серьёзно початая бутыль текилы посылала оптимистичные блики из уютного закутка между креслами. И влажно посверкивали глаза Дианы, сидящей напротив. Такие зеленоватые, с расширенными зрачками.

Она улыбалась, но в то же время выражение её лица оставалось неопределённым… и нужно было срочно идентифицировать это выражение! классифицировать его, блин! – однако воспалённый мозг, кажется, был уже не способен даже на самое малое психическое усилие. Только и оставалось, что улыбаться в ответ.

…В перерыве после очередной пары они разговорились. Как показала практика, от пустого трёпа до сакраментальной фразы «у нас с тобой много общего» всего шаг. Герка даже помнил, какой именно: это были слова, невзначай оброненные в промежутке между очередным её ответом на невысказанный Геркин вопрос и логически вытекающим из этого ответа встречным вопросом, заданным Герке (каким – в данном случае даже не важно); конкретно, Ди выдала примерно следующее:

«…Вообще, я часто думаю, кому оно нужно! Бесконечные поиски тайного смысла как раз в тех вещах и понятиях, в которых его труднее всего распознать… хотя вокруг полно всякого такого, откуда смысл просто брызжет! Может быть, я и не права, но только мне кажется… раз ты по-любому догадываешься, что всё вокруг имеет смысл, тогда нечего и рыпаться: искать его специально, найдя – препарировать… Ведь так всю жизнь убить на поиски можно, а собственно жить-то когда!»

Вот после этих слов Герка и заявил, что «и сам часто об этом думал».

(И ведь на самом деле думал, не подкопаешься!)

…А что до предложения идти к Нинке «вместе», то… как-то само собой выскочило, он и удивиться не успел. Выскочило – и неожиданно было принято…

И вот теперь – в этом полумраке, обволакивавшем, казалось, не столько тело, сколько сознание, – Герка категорически не знал, что ему предпринять дальше.

Вроде бы всё шло замечательно. Многое уже было сказано, станцовано… выдохнуто друг дружке в лицо на лестнице, куда они украдкой выбрались «покурить без свидетелей»… И уже язык помнил этот неопределённо фруктовый привкус её бабл-гама. Но дальше-то что?

– Может, прогуляемся?

– Давай!

На улице было свежо и стрёмно, как бывает только на исходе марта. Судорожным усилием подавив совершенно неуместную в данной ситуации зевоту, Герка взял Диану за руку. Она удивлённо взглянула на него, но ничего не сказала – и руки не отняла. Где-то еле слышно мяукнула кошка, и этот жалобный звук прозвучал в тишине невнятным напутствием.

– А куда мы так бежим? Ты что, тоже домой торопишься? Может, пройдёмся чуть-чуть? До собора Вознесения, а? – и потом уже к метро… На меня иногда находит такой стих: немножко побродить, – я вообще немного странная, да?.. Послушай, как тихо! Вон он… А хорошо тут, скажи? – когда ни прохожу рядом, всегда безлюдно. Прямо как на кладбище. Можно подумать, он и не нужен никому, собор-то, – для кого только отстраивали!

Храм нависал над районом, словно Везувий над… э, как они правильно склоняются-то? – ладно, над Помпеями. Сходство довершало залихватское перистое облачко, бледным мазком выделяющееся на фоне ночного неба, – косо висящее над крестом центрального купола, словно дымок, выползший из кратера. Фонари почему-то не горели, да и на улице… ни души. Нет, ну надо же… Будто корабль, покинутый всеми. Оставленный, как… как надежда.

– Ты смотри… До чего крут! – уму непостижимо…

– Да уж…

Храм царил в обступающей со всех сторон бесприютности. Вблизи он казался ещё более навороченным, чем издали. Мгновенно возникающая ассоциация – каменный торт.

Неизвестно кем приготовленный для гурмана по имени Время, бесплотного и безликого, однако – ненасытного любителя всё пробовать на зуб! – и, соответственно, проверять на прочность… Для самого почётного гостя на пиру – который, впрочем, кажется, уже и сбежал: стыдливо самоустранился, побоявшись обломать зубы об эту материализованную вечность…

Хотя – почему же «неизвестно кем»!

[…архитектор не делает никакого секрета из своих намерений, весь он перед нами как на ладони! «Я, – читаем в его дневнике, – всеми силами сердца моего жаждал, чтобы постройка сия всего люда земли Русской чаяниям всецело соответствовала – да и животворящий Крест святой веры, жребий нести который нашему государству самим Богом назначен, на доселе недосягаемую высоту возносила. Но и слабой душе человеческой, во всяком бренном теле сущей, страждущей и в минуты славы торжествующей, достойное воплощение в прочном камне найти надлежит».

Поставив перед собой столь же расплывчатые, сколь и ко многому обязывающие задачи, Г. М. Айзенштадт, не имеющий, положа руку на сердце, ни малейшего представления о технической стороне строительства, торопился восполнить пробелы в своём образовании, но инженерное ремесло давалось туго…]

Подошли к центральной апсиде. В темноте массивные двери кажутся элементами декора, безо всякого толку налепленными на стены. Выудив из кармана связку ключей, Герка посветил фонариком-брелоком, и тёмный металл заблистал, словно свежая кровь неведомой жертвы… очередной жертвы. Или, скорее, нефть холодным потом выступила на литье? Да, так показалось…

– Убери, не надо, – прошептала Ди. – Я боюсь.

– Чего?

– Ну… всего этого.

Герка привлёк её к себе. Будто ждала, сразу прижалась, обхватила руками. Чуть слышно скрипнула подаренная матерью на позапрошлогодний день рождения косуха.

– Хочу тебя!

– Только не здесь…

Тихая ночь сегодня. Ни тебе ржания подгулявших фанатов, ни шороха листьев… Ничего.

– Как здесь бывает уютно, оказывается. Лучше, чем днём.

– Вообще да…

– Ты только не бросай меня, ладно?

– О чём ты!

Ни о чём. Молчит город. Безмолвствуют металл и камень. Лишь сопит во сне Москва-река где-то поблизости.

– Ты стоя сможешь?

…Лишь хрустит под судорожно переступающими ногами невидимый в темноте строительный мусор, уже давний: битые стёклышки, мелкие камушки… Клок размокшей газеты прилип к цоколю… А метро между тем скоро закроют…

– Надеюсь, та упаковка не почата ещё, а?

Ночь парит над храмом огромным деликатным вороном. Меркнет глаз Полярной звезды от набежавшей тучи.

Начинает накрапывать, майор Зальцев закрывает окно и задёргивает шторы. Что-то устал он за последнее время. Люто устал от всего этого.

Ведь одно к одному! И это жуткое, непонятное убийство – когда какой-то бомж, о котором только и удалось выяснить, что Иваном зовут, да и то недостоверно, собутыльницу свою, находящуюся на шестом месяце, зарезал – да и слинял, будто в воду канул… Типичный висяк. Как говорят коллеги-америкосы, «cold case», реально… И участившиеся случаи хулиганства в недавно восстановленном храме Вознесения – которыми, может, и не стоило бы забивать голову, да только дело ведь тоньше, чем кажется: чистая политика! – тут, если запустить, потом головной болью-то не отделаешься. Уже и патриарх перед телекамерами выразил недоумение по поводу отсутствия результатов оперативно-розыскной деятельности… А где патриаршее недовольство, там и президентское, не исключено, может последовать вскорости.

Главное, непонятные убийства эти, целыми пачками, – всё огнестрелы, чаще в голову… И что, блин, характерно, у каждого трупака рожа одними и теми же буквами разрисована – явно сокращение какое-то, организацией попахивает… а вот никаких зацепок, как обычно!

…И с бомжом этим – мистика какая-то, наваждение… Соседи хорошо его разглядели – дескать, пожилой такой, но крепкий, сухощавый… и вроде бы по виду никогда не подумаешь (хотя к этой Ирине народу ходило много всякого, говорят) … А потом присмотрелись: ботинки на босу ногу, штаны колом стоят, да и вонь тоже… за пазухой не удержишь. Но, с другой стороны, им ведь не привыкать: много таких шастает, не вызывать же наряд всякий раз! А оно вон как повернулось…

Пытались личность убитой установить – какое там! Документов никаких, так? Квартира тоже не её оказалась: снимала вроде; но где хозяйка проживает, никто ни сном, ни духом. Тупик.

Кстати, ещё странность: почему никто не помнит ни звуков борьбы, ни хотя бы громкой ругани? А между тем звон разбиваемой бутылки отчётливо слышали, и когда тело упало… Тоже записываем в загадки.

Составили по суммированным описаниям фоторобот, все вокзалы, все рынки и стройки обошли с этим портретом, и что? Никто его не видел. Появился ниоткуда, зарезал, ножик на месте преступления бросил и растворился в воздухе.

Внушительный ножик. И надёжный, из рессорной стали, – эксперт докладывал. Наборная рукоятка, все дела… Уж не с кичи ли недавно друг наш? Так разослали же запросы, по зонам-то, – безрезультатно.

Эх… Хоть бы он прокололся как-нибудь! А то ведь… найти в столице умелого, опытного человека, который найденным быть не жаждет… это, знаете ли, дохлый номер.

Нет, Сергей Петрович, висяк висяком, а не о том тебе сейчас думать нужно. Начальство по поводу наплыва жмуров с буквами на мордах и так уже икру мечет… Как правило, в лесопарковых зонах находят их – и всё молодых… Почти одни только молодые! Пацаны фактически… Им бы жить да жить – учиться, работать… родину, в конце концов, защищать… А тут какие-то нелюди их на тот свет посылают… В общем, тёмное дело, ничего не скажешь. Во всех смыслах тёмное.

И, главное, мотивации нет, хоть ты тресни! Уже ведь и биографию каждой жертвы изучили самым тщательным образом: кем был, каким был… кто кого в последний раз видел, опять же… Ну никакой связи между ними нету, хоть убей! Разве что табло вот у каждого разукрашено, это да, а больше ничего.

…Организация? Хм. Давай-ка, товарищ майор, рассуждать логически. Что характерно для организаций? Во-первых, берут на себя ответственность за совершённые теракты, так? Не всегда, но как правило. Во-вторых (и уж тут исключений практически не бывает), выдвигают какие-то требования. Имело место быть что-то похожее? Нет, Сергей Петрович, не имело. А если до сих пор не имело, то вряд ли поимеет и впоследствии. Было у ребяток время требования предъявить, было, – они и предъявили бы… если б это входило в их планы. Если бы они у них были, те требования.

…Что-то здесь не то. Что-то новое, страшное… потому что – ну непонятно ведь! Ни денег этим гаврикам, ни влияния не надо, похоже, – ни даже славы, как, бывает, психопатам некоторым… Так чего они добиваются? Может, запугать хотят? Но с какой целью?

Просто так, из вредности, деморализовать население? А на кой?.. Тем более что оно, население, если разобраться, и так уж давно деморализовано – дальше-то некуда…

Или всё-таки есть куда?

Да нет… Даже наоборот: пора иммунитету у граждан начать вырабатываться. Иммунитету – и к ужасу, и к волнению, и вообще… ко всем внешним раздражителям.

Потому что… ну, вот, к примеру, по телевизору ежедневно, ежечасно разные ужасы нам показывают, просто ад кромешный, честное слово! – так что же, это «объективная картина», по-вашему? «беспристрастное освещение ситуации»? Ничуть не бывало. Это, если вникнуть, вакцинация такая. Прививка от настоящего, совсем уже бескрайнего отчаяния!

…Да и сам ты, товарищ майор, – а ну-ка! – когда в последний раз принимал что-либо близко к сердцу по-настоящему? Не помнишь ведь, а?

Потому что, надо полагать, давно это было – в последний раз-то…

Хотя нет, почему! – как раз совсем недавно: когда зарезанную женщину осматривал.

Так-то вроде ничего особенного, по нынешним временам и ребёнок не испугается, однако же…

Халатик такой нарядный, шёлковый, со змеями и птицами, – совсем только немного изгвазданный… Тело светится белое, как бумага почти что. На животе, внизу и чуть-чуть сбоку, косой разрез, и ещё один на шее, – вот как раз от второго-то смерть и наступила: от острой кровопотери, значит.

Лицо… сначала подумали, спокойное. А вгляделись – ну совершенно невменяемое! бешеное! – да так и застывшее: в бешенстве-то… И глаза открыты.

…А что орудие у неё в руке оказалось зажато, так это старая уловка всех убийц: пусть, дескать, менты решат, что руки на себя наложила! Ага, как же… Чтобы баба на сносях покончила с собой? Нет, уважаемые, не верю. Инстинкт материнства пока никто не отменял.

Вот же ведь: в другой-то руке «розочка», вокруг осколки… Это она не столько себя даже, сколько дитя своё защищала! До последнего.

А из живота головка, наполовину высунутая… На макушке волосики… Понятно, давно холодный.

Вот тебе и повидал Божий мир, полюбовался… Выходит, так и не пожил ты, кутёночек, на белом свете-то. И страданий тебе на долю выпало столько же, сколько жизни: всего ничего.

Хотя, если подумать как следует… разве ж это жизнь! Одна видимость.

