Вадим Козин: незабытое танго. Глава 1. «Внук» Вари Паниной ( Коллектив авторов, 2012)

Знакомство с Козиным

Мы знакомы с Вадимом Алексеевичем Козиным более двадцати лет. Мне часто приходилось беседовать с ним наедине, слушать его в различных компаниях, на встречах с поклонниками, на концертах. Так вот, все эти двадцать лет он говорит одно и то же. Вне зависимости от аудитории, каверзности вопросов и ухищрений собеседников, среди которых зачастую бывают и профессионалы диалога – журналисты, актеры.

Летом 1971 года мне довелось попасть в «келью Козина». Привел меня туда незабвенный Аба Лайман, администратор театра, верный Лепорелло Вадима Алексеевича. Аба был импозантен до невозможности и являл собой классический тип театрального администратора, каких нынче уже не встретишь. Увы, ушел из жизни и Аба… Но тогда он был еще полон сил, темперамент его не знал предела, а здоровое нахальство и колоссальные связи обеспечивали заранее успех любого безнадежного предприятия. Зная мои библиофильские наклонности, Аба позвонил как-то: «Знаешь, Вадик чистит библиотеку, заходи – посмотришь!» Без восклицательных знаков он разговаривать не умел. Я застеснялся, зная, что Козин капризен в смысле посещений полузнакомых людей. Аба предложил идти вместе.

Журналисты магаданского радио В. Михайлин, А. Мазуренко готовят передачу «Опальный Орфей»

Вадим Алексеевич живет как раз напротив театра, о чем и заявлено в его шутливой песенке: «Я живу в квартире номер девять, Школьный переулок, дом один». И вот мы поднимаемся, звоним.

«Кто там?» – вопрос задан капризным, очень недовольным голосом, на высокой, почти пронзительной ноте.

«Вадинька, Вадинька, это – я», – замяукал в ответ Аба.

«Абочка!» – разительно изменился голос за дверью, теперь он звучал ласково и нежно. Дверь распахнулась, на пороге стоял маэстро, у его ног заняли оборонительно-атакующую позицию два роскошных кота. Как потом выяснилось, один из них был все-таки кошкой.

И вот мы в квартире, и мне сразу стало понятно, почему это жилище прозвали «кельей». Малюсенькая однокомнатная «хрущевка» вместила пианино, студийный магнитофон, обеденный и письменный столы, тахту и – от пола до потолка по всему периметру квартиры, даже в кухне и прихожей – стеллажи с книгами. Повернуться было практически негде, можно было только сидеть вокруг стола, что мы тут же и сделали – расселись. Я потом всегда удивлялся вместимости этой квартиры, когда к Вадиму Алексеевичу приходили в гости и пятнадцать, и двадцать человек и все каким-то образом размещались – мистика!

Вадим Алексеевич вспомнил, что нас познакомил главный режиссер театра В. Левиновский, а когда узнал, что именно я автор тех несчастных тридцати строчек в молодежной газете о его выступлении на встрече с интеллигенцией города, из-за которых пострадал наш редактор, буквально расцвел: «Знаете, обо мне уже давно ничего не пишут. И по радио не дают петь. И концертов, выступлений совсем мало, почти ничего. Вы не подумайте, я не в претензии, просто обидно. А раньше, ах, раньше… Да я вам покажу». Достал папку с газетными вырезками, и – о чудо! – сверху лежали мои жалкие тридцать строчек!

Уголок квартиры Козина

А какие там были рецензии!

Я приведу некоторые из них в свое время. А пока разговор перешел на книги.

«Меня вдруг в ВТО[1] вспомнили, – кокетничал Козин, ибо никто его не забывал. – Дали несколько подписок.

А у меня эти авторы уже были в старых изданиях. Решил кое-что продать. Посмотрите, у меня здесь отложено».

Я увидел десятитомник Достоевского, знаменитое издание времен хрущевской «оттепели». Я наизусть помнил выходные данные: Издательство «Художественная литература», 1957 год. Тираж 300 000 экземпляров. Общая редакция Л. Гроссмана, В. Ермилова и т. д. Короче, мечта библиофила!

– Вадим Алексеевич, Достоевского продаете?

– Продаю, вот у меня новая подписка, на четырнадцатитомник.

– Я возьму?

– Сделайте одолжение, не в букинистику же тащить…

– И сколько? – вопрос для меня тогда не праздный.

– Да что там – сколько? Я же не из-за денег. Издание старое, сколько там в букинистике за него дадут? Ну, по рублю за том. Всего десять рублей. Да мне и брать с вас неудобно. Вот вы про меня написали. Берите так!

Я ушам своим не верил!

Мое изумление было, как говорится, налицо, потому что Вадим Алексеевич начал уговаривать меня взять книги бесплатно, даже веревочку – перевязать – нашел. Я же пытался все-таки всунуть ему червонец. Выход из положения, как всегда, нашел Аба: «Покупку, а заодно и знакомство надо обмыть! И будет ни тебе, ни тебе, а всем нам вместе! Что будет? Хорошо будет!»

Аба был изумительным, от бога, кулинаром. Торжественный обед в честь знакомства и обоюдовыгодной сделки прошел, выражаясь высоким протокольным штилем, в непринужденной дружеской обстановке. На прощание я получил приглашение заходить запросто… но предварительно позвонив!

Я далеко не сразу осознал ценность моего приобретения. Поначалу я увлекся чисто внешней атрибутикой.

Ведь книги были с экслибрисом знаменитого артиста: в белом прямоугольнике черный кот разматывает клубок! И надпись: «Из книг Вадима Козина». На фронтисписе тоже надпись: «Магадан. 28/111 57». И энергичная подпись: «В. Козин». Автограф.

