Пять с половиной столетий спустя, Россия
– Вот и все, Кулебякин! Имей в виду – я ставлю точку! – проорала я и, выскочив из квартиры, шарахнула дверью так, что со стены посыпалась штукатурка.
Прорвавшись сквозь завесу известковой пыли, я проскакала вниз по лестнице и ворвалась в отчий дом, как помесь злобной фурии и безутешной плакальщицы: зареванная, растрепанная, присыпанная чем-то белым, точно пеплом.
– Ой-ой! Сейчас прольется чья-то кровь! – вовремя посторонившись с моего пути, напророчил братец Зяма – гибрид пифии и буколического пастушка.
– Уже! – сообщила я и, лязгнув шпингалетом, как ружейным затвором, заперлась в ванной комнате.
– А что это случилось с нашей Дюшей? – обеспокоенно спросил за дверью папуля.
– Наша Дюша громко плачет! – бестрепетно сообщил ему Зяма.
– Это я слышу, а почему она плачет? – не удовлетворился кратким ответом папуля.
– А почему бы ей не поплакать? Даже такие бессердечные чудовища, как моя сестрица, иногда плачут, – рассудительно ответил братец. – Крокодилы, например. Они плачут, потому что хотят кушать.
– Я знаю, почему плачут крокодилы, – папин голос зазвучал строже. – Я хочу знать, почему плачет моя дочь!
Наш папуля – добрейшей души человек, заботливый отец, любящий муж и мирный кулинар-изобретатель, но в прошлом он – боевой армейский офицер. И если в папином голосе появляются стальные нотки – это грозное лязганье бронемашин.
Зяма понял, что манеру поведения надо менять, деликатно поскребся в филенку и сладким голосом спросил:
– Индюшечка, сестричка, ты почему плачешь, родненькая? Ты хочешь кушать?
Я не сдержалась и взвыла.
Кушать! Ах, если бы!
Оголодать в нашем доме практически невозможно – хлебосольный папуля неизменно рад возможности скормить ближним результаты своих кулинарных экспериментов, из-за чего у слабого животом Зямы, например, нагрудные кармашки всегда набиты мезимом, фесталом и активированным углем, как газыри – патронами.
– Нет! Я не хочу кушать! – крикнула я, перекрывая шум воды в умывальнике.
– Хм… Тогда у меня больше нет версий, – признался Зяма, отступая от двери.
– Дюшенька, тебя кто-то обидел? – бронетанковым голосом пробряцал встревоженный папа.
Это уже было ближе к истине.
Я яростно потерла лицо полотенцем, отшвырнула влажный махровый ком и распахнула дверь:
– Да! Меня обидели! Меня смертельно обидели!!!
– О, если смертельно, то это к маме, – хладнокровно резюмировал вредный Зяма.
Наша мама – прославленная сочинительница литературных ужастиков. Смерть с косой и гроб с музыкой – непременные атрибуты ее творческой деятельности.
– Кто звал меня? – замогильным голосом вопросила мамуля.
Она медленно продвигалась по коридору в нашу сторону с айпадом в руках, светящийся экран которого щедро добавил ее безупречным чертам призрачной голубизны.
– Чур меня, – ретируясь, молвил слабонервный Зяма.
– Басенька, Дюша плачет! – четко доложил супруге папа.
Мама подняла глаза, и по ее затуманенному взору я поняла, что папулино донесение дошло до нее не сразу.
Какое-то время мамуля соображала: кто это – Дюша?
Видимо, ей хватило деликатности не назвать моим именем какую-нибудь бледную утопленницу, синюю удавленницу, черную ведьму и вообще никого из тех, в чей дивный мир она с головой погружалась в период работы над очередной рукописью.
– Плачет? – брезгливо повторила мамуля.
Чувствовалось, что ей гораздо больше понравились бы выражения «обливается кровавыми слезами» и «рыдает, ломая руки».
Потом до нее дошло:
– Ах, Дюша плачет!
Затуманенные очи родительницы обрели зоркость, и она сразу все поняла:
– Опять Денис?
Я всхлипнула.
– Майор Кулебякин! – уяснив, кто виновник дочуркиного плача, гаркнул в потолок мой папа-полковник.
– Не зови его, папа! – вскричала я. – Нет больше в моей жизни майора Кулебякина.
– А что с ним случилось? – в мамином вопросе прозвучал профессиональный интерес.
– Да жив он, жив, – отмахнулась я, упреждая расспросы. – Для всего человечества жив, а для меня умер. Все, мы расстались, и на этот раз – окончательно.
– Как всегда, – кивнула мамуля. – И из-за чего на этот раз?
Я обвела лица родственников скорбным взором:
– У него не будет летнего отпуска!
– И что? – папуля сути трагедии не понял.
– Ну как – что, пап? Теперь накрылся медным тазом Вечный город! – объяснил ему смышленый Зяма. – Или же нашей Дюхе придется гулять по Риму одной.
Я печально кивнула.
– Я категорически против того, чтобы наша девочка ехала в Рим одна, – твердо сказал папа. – Мы все наслышаны о темпераменте итальянских мужчин.
– Я могу поехать с Дюшей! – быстро сказала мамуля.
Глаза ее заблистали и забегали, как болотные огни.