…С тех самых пор одна мысль лезет в голову то и дело, только отгонять успевай… Вот если бы поставить рядом этого младенчика и… да хоть того же товарища майора, к примеру… ведь неизвестно ещё, чья участь завиднее, а?

Нет, всё-таки чудны дела твои, Господи!

И нет на свете ничего более странного, чем первые минуты после первой близости с кем-то. Тем более после вообще самой первой в жизни близости!

Словно огромная рука вдруг ухватила тебя за шкирку, погрузила в стремительный поток чего-то нового и освежающего, всласть поболтала, прополоскала в обильно газированных струях, и вот… уже всё позади. Ты мелко дрожишь – совсем как щенок, впервые выкупанный хозяином, – чувствуя себя не просто очистившимся, но – обновлённым! ясным и звонким, как стёклышко! и – опустошённым… Короче говоря, не знаешь, что делать с этой нежданной радостью: как жить с ней дальше.

…А ведь успел уже потерять всякую надежду. В самом деле, если умудрился больше двадцати четырёх лет прожить и при этом – никогда… ни с кем… Тут поневоле задумаешься.

О чём? Ну, скажем, о совершенно особенной уготованной тебе участи, о «роковом предначертании» даже… И, возможно, о некоей специфической миссии, требующей от тебя различных иссушающих душу жертв – во имя высшей целесообразности…

«Что поделать, положение облизывает», – так день за днём уговариваешь себя, убеждаешь: мол, есть великий замысел, которому подчинено всё, что происходит в этом мире, равно как и в других мирах, – и твоя жизнь, порой кажущаяся до того никчёмной, что плакать хочется, на самом деле является частью исполнения этого непостижимого замысла.

Впрочем, особого облегчения теория не приносит. В конце концов, ощущать себя малым винтиком или шестерёнкой в непостижимом механизме далеко не всегда достаточно: иногда необходима и толика простого человеческого счастья.

Счастья, – слышал о котором кучу разных подробностей. От расхристанных после мимолётной стычки приятелей в школьном туалете слышал. От незнакомого «товарища по несчастью», после отбоя табачно дышащего в твою сторону с соседней койки. От поддатых по случаю пятницы однокурсников…

Не умея согнать с обветренных губ кривую ухмылку, они говорили и говорили, а ты… слушал. И не просто, а поддакивал, даже вставлял свои щенячьи замечания, вносил поправки… Сообщал дополнительные детали, ещё более грязные, чем только что услышанное: делился, блин, эксклюзивной информацией, якобы почерпнутой из собственного опыта…

И – вслушиваясь, впитывая, запоминая – ни на секунду не прекращал бояться! отчаянно бояться: как бы кто не догадался, что сам-то ты в этом деле ноль без палочки! «пороху не нюхавший» и «жизни не знающий»! короче, Ещё-До-Сих-Пор-Мальчик!!

Тут уж выбирать не приходится… Только и думаешь, как бы «размочить счёт» при первой возможности. Пускай только «для галочки», не важно. Хоть с кем-нибудь – но только поскорее, если можно… «Господи, поскорее!»

Ну вот оно и случилось. Как говорится, примите поздравления… А ты что?

…Застыл, баран бараном, – переваривая то, что произошло с тобой несколько минут назад. Смотришь на мир вокруг, будто бы заново на свет появившийся – так же, как и ты! – вернее, неуловимо, словно по волшебству, преобразившийся… Да, смотришь на этот обновлённый мир, как вышеозначенный баран на… но… не… Не сразу, но – постепенно понимая масштаб случившегося и – не имея ни малейшего представления, что теперь с этим пониманием делать.

Чёрт возьми… И это всё, да? Невероятно.

Вся человеческая история, вся хвалёная культура, материальная и духовная… рыцарские турниры и – как развитие идеи – захватнические войны… интриги и дворцовые перевороты… прорубание окон в Европу и омывание сапог в Индийском океане… опасные экспедиции, географические открытия, золотая лихорадка… пламенные серенады, меланхолические сонеты, изваянные из мрамора галатеи… получение полимеров и пенициллина, открытие теории относительности и Эдипова комплекса… геноцид, сегрегация, бойни на стадионах, охота на всех и всяческих ведьм, – медленно, но верно превращающаяся в подобие сафари… непрерывно развивающиеся технологии производства лимузинов, модельной обуви, диетических вкусностей, беспроводной связи, противопехотных мин и наркотиков…

Всё это, в конечном счёте, – лишь ради того, чтобы положить очередную бирюльку на колени Прекрасной Даме?

(И чтоб она тебе, значит, за это… хм… вот это вот…)

Ну! Есть ли на свете иные мотивации?

Любовь к родине, «служенье муз», борьба за свободу и справедливость, – ладно, предположим… Одна неувязочка: аллегорическими изображениями всех этих прекрасных абстракций нам опять-таки неизвестно почему служат женские фигуры! – лишь чуть-чуть, заметьте, чисто «для вида», задрапированные в развевающиеся покровы: чтобы те ни стройный ног не скрывали, ни младых пéрсей…

А? С чего бы это!

…Не-а, как ни крути, выходит, что всё – для них. Для этих самых: из плоти и крови.

И голову Крестителя на блюде, и звезду Героя на кителе… и брачный контракт, конечно, – как же без него!

(Плюс бонус: комплект минеральных добавок для сбалансированного питания.)

…Допустим, всё это уже не вполне актуально: теперь Прекрасная Дама, как правило, даёт Настоящему Мужчине совершенно бесплатно, из одной только симпатии, – а то и вопреки всякому здравому смыслу.

Например, для того чтобы, пренебрегая разумными подсказками инстинктов, вновь и вновь чувствовать себя Человеком с большой буквы: чем-то бо́льшим, чем самка животного, тупо следующая предписаниям биологической программы.

(А на этом фоне, ходят слухи, и настоящая любовь существует где-то.)

Допустим. И всё же…

Всё же делается не по себе от мысли, что ларчик открывается так просто.

…Вот уж воистину, «будьте, как дети»… Они-то, по крайней мере, на подобные глупости не способны! – просто живут и получают от жизни непосредственное удовольствие, не вдаваясь в подробности, кому и зачем это нужно.

Кому и зачем… Запрограммированное природой неясное томление – автоматически возникающее, если прямо по курсу вдруг обнаруживается некто подходящей формы и «оптимальных» пропорций… Потом – опять-таки запрограммированное поведение: ритуальные действия и разговоры, – не несущие никакой смысловой нагрузки, кроме зашифрованного же сигнала: «Хочу тебя трахнуть!»…

А потом – если повезёт – запрограммированные толчки бёдрами: снова и снова, снова и снова, и вдруг…

И вдруг – оно, долгожданное! Это мгновенное облегчение: словно все мысли вдруг вымываются из головы волной чего-то непостижимого… дуновением какой-то высшей силы – о существовании которой ты давно догадывался, но вот ощутить её непосредственно смог только теперь, в это краткое мгновение – которое не знаешь чему и уподобить: то ли извержению вулкана, то ли истечению гноя из лопнувшего нарыва…

То ли просто освобождению от всего лишнего: мешающего тебе… существовать?

Нет, ощущать себя – реально существующим.

И, чёрт возьми, может быть, ради этого Момента Истины всё каждый раз и затевается? Может, возможность время от времени испытывать подобное ощущение – самое ценное, что есть в человеческом бытии? Потому что… ну а что ещё-то!

…Три, только три важных вехи Его земной жизни решено было отобразить в архитектурном ансамбле.

У подножия окраинного холма Откатьинской пустоши была намечена церковь Рождества Христова, квадратная в плане (четыре – число сторон света, равное числу евангелистов) и, по сути, представлявшая собой нечто среднее между часовней и усыпальницей, в которой хоронили бы павших героев.

Длинным проходом соединялась бы она с другой церковью – Святого Богоявления, – расположенной на возвышении и потому без помех видимой с любой точки обзора. Сечение этого храма было семиугольным – потому что число семь символизирует совершенство Господа; внутри, помимо потайных ламп, планировалось использовать скрытые от глаз зеркала, что делало бы возможным, не обнаруживая источников света, увеличить его количество и обозначало бы, таким образом, божественное присутствие во всём сущем.

Наконец, проложенная внутри холма лестница позволяла бы проникнуть в основное здание комплекса: собственно Вознесенский собор. Вздымающийся над высоким основанием треугольной призмой (триединство Бога! и, кроме того, незыблемость Божьей власти! – ведь, как известно, треугольник – самая «устойчивая» из геометрических фигур), он производил бы впечатление центра Вселенной, средоточия покоя и воли, – что с лёгкостью достигалось бы за счёт полного отсутствия стен как таковых и замены их множеством несущих и декоративных колонн.

И всё это великолепие довершалось бы опоясывающей холм чередой сопряжённых между собой триумфальных арок, на фризах которых должны были быть изображены наиболее знаменательные эпизоды борьбы против польских захватчиков.

Что же до храма Вознесения, то его предполагалось увенчать семью главами: три на углах, ещё три на серединах сторон треугольника и одну в центре – эта последняя имела тридцать одну сажень в диаметре. Оставался лишь один нерешённый вопрос:

– Где ты был?

– Ма-ам…

– Где был всю ночь, спрашиваю?!

– У Нинки Журавиной был, ну и что! Предупреждал ведь, что ночевать останусь.

– Звонила я туда, – Нина сказала, что ты пошёл провожать какую-то девушку!

– Ну да, пошёл… Гуляли просто…

– Так, всё! Мне это надоело. Сейчас иди спать, а завтра… нет, уже сегодня – мы с тобой поговорим. По-другому… Значит, «счастливые часов не наблюдают», так теперь у нас? Ладно… Я тебе покажу девушек! Научу, как с матерью обращаться… Больше никаких карманных денег, ты понял?! Только на проезд и…

– Ну ма-ам!

День выдался ненастный. День – словно вечер.

Герка встал с постели, когда на часах было без четверти двенадцать. Сполоснув заспанную физиономию, прошёл на кухню, ухватил с блюда пару засохших сырников. Нехотя пожевал… Как резина.

На холодильнике висела записка: «Вечером будь дома. Нам нужно поговорить. Мама». Перечитав эти слова несколько раз и не найдя в них никакого скрытого смысла, Герка всё же призадумался. Сегодня вечером они с Дишкой условились побродить где-нибудь в Царицыно. Покататься на лодке, если удастся… Что значит – будь дома вечером! Вечер понятие растяжимое…

– Алло! Диану позовите, пожалуйста!

– Это я, привет.

– Привет. А ты почему не на лекциях?

– Не то настроение… Ну! Чего замолчал?

– Слушай… Ты на меня ни за что не сердишься?

– За что мне на тебя сердиться!

– Так… Не знаю. У тебя, вообще, всё в порядке?

–

– А?

– Ну… В общем, болит немного…

– Что болит?

– То самое.

– Ой, прости… Слушай… Значит, тебе больно было?

– Да нет… Всё в порядке, не дёргайся. На самом деле, это нормально.

– Правда?.. Ты честно скажи, у тебя действительно всё в порядке?.. Родители как?

– А что родители! Они сейчас в Турции отвисают. Бабушка только… поворчала немного.

– Ясно… Ну так как, насчёт сегодняшнего вечера всё в силе?

– Слушай, ну говорю же: нездоровится мне! – так что… пока не решила, короче. До вечера время есть. Посмотрим… Что, обиделся?

– Слушай… Ты мне лучше прямо скажи, что-нибудь не так?

– Да всё в порядке… Не в настроении просто. Лучше не зли меня сейчас…

Итак, день выдался ненастный. Накрапывал дождик, чуть ли не первый в этом году.

На подходе к универу какой-то урод явно специально на полном ходу прижал свою «Хонду» к тротуару и обдал Герку грязью из лужи – и его, и приключившуюся рядом старушку с рюкзаком стеклотары…

Охранники на проходной долго не хотели пускать: студенческий билет забыл, хотя – ну ведь прекрасно же знают в лицо, гниды! и знают, что Герка это знает! Хорошо, что пробегал замдекана – снизошёл, вступился… зато и начал выяснять сразу, «почему так поздно», – пришлось врать про семейные обстоятельства…

В общем, тот ещё денёк.

На излёте безбрежного холла, у книжного киоска под лестницей – опять задержка (скорее по привычке, чем из какого-либо практического интереса: денег всё равно нет).

За стеклом здоровый том Сартра. Попросил посмотреть, полистал…

[«…вмешался:

– Я знаю, о каком герое вы говорите. Его звали Герострат. Он хотел стать знаменитым и не смог придумать ничего лучшего, чем сжечь храм в Эфесе, одно из семи чудес света.

– А как звали архитектора этого храма?

– Не помню, – признался он, – даже думаю, что имя его неизвестно.