А то, что книги вдоль и поперек исчерканы разноцветными чернилами и пестрят заметками на полях, меня даже поначалу раздражило. И только годы спустя до меня вдруг дошло, что подчеркивания и заметки на полях и есть главное достоинство (разумеется, кроме самого Достоевского) этого издания. Ведь великого писателя читал великий артист. И как читал! Сегодня так не читают… Козин изучал, штудировал Достоевского, анализировал и, наконец, примерял мысли и пророчества титана мировой литературы к собственной жизни, к собственным раздумьям о смысле бытия. Я понял, что у меня в руках оказался путеводитель человеческой судьбы. И когда начала оформляться идея написания этой повести, я и спросил у Козина разрешения пользоваться его заметками на полях. «Я ни от кого не скрываю свои архивы, – ответил Вадим Алексеевич. – Жаль, что мало ими интересуются. Пользуйтесь на здоровье. Мне и самому интересно, что я там наподчеркивал, ведь давно это было, я уж и не помню… Впрочем, возьмите “Братьев Карамазовых”. Любимая моя вещь… А почему любимая – попробуйте понять!»

Итак, семья, истоки, корни.

«…Все мы вышли из детства»

Жизнь Вадима Козина овеяна легендами. И первая из них – дата рождения. В паспорте у него записано: «Число, месяц, год рождения – 21 марта 1906 года, место рождения – Петербург». Вадим Алексеевич же настаивает, что родился тремя годами раньше, а возраст убавила ему мама, чтобы иметь возможность подольше получать детскую (льготную) продовольственную карточку: «Такое тогда было возможно, в моей семье есть тому подтверждение. Моей бабушке не хотелось быть “из того века”, и знакомый секретарь сельсовета запросто переделал ей год рождения с 1899-го на 1901-й». Козин к тому же никогда не отличался богатырским телосложением и всегда выглядел гораздо моложе своих лет.

Вера Владимировна Ильинская, мать Вадима Алексеевича

♦ Вадим Козин:

– Мать моя по национальности цыганка. Моя бабушка пела, мать моя пела. Правда, дедушка с материнской стороны, он тоже цыган был, никогда не пел, он был так называемым барышником.

Кто это, знаете? У него были табуны лошадей, он торговал лошадьми. А двоюродной сестрой дедушки – моей бабушкой, выходит, – была цыганская певица Варвара Васильевна Васильева.

Настоящая ее фамилия Васильева, а знали-то все ее как Панину, из-за этого много было недоразумений.

Вера Ильинская-Козина, 1937 г.

Голос-то ее, «черный бархат», был настолько изумителен, что самому Шаляпину говорили: ты пойди, послушай, поучись. И ходил, слушал, учился Федор Иванович! А ведь тетя Варя, так я ее называл (она не хотела быть бабушкой), была неграмотной! Она крестики ставила, когда надо было расписаться. Но – голос, голос! Настоящее глубокое контральто. Великий был голос. Но я ей не подражал. Не подражал и Вяльцевой. «Несравненная» – так мы называли тетю Настю. Что ж поделать, и Вяльцева для меня была тогда тетей. Она регулярно посещала нас, не забывая принести кулек со сластями для Димочки (это меня тогда так называли) и других малышей. Я помню этот голос, этот потрясающий запах и блистание, исходящие от тети Насти. И – ласку, ласку, ласку. Забытое слово…

Из театральной энциклопедии:

«Панина (девичья фамилия – Васильева) Варвара Васильевна (1872–1911) – русская эстрадная певица (контральто). В 1886 году вступила в цыганский хор под управлением Ф. И. Соколова, затем пела в других хорах в Петербурге, Харькове, Киеве, Москве. В 1892–1902 годах возглавляла московский хор цыган. С 1902 года вела концертную деятельность. Обладала мягким низким контральто. Исполнительская манера отличалась глубоким драматизмом, эмоциональной выразительностью при внешней сдержанности поведения. В пении Паниной декламационность сочеталась с широкой кантиленой. В репертуаре певицы были цыганские романсы, русские песни и романсы, при исполнении которых Панина давала индивидуальную мелодическую импровизацию напева».

Варя Панина

«Вяльцева Анастасия Дмитриевна (1871–1913) – русская артистка эстрады и оперетты, исполнительница цыганских романсов. Пению обучалась в Петербурге. Сценическую деятельность начала в 1887 году в Киевской балетной труппе. С 1887 года начала выступать на концертной эстраде как исполнительница цыганских романсов. Обладала голосом красивого грудного тембра и хорошими сценическими данными. Продолжила и развила традиции исполнения, идущие от В. Зориной и В. Паниной».

Анастасия Вяльцева

♦ Вадим Козин:

– Дедушка по отцовской линии был крепостным графа Шереметьева. Но в знаменитый крепостной театр не попал, это я служил в крепостном театре уже при советской власти. А он платил оброк, работая офеней. Знаете, что это такое? Это бродячий торговец, продававший по деревням мануфактуру, галантерею, книжки, иконы. Другими словами – коробейник. Дедушка сколотил деньжат, выкупился у графа на волю и за сто рублей купил участок земли в Петербурге. Он был очень разворотливым человеком: заложив участок, на вырученные деньги стал строить дом. Построил первый этаж – сдал его в аренду, рассчитался с кредиторами и стал надстраивать второй этаж. В конце концов построил дом, который и до сих пор стоит! По торговой линии пошел поначалу и мой отец Алексей Гаврилович. Смолоду развозил по деревням галантерею, бижутерию. Потом дедушка послал его учиться в Париж. Отец выучился на бухгалтера и с торговлей «завязал», поступив на службу в петербургское отделение банка «Лионский кредит». Банк располагался как раз напротив Казанского собора. Там рядом еще компания «Зингер» машинки продавала, был книжный магазин, дом с шаром-глобусом.