– Только через мой труп! – объявил папуля и воинственно взмахнул поварешкой.
– Ревнивец! – обличила его мама.
– Вертихвостка! – не замедлил с ответом папа.
– Не при детях, пожалуйста! – Зяма потеснил ссорящихся родителей, выжимая их из коридора в кухню, и потянул меня за рукав: – Пойдем, побеседуем.
Мы уединились в Зяминой комнате – там, благодаря коллекции этнических ковриков на стенах, хорошая звукоизоляция.
– Давай поговорим о сложившейся ситуации без эмоций, – удобно расположившись на оттоманке, предложил братишка. – Что ты теряешь? Я имею в виду, кроме святой веры в любовь Дениса Кулебякина?
– Отпуск, – мрачно ответила я. – Я эту летнюю неделю из шефа выдавливала прямо по Чехову – как раба: по капле, день за днем. Больше месяца его трамбовала! И если теперь я не уйду в отпуск, как запланировала, то буду вкалывать в наших рудниках до зимы.
– Это печально, – без тени грусти согласился Зяма, который ни в каких рудниках не вкалывает, ибо он свободный художник, сам себе и раб, и господин.
– Это еще печальнее, чем кажется, – я решила быть абсолютно честной. – По правде говоря, Бронич дал мне неделю, а я собралась отсутствовать десять дней, так что по возвращении меня ждет скандал, но сейчас это неважно. Сейчас важно, что отель в Риме предоплачен по рекламной акции, с условием, что деньги не возвращаются.
– Это серьезный аргумент.
– И, наконец, билеты сдать нельзя, потому что авиакомпания – дискаунтер, – закончила я. – А я оплатила их своей собственной карточкой, потому что у моего бывшего любимого мента нет и никогда не было «пластиковых денег».
– У него и обычные-то не водятся, – кивнул Зяма. – «Короче, Склихасовский»! Не буду играть на твоих расстроенных нервах. Так и быть, я могу выкроить в своем напряженном творческом графике недельку для поездки в Рим. Причем я сам заплачу за переоформление билета и честно разделю с тобой расходы на отель.
– Но?
Я не спешила радоваться.
Я хорошо знаю Зяму.
«Бойтесь данайцев, дары приносящих» – это про него.
Зямины троянские кони отличаются только габаритами и дизайном.
Притом до сих пор братишка ни разу не выказывал желания посетить прекрасный итальянский край, наоборот, твердил, что у него очень много неотложных и важных дел на родине. Занимался ими Зяма едва ли не круглосуточно, так что уже с месяц примерно наше с ним общение было крайне нерегулярным, а случайные встречи происходили в основном на кухне, у холодильника.
– Но ты прекратишь предавать интересы семьи и помиришь меня с Трошкиной! – заявил он.
Алка Трошкина – это моя лучшая подруга, очень милая девушка, любовь которой бессовестный Зяма топтал так долго, что ее нежное сердце покрылось толстой асфальтовой коркой. Теперь Алка в Зямину сторону даже не смотрит, а беспутный братец мой, наоборот, вдруг возмечтал лишь о ней. Он даже согласен жениться! К сожалению, теперь ни на что такое не согласна Алка.
Перефразируя слова поэта: чем меньше мы мужчину любим, тем больше нравимся ему.
– Даже если я вас помирю, вы снова поссоритесь, как только ты снова положишь глаз на чужие голые коленки, – предупредила я.
– Так ведь скоро осень, – напомнил мне Зяма. – В холодное время года риск увидеть чужие голые коленки много ниже, а к весне мы с Аллочкой уже будем женаты.
– Какой же ты, Зямка, бессовестный мерзавец, – сказала я – и все же задумалась.
С одной стороны, предложенная братцем сделка попахивала предательством, а с другой – Трошкина ведь и сама мечтает стать Кузнецовой…
Я притихла…
Зяма, привлекая мое внимание, нетерпеливо пощелкал пальцами перед моим лицом. Я очнулась, и он, моментально угадав мое решение, ловко переформатировал фигуру из трех пальцев в развернутую для рукопожатия ладонь.
– Ладно, брат, договорились, – я энергично потрясла холеную руку братца. – Но с тебя хороший подарок Трошкиной из Рима – с ним и пойдем к ней мириться.
– Я согласен! – Зяма расплылся в улыбке. – Я могу привезти ей кусок Колизея! Фрагмент дорической колонны, а? Обломок мрамора килограммов на сто! Мне для любимой ничего не жалко!
Тогда я не обратила внимания на эту его фразу, а зря!
Обещание, произнесенное Зямой для красного словца, оказалось пророческим.
– Детки, все порядке? – вежливо постучавшись, в комнату заглянул папуля.
– У нас – да, а у вас? – дипломатично отозвался братец.
– Все прекрасно.
Папуля улыбнулся, ввинтил в уши наушники плеера и удалился, встряхивая гузкой и немелодично напевая:
– Но парле американо! Американо! Американо!
Очевидно, на ужин нам следовало ожидать какое-то блюдо заокеанской кухни.
– Но парле италиано! Италиано! Италиано! – переиначив песенку, подмигнул мне Зяма.
– Ничего, как-нибудь обойдемся английским, – ответила я, подумав, что это реплика по существу.
Эх, знала бы я тогда, что нас ждет!