– Правда? Но вы помните имя Герострата? Видите, он не так уж ошибся в расчётах». ]

Знакомые слова*, однако… Рассеянно вернул книгу продавцу, волком глянувшему из-под очков. Огляделся вокруг. Знакомых никого… Прошелестела мимо стайка субтильных девиц, – через полминуты из близлежащего туалета послышалось хихиканье… Столовская тётка, продающая с лотка гнусно пахнущие беляши, что-то прокричала гортанно своей напарнице – обосновавшейся с аналогичным товаром во-он там, вдалеке: возле небольшой, но крайне вяло продвигающейся и оттого нервной очереди к копировальному аппарату… «Ишь, делать ему нечего, стоит!» – пробормотала уборщица, резко, так, что расплескалась мыльная жижа, подвинув почти под самые Геркины ноги пластиковое ведро, и принялась с ожесточением елозить по мрамору пола неряшливой ветошью, надетой на алюминиевую лыжную палку…

Нет, эти ничего такого не помнили.

Эти – от века помнят только программы. Каждый свою собственную, якобы единственную и неповторимую: как бы самостоятельно сформировавшуюся постепенно в сознании под влиянием неумолимо повторяющихся ситуаций, а может, дремавшую в мозгу ещё до всякого сознания и «ждавшую своего часа»…

Вот, например, они твёрдо вызубрили, что утром надо непременно вставать с постели, быстро «приводить себя в порядок» и – куда-то идти, ехать, спешить… ползти из последних сил! – чтобы, наконец явившись туда, куда им позарез нужно являться, как ни в чём не бывало «делать своё дело»…

По прошествии же определённого времени они, напротив, должны прерваться, чтобы разбрестись по своим норам – и там, почти машинально проделав всё, что требует от них долг перед вечером, в конце концов провалиться в небытие.

Чтобы на следующее утро снова встать с постели и…

Потому что проснувшийся утром человек автоматически прекращает быть законно лежащим и становится предосудительно валяющимся! Человек, если он здоров, не имеет права заниматься тем, чего просит хилая душа его, истосковавшаяся, между прочим, по бессмысленному и необязательному! – нет, он должен переться к чёрту на кулички и «делать, что дóлжно», подчиняя каждое своё движение соответствующему алгоритму… Или он заболел, человек этот?!

Кстати, не мешало бы позвонить Дише: какой-то странный осадок остался после того разговора… Да и матери на работу звякнуть не мешало бы. Хоть узнать, во сколько её ждать. Может быть, ещё удастся сманеврировать как-то…

…между Брюхатовской и Черносельской дорогами. Рельеф Откатьинской пустоши нуждался в значительном преобразовании, что, с учётом необходимости контроля за подвозом инструментов и стройматериалов, вызывало серьёзное беспокойство, если не сказать больше… Предчувствия не обманули Григория Мартыновича. Как он и предвидел, руководство его стихией не являлось, да и вообще… Уже с большим размахом тратились деньги, согнанные с окрестных сёл крестьяне старательно ковыряли землю, а между тем состав грунта всё ещё оставался тайной за семью печатями, что, в свою очередь, не замедлило сказаться на соответствии, так сказать, ожидаемого осязаемому: к рытью котлованов под фундаменты даже не приступали!

Это ещё можно было списать на неблагоприятное стечение обстоятельств, но фактический срыв поставок гранита – явно не что иное, как результат преступного умысла! – между прочим, обошедшийся казне в семьсот пятьдесят тысяч… Встревоженный дилетант мчится в Санкт-Петербург, где добивается аудиенции и лично доводит до сведения Александра своё мнение о перспективах строительства под собственным началом.

Выслушав Айзенштадта, император поручил разобраться в ситуации Бенкендорфу – каковой, подвизаясь в то время военным губернатором Васильевского острова, мог уделять «московской афёре» лишь малую толику времени; в результате строительство вскоре пришло в состояние окончательного паралича.

Слухи об этом, подтверждаемые и донесениями официальных лиц, произвели на царя крайне тяжёлое впечатление. Вскоре он скончался, на трон взошёл Николай, и уже через две недели все работы были свёрнуты, от греха подальше! – после чего с целью выяснения обстоятельств дела под председательством инженер-генерала У. К. Розенфельда была экстренно созвана Временная архитектурная Коллегия. В состав же её вошли как петербургские архитекторы (О. О. Надыбенков, А. И. Монплезир и У. Ф. Дюбуа-Шекснинский), так и их московские коллеги (К. Л. Строберев, К. Р. Басов, Е. Е. Розенталь и Л. А. Кауфман), а также опытнейшие инженеры Н. К. Мицер, К. Н. Прикупенко и В. Н. Моряжин.

Практически все члены этого уважаемого собрания, относившиеся к проекту скептически изначально, в итоге пришли к единому и вполне предсказуемому мнению: осуществить столь масштабное строительство на выбранном месте не представляется возможным. (Якобы разветвлённая система подземных ключей неизбежно явится причиной возникновения плывунов, – ну а если начистоту, то: «Положа руку на сердце, сударь вы наш, слишком уж дорогостоящее предприятие затеяли, переборчик: не столица чай…») Таким образом, к 1827 году возведение собора заморозили на неопределённый срок, а его незадачливый автор и вдохновитель, окончательно дезавуированный, был сослан в

…Царицыно. Ветер приятно холодил разгорячённые лица [будто после правильно сделанного упражнения торифунэ]. Первым выбравшись на причал, Герка подал руку Дишке, но та выпрыгнула сама, без его помощи, и не оглядываясь зашагала по направлению к аллее, ведущей в глубину парка. К тому моменту, когда смотритель, вернув залог, захлопнул окошко, она была уже далеко… Бесшумно нагнав, тронуть её за плечо оказалось плохой идеей. Резко обернулась, ударила по руке: «Какого фига так подкрадываться, а?.. Да не трогай ты меня, вот привязался!» – и продолжила путь. Медленно, чуть пошатываясь.

– В чём дело-то?

– Ни в чём.

– Ты хоть объяснила бы…

– Ни в чём, – повторила она и ускорила шаг. Герка поплёлся рядом.

Впереди, у самой дорожки, вяло переругиваясь, употребляли пиво шестеро балбесов спортивного вида. Завидев парочку, они замолчали и нарочито медленно расступились, пропуская. В следующий момент в животе у Герки неожиданно и вполне отчётливо заурчало, – естественно, раздался дружный смех (если только деланное и вместе с тем хищное, с отчётливой ноткой предвкушения потехи, ржание можно назвать смехом). Ну а Дишка? Она как будто ничего и не заметила… хотя, конечно же, не могла не заметить. Должно быть, потому-то и взяла Герку под руку: явно же демонстративно!

Они уже отошли метров на пятнадцать, где-то так примерно, когда сзади донеслось это вечное «эй»… Почувствовал, как напряглось Дишкино тело.

«Алё, подруга!»… «Не оборачивайся», – шепнул.

Сзади послышался топот, догнали, окружили.

– Зовём, зовём… Глухие?

– Ребята, дайте пройти, вы нам мешаете. (Вот же, блин… Худшей реплики Диша при всём желании выдумать не могла бы.)

– Ого! – Один из кодлы, на первый взгляд самый неприметный, осклабился, показав две стальные фиксы. – Пацаны, мы мешаем.

Произнеся это, он неуловимым, казалось бы, движением, почти не замахиваясь, шлёпнул Диану по губам… Хотел шлёпнуть.

Но рука была перехвачена и резко, до хруста вывернута вертикально вверх. Урод охнул. Выхватив полупустую бутылку, Герка разбил её непосредственно о перекошенную морду данного, э, трудового резерва, затем рывком подтянул его ещё выше и произвёл свой коронный кайтэн-нагэ, а теперь… Теперь – у всех есть отличная возможность полюбоваться на отбитое горлышко, приставленное к шее напавшего. (Напавший мелко дрожит, с него капает.)

– Ну, чего будем делать, пацаны? [Ничем не выдать подступившей вдруг слабости! ни в коем случае!] Чего решим-то?

– Слышь, парень, ты только не вздумай… Ну фигня вышла! – прорезалось и тут же сникло чьё-то бормотание. Дишка, дурында такая, нашарила у себя в сумочке маникюрные ножницы и, держа их перед собой, прижалась спиной к спине Герки. Что вызвало дополнительное замешательство среди урлы.

– Э, да погодите, в натуре… Каратисты, что ли? Кто же знал… Да отпустите вы человека! Замяли, всё!

Помедлив, Герка отпихнул человека от себя. Морщась и невнятно матерясь, человек принялся массировать руку…

Через минуту удаляющиеся фигуры уже таяли в вечерней дымке.

Дишка бросила своё оружие на землю и спрятала лицо в ладошках. А что ещё оставалось!

…Немного посидеть так, пытаясь отогнать видение… Как же! Хрен ты его отгонишь, – разве что пузырь водки высадишь предварительно, да и то… Ещё неизвестно, как на гашик наложится.

Что радует: в котельной довольно уютно. Сухо. И сквозняков нет. Очень кстати – учитывая тот факт, что Иван успел где-то (вероятно, ещё на вокзале) застудить голову и теперь она немилосердно болела. Хорошо, что кореш Савельича каких-то лекарств оставил, и вообще… Если б не они, не Савельич с этим своим кочегаром знакомым, тогда вообще непонятно было бы, где перекантоваться, пока пыль не осядет.

Матрац есть, одеяло, тряпки какие-то… И хавчик: «Краковская», хлеб, консервы… Дня на три хватит, если не слишком налегать. Хорошо.

За Савельича можно не опасаться, не сдаст, – потому как и не в курсе он, по всей видимости. И впрямь обрадовался же, когда дверь отпер, так или нет? Так… Хотя, если вникнуть, то для радости-то особых причин нет. Они ведь почему так долго не виделись: Савельич тогда «по половинке» вышел, вот почему: СДП и прочее хорошее поведение.

Ладно, дело прошлое… Да и можно понять человека: семья у него… Пусть живёт.

(Да, но с чего ж он так обрадовался! Странно.)

…Что портрет не засвечен – вот главный положительный момент во всём этом. Ха! На вокзале раз двадцать опера мимо с ориентировкой ходили. Разок стопанули даже, а толку-то… «Ты, бичара. Не видал вот этого?» – «Нет, начальники, не встречал. Я бы запомнил, у меня глаз намётан». – «Ну и вали отсюда!»

Во дурачьё. Ни у кого даже подозрения не возникло.

Видно, есть-таки боженька на свете: заботится… о нищих духом-то, а? Это он, именно Он надоумил в тот вечер вспомнить полузабытые навыки – будто толкнуло изнутри нехорошее предчувствие… Тем не менее развеяться-то надо человеку! – душой отдохнуть, ну… Вот и пришлось тряхнуть стариной.

Хорошая профессия гримёр, всегда выручает. Усы, брови, накладные веки, шелудивая бородёнка, очочки… Глядишь, в зеркале уже совсем другой типус нарисовался: какой-то букинист обтёрханный, без слёз не взглянешь… А нам только того и надо: чем невзрачней, тем неприметней. Тем, следовательно, и безопасней…

Как в воду глядел!

Кто бы мог подумать: такая вроде женщина приличная… Так нет же, психованной оказалась.

А может, они, приличные-то женщины, если копнуть, вообще все психованные?

…Главное, поначалу вроде нормально разговаривали. Про то, какая жизнь теперь галимая стала. Всё шустришь, мельтешишь, вокруг себя поворачиваешься, а в итоге только и набегает, чтоб с голодухи не зажмуриться. Мрачно, одним словом.

Она ничего, беседу тоже поддерживает, вставляет замечания, в тему… О женихе своём когдатошнем рассказала: диссертацию сочинял на досуге, никак кончить не мог – про механику кристаллизации сновидения, что-то в этом духе; просто заканал её своим психоанализом: «Что тебе сегодня снилось, милая?» – и всё в подобном ключе… У него ещё имя смешное такое… Владислав, кажись… нет, не Владислав… а что тогда? Вольдемар? Вообще непохоже… А отчество – сокращение чисто советское, как модно было… Она всё мечтала с ним на юг переехать… Да только кто ж из таких вот, шибко образованных, по доброй воле из столицы-то свалит! Они же, москвичи эти, уверены, что уже за МКАДом джунгли начинаются, зверьё рыщет… И потом удивляются, почему да отчего их нигде не любят. А за что вас любить, понторезов! Тьфу… В общем, не повёлся жених, так и канул.

Потом, рассказывала, бизнесмен у неё появился – и тоже, что характерно, с фасонистым имечком. Бывший космонавт, если не врёт, – ишь ты… Однако опять не срослось. Как оно обычно и бывает, с космонавтами-то…

В общем, под этакий разговор да на фоне неторопливого обмена тостами взаимопонимание постепенно налаживается как бы, да? – и тут она вдруг ни с того ни с сего заводит новую песню: мол, особенно тяжело сегодня тем, у кого дети малые… Любой на месте Ивана насторожился бы.

Главное – не подавать виду, что всё понял. Пусть думает, что перед ней полный телёнок в этих делах. Бабам нравится воображать, будто ты у них первый… да и кому, чёрт подери, это не понравится! [Первые, они всем по душе, всем! Даже ко вторым, не говоря уж обо всех последующих, са-авсем другое отношение…]

Значит, говоришь, с детьми в наши дни тяжко? Так-так… «Ну, положим, это в любые времена обстоятельство обременительное… Без мужика если».