Гавриил Васильевич Козин, дед Наталия Никитична Козина, бабушка

Я, конечно, свидетельствовать не могу, но не раз слышал, что покучивал мой отец. Ну, а где кутеж, там и цыгане. Ездил он в Новую Деревню, там и маму увидел, оттуда ее и взял. Вот, видите, фотография моей мамы. Она и на цыганку не очень-то похожа. И дедушка – тоже, он был светловолосый, совсем блондин, можно сказать.

Семья цыган Ильинских: Владимир Ильич (отец), Александра, Вера, Ксения Александровна (мать), Николай

В Новой Деревне у бабушки с дедушкой свой дом был, и вообще они, как теперь говорят, были культурные цыгане.

Отец сам не пел, но страстно любил слушать! Поэтому и цыганку за себя взял. Проклясть-то отца дед проклял, но жили мы, сколько себя помню, в его доме. Отец часто меня катал в автомобиле дедушки «Бенц», так что наследства он отца не лишил. А умер дед еще до моего рождения. Наследство, хоть и не миллионное, нам досталось приличное. До самой революции мы довольно хорошо жили, а ведь у отца с матерью кроме меня еще четверо было – моих младших сестер. Вот интересно было бы на наш, козинский дом сегодня взглянуть, он стоит на улице Братьев Васильевых. Ведь я в Ленинграде последний раз был аж в 1938-м! Воспитание мое началось с уроков Клавдии Владимировны Лукашевич, нашей домашней воспитательницы, известной в свое время писательницы, автора популярной повести «Мое милое детство». Не знаю, как она попала в наш дом, но помню удивительную ее доброту к нам, детям. От нее мне передалась страсть к чтению. Судьба Клавдии Владимировны трагична – в 1937 году она погибла в застенках НКВД. Музыка, песни буквально жили в нашем доме. Мой крестный отец Башкирцев работал председателем знаменитой фирмы «Зонофон» в России. Он нам подарил большой фирменный граммофон с заводом на двадцать четыре пластинки и всегда приносил новые записи. Мы их постоянно слушали и вскоре выучивали наизусть.

Алексей Гаврилович Козин, отец (1880–1922)

Вспоминаю, как, ставя пластинку Вяльцевой, я влезал на стул и орал в трубу, стараясь перекричать «несравненную»! Вот так и «учился» петь. Музыке меня пытался учить отец, нанял учительницу, но, когда дело дошло до гамм, я забастовал. Нотную грамоту до сих пор толком не знаю, с трудом записываю и разбираю ноты. Но инструментом владею, как-то само собой получилось, что научился. Ну, а потом была богатая практика, когда тапером в кинотеатрах работал.

Дом деда В. А. Козина – Гавриила Васильевича, Петербург, Малая Посадская, 20

Первые цыганские песни я узнал от бабушки Ксении Александровны Маштаковой, певицы цыганского хора, и от мамы – Веры Владимировны Ильинской. Как сейчас помню, молодая красивая мама перебирает струны палисандровой гитары и напевает: «Люблю я цветы полевые». Этот мотив потом украли авторы знаменитого «Синего платочка»[2]. Мама и бабушка пели не только цыганские, но и русские песни, старинные романсы. Так что я певец как минимум в третьем поколении.

Юрий Морфесси – кумир детства В. Козина. Одесса, начало XX века

А вы знаете, в доме у дедушки был телефон! А телефон был тогда не менее редок, чем автомобиль. Так что дедушка был купцом весьма современным по тогдашним временам.

А вообще семейство было пестрым. Были и вовсе неграмотные, а вот моя тетка, все – и взрослые, и дети – ее почему-то Дашуткой называли, так она Смольный институт окончила, оккультными науками занималась. Смешной случай помню. Как-то вспыхнул абажур на теткином столике, кажется, я же его и поджег случайно. Пожар быстро потушили, бед он никаких особых не наделал, но шуму было много. Так бабушка моя неграмотная после этого говорила: «Это Дашутка домандрагорилась…» Помню, как в церковь ходили. По воскресеньям – обязательно. Иногда всей семьей, но чаще – с мамой. Отец не очень религиозный был, но очень строгий, хотя и не лишенный юмора. Помню, как он шутливо-строго отчитывал тетю Настю Вяльцеву за ее знаменитую песню «Гай-да тройка, снег пушистый…» Он спрашивал: «Ну, объясни мне, что это значит: “Мчится парочка вдвоем”? Что же, можно и втроем, и вчетвером “парочке” мчаться?» «Несравненная» шутя оправдывалась, а отец продолжал притворно сердиться… Видите, какие глупости помню? А между прочим, эти «глупости» мне в самые трудим с минуты жизни помогали…

Или вот кумир моего детства – Юрий Морфесси. Он приходил к нам, красивый, душистый, щедрый на гостинцы и ласку, сажал меня на колени, гладил по головке и шутил: «Вот растет моя смена!» Разве такое забудешь?! Вот, кстати у меня пластинка редкая, английская. Это Юрий Спиридонович уже в эмиграции записал… (Под потрескивание старой пластинки зазвучал мягкий, густой баритон «Слышен звон бубенцов издалека…») Аккомпанирует знаменитый в эмиграции русский оркестр под управлением князя Голицына. Да… Помню, был в Петербурге такой «Цыганский уголок» – не то ресторанчик, не то богадельня для артистов цыганских хоров. Старые цыганки давали ручку целовать, по головке гладили… Такие там романы разыгрывались! Вот, скажем, знаменитая Ляля Черная[3]. Она же дочь князя Голицына! А еще там были старухи княгини Оболенская, Голицына. Князья совершенно официально женились на цыганках, из-за этого приходилось карьерой жертвовать, из гвардии уходить. Но цыганское счастье недолгое! Мужья-офицеры поудирали за границу, а жен с детьми побросали…

Да, есть что вспомнить! Вот знаете романс «Уж гасли в комнатах огни»? Так вот, слова написал великий князь Константин Романов, брат Александра Третьего! Он вообще был страстный меломан, очень любил Чайковского.