«И то правда… Всё-то, Жан, ты понимаешь… Тёртый калач, а? Небось, горьким опытом научен… Давай-ка ещё по напёрсточку!»

А между тем допоздна засиделись… И что ж! Только хотел спросить, где дорогому гостю светит до утра кости свои кинуть измаянные, как она вдруг вскакивает и цап со стола ножик. Которым только пять минут назад банку шпрот курочила.

Приехали, переклинило бабоньку… «Ты что это творишь, а?» – «Умереть я хочу, вот что! Мне, Ваня, может быть, жить надоело, понимаешь?» – «Понимаю, понимаю… Но, слушай, тут такое дело… Соседи-то меня видели…» – «И что! Палева испугался? Эх ты-ыы… Надо же, я ему всю душу… а он про соседей! Смешно, честное слово».

Да уж, обхохочешься… Начинаю лепить про ошибку, что легко совершить, но невозможно исправить, – в общем, отвлечь пытаюсь, а сам в это время медленно подбираюсь к ней: надо же как-то отнять игрушку… Но она, видать, просекла: берёт бутылку, хвать ею о край стола – аж осколки брызнули! У меня, ясное дело, рефлекс: лицо заслоняю… И тут вдруг что-то тяжёлое – как брякнется… Руку от глаз убрал, а она… Она, оказывается, уже всё успела, родимая. Всё. От уха до уха. Дурацкое дело не хитрое, как известно. Лежит, а вокруг головы лужа растекается… тёмным нимбом.

Короче, всё понятно, – и смотреть тут больше не на что. Да и некогда смотреть: валить нужно, вот именно. В темпе!

И вот теперь – по телевизору такие подробности… Кто же мог знать, что она ко всему прочему ещё и беременна… Ведь не было же заметно, а? Совершенно ничего не было заметно, правда?!

Да. Но что мне стоило просто присесть на корточки и… ну да, вглядеться внимательно!

Разглядел бы головку – всего один звонок потом в Службу спасения, и жил бы ребёнок.

…Убийца ты, Ваня. Самый настоящий. И мира твоей душе впредь не будет.

– Больше никогда не смогу здесь гулять.

– Ладно, что уж теперь-то… Всё ведь закончилось.

– Но почему, почему вокруг столько всякой…

– Да тише, ну. Прохожие вон… уже обращают внимание.

– И чёрт с ними! – пускай обращают… Обращали б лучше, когда на нас те мрази напали! Я ж видела: пока нас там зажимали, несколько человек мимо прошло, – и все, один за другим, глазки этак деликатно в сторону… Трусы вы! Слышите?

– Не надо, прошу…

– И ты трус! Раз их боишься… Что они тебе сделают-то, а, слюнтяи эти?! Ведь ты же, в отличие от них, настоящий мужчина! Настоящий, понял? Эх ты… Первый мой…

Дошло не сразу… А когда всё-таки понял, то так и застыл на месте. Остановилась и Диана. Взглянула на него, улыбнулась: чуть застенчиво и при этом, кажется, с некоторым вызовом.

– Что, сильно напугала? – насмешливо спросила она.

Герка смотрел на неё во все глаза, лихорадочно пытаясь вспомнить, что положено говорить в таких случаях.

– Да не переживай ты: у меня сейчас дни безопасные. Потом, с резинкой ведь… разве нет?

Наконец ему удалось справиться с собой. Не совсем, но… Взял за плечи. Притянул к себе (она не стала сопротивляться этому). Снова отстранил и глядел… И не мог наглядеться.

– Ну, чего ты? – Диана смущённо отвела взгляд.

– Как же так! Хм… А это ничего, что мы… ну… так внезапно? И вообще… ты ни о чём не жалеешь?

Её смущение сразу куда-то пропало, уступив место гневу (немного напускному, пожалуй, – во всяком случае, в его серьёзность как-то не очень верилось):

– По-твоему, я способна отдаться первому встречному?!

– Ох, да ну нет же, ну… Ну что ты, в самом деле…

– Или, может, я похожа на дуру, которая сама не знает, чего хочет?

– Да я… я совсем не то хотел сказать…

– А сказал именно то! то самое! То, то… – Надув губы, Ди повернулась спиной. Явно в расчёте на то, что Герка обнимет её сзади [типа, усиро-рётэ-хикиагэ]. Что же, именно так он и поступил.

…Бог знает, кто из нас на что способен… Что до Герки, то вот он, например, сейчас чувствовал себя способным на… ну нет, не всё, но… ладно, пускай многое.

– Так вот почему ты весь день какая-то не такая! И в лодке тоже…

– А ты как думал! Вот ведь… Кстати, обидно: мой мужчина даже не заметил, как я вскрикнула… Взял – и не заметил!

– Заметил… Но я думал, это оттого, что тебе… хорошо было?

– Мне и было хорошо: потом… Ой, Гер, какой же ты у меня ещё телёнок! Будто спишь на ходу…

Не спит. Курит, сидя на кухне. Халат чуть распахнулся, виднеется увядшая грудь… Отвернулся, звякнул нарочно ключами. Она встрепенулась, встала. Стараясь не встретиться взглядом, Герка принялся снимать берцы.

…Да, он старался на неё не смотреть. Потому что незачем, и так всё ясно: сейчас опять начнёт по ушам ездить… Медленно расшнуровывал ботинки, пытаясь оттянуть неприятное, отсрочить… Хотя б ещё на мину-уточку! Тем более что один шнурок был, оказывается, завязан на два узла и… В общем, возился довольно долго… порядочно, надо сказать, повозился… пока тишина не стала слишком… как бы это…

Поднял глаза. Она стояла, прислонившись к дверному проёму, молча рассматривала. Как будто впервые видела.

– Мам, я не слишком поздно?.. Ты написала «вечером», так сейчас вечер и есть…

– Вот ты и вырос, кажется.

– А?

– Вырос, говорю…

Помыв руки, Герка направился в гостиную. Мать уже была там.

– Садись. – Закурила новую сигарету.

Как же сильно она постарела! Особенно если сравнивать с фото, что висит тут с незапамятных времён. В идиотски разукрашенной рамочке.

Рядом папа. В кителе с капитанскими погонами. А на маме – платье с таким воротником… Таких уж лет сто никто не носит. Лица молодые, счастливые… И на запястье у мамы часы в виде браслета.

Эти часики до сих пор ещё валяются на туалетном столике, в плексигласовой шкатулке для всякого мелкого хлама. Уже давно сломанные, конечно же: Герка их ещё во младенчестве разобрать пытался, чтобы узнать, что это там внутри тикает… Мать, когда обнаружила, во что они после Геркиных экспериментов превратились, так сильно плакала! Так сильно…

В период исполнения «почётного долга» (собственно, ещё на учебном пункте) Герка неожиданно для себя решил понемногу откладывать: чтобы к дембелю купить ей наконец примерно такие, – а если удастся, то можно и пофасонистее… Но через два месяца то, что удалось скопить, украли.

Нет, ну то есть как: дневальный случайно застукал вора – и хотя тот пригрозил «крупными проблемами», в случае если информация, как говорится, станет достоянием масс, застукавший не удержался: проговорился Герке: типа, по секрету. Как-никак они с Геркой одного призыва, блин, должны стоять друг за друга… Но пусть Герка всё-таки не рыпается, а то, не ровён час, люлей взвесят конкретных: вор-то, как ни крути, на целых полгода «старше»! Так что… лучше не надо. Главное, теперь известно, кто тут у них промышляет, – а значит, в другой раз этот номер у него не пройдёт… по крайней мере, с Геркой.

Однако в отличие от осмотрительного товарища сам Герка не смог заставить себя ограничиться мудрыми соображениями относительно подготовленности на случай «другого раза».

Когда он подошёл к нагло ухмыляющемуся черпаку и без предисловий выложил всё, что о нём думает, тот не раздумывая наварил Герке табуреткой (в спальном помещении дело было) … после чего подоспевшие дедушки учинили суд и расправу: узнав, из-за чего сыр-бор, заставили ефрейтора Замечахина вернуть деньги (точнее, ту их часть, которую этот самый Толик не успел просадить в последнем самоходе), но прежде – отвели в сушилку… и уж там вломили как следует…

А Гере сказали: «Слышь, душара, нечего народ провоцировать! Чтоб сегодня же потратил!»

Связываться не хотелось… да и аргумент показался вполне убедительным. Ну и… купил в гарнизонном магазине кило леденцов, станков одноразовых, мыла… В общем, закрыл тему.

…Может, и вправду счастливые часов не наблюдают: им это, наверно, и без надобности… А мать всегда повторяла: несмотря ни на что – она счастлива!

Дай-то бог…

Забыл, совсем ведь забыл об этом эпизоде, – а теперь вот вдруг вспомнил… и захотелось подарить часики Дишке.

В смысле, не те самые, но – такие же.

Да нет, и не такие же. В точности такие она носить не станет: не носят сейчас такое… А вот какие-нибудь навороченные, с прибамбасами… и чтоб фирма более или менее культовая. Эх, были б только деньги! – да где их взять… безработному-то старшекурснику… А?

– Вот ты и вырос, – повторила мать.

Она сидела на стуле, будто школьница со старой картинки: спина прямая, руки на коленях.

– Герман. – Чувствовалось, не знает, как приступить к делу. – Может, поговорим?

Он быстро взглянул на неё, но тут же снова опустил голову.

– О чём, мам?

…о чертежах плана и разрезов территории, отведённой под строительство. Участники новой ревизии злосчастного проекта сделали, впрочем, неожиданное уточнение: «С самого боку находится обширное пространство, на котором, вероятно, удастся выстроить здание любых размеров».

Любых, вот как? Хорошо же! И вновь, как из рога изобилия, посыпались идеи…

К примеру, была фантазия соединить будущий храм с правым берегом при помощи колоссального по ширине (сопоставимой – только вдумайтесь! – с длиной его) бронзового антаблемента, опирающегося на целое «стадо» быков, – а кто-то, соответственно, почёл за насущную необходимость продолжить этот невиданный «мост» не менее громадной эстакадой, наведённой через всё Наликово поле… Кроме того, приняв в расчёт отсутствие в пределах первопрестольной месторождений приемлемого мрамора, «лучшие умы города» в качестве менее затратной альтернативы монументальной лестнице замыслили окружить холм подобием спиралевидного пандуса…

Всё тщетно. 29 октября 1828 года в столицу отослано постановление за подписью инженер-полковника Г. П. Гомеша. В самом низу документа – несколько строк, начертанных лично Гуаном Перейровичем: «В полном согласии с прежними мнениями, нахожу, что изрядное количество родников в низинах, означающее присутствие песчаных пластов, из-за опасности неравномерного проседания почвы делает столь же определённо невозможным возведение значительных построек в центре пустоши, сколь и на её окраинах». Нужно признать, это был суровый, но и справедливый приговор.

В итоге последовала императорская резолюция от 6 июня 1828 года: «Затею эту отныне полагаю сомнительною, да и воплощение её препоручить в настоящее время некому», – а также предписание на имя московского генерал-губернатора светлейшего князя Голицына «навести, наконец, порядок».

Тем не менее уже в августе 1830 года Дмитрий Владимирович в ответной депеше Николаю I выражает уверенность, что «не все ещё испробованы средства, государь», настойчиво прося соизволения возобновить строительство, и…

К концу недели все формальные процедуры были пройдены.

Контора, в которую неожиданно легко (вроде бы мать раньше работала с кем-то из этих деятелей) устроился Герка, представляла собой обычное, каких много, с виду солидное агентство, занимающееся наружной рекламой: световыми коробами, пилларсами, скроллерными щитами… брандмауэрами там разными…

Взяли его то ли торговым агентом, то ли просто клиентским менеджером – полной ясности пока не было, даже трудовую книжку завести не успели: испытательный срок ведь, куда торопиться! Зарплату назначили мизерную, зато Герке полагался «процент» – а ведь это уже кое-что, не так ли?

(Правда, ни одной сделки пока провернуть не удалось, но… рано, рано ещё унывать!)

В первые же дни обошёл весь ВВЦ, перетёр со многими «потенциальными клиентами», каждому всучил буклет вкупе с визиткой гендиректора (поскольку своими собственными обзаводиться до поры до времени не полагалось) … Даже бяка супервайзер, контролируя на первых порах это порево, до скупой похвалы снизошёл, – следовательно, не стоит и париться.

Перевестись на вечернее не успел, но, по крайней мере, переговорил с замдекана, и тот, за пару батлов «жидкой валюты» войдя в положение, разрулил вопрос с преподами. А как-нибудь месяц до конца курса протянуть – тоже не проблема.

…Сидел себе в офисе, набивал на чужом компе курсовую, попутно отхлёбывая из кружки разведённый кипятком супчик (обеденный перерыв был) … и неожиданно из «предбанника» послышался знакомый голос.

Герка сохранился и выглянул.

Ресепшн оккупировала замещавшая на полставки секретаршу старушка-бухгалтер; именно на неё сейчас и наседала: «Да я же по объявлению!» – явно потерявшая всякое терпение… Дишка. Собственной персоной.

Увидев Герку, она расцвела.

– А! Ну вот… Вот и я. Приветик.

– Привет! Ты что здесь делаешь?

– Да на работу пришла устраиваться… а меня – вот, полюбуйся, не пускают!

– Я же вам русским языком объясняю, девушка, – старая клуша немедленно влезла с ремаркой, – директора нет на месте! И неизвестно, будет ли… Вам что, назначено?

Но тут входная дверь распахнулась, и упомянутый секунду назад человек, мельком взглянув на Дишку, быстрым шагом проследовал к себе.

Об Ансельме Стеаринцеве, генеральном директоре, учредителе и фактическом владельце фирмы «А…с» (многим, хочется верить, и теперь ещё памятна её эмблема: перечёркнутый вытянутым в полоску российским триколором красный кружок, вписанный в квадратную рамочку), стоит рассказать поподробнее… да вот загвоздка: рассказывать-то особо нечего. Слишком уж мало информации в открытом доступе.

Известно, что Ансельм Антонович пришёл в бизнес из военной авиации. Также ни для кого не секрет, что к своим сорока семи годам он успел очень многое… Что успел? О том серьёзных людей расспрашивать не принято. Сам же Стеаринцев распространяться на данную тему тем более пас.

Хотя вот во время собеседования почему-то пустился в откровенность… но сперва вдруг поинтересовался, не приходится ли Герка родственником знаменитому Гагарину – который в своё время прогремел на всю Академию Циолковского своими опытами в области… ну, короче, в очень перспективной по тем временам области.

Герка без обиняков сообщил, что, мол, да, приходится. Сыном. Уточнил, что отца не помнит почти… но тот, насколько Герке известно, действительно, был каким-то боком связан с Академией – после того, как отслужил военным лётчиком.

Ансельм Антонович, когда это услышал, удивился… э… прямо скажем, не очень. Повёл себя, в общем, не вполне естественно. Не то чтобы совсем уж странно повёл – просто какое-то смутное ощущение возникло… Будто он изо всех сил старается естественным быть, и…

Понятное дело, это всё Геркина проклятая мнительность, – на самом деле человек действительно искренне обрадовался. Удовлетворённо кивнул (типа, «так я и думал»), потом хлопнул Герку по плечу (довольно болезненно), сообщил, что «мир-то, оказывается, конкретно тесен», и… по селектору заказал секретарше, той самой, которая вскоре почему-то уволилась, два чая с лимоном.

Чай оказался всего лишь пакетным «Липтоном», но ведь дорог не напиток, дорого внимание… тем более если это внимание босса, блин… А босс между тем, размешав сахар и подлив (себе одному) в чашечку «Метаксы», непринуждённо извлечённой из сейфа, ударился в воспоминания…

Окончив училище, поступил в Военно-воздушную академию… нет, не Циолковского, а Жуковского, хе-хе! – ну, в общем, одолел и её. Вернулся в свой полк, что в Ленинградском военном округе, а вскоре… получил, как говорится, предложение, от которого не мог отказаться. Короче, был приглашён в отряд космонавтов! Где и познакомился с…

[ – Итак… Герман Гагарин, значит.

– Ну да, в честь Германа Степановича… Мать говорила, отец перед ним преклонялся.

– А, ну да, ну да… Ещё бы. Кстати, отец твой… Хм. Пару раз с лекциями к нам приезжал, знаешь?

– Мама вроде что-то рассказывала, но, честно говоря, я не очень…

– Великий был человек, – продолжал Ансельм Антонович. – Не многим старше нас, архаровцев, был в то время, а какие лекции читал! – заслушаешься… Мы его «наш Ильич» называли! – «за глаза», конечно… Помню, при каждом удобном случае норовил к теме турбулентности временных потоков свернуть…

– А, знаю. Мы в ГУБИ про турбулентность тоже проходили.

– Вот видишь! Сейчас этому даже студентов учат; а в то время – просто не умещалось в сознании… Без преувеличения, гений! Предтеча целого направления. Для меня он был – ну, пророк, не меньше. Потом-то, когда познакомились близко, я…

– А, вы с ним были близко знакомы?

– Так я ж тебе про что толкую: ещё как были… Нет, всё-таки большущий учёный Сашка Гагарин, глыба. Жаль парня, рано умер. Мог бы ещё…

– Вам, значит, известно, что он…

– Естественно! Мне ли не знать: мы с твоим папашей знаешь как сдружились потом? Не разлей вода были! Эх… Правда, как он женился… после этого, конечно, реже стали видеться. Всё-таки семейная жизнь… Много нервов отнимает, понимаешь ли: ответственность и всё такое… На друзей, короче, времени уже не остаётся. Такие дела… А ты, значит, Герман…

– Ну да.

– Понятно… В детстве-то не дразнили тебя?

– С чего вдруг!

– Ну, так. Гагарин… и вдруг Герман.

– Вообще-то дразнили. Только… Ничего, дело прошлое.

– А, вот и молодец, что не живёшь прошлым, молодчина: в будущее надо смотреть, вот что! В будущее! А это всё, знаешь… Ладно, прозит. И хрен с ними]

…со всеми. Пошли ежедневные тренировки, нешуточные нагрузки физические… Неделя за неделей в постоянном напряжении, месяц за месяцем… Психологическая разрядка какая-то нужна была… И в итоге, как выразился сам гендиректор, «провафлил я это своё будущее»: закрутил роман с юной девой, женой генерал-лейтенанта Косорытова, – а та возьми да и похвастайся подруге… Конечно, из отряда вышибли с треском.

Опять истребительный полк, опять рутина… «Ну да нам не привыкать, верно?» – ничего, даже внеочередное звание заработал. А потом… ну, короче, снова перевели. «Наше дело подневольное: скажут «смирно» – стану «вольно» я»… В Москву вот попал, квартиру дали… Не за красивые глаза, нет. За доблестный как бы труд, за бессонные ночи… И через несколько лет подумалось вдруг: «Да гори оно синим пламенем!»… Подал в отставку.

…Времена на дворе стояли интересные: перестройка, гласность, ускорение… свободного падения, мать его! – но это-то выяснилось много позже… Между прочим, и частная инициатива впервые с периода нэпа начала поднимать свою плоскую голову, – стало быть, тоже пришлось отношение менять, кучу новых обстоятельств учитывать… А что поделаешь! – темпора мутантур, и ты с неприличной готовностью, как бобик на поводке, подчиняясь «велению времени», торопишься не отстать от общих мутаций. Чтобы потом не было… м-да.

Открыл дело… «Так, не дело, а дельце: вьетконговцев растамаживал» (что эта фигня значит, Герка так и не въехал). Потом «баловался с цветметом» (тоже собственная метафора Ансельма Антоновича) … Так и сколотил стартовый капиталец. Взял к себе «коммерческим – Амбарчика Тер-Минатяна: вместе дела делали; а братца его, Шахбаза, в исполнительные»…

На этом месте беседа была прервана внезапным визитом «представителя наших давних партнёров» – и… пока не возобновлялась. (Хотя надеяться, как полагал Герка, стоило.)

В заключение можно добавить, что росту господин Стеаринцев был высокого, сложения богатырского, волосы имел блондинистые, глаза карие. Вот вроде бы и всё, что имеет смысл сообщить об Ансельме Антоновиче.

Что же касается братьев Тер-Минатянов, то они сейчас дома. Амбарцум приболел немного, а Шахбаз – просто так, решил компанию ему составить: чтобы духом не очень падал. В данный момент они сидят на кухне, попивают джин «Beefeater» (их любимый напиток), чистят оружие (их, можно сказать, любимое занятие) и разговаривают.

– Слышишь, Амбарцум? Вот ещё говорят, что М-16 дрянь совсем: типа, клинит её постоянно… Это если не чистить, да, – ну так ведь какая чистка может быть в полевых условиях! – не до этого… И магазин у неё плохой, говорят. Что думаешь?

– Что думаю? Думаю, что всё это трёп. Слова, недостойные мужчины. Так говорят задроты, не понимающие, что за стволом нужно ухаживать, как за девушкой: полюби её больше себя, пылинки сдувай с неё, – и она никогда тебе не изменит. Помнишь Карабах?

– Что ты, брат! – я в то время пешком под стол ходил.

– А, да… Ну тогда тебе придётся поверить на слово: по собственному опыту могу судить, М-16 – отличная штурмовая винтовка. Подчёркиваю, не просто хорошая, а, в натуре, предел мечтаний. АК с ней ни в какое сравнение не идёт – он бюджетный вариант, типа, секс для нищих… Да и линия прицела коротковата. Что же касается модификаций, так они все для перевода в боевое положение вообще не заточены, подозреваю. Этому барахлу в тире самое место. А вот М-16, она, во-первых, лёгкая. Во-вторых, кто бы что ни говорил, надёжная и, главное, точная! Уж ты мне поверь, – знаю, о чём говорю… Нет, есть, конечно, кое-какие минусы… Магазин левоват, это верно, и к тому же в мелких детальках поначалу путаешься… И тем не менее.

– Да кто спорит-то!.. Но пойми, я её, «девушку» эту, тоже в руках успел подержать: когда мы только вступили в…

– Вслух не надо!

– А, ну да… Короче, ты должен помнить… Купил я себе такую красавицу (в то время ничего другого в ассортименте и не было), так что же! Ну, вспомни первые акции… Она же при падении буквально на части разваливалась! Нечего сказать, надёжная… Пылинки сдувать – это правильно, конечно… в теории. А на практике – времени-то всегда в обрез! – тут, сам понимаешь, не до нежностей. А ведь М-16 тем от калаша и отличается, что достаточно одной ма-аленькой пылинки… в смысле, песчинки в затворе – и, считай, это уже не девушка, а, типа, мёртвое тело. А я всё-таки не некрофил какой-нибудь…

– Базар фильтруй.

– Да нет, я не в том смысле… Ты знаешь, как я тебя уважаю, Амбарцум! Ты же мой брат, да? Нет, ты мой старший брат! И, конечно, ты больше меня видел и знаешь. Но всё-таки… Может быть, в данном, чисто конкретном, случае ты совсем немножечко путаешь?.. Бывает, любой человек ошибается, даже такой опытный, как ты, Амбарцум, разве нет? Что скажешь?

– Скажу, думай что угодно, – у нас тут свободная страна как бы… А я буду думать как думал. Если оружие любить, беречь, то и проблем не будет… М-16 твою – помню, почему нет! Разваливалась? Ну так чего ты хотел: она же лет двадцать назад была сделана – это на тот момент! Потому она тебе и досталась по дешёвке, что давно успела превратиться в рухлядь. Ты ведь уже большой мальчик, Шахбаз, пора понимать такие вещи… А я тебе тогда говорил, кстати, – не надо экономить, мол, скупой платит дважды… Говорил?

– Ну…

– А ты не послушался. Вот и урок тебе. В другой раз знать будешь.

– Брат, я одно знаю: калаш, к которому все привыкли, – он даже после двадцати лет службы остаётся в порядочке… Дурак я был, да, что на ту М-16 повёлся, – ну так откуда мне было знать, что они так долго не служат… А если подумать, то зачем они тогда нужны! Уж лучше старый добрый АК, я считаю.

– Это дело случая, брат: смотря в каких условиях окажешься. Калаш ведь тоже можно уработать за полгода, сам видал… Хотя к чему спорить! – в конце концов, я же не утверждаю, что М-16 надёжнее. Что правда, то правда, калашу сносу нет, и чистить особо не надо – мечта лентяя, как говорится. Вопрос в другом: верный ли это подход – привыкать оружие в грязи держать! Очень сомневаюсь, что верный. В конце концов, рано или поздно, от такого отношения и калаш взбунтуется…

Тыльной стороной кисти Амбарцум смахнул со лба обильно выступивший пот. Потом вытер руку ветошью и снова наполнил стопки. Закурил. Продолжил:

– Ты не думай, М-16 тоже может быть надёжной, но, я же говорю, сначала надо этого от неё добиться! И я считаю, что это правильно. Оружие – это тебе не ерунда какая-нибудь, которой попользовался и выкинул. Оружие любить надо… Ну, я не знаю, допустим, возвратную пружину поменять или новый боёк поставить… Пристрелять, конечно… Одним словом, любить, – чтоб и оно, в свою очередь… Ха-ха, ты вдумайся только: в свою – очередь! Смешно… Короче, чтоб и оно отвечало тебе взаимностью, понял меня?

– Смотрю, ты, как о живом, говоришь, об оружии-то…

– А как иначе! Оно такое и есть. Думаешь, отнять жизнь у врага можно с помощью чего-то безжизненного? О нет. Убивать может только живое, – одушевлённое, ясно тебе? И, значит, заботиться о нём надо… да как о ребёнке! Ты вот, когда вы с дочкой гуляете, следишь ведь, наверно, чтобы ножки у неё не промокли?

– Да я… я на неё надышаться не могу, сам знаешь. И это нормально, нет?