Есть еще несколько романсов на его слова. Но он никогда не подписывал их, естественно. На старых пластинках стоят инициалы К. Р. Помню рассказы бабушки по материнской линии, певицы цыганского хора. «Знаешь, почему мы Ильинские?» – спрашивала она. И рассказывала семейное предание. Наш род, пока не осел, тоже, естественно, кочевал в кибитках. Цыгане вообще, как и всякий кочующий люд, считают своим покровителем Илью-пророка. Так вот, во время кочевий они нередко терпели бедствие от разгула стихии. И только кибитки моих предков божественный огонь обходил стороной. «Ну, это понятно, – говорили цыгане, – они же Ильинские», – намекая таким образом на особое покровительство пророка моим сородичам. Так и стал наш род Ильинскими…

А однажды, когда я чем-то сильно болел и лежал в детской весь укутанный, входит красивая женщина в сопровождении генерала. Что-то ласковое мне говорят, чем-то вкусным кормят-угощают… Это были знаменитая певица Надежда Васильевна Плевицкая со своим мужем генералом Скоблиным…[4]

Дети Козины: Наталия (Надежда), Вадим, Муза (на руках у няни). 1910

Все мы вышли из детства – как точно сказано! Вот, скажем, не видел я живого Шаляпина, но зато слушал новенькие, только что из-под пресса, пластинки с его голосом. И решил: «Буду петь точно так же!» Детская глупость? А я до сих пор мечтаю так спеть и всю жизнь к этому стремился. Может, потому у меня кое-что и получилось, что я с самого детства, всю жизнь стремился и стремлюсь к великому образцу, к идеалу. Скажете: впал старик в детство, а я вам отвечу, что я и не выходил из него! Все было – и огонь, и воды, и медные трубы, и еще кое-что, только мне одному ведомое. А умирать буду – детство вспомню…

В 1922 году умер отец, и на мои плечи легла забота о маме и сестрах. Едва окончив школу, устроился работать грузчиком в порт, а по вечерам озвучивал немые фильмы, играя за кулисами в кинотеатре. Вот это была практика! Приходилось по нескольку часов подряд непрерывно наигрывать разные танго, фокстроты, попурри. К концу сеанса болела спина, немели пальцы. Каким-то образом я еще выкраивал время на посещение кружка художественной самодеятельности ленинградского Монетного двора. На улице Правды, в помещении бывшей церкви был оборудован рабочий клуб, где мы, кружковцы, часто выступали перед рабочими. Это первые мои публичные выступления. Потом я поступил в комический хор Чарова, был простым хористом, но мне иногда давали играть маленькие роли. Помню, даже как-то удостоился играть роль великого князя. Хе-хе, «удостоился»! Наверное, за маленький рост – ведь тогда к князьям-то отношение было соответствующее.

Тут нельзя не вспомнить и мою неудавшуюся морскую карьеру. После школы, в 1923 году, мы с приятелем поступили в военно-морское училище. Но очень скоро выяснилось, что происхождение мое отнюдь не пролетарское, и меня с треском выперли. Так и не стал я морским волком, а море любил всю жизнь. У меня много песен, я часто на судах выступал, даже здесь, в Магадане. Вот мне моряки подарили значок – видите, в форме подводной лодки? Он мне очень дорог.

Тогда в кинотеатрах после сеансов бывали, как правило, дивертисменты, концерты с участием артистов разных жанров. И такое считалось весьма ответственным, ведь на сеанс собиралась масса публики! И вот как-то в сборном концерте заболела известная артистка. Тут-то, как в сказке, мне и предложили: «Давай, дескать, докажи, что ты умеешь петь!» А что петь? Вот и решился тогда спеть свою песню (а сочинял я всегда, сколько себя помню) на слова своего родственника поэта Придворова (псевдоним – Демьян Бедный. – Прим, ред.) – «Песню о стратостате». Публике понравилось, и моя судьба была решена!

Все мы тогда имели псевдонимы. Знаете, какой у меня был? Ни за что не догадаетесь! Вадим Холодный. Лихо? Да и какой я еще мог себе псевдоним выдумать, когда каждый день по нескольку часов видел на экране Веру Холодную?! Конечно, как и все юноши, влюблен был в нее… Э, да что вспоминать! Кстати, если уж о родственниках заговорили, так я могу похвастаться и родством с Горьким. Если уж не прямым кровным родством, то свойством по крайней мере. Ведь Козины, Каширины, Ягодины – из волжских купеческих родов. Козины – мануфактура и галантерея. Каширины, как вы знаете, – красильщики. А Ягодины – у них были потрясающие сады, фруктовые и ягодные. Так они торговали вареньями и водами фруктовыми. В таких бутылочках интересных, да я вам покажу, у меня где-то есть… И, конечно, роднились эти семьи. Тетя Дуня, сестра отца, я помню прекрасно, до самой смерти ворчала на него: «Вот, актерку в семью привел!» Так и не простила отцу, что на цыганке женился. А отец, получая двенадцать тысяч рублей золотом в год, посмеивался: «Всю семью содержу, имею право и с цыганкой жить!»

Начало пути (1924–1941)

♦ Вадим Козин:

Вы спрашиваете, когда я стал профессионалом? Да, пожалуй, в 1924 году. Я тогда выдержал конкурс и поступил в Ленпосредрабис. Как расшифровать? Ленинградское посредническое бюро работников искусств. Поступил певцом-вокалистом. Не хухры-мухры! Бюро устраивало нас, певцов, не имевших постоянного места работы. Где я пел? В кинотеатрах. «Колосс» – был такой кинотеатр, «Гигант», как сейчас помню. Вот названия-то какие были.

Вадим Козин с друзьями. Конец 1920-х

Я уж говорил о дивертисментах. Был такой исполнитель старинных русских романсов – Дмитрий Алексеевич Камчатов. Он меня «учил жить». «Вадик, – говорил он мне, – я постарше тебя, послушай меня. У тебя – голос! Но не рви себя! Оставляй чуть-чуть! Пусть публика, а публика – дура! – знает, что у тебя есть кое-что в запасе!»

Благодарен я Дмитрию Алексеевичу, у меня до сих пор в запасе кое-что есть! Шучу, конечно, а может, и не шучу!

Сколько себя помню, подражал Давыдову, Морфесси, Плевицкой, Каринской, Шаляпину, не удивляйтесь! – нет-нет, не Собинову, он почему-то мне не нравился. Ну, вот и репертуар получился. Причем пел такие песни и романсы, которые мало кто исполнял. Здесь и бабушкин репертуар, и Вари Паниной (Васильевой), и, конечно, мамины песни! У меня есть цикл о маме, об этом после поговорим. Я даже пел совершенно забытые песни. Кроме меня, их никто больше не исполнял. Тогда это можно было. Ну, и слушала меня публика! Хотя бы «Пару гнедых»! Шутки шутками, а раз пять на бис вызывали!

В 1931 году мне дали место в концертном бюро Дома политпросвещения Центрального района Ленинграда. Вот тут-то я и стал настоящим профессионалом. Ха-ха! Знаете почему? Потому что мой день начинался… с расклейки афиш! «Известный исполнитель цыганских романсов Вадим Холодный» – ни больше ни меньше. Мама ночью варила клейстер, я утром забегал на склад – и клеил, клеил, клеил. Вспоминаю, что милиционеры интересовались, чем это я занимаюсь. Это мои первые контакты с представителями власти, потом были и другие… А с репертуаром были сложности. Хотелось петь романсы, классику, цыганщину. Не разрешали. Разрешали русские народные песни, один-два романса, а уж потом, в виде исключения, могли позволить заветное. Ну, я и «перестроился». Заговорил на «говоре губерний». Потом мне это пригодилось. Очень любил Иосиф Виссарионович Сталин «пскопские частушки» слушать. Да и петь, кстати. Я расскажу об этом потом.

Вадим Козин и теа-джаз Л. Жукова. Начало 1930-х

А у меня способности лингвистические! К языкам! Уж двумя-то владею, это точно! Вот смешной случай. Как-то в очередной гастрольной поездке по Волге стал наш пароход на мель. Делать нечего, сошли на берег, а там как раз расположился цыганский табор. Ну, и давай мы перепевать друг друга. Я вспомнил свою цыганскую песню «Бирюзовые, золотые колечики», пожилая цыганка подхватила. «Откуда ж вы знаете эту песню?» – спросил я. «Ой, дорогой, мне ее еще моя бабушка пела!» А песню-то я сам сочинил! Смешно?

В зените славы. 1937

В Москву я перебрался в 1936-м, хотя до этого бывал в столице на гастролях. Ну что вспомнить, извозчика, что ли? Утесов пел про него, но неправду пел. Был извозчик у «Метрополя», один на всю Москву, маскарадный такой, публика в основном на него глазела… А в Москву я поехал вот как. Опять же, меня выперли. Ставку я попросил повыше. И ведь был же прецедент! Был такой певец Никифоров, голоса-то у него практически не было, скажем прямо, ремесленник. Ему дали, а мне – нет! Вот я и рванул в Москву. И с тех пор в родном городе не бывал, что бы там ни говорили… (Шиканул в Москве Вадим Алексеевич! Даже в «Национале» устроился. За трое суток заплатил, больше денег не было. Никаких, даже на еду Правда, хлеба купил и ел его, запивая водой из крана. Но от предложенного аванса отказался. – А. Мазуренко.)

Пришел я в Центральный парк культуры и отдыха, как вам названьице-то?! Тогда дирижировал там Аркашка Покрасс, мой приятель, я с ним познакомился на гастролях в Москве. О семье Покрассов я тоже расскажу, но не сейчас. Ну, повел меня Аркашка к директору, что-то я ему там спел. Наверное, понравился, потому что директор говорит:

– Мы вас берем, сколько хотите получать?

– А сколько дадите?

– Семьдесят пять. (Самое смешное, что Никифорову дали семьдесят.)

– Аванс дать? – спросил директор.

– Нет, – гордо и глупо заявил я…

А назавтра уже пел на сцене Зеленого театра, и аккомпанировал мне, естественно, Аркашка Покрасс! А пел я, как сейчас помню, «Калитку». Что вы! Успех потрясающий! Сразу обо мне в Москве заговорили. И публика, и пресса. Вот тогда я познакомился с Тамарой Церетели, Изабеллой Юрьевой, Елизаветой Белогорской. Кстати, Белогорская – не примадонна, прямо скажем, но ей я обязан «Осенью».

А еще пели Утесов, Шульженко, Юровская. И, разумеется, Козловский, Лемешев, Нежданова, танцевала Уланова. Не могу не вспомнить, как трепетно относилась к каждому выходу Антонина Васильевна Нежданова. Народная артистка Союза, Герой Социалистического Труда, она каждый раз крестилась перед выходом!

Боялась выходить на сцену! Вот мне и урок, вот какие у меня были учителя…

А Козловский после меня не пел романсов, боялся, пел только оперные арии. И вообще меня всегда в конец концерта ставили, знаете почему? Потому что публика ведь до конца сидела. И ждала, когда же Козин будет. Ну и бисировал же я! Не подумайте, что хвастаюсь, истинный Бог! Вот еще и сольные концерты, кто их мог давать? Утесов – да, но ведь у Утесова джаз-банд какой! А больше-то, в общем, и никто. Утесов да я. А ведь концерт-то продолжался часа три, не меньше, голоса хватало! Это я не про Утесова.