– Конечно, нормально! – но ведь и с винтовкой нужно так же! Допустим, следить, чтобы окно выброса всегда закрытым было… А на ствол можно колпачок надевать специальный – по диаметру пламегасителя… Я тебе точно говорю: во всём, кроме разве что надёжности, М-16 лучше! И гораздо удобнее в применении, отвечаю… Перевод режимов огня – прямо под большим пальцем. Закончился магазин – поменяй, стукни по кнопке и стреляй дальше, даже передёргивать затвор не надо! Да и менять их, магазины-то, легче. И вообще… Вряд ли американцы такие идиоты, чтобы столько лет подряд, год за годом, выпускать никудышное оружие, верно? Раз его делают и тем более раз оно у них на вооружении остаётся, значит, есть в этом резон, а?

– Ох не знаю… Во всём ты вроде бы прав, крыть нечем… Просто люди вокруг говорят, что М-16 не катит, – опытные люди, не какие-нибудь там… Ну вот скажи, что главное в оружии, по-твоему?

– Главное? Хм… Пожалуй, в первую очередь – для каких целей оно создано. То есть в каких условиях его собираются применять…

– Вот! И я про то же! Теперь вернёмся к М-16: она – для каких целей создана?

– Ну… Видимо, для решения тактических задач… в полевых условиях. Никак не пойму, куда ты клонишь.

– Да к тому и клоню, что используют-то её, не только на чистеньком асфальте лёжа, но и на земле! и на палой листве! и даже в снегу, если надо… В грязи и слякоти используют… Ну и как тут работать прикажешь, если её, бывает, от одной песчинки клинит! К тому же затвор с ресивером при стрельбе загрязняются: поршня-то нету… А что касается пристрелки, то она очень быстро теряется. Короче, артачится «девушка»…

– Подумаешь, беда какая! Она артачится, а ты давай не теряйся: один хороший удар камнем по затыл… по затвору, – и чики-пуки… В конце концов, купи себе CAR-15! или эту новенькую, М-4!

– А чем они, кстати, отличаются? Я слышал, очень похожи…

– Да, в общем, так и есть. Но нюансы… Вот, скажем, у CAR-15 ствол, типа, старый, с шагом «один к двенадцати», – значит, под SS-109 не заточен; а вот М-4 – совсем другое дело: у неё «один к семи», тяжёлый… Ну и ещё парочка различий есть, по мелочи… Рукоятки отличаются, приклады складные… Нет, правда, бери М-4, жалеть не придётся!

– Думаешь?

– Уверен. Вреда от этого не будет, во всяком случае… Или вот, кстати, «Узи»: тоже, между прочим, машинка вполне приличная… Если разобраться, для города ПП даже лучше! – компактнее потому что… Серьёзно, Шахбаз, покупай лучше «Узи»!

– Ну ты сказал… Да ведь он, если случайно уронишь, сам собой шмалять начинает, всем известно! – такая конструкция у него… Потом, стопер этот дурацкий, который для взвода, не нажимается до конца, тварь… И предохранитель в автоматический режим перевестись норовит, будто живой, вот именно… Я уж не говорю про заднюю мушку: шатается, как укуренная… И зачем вообще нужна эта мушка, вот вопрос!

– Не знаю. Сам не щупал, потому и возразить нечего… Но вот что любопытно: его ведь у евреев и бельгийцы купили, и голландцы… и даже немцы, прикинь! – и ничего, вроде не жалуются… Как думаешь, почему это?

…Сидят братья на кухне, ведут неспешную беседу. Ну что ж. У каждого свои интересы. У каждого своя…

– Работа? Ты о чём?

– Ха! Посмотрите на него… Думаешь, одному тебе хочется независимости? Я, чтобы знал, на шее у мужа сидеть не собираюсь!

– У какого ещё мужа?

– А ты… ты разве на мне не женишься? – Диана в упор посмотрела на Герку: вроде бы с хитринкой… и в то же время испытующе.

– Я? Ух ты… Да хоть сегодня! Только вот денег нет. Да и… где мы жить-то будем?

– Это как раз не проблема: у моих можно. Пока ты что-нибудь получше не придумаешь… Ну, так я не поняла всё-таки, ты мне формальное предложение делать собираешься? или, типа, замнём для ясности?

Герка глубоко вздохнул, словно бы перед тем как нейтрализовать ки авасэ сёмэн-ути некоего незримого атакующего… но, как назло, в этот момент на пороге своего кабинета возник АА.

– Гера, зайди на минутку.

Пришлось изобразить на лице виноватое выражение: мол, извини, как-то не до свадеб сейчас, – а Дишка… Она, оказывается, уже сама успела переключиться: глазами вслед мощной спине Ансельма Антоновича повела, потом показала пальцем на себя и тут же умоляюще сложила ладошки вместе. Герка вопросительно поднял брови. Дишка показала остренький кулачок… А, ну да, разумеется… Отвлечённый столь неожиданно всплывшими матримониальными планами, он уже успел позабыть о Дишкином намерении устроиться на фирму! Ладно, поглядим.

Господин Стеаринцев нетерпеливо постукивал пальцами по скоросшивателю. Герка осторожно прикрыл за собой дверь. Гендиректор кивнул и…

– Думаю, на этот раз обойдёмся без лирических хм… отуплений. Что у нас с клиентами?

– С какими клиентами?

– С какими? С теми самыми, которых я уже несколько дней от тебя дожидаюсь.

– Ансельм Антоныч, я…

– Нет, всё понятно, – не слушая продолжал Ансельм Антонович, – ты в этом деле человек новый, неопытный… Ну так и набирайся… опыта. Только не в офисе! Гулять надо больше, гулять… Ходить по городу: по салонам, по гипермаркетам, по ярмаркам всяким и – что? Искать. Тех, кому мы можем быть полезны! «Кто ищет, тот всегда найдёт», это слыхал? А ещё «волка ноги кормят» и всё такое… Короче. Чтоб до тех пор, пока у тебя не появятся постоянные клиенты, – подчёркиваю, постоянные: которых ты же и будешь потом всю дорогу окучивать… так вот, до этих самых пор чтоб я тебя сидящим за компьютером и невесть чем занимающимся – не видел! Понятно говорю?

– Понятно. – С необыкновенной ясностью Герка вдруг представил себе ободранного, шелудивого пса… или скорее волка; в общем, некоего смутного зверя – забившегося за мусорный контейнер и там жадно сосущего… нет, с остервенением вгрызающегося в свою собственную окровавленную лапу. Как-то не прельщает, знаете ли… но что делать! Надо, видимо…

– А коли понятно, так и лет-ит-бишечки, – неожиданно смягчился шеф. – И запомни, Гера, всё зависит только от нас! Чем ты захочешь, тем и станешь… Но лично я никому даром штаны просиживать здесь не позволю. Кстати, что за явление?

– Где?

– Там, за дверью.

– А, точно… Это, Ансельм Антонович, одна девушка мéста ищет. Сказала, по объявлению. Собственно…

Герка совсем было собрался отрекомендовать Диану как свою, ну, скажем, очень хорошую знакомую, когда внезапно снизошло озарение… В том смысле, что – не надо бы этого.

(Потому что, учитывая обстоятельства, в настоящее время вряд ли стоит надеяться, что Геркина рекомендация пойдёт кому бы то ни было на пользу, правда?)

– Собственно, я ещё не успел выяснить, кем она хочет работать, – нашёлся он.

– Так это, милый мой, в твои обязанности и не входит, – отрезал босс. – Ты вон лучше в «Экспоцентр» наведайся: там вчера как раз выставка открылась. Титаны нефтяной промышленности, мать их за ногу. Других посмотреть и себя показать со всего как бы мира съехались. Чуешь, чем пахнет?.. Э, да ничего ты не чуешь. А надо бы! Нефть – это ведь, прежде всего, бензин, так? А бензин – это сети АЗС… Строят новую бензоколонку – или, скажем, старая уже от времени вид потеряла, а значит, опять-таки, другую строй взамен этой, – сразу встаёт вопрос о её наружном оформлении, то есть, по сути, о качественном позиционировании предлагаемых нефтепродуктов… и, соответственно, о том, кто будет всем этим заниматься, понял?.. Мне что, всё разжёвывать?! Сколько потенциальных заказчиков, – доходит до тебя, нет?.. В общем, давай. Пулей туда, пулей… А девушку пригласи ко мне…

«На свежий воздух» Герка вышел в совершенно растрёпанных чувствах. Диана, дожидавшаяся в кресле для посетителей, живо вскочила.

– Ну что?

– Иди, зовёт. А меня на выставку какую-то послал… Слушай! А как ты вообще узнала, что я работать устроился?

– Подумаешь, тайна… Ну, допустим, позвонила тебе домой, подошла мама твоя. Сказала, что ты на работе. Я удивилась: что ещё за работа! – она мне и объяснила.

– М-да. «Спасибо, мама, за помощь»…

– Ну а что такого-то! Ты что, в секрете держать собирался? Всё равно ведь рано или поздно узнала бы.

– Да нет, ты права. В общем-то, наверно, ничего такого.

…помимо Текучева и Тутаева, в новом конкурсе приняли участие многие не столь известные московские авторы (впрочем, наиболее оригинальные, с точки зрения современных искусствоведов, работы были созданы всё же петербуржцами: Е. Е. Розенталем, К. Р. Басовым и В. Б. Плотниковым).

Оглядка на отданное Николаем распоряжение выбрать для собора какое-нибудь другое, более удачное, место не слишком удачно сочеталась с общим для всех желанием органично включить в исторический центр Москвы новый культурный объект, в то же время придав ему и необходимую композиционную самодостаточность, – хотя любопытные варианты были, были… Так, например, Харитон Николаевич Семитоков полагал, что целесообразнее всего будет возвести собор в Зарядье, по соседству с недавно, на тот момент, возникшим Глебовским подворьем; напротив, Дмитрий Елистратович Болонский, ученик знаменитого Дормейера, был полон решимости развернуть строительство в Среднем Кремлёвском саду, для чего в первую очередь должна была быть снесена Кутафья башня. В проекте же Владимира Ильича Скуратова храм Вознесения Господня также планировалось соорудить в непосредственной близости от Кремля, но – уже на другом берегу: на Болоте…

В итоге разработку проекта, – даже, как ни странно, без утверждения предварительных эскизов! – неожиданно поручили Н. Ф. Танкеру (1792—1883). Историки до сих пор гадают, движением каких тайных шестерён был обусловлен данный выбор, но одно можно утверждать точно, без преувеличения: счастливый этот поворот повлиял на весь дальнейший творческий путь выдающегося зодчего и фактически задал направление целой жизни!

Но, главное, неутомимая деятельность Николая Феоктистовича послужила мощным толчком для окончательного формирования лишь зарождавшегося тогда художественного стиля, снискавшего впоследствии популярность как русско-византийский.

Танкер сумел сделать то, что – столь очевидно, сколь и безупречно! – не удавалось ранее, пожалуй, никому из русских архитекторов: добился полного соответствия самой сути храма её воплощению и… и…

И невольно поражаешься обилию незваных мыслей, роящихся в голове. Мы ведь, как правило, ничего из того, что для нас привычно и естественно, в упор не видим, – а между тем ежесекундно в мозгу у каждого проносятся вереницы импульсов, то и дело сбивающихся в стайки, в причудливые узоры…

Кажется, всего лишь миг пролетел, а сколько всего успело за это ничтожное время передуматься: и что будет дальше; и как сильно способны мы влиять на будущее (если вообще способны); и что следует изменить в первую очередь, чтобы завтрашний день не принёс разочарования…

Иногда подумается вдруг: да пропади оно пропадом… Чем больше размышляешь обо всём этом, тем сильнее опутываешь себя сомнениями в целесообразности того или иного действия. Чем больше думаешь – тем меньше делаешь.

А потом, по прошествии какого-то времени, остановишься, оглянешься назад и… обнаружишь, что ни на шаг не продвинулся в том самом однажды выбранном направлении, ради точного определения которого когда-то было сломано столько копий и компасов.

…Всё вздор! «Не думать, а действовать, доверяясь…» – чему, инстинктам? То есть как раз той составляющей нашей натуры, которая менее всего отражает индивидуальность?! И где же здесь в таком случае простор для выражения личной воли! В чём заключается наше участие в этих самых действиях, если всё, что нами делается, ещё в незапамятные времена запрограммировано природой – для всех и каждого!

Можно ли говорить о сознательных действиях часового механизма – устроенного так, что составляющие его винтики и шестерёнки, даже не подозревая о том, сами делают всю внутреннюю работу?! – тем более если и сам «механизм» считает себя не более чем винтиком или шестерёнкой в необъятном Божественном Замысле…

Что интересно: с последней мыслью ещё как-то можно было бы смириться (во всяком случае, мироощущение, на ней базирующееся, не особенно унизительно), – но ведь вся фишка в том, что… мало.

Мало человеку осознавать себя играющим роль одной из мириад шестерёнок, ему подавай уверенность в уникальности своей роли. Принципиальное отличие от всех остальных винтиков подавай!

Эфедрин сделал последнюю затяжку и на несколько секунд задержал дыхание. Потом аккуратно выдохнул, стараясь не закашляться, сунул пустую гильзу в переполненную пепельницу и откинулся на спинку дивана. Закрыл глаза.