Кстати, о голосе. Вот я тут на своем юбилее в театре сорок три вещи «отмотал», додуматься надо! «Вы, нынешние, нутка!» А тогда, в концертах, конечно, поменьше – песен тридцать. И, представьте себе, без всяких магнитофонов. И, между прочим, в Колонном зале. Филармонический концерт – вы себе это представляете? Поют Нежданова, Обухова, Пирогов, Михайлов и… ваш покорный слуга! А танцуют Лепешинская, Уланова. Я, правда, не танцевал, это шутка. Это я похвастался. Не так уж часто мне в филармонических концертах приходилось участвовать. Зато в сольных – сколько угодно! Я до сих пор на память не жалуюсь, а уж тогда-то! Что ни концерт, то новинки, об этом и в газетах писали. Откуда это бралось? Молодой был, здоровый, ну и, конечно, работал по-лошадиному, дед-то барышник! А в память второго деда я пел «Коробейников». Тогда и пластинки пошли, шутки шутками, а моих пластинок было около полусотни. Было ли столько у других певцов? Вот опять на юмор потянуло. Помните «Газовую косынку»? Женский романс, его и Церетели, и Юровская, и Юрьева пели. А на пластинку меня записали! Ну что я могу поделать, если у меня такой голос! Потом меня приняли на работу во Всероссийское гастрольно-концертное объединение, всю Россию объехал. А с какими людьми познакомился!

Концерты для Сталина

♦ Вадим Козин:

Год точно не помню, середина тридцатых. Как-то вижу на очередном концерте среди артистов волнение какое-то необыкновенное. Артисты всегда на концерте волнуются, но здесь что-то не то. Подходит ко мне человек в штатском, внешности самой обычной. «Вадим Алексеевич, – говорит, – вы приглашены на правительственный концерт». – «А что я должен делать?» – «Ничего, будьте просто готовы, за вами приедут». Вот тут и я заволновался. Заволнуешься, знаете ли. Ну что я мог тогда запомнить? Помню, приехали двое, вежливо проводили до машины, машина большая, черная. «А что петь?» – спрашиваю. «А что хотите или что попросят». Как везли, куда – не знаю, не до того было, потом узнал – в Кремль. Была ночь… Провели меня в комнату для артистов. Боже мой, сплошные «звезды»! Обухова, как всегда, крестится. Гаркави[5] нервно шутит. Утесов ко всем пристает. Лемешев подошел: «Не волнуйся, Вадик, все будет хорошо!» Козловский голос прочищает. А там – Лепешинская. Образцов со своей Кармен шариком катается… Всех их я знал, со всеми был знаком, по отдельности с каждым на концертах встречался, но чтобы вот так, сразу всех вместе увидеть, да в таком волнении… Было отчего и голоса лишиться! Но все прошло нормально, хоть я и мало что помню о том первом концерте. Показали, куда идти, вышел, даже, ей-богу, не помню, что и спел. Похлопали жидковато так. Я поклонился и вышел за кулисы. Гаркави по плечу меня похлопал: «Молодец, Вадим, ты понравился, ты теперь – наш!» Подошли двое: «Спасибо, товарищ Козин, куда вас отвезти?» – «Домой», – отвечаю. Отвезли…

Потом было много правительственных концертов. И в Кремле, и в Колонном зале, и еще где-то, не знаю где. По ночам возили и потом домой привозили. Может, на даче у Сталина, а может, еще где – врать не стану, не знаю. Но как они проходили, – расскажу. Я имею в виду не те концерты, которые, так сказать, официально проводились, а те, которые давались для узкого круга, для «самых-самых». Просторное помещение. По периметру, «покоем», – столы с яствами и напитками. Во главе – стол для Сталина и членов Политбюро.

Вадим Козин в 1940-е. На лацкане пресловутая «бриллиантовая» звездочка

Мы выступали лицом к ним. А в углу, у двери, – отдельный стол. Для нас, артистов. Обстановка вроде бы непринужденная. Сидим, как бы тоже ужинаем, а нас по очереди выступать приглашают. Вот все выступили, кто смог – поел, выпил, закусил, кто от волнения не смог – голодным остался. Наступает какой-то определенный час, подходит некто в штатском, спрашивает нагло так: «Нажрались? Проваливайте к такой-то матери!» Вот вам крест, не вру!

Правда, всех по домам развезли…

Приходилось бывать на еще более интимных собраниях. Человек десять-двенадцать их, вождей наших, было, не больше. Я, естественно, не считал, не приведи Господь! Я – пел. Что пел? Да все, что просили. И русские песни, и цыганские, и романсы, и частушки. Иосиф Виссарионович особенно частушки, так называемые «пскопские»/псковские, любил. Сам пел. А я ему аккомпанировал! Вот не сойти с этого места! Впрочем, мне все равно, верите вы мне или не верите. А частушки какие? Да что, могу напеть, я их прекрасно помню:

Ну, и так далее. Чушь, конечно, собачья, вплоть до матерщины, но вот Иосифу Виссарионовичу нравилось. Он вообще повеселиться любил! И все Политбюро буквально заставлял веселиться, концерты художественной самодеятельности устраивал. Вот выпьют, закусят, а на столах-то чего только не было. Сталин всех заставлял пить водку, сам пил вино. Вот подопьют малость, мы, артисты, развеселим их чуть-чуть, тут-то и начинается «самодеятельность». Жданов – на фортепиано, Ворошилов – на гармошке, Хрущев пляшет, Микоян в ладоши прихлопывает, Каганович ногой притопывает.

Вадим Козин. Весна 1941

Только, кажется, Молотов не участвовал в этих «концертах художественной самодеятельности». Да Щербаков всегда мрачный сидел, мой враг номер один, почему – как-нибудь расскажу… А Иосиф Виссарионович смотрел на своих «орлов» с усмешкой, по-моему, доброй, во всяком случае добродушной. Иногда и в ладоши прихлопнет, и ногой притопнет, и споет-подпоет… Уж не знаю, как там они высокую политику творили, но веселились так, что дым коромыслом!

Постоянно в таких концертах вместе со мной участвовали Лемешев, Образцов, Гаркави. Другие менялись. Вот Образцов, писал недавно, в двадцати семи таких концертах участвовал. Надо же, подсчитал… А я не считал и в друзья к Сталину не набивался, но всегда говорил и сейчас скажу: у меня с Иосифом Виссарионовичем были отношения хорошие, он меня, вернее мои песни, любил. И посадил меня не Сталин. Посадили меня Щербаков с Берией! А Иосиф Виссарионович, может быть и даже скорее всего, и не знал, что я сижу. Вот про него сейчас много чего говорят, а он был тогда прежде всего старым человеком, обремененным неподъемной ношей. Где ему было обо всех и обо всем знать, хотя бы даже и о довольно известном певце. Ну, не поет Козин, да мало ли что? Он, может, и поинтересовался как-нибудь, ему что-то соврал тот же Берия… Ей-богу, без горечи это говорю… А Берия во время таких интимных концертов ни секунды на месте не сидел, как какой-нибудь провинциальный администратор – то тут, то там, подслушивает, подзуживает, подсматривает, натравливает. И как Иосиф Виссарионович такого до себя допустил? И как Михаил Сергеевич Горбачев до себя допустил Пуго, да Крючкова, да Янаева? Не переворот, а недоворот какой-то. Что, я не прав? То-то! И вообще должен вам сказать: зря сейчас так на коммунистическую партию напали. Хоть там и аппаратчиков много, но они хоть что-то умеют делать! И о культуре всегда заботились… А если вдруг анархия, хаос, куда же культуре, искусству деваться?! Я, конечно, против диктатуры, за демократию, но ведь сначала надо хоть что-то уметь, а потом уж и на власть претендовать! А то одна говорильня и беспорядок.

Чтобы закончить о концертах этих правительственных, скажу так: это и есть оборотная сторона славы. И до сих пор не пойму, не разберусь: высшая ли это честь для артиста или, наоборот, самое что ни на есть глубокое унижение? Ведь артист-лицедей, шут, скоморох! И кто бы ни говорил, к примеру, что искусство принадлежит народу, это, может быть, с одной стороны и так. А с другой? Но на этот вопрос и великий Мольер не смог ответить. Где уж нам, грешным… А перед совестью своей я чист. Ну и что же, ну и пел вождям. Вожди ведь тоже в итоге публика.

Гастроли

♦ Вадим Козин:

Слава, конечно, вещь приятная. Очень удобно, когда, к примеру, тебе отведут отдельную каюту на пароходе или купе в поезде во время гастролей, когда тебя все администраторы издалека узнают и по имени-отчеству величают.

Прекрасно, когда денег столько, что не считаешь каждую копейку и семье помочь можешь. Короче говоря, известность, популярность, слава, если хотите, освобождает артиста от бытовых мелочей, помогает все силы сконцентрировать на главном – на творчестве. Но слава имеет и оборотную сторону: тебе не дают прохода на улице, у тебя появляется масса «знакомых незнакомцев». И, наконец, самое неприятное – тобой усиленно начинают интересоваться власти предержащие. То есть это поначалу даже приятно.

Вообще-то я любил ездить с небольшой бригадой. Администратор, один или два аккомпаниатора, балетная пара, а то и один-два декламатора. Такая бригада очень удобна своей мобильностью, в доходах же я никогда не сомневался. На меня публика, скажу без хвастовства, валом валила, аншлаги бывали везде и всегда, начиная с тридцатых годов. Меня даже к западным гастролерам «пристегивали». Кто, например, знал, кто такой Поль Робсон, в 1938 году? Он тогда с Козловским «Ноченьку» еще не спел. Вот и поставили меня к нему в концерт, отдали ему первое отделение, а мне второе. Причем так афишу составили, что не поймешь, в каком отделении кто поет. Вот публика и пришла на меня, а заодно и знаменитого американца узнала и полюбила. Что-то я расхвастался. Пусть другие скажут, как это было, если кто помнит, конечно…

♦ Евгений Алексеев[6]:

1938 год, Саратов, театр оперетты. Я тогда в этом театре работал в балетной труппе вместе со своей супругой. Время было голодное, и мы вынуждены были подрабатывать, халтурить, как в театре говорят. Было у нас с женой подготовлено несколько концертных номеров, мы их постоянно репетировали, потому что надо было в любую минуту быть готовыми станцевать. И вот наш город – а Саратов театральный город – облетает весть: к нам на гастроли едет Вадим Алексеевич Козин! А он тогда находился в зените славы, мы все мечтали попасть на концерт. Пошел я к администратору за контрамаркой, а он и говорит: «Послушай, Женя, вы ведь халтурите?» – «Упаси бог», – отвечаю, ведь халтура во все века пресекалась. – «Да не бойся, я не о том. Просто хочу тебе предложить одному тут человеку показаться, ему нужна балетная пара на гастроли. Очень выгодные условия». Я согласился, конечно.

И вот после спектакля нас осталось в театре несколько пар, еще из других театров пришли, из самодеятельных ансамблей. Часа два продолжался просмотр. Мы с женой танцевали венгерский танец. Наконец все закончилось. Нам и еще двум парам велено было остаться. «Что-нибудь кроме “Венгерки” сможете станцевать?» – раздался голос из темного зала. «А что бы вы хотели?» – спросил я. «Что-нибудь испанское или цыганское». – «Можем и то, и другое!» – «Ну, давайте испанское!» Станцевали мы испанский танец. Из зала донеслось: «Всем спасибо большое! Все свободны, а “испанцы” задержитесь, пожалуйста!» Мы ушам своим не поверили! На сцену легко взбегает невысокий стройный человек, ласково улыбаясь, подходит к нам: «Устали? А со мной не хотите поработать?» – «Кто такой?» – думаю, а со всех сторон несется шепот: «Козин, Козин!» – «Конечно, согласны!» – хором выпаливаем с женой. «Ну вот, к вам завтра подойдет администратор, обговорите условия и собирайтесь в дорогу! С театром мы договоримся, не волнуйтесь!» Вот так я познакомился с Вадимом Алексеевичем Козиным.