Возник залитый солнцем дворик, виднеющийся в конце узкого, тёмного прохода между теснящимися домами… замшелые кирпичные стены которых, ослизлые от сырости, кажется, стискивают тебя с боков, подталкивают сзади и… выпихивают на открытое пространство, затопленное отвесно падающим из вышины светом. Плохо натянутыми струнами провисают верёвки; трепыхается на ветру, громко хлопая краями при особенно сильных порывах, словно выстреливая, свежевыстиранное бельё.

…Полуголая красавица с младенцем на руках о чём-то яростно спорит с мужчиной хищного вида – повисают в воздухе гортанные междометия, вздымаются к небесам смуглые руки, развеваются вороные волосы…

[ – Ты мне всю жизнь поломала!

– Пойми, ни ты, ни я… мы не принадлежит себе! Ты ведь знаешь, что ему предначер…]

Впрочем, мужчина как раз не в фокусе – изображение всё время расплывается, и на его месте раз за разом возникает нечто новое… Сейчас, допустим, это темноволосый коренастый крепыш бандитского вида, а в следующую секунду уже рослый белокурый детина, слегка, кажется, рыхловатый, – да ведь и рассмотреть-то как следует не успеваешь, потому что через мгновение его сменяет… чёрт, кто-то смутно знакомый! Где же он его мог видеть?

А, ну ясно… Эфедрин удовлетворённо ухмыляется: хорошо, надо думать, вставило. Забыл вот спросить у солнцевских, что на этот раз дали: «Бабушкин сундук» или «Три линии», – надо б выяснить, чтобы в следующий раз взять того же самого.

…Ну классно же! – прямо-таки реальный трип получается… Вот уже и малый заткнулся… перед тем как сказать что-то важное… Что-то очень важное! Всего пару слов, одну только пару! – которая, может быть, вообще всё объяснит и разложит по полочкам – раз и навсегда… Да, вот именно – дело теперь за малым: нужно лишь дождаться, пока эти двое сделают передышку и появится маза вставить хоть слово!.. Нет, продолжают лаяться, шавки оголтелые…

Вот оно, извечное противоречие между мужской и женской природой, между инь и ян, между… Не важно… И ведь каждый по-своему прав, что самое интересное!

Единство и борьба противоположностей, диалектика, мать её… Кто они без нас – но и кто мы без них!

Так и мучаем друг дружку всю жизнь – и сами мучаемся, глядя на страдания, которые любимым противоположностям причиняем невольно… Хотя, если подумать… ведь эти страдания и есть единственное бесспорное доказательство нашего бытия: мне больно, – следовательно, я существую, нет?

И куда это Нинка запропастилась, хотелось бы знать… Хорошо сейчас пистон поставить было бы. С ленцой – без суеты, без задних мыслей… Как и без рефлексии на тему «что дальше».

Завтра будет завтра, и хватит зáгрузи! – а сегодня… Сегодня – чувствовать мягкое, тёплое, податливое… раздвигающееся навстречу твоим ленивым усилиям – с энтузиазмом и благодарностью. Ничего не поделаешь, голос пола всё заглушает… Потому как – программа, заложенная самой природой! Против такого не попрёшь… Ну давай, Нинка! не тяни! – твой Эдик жутко соскучился… Нет, всё-таки эротоман ты, Эфа, конченый. А ну-ка…

Как это всегда бывает, совершенно неожиданно само собой сложилось… Помимо воли… А может быть, всё это не что иное, как прорывающаяся из потаённых глубин существа изначально присутствующая в каждом из нас поэзия? – в том числе и мысли все эти незваные… и мысли об уместности самих мыслей.

Эфедрин приоткрыл глаза и потянулся за маркером… Чуть помедлил, собираясь с-сс… ну да, с мыслями… И наконец начертал на полях старой телепрограммы следующие строки:

Дописал и щелчком выбил из пачки новую «пионерку». Можно ведь расслабиться иногда… Всего одну пару и пропустил, ничего страшного… Или две уже? Фигня, не парит.

– Мам, я же просил…

– На твоём месте я уже давно сама ей всё рассказала бы.

– Но ты не на моём месте.

– Геша, сбавь тон.

– Ни хрена себе…

– Сбавь тон! И не выражайся тут! А то взял моду: чуть что, так… В конце концов, чего ты от меня хочешь? Чтобы я врала?

– Достаточно было просто сказать: «Не знаю, где он».

– Ну конечно! А потом, когда выяснилось бы, что всё-таки знала, как бы я выглядела?.. И, потом, подумай сам: это у вас серьёзно ведь, как я поняла, – а разве серьёзные отношения могут строиться на недоговорённостях! И, кстати, она, как мне показалось, была, скорее, приятно удивлена этим твоим шагом. Обмолвилась даже, что, пожалуй, и сама не прочь…

– Так точно, не прочь: она сегодня к нам приходила устраиваться! А ты знаешь, что она способная? что ей в аспирантуру нужно?.. И теперь она вместо этого будет деньгу заколачивать: чтоб ничем не быть меня хуже! Характер такой… Ну и что из этого выйдет? Учёба побоку, вот что, – всё псу под хвост…

– Но ведь ты же как-то…

– Я-то «как-то», да, – но мне-то высшее образование абсолютно параллельно! Если ты помнишь, я и поступил-то лишь для того, чтобы ты не расстраивалась. В конечном счёте, именно ты меня подбила на это: как же иначе, «высшее образование необходимо»… А для чего оно необходимо, ты задумывалась? Вот окончу – и что! Куда я с такой профессией пойду?.. Всё равно ведь не по специальности работать придётся, сама прекрасно понимаешь. Просто не хочешь об этом думать.

– Представь себе, думала! И, между прочим, тётя Ира, – помнишь, я тебе говорила? – так вот, она…

– Твоя тётя Ира – архаика. И, кроме того…

– А! Так, может, и я архаика?

– Я этого не говорил.

– Но подумал, так ведь?.. Что ж. Если ты смотришь на вещи подобным образом…

– Да самым обычным образом смотрю! С точки зрения возможности прокормить себя и близких людей.

– Лично я пока сама…

– Но не в одной тебе дело-то!

– Сказал бы прямо: «Не в тебе», – было б честнее…

– При чём здесь это!.. В конце концов, не должен я всю жизнь сидеть у тебя на шее!

– Господи, да никто и не говорит, что должен! Просто всему своё время… Вот закончишь учиться, и… И тогда любая дорога будет открыта! Любая! – но это лишь в том случае, если высшее образование у тебя будет. Каким бы оно ни было, каким бы бесполезным ни казалось, – всё равно, высшее есть высшее!

– Будет тебе высшее, не волнуйся… Только я-то могу его получить и так, без напряга. Души особо не вкладывая. Потому что – ну нет же, нет для меня никакого смысла в том, чтобы разную муть зубрить днями и ночами, в библиотеках сутки напролёт мариноваться… и что в итоге? Получить красный диплом вместо обычного. Лично мне этого не надо… Но Диана-то – совсем другое дело: у неё, в отличие от меня, способности!

– Ну так что с того?.. Можно подумать, это я её к вам устраиваться направила!

– Да ну, бесполезный разговор. Я про Фому – ты мне про Ерёму.

– Слушай, кто дал тебе право…

Та-ак, снова здорово… Упрёки, неопровержимые доводы, прочая чушь…

Герка рассеянно слушал, и казалось ему, что слова матери – переплетаясь между собой, сливаясь воедино – смыкаются вокруг него непроглядной теменью… темнотой некоего кротовьего, что ли, хода. В конце которого, несомненно, брезжит неясный свет, однако… Стоит обернуться – и увидишь точно такое же смутное мерцание в точке отсчёта, в начале… то есть там, откуда ты начал.

Ну так и зачем же был проделан весь этот путь, спрашивается! Ради наполнения времени содержанием? Или…

Или просто чтобы выбраться, куда угодно, наружу?

Позвонила Диана. Сказала, что всё в порядке, взяли. С испытательным сроком, как полагается. Нет, встретиться они не смогут: надо подготовиться сразу к нескольким зачётам. К каким таким зачётам? А к досрочным. С преподами она уже договорилась… Да, именно, чтобы потом ничто не отвлекало от работы над дипломной запиской… Не рано ли париться? Нет, Гешенька, париться не рано. Лучше заранее подсуетиться. Тем более что, как ты и сам прекрасно знаешь, перевод на вечернее сопряжён с некоторыми… Да, да, естественно, а ты как думал! – конечно, она тоже переведётся: как иначе сочетать учёбу с работой… Встретиться завтра?.. Ой, знаешь, Гешенька, ты только не обижайся… Завтра, наверно, тоже будет проблематично. Может, в конце недели… В конце концов, в универе-то мы по-любому пересечёмся! Да и в офисе регулярно будем видеться… А грубить не обязательно! Нет. Нет… Да люблю я тебя, люблю, успокойся… С чего ты взял!.. Слушай, я что должна перед тобой в каждом своём шаге отчитываться?!.. Ладно, мне некогда. Завтра увидимся, на лекциях… Может быть. Если с работы отпроситься удастся… Наверно, отпустит: всё-таки надо же мне сперва всё с универом утрясти… Давай.

Такие дела.

Герка положил трубку и стал одеваться…

Около подъезда две тщательно упакованные дамы обменивались новостями; их бультерьеры, отпущенные на волю до первой жертвы, паслись неподалёку. Парень в оранжевом жилете ловко орудовал бензопилой, сбривая с тополей раскидистые макушки. Несколько подростков лениво, словно исполняя до смерти надоевший долг, поджигали прошлогоднюю траву, едва успевшую подсохнуть на солнце, а из-за близлежащего забора за их действиями следили предоставленные самим себе детсадовцы. От гаражей плыл аромат свежей нитроэмали. Хмурые мужики выгружали из «Газели» и заносили в подсобку суши-бара «Шестая часть» садки с карпами. На стене трансформаторной будки сияло новое граффити: «Вовка + Рожка = высокие отношения». В вышине наматывали круги белые голуби.

Вынув из пачки (с изображением головы жизнерадостного юноши в гермошлеме) помятую сигарету, закурив и только после этого с видимым отвращением окинув взглядом окружающую лепоту, Герка задумался, куда бы податься…

– И куда?

– Да никуда сегодня не хочется что-то… Давай просто в «Тонаре» пивка купим и посидим на бульваре, ладно? Там и перетрём…

Взяли по паре «Эфес-Пилснер», за неимением лучшего. Сели, открыли, глотнули.

– Ну что… Ты Жан, – правильно мне передали?

– Да.

– Ага. А я вот Юрий. О-оч-чень…

– Взаимно.

– Ладно, разобрались. Теперь о деле. Савельич-то твой – не то чтобы полностью в курсе, видимо… Ты, кстати, не знаешь, откуда у него информация?

– Сказал, из первых рук. В смысле, от тех, кто стволы поставляет и прочее. Он как раз недавно в это дело вложился и теперь вроде бы в доле.

– Да ну-у? Тогда странно, что он настолько фишку не рубит. Хотя, с другой стороны, и мы свои цели не особо афишируем… Видишь ли, у нас ведь не торговля оружием, вот в чём штука-то. Мы его для внутренних надобностей закупаем.

– И какие у вас надобности?

– Да, понимаешь… Вопрос, конечно, резонный… А тебе точно ответ знать нужно, уверен?

– Почему нет! Чем больше ответов, тем меньше вопросов. В любом случае, дальше меня не пойдёт. Что я, дурак, что ли! С корешем моим вы знакомы – значит, и меня, в случае чего, найти не проблема. Да и зачем мне в это вляпываться, сам подумай! Ствол бы надыбать – да по-быстрому из Москвы вон, на периферию куда-нибудь.

– О! Слушай, это же богатая идея… В самом деле, пора бы уж нам подумать о создании региональных отделений…

– Да каких отделений, к чёртовой матери! Хорош мозги канифолить, – Цум ясно сказал Савельичу, схема простая будет: мне продают, я покупаю, и разбегаемся… А ты мне тут лепишь… невесть что. Вот же, блин, Москва златогривая… Даже волыну толкнуть не можете без того, чтоб туману не напустить!

– Честное слово, Жан… Или ты чего-то не понял, или ребята перепутали, или… Или у них задняя мысль была, когда тебя к нам налаживали… Ну так вот, послушай. Мы на сторону ничего толкать не собираемся – мы не дилеры. Вот Амбарцум с роднёй своей, те да, промышляют этим, и по-крупному. А у нас другие интересы. Менее приземлённые, что ли… Мы, прежде всего, людей ищем, людей! Их ведь тоже… острый дефицит сегодня. С одной стороны, «настоящего мужчину» не каждый день встретишь, а с другой – даже если кто вдруг нарисуется – ну не будешь же человека силком тягать! Хотя ведь если подумать… Если взять вот хоть тебя, допустим… Я так понял, у тебя сейчас проблемы, верно? И ни работы, ни угла, так? А мы, например, могли бы с хорошими людьми познакомить… Осядешь в ближайшем Подмосковье, у кого-нибудь на хате, – и не видно тебя, и не слышно; деньжат на первое время…

– Слушай, Юрец, я тебя в последний раз спрашиваю, вы стволы продаёте?

– Да продаём, продаём, – вот те крест святой… Продаём. Но… только своим. Андестенд?

– Тогда разговор окончен. Ты меня не видел, я тебя.

– Погоди, блин. Сядь, послушай…

Храм был на месте. Стоило ползти внутри грохочущей кишки через всю Москву, чтобы в этом убедиться! Герка сплюнул и направился к центральным вратам. Войдя, остановился в притворе…

«Дом Мой Дом молитвы наречётся», так на входе написано. Помолиться, что ли? – о том, чтобы всё теперь изменилось… А что! Будет только логично, если с появлением Дишки всё в Гериной жизни по-другому пойдёт. Что греха таить, многое в ней, в жизни этой самой, нуждается в перемене. И, возможно, начать стоит с того, что… ну что! – да, прежде всего, изменить своё собственное отношение к происходящему, так ведь?.. А?

…Как не вспомнить апостолов! Жизнь любого из них была до поры до времени обыденной и заурядной, ничем особым не примечательной. Что они сами думали по поводу этой обыкновенности, как относились к монотонности будней, теперь никто уже не узнает – да и кому это интересно! Можно только предполагать, что не раз и не два то одному из них, то другому приходила в голову унылая мысль: вот, мол, живёшь, живёшь, день за днём проходят, похожие друг на друга, как песчинки, – и нет никакой надежды на то, что расклад изменится.

Да уж, скорее всего, каждый неоднократно думал о чём-то подобном, а кто-то и судьбу проклинал, и день, когда на свет появился… Прямо как-то не по себе становится. Особенно если вспомнить, какой сюрприз эта самая судьба им уготовала.

Однако ведь не в самой же перемене дело, а в том, с чего эта перемена началась: с появления в жизни каждого из них некоего… Человека. Перевернувшего всю жизнь, – вернее, заставившего посмотреть на неё с несколько иной точки зрения. А именно: не важно, что ты делаешь, – важно, для кого всё это.

Для кого, вот в чём вопрос…

И, похоже, ответ наконец найден.

…Всё-таки поразительно устроены люди. Оказывается, значительная часть их (если не подавляющее большинство!) патологически не способна жить для себя и получать удовольствие от такой жизни: скучно… Нет уж, нам подавай того, единственного, ради кого стоит сворачивать горы – всего лишь затем, чтобы вызвать из небытия слабую, снисходительную улыбку на его губах… и уж тогда-то почувствовать себя счастливыми! Только так: опосредованно. Потому что, видите ли, нет, не бывает на свете большей радости, чем порадовать другого – якобы более тебя этой радости достойного. Нет и не предвидится.

Дело за малым: найти подходящего человека. Впрочем, не найти, конечно, – скорее, дождаться, пока он сам тебя отыщет… Отыщет – чтобы взять за руку и отвести в переливающийся всеми цветами радуги новый мир. Мир обновлённых представлений о мире.

…Кто знает, что ждёт впереди! Возможно, беспросветный мрак и ужасные мучения, – но слишком слепит прямо здесь и сейчас чудный свет открывающейся перед тобой радужной перспективы, чтобы можно было разглядеть детали туманного будущего. Да и нет никакого будущего! – одно лишь упоительное желание быть полезным. Нужным, необходимым. Единственным в своём роде – среди прочих единственных, о существовании которых пока можно только догадываться… но просто невозможно догадаться.

Быть – и отдавать себя всего, не думая, чем поплатишься за это, – лишь сумбурно молясь о том, чтобы счастье длилось как можно дольше.

Да уж. Только молиться и остаётся…

Герка поднял голову. Колонны окружали его – целый лес могучих опорных столбов, устремлённых ввысь, к поддерживаемым ими далёким сводам.

Вот она, метафора неброской жертвенности: сколь бы величественно ни смотрелся собор снаружи, со стороны, – многие ли из любующихся им вспоминают об опорах, на которых всё держится!

И какое точное выражение: столпы веры!

Веры в Единственного достойного.

Или – в Единственную…

Чёрт возьми, и почему это в храме курить не разрешается!

…Нет уж, будь оно всё проклято: и жертвенность эта, и безропотное служение… В конце концов, с какой стати те, ради кого мы выкладываемся, принимают это как должное! Что ни говори, тут какое-то противоречие…

Да, безусловно, есть те, ради кого стоит пойти на любую жертву, – и жертва приносится… Соответственно, будучи принесённой, она, ясное дело, принимается тем, кому её принесли, верно? Иначе как её и принести-то, без принятия! Значит, верно… То есть, получается, человек, ради которого приносится жертва, считает это… нормальной практикой, а? Во всяком случае, чем-то вполне приемлемым.

Так достоин ли он жертвы в таком случае!

Видимо, несмотря ни на что – достоин… Иначе вряд ли кто-нибудь пожертвовал бы ради него хотя бы волоском со своей головы, да?

…Или в этом есть особая прелесть, – этакое тонкое, как волос, самоубийственное, гибельное наслаждение: жертвовать всем ради того, кто этого недостоин?

Впору задуматься.

Хотя… вряд ли об этом задумывались те, кто жертвовал и продолжает жертвовать собой во имя Незримо Присутствующего в этом храме. Да и, с другой стороны, многого ли стоит жертва, которую приносят расчётливо? Ничего она не стоит! – впрочем, это и не жертва вовсе, а лишь одна из разновидностей перевода своих ненаглядных средств на личный счёт в невидимом банке.

…Чего уж проще: вложил – и спокойненько дожидайся дивидендов… И даже куда расчётливее, чем в иных случаях! – ведь тут «вкладчик» может быть твёрдо уверен, что ничем не рискует: уж этот-то банк никогда не обанкротится.

Именно так и поступают многие. Затем и приходят сюда – каждый раз выделяя на это мероприятие понемногу времени, сил и… ну да, и денег: уж больно вложение-то выгодное! Как-никак Царствие Небесное в качестве дивиденда наклёвывается – не какая-нибудь пустяковина. Баснословная прибыль. Дураком надо быть, чтобы упустить шанс, верно?

Господи, как же всё-таки курить хочется…

В глубине высился иконостас, с каждым шагом светлеющий из сумрака навстречу досужему зрителю всё резче, чётче, – будто некие громадные ворота… не очень-то новые на вид. Пристально глядели на Герку хмурые, измождённые люди, расфасованные по чугунным сотам. С немым укором, как полагается. Стеклянно светился лак, ровным слоем лежащий на портретах, и казалось, что плоские лбы и щёки горят праведным гневом.

Все эти… хм, видные общественные деятели эпохи первоначального накопления духовного капитала были изображены в полный рост; несмотря на внушительные размеры доски почёта, было решительно невозможно различить издалека их бурые личики в сложно структурированной мешанине аляповатых хламид и блёклых пейзажей, – и тем не менее Герке казалось, что он видит, определённо видит: взоры всех, типа, присутствующих устремлены на него. И таковы были взоры, что если бы дипломированные халтурщики, слаженные усилия которых воскресили весь этот паноптикум для безмолвного, бесплотного бдения, обладали хотя бы малой толикой истинной веры, то, пожалуй, не только Герка, но и любой другой незваный гость на его месте вспыхнул бы и сгорел. Синим пламенем.

Гулкая тишина ворочалась под сводами подобно сытому воздушному змею. Кроме нарисованных чудиков, в помещении никого не было. (Впрочем, какая-то карга всё же прошмыгнула рядом, неожиданно злобно пробормотав: «И чего зря стоять! Хоть бы лоб перекрестил: авось рука не отвалится…»)

Ничего не происходило. Кому это интересно – когда ничего не происходит!

«Не прёт, ну и ладно! – подумал он, выходя наружу и щурясь от рушащегося с высоты света. – Тут ведь фишка какая: много званых, да мало избранных…»

…между Москвой-рекой и Малолеткой, недалеко от Малого Базарного моста и в непосредственной близости от счастливо уединённой, даже, можно сказать, укромной площади с говорящим названием Распутьинская. В этом расположении обещали самым удачным образом сложиться воедино все главные преимущества участков, облюбованных предшественниками Николая Феоктистовича: на высоком берегу – и в то же время по соседству с Кремлём; умилительное благолепие окрестностей – а вдобавок и некоторая удалённость от главных улиц, сулящая будущим прихожанам и паломникам тишину и покой в святых стенах…

Неудивительно, что император 12 мая 1832 года уверенно, практически без колебаний, утвердил именно последнее предложение в качестве искомого.

…К слову, каждый из вышеперечисленных вариантов имел одну и ту же знаменательную особенность: во всех случаях новое планировалось строить… предварительно разрушив находящееся там старое! Разумеется, в этом не было ни умысла, ни, упаси бог, Промысла, – дело всего лишь в том, что… ну, вы понимаете: не так уж много в черте города живописных уголков, тем более с открывающимися оттуда привлекательными видами! – и все эти уголки, вполне ожидаемо, уже заняты либо какой-нибудь церковью, либо монастырём…

Вот и главным достоинством территории, наконец выделенной под строительство, был великолепный вид на Кремль – со всеми его башнями, соборами, колокольней Ивана Великого… Вид, нужно отметить, чрезвычайно важный с точки зрения соответствия эстетике будущего храма, диктуемой, в свою очередь, особым его предназначением.

Замечательно удачное нашли место! Конечно же, и оно не пустовало…

Новый, вот именно, уголок для основанного аж в XV веке Софийского женского монастыря (сирая жизнь которого в бестрепетно отмеченной на карте царственным ногтем точке оказалась досадной помехой воплощению грандиозных планов) удалось найти не сразу. Лишь к 1836 году перенесли его с отчуждённой в одночасье по монаршему соизволению Распутьинки туда, где ранее ютилась маленькая и невзрачная приходская церковь Благовещения Пресвятой Богородицы (сейчас там пролегает Правилкинская улица)…

Она немного полистала программу, потом с досадой швырнула её через всю комнату – так, что бабушка, методично работающая спицами, удивлённо посмотрела поверх очков. Без особого труда выдержав бабушкин взгляд, ответила ей не менее прямым и ясным: чего, мол! Перекатилась на живот. Подпёрла кулаками голову…

Отец звонил. Говорит, у них с матерью всё в порядке. Море впечатлений – как домой вернутся, расскажут подробнее… После приезда обещал с собой на охоту взять, наконец-то! Лет пять об этом мечтала, только папашу до сих пор уломать никак не удавалось: типа, нужно подрасти немного, – «а вот когда взрослой станешь, посмотрим». Ну вот… Вот и стала взрослой. Судя по всему, даже в понимании родителей… Хотя не очень-то понятно, на чём основывается их оценка уровня её взрослости: они-то всей необходимой информацией по данной теме уж точно не располагают, к счастью… Ну, впрочем, ладно. Стала так стала, – теперь, значит, и во взрослых развлечениях принимать участие не возбраняется. Такой вот аттестат зрелости…

Интересно, даст отец пострелять хотя б немножечко? или она там, среди друзей его вальяжных, будет в качестве хозяйки поляны фигурировать, и только?

За костром следить, мясо жарить и тому подобное – это всё, наверно, тоже романтика, однако… хочется чего-то большего. Дикой и необузданной хочется себя почувствовать! Влезть в шкуру охотника!

Чтобы, например, ощутить, что же это такое – пресловутый Настоящий Мужчина.

…Ступать медленно, – стараясь не издать ни звука, тс-с. Осторожно раздвигать руками таинственные заросли, напряжённо вслушиваясь, не хрустнет ли веточка под чьей-нибудь лапой… Вдруг застыть на месте, сперва лишь почувствовав Незримое. Присутствие. Дичи! – и только потом разглядеть… Совместить мушку с прицелом. Положить палец на спуск. Плавно надавить его… и – откинуться назад, упасть навзничь! – всё-таки, несмотря ни на что, оставшись Слабой Женщиной: опрокинутой свирепой отдачей, оглушённой грохотом…

А потом увидеть вокруг удивлённые лица. На которых недоверие постепенно уступает место уважительному удивлению.

И пусть кто-нибудь из этих бородатых неудачников пожмёт плечами – однако всё-таки опустится кряхтя на колени и полезет в гущу кустарника… (Что, исцарапается? Его проблемы.)

Наконец вернётся обратно, приблизится, смущённый, и – молча положит к ногам Прекрасной Дамы дымящийся трупик.

Жалко зверушку… Но ведь это только в первый момент. В следующий же – придёт оно: пьянящее, ни с чем не сравнимое чувство причастности. Да нет, не просто причастности – нежданной победы! случайного, но тем не менее вполне заслуженного выигрыша!

…Чистое, беспримесное счастье попадания… и поражения… цели.

Ах, если б и в повседневности достижение целей рождало столь же глубокое чувство торжества над жизнью! Но увы.

Вот, допустим, есть у человека навязчивая идея: распрощаться с детством… И вроде бы нет ничего проще, да? Найди себе какого-нибудь опытного мачо, настоящего мужчину того самого… И ему удовольствие, и тебе… решение наболевшей проблемы.

Конец ознакомительного фрагмента.