За время гастролей мы и страну посмотрели, и деньжат поднакопили, и подкормились, а то совсем от голода доходили. А главное – Вадим Алексеевич вылечил меня (а болел я малярией). Страшная болезнь, особенно когда хинина нет. А хинин тогда был на вес золота. Так вот, Вадим Алексеевич, уж не знаю как, доставал мне хинин, другие лекарства, заставлял усиленно питаться и ведь вылечил в конце концов! А кто я был для него? Очередной партнер по концерту, подтанцовщик, у него таких, как я, были сотни!

Концерты Козина

Зал стоя рукоплещет. Медленно открывается занавес, на сцене – рояль. Из-за кулис одновременно и стремительно появляются Вадим Козин и Давид Ашкенази[7]. Свет в зале гаснет, но миллионом лучей вспыхивает на груди певца знаменитая бриллиантовая звезда, и лучи эти падают на лица восхищенных зрителей. Аккорд, другой и – чудо! Льется в зал чарующий, жемчужно-бархатный голос…

Давид Ашкенази

♦ Вадим Козин:

Не знаю, может, было и так, как вы рассказываете. А может, и по-другому. Ведь приходилось петь не только в театрах и концертных залах больших городов. Пел и на погранзаставах, и в клубах-вагончиках, и на полевых станах. А вообще-то встречали везде и всегда хорошо, по-доброму. Устраивали всегда по-человечески, понимали, что для артиста три четверти жизни – это дорога, поездки. Но то, что вы рассказали, – это только внешняя сторона моей жизни. Концерт, выступление – это ведь только итог большой, не прекращающейся ни на минуту работы. Выбор репертуара, репетиции, подбор соисполнителей, да что там перечислять! Ведь это каждодневная черновая работа, никому, кроме самого артиста, не интересная… А так, конечно, были и поклонники, и цветы, и из театра на руках выносили, и банкеты были, правда, без всякого там кутежа. И звезда бриллиантовая была, а кто мне ее подарил – не скажу! Имеет же право человек на личный секрет. А куда она делась – об этом спросите тех, кто мой дом в 1944-м обыскивал, но учтите: она им счастья не принесла и не принесет. Недаром моя тетка Дашутка с Мандрагорой и Шамбалой связи поддерживала!

♦ Петр Нефедов[8]:

1940 год. Хабаровск. Дом офицеров. Концерт Вадима Козина. Я в то время проходил на Дальнем Востоке действительную военную службу. На концерт попал с трудом, яблоку там упасть было некуда. Военные, тем более офицеры, народ дисциплинированный, но что творилось в зале после каждой песни! Буквально шквал аплодисментов! Зато какая тишина благоговейная была во время исполнения песен и романсов! И как пел Вадим Алексеевич! Как он играл каждую вещь!

Вот, к примеру, во время исполнения «Коробейников» в руках у певца появлялся откуда-то обыкновенный ситцевый платочек, и что только с ним он не делал! Кусочек ситца превращался то в целый короб с товаром, то в украшение «моей желанной», то в брачное ложе влюбленных.

А какие «играющие паузы» были в «Нищей»! Это была какая-то нескончаемая поэма о навсегда исчезнувшем чудесном прошлом, но не было тоски по этому прошлому, а возникало острое желание сделать что-то, хотя бы «подать милостыню»!

Вот ведь полвека прошло с того концерта, а помню свои ощущения! «Волшебник песни и романса» – так мы, молодые офицеры, называли тогда Козина. И кто бы мог предположить, что через несколько лет я близко узнаю этого человека, мы подружимся, он напишет песни на мои стихи и эти песни в его исполнении услышит вся страна… Но до нашей следующей встречи прошла целая эпоха. Нам обоим было суждено пережить Великую Отечественную войну…

Во время войны

♦ Вадим Козин:

С первых дней войны я – во фронтовой бригаде. Вернее, я сам и был фронтовой бригадой. Наркомат путей сообщения выделил мне специальный вагон, я сам себе подбирал бригаду и ездил по фронтам. Пел в частях, в госпиталях, на военных кораблях, бывал и на западе и на востоке, и на севере, и на юге. И курьезы бывали, чуть к немцам раз не угодил! Живых видел, метрах в трехстах через ручей перебирались. Как тогда ноги унесли, ума не приложу!

Ведь как тогда бывало? Вызывают на концерт, сообщают местоположение части. Едем, по дороге останавливают и сообщают, что там уже немцы. Стремительно тогда враг наступал, что и говорить! После одного концерта на передовой генерал Баграмян вручил мне «в полевых условиях» орден Красной Звезды.

♦ Людмила Стоянова[9]:

«22 июня мы, несколько артистов, слушали Молотова. Вадим Алексеевич тогда же, сразу, сказал: все, надо срочно создавать фронтовые бригады. Козин выступает в блокированном Ленинграде; в осажденном Севастополе, перед моряками Мурманска. На Калининском фронте он отправился на передовую, сбоку ударили немцы, машину опрокинуло взрывной волной, разбросало программки выступлений. Генерал, сопровождавший артиста, с трудом пришел в себя: он знал – певца очень любит верховный главнокомандующий».

Этикетка довоенной пластинки В. А. Козина

А вы знаете… – так обычно Вадим Алексеевич начинает свой рассказ. И он прав. Я, например, именно от него узнал о так называемом «бриллиантовом фонде» пластинок. Оказывается, в состав пластинок входил некий компонент, необходимый для выработки какого-то материала «оборонного значения», и население должно было не выбрасывать разбитые пластинки, а сдавать их. Естественно, принимались в качестве лома и целые, даже неигранные диски, причем сдача «стратегического сырья» поощрялась, а несдача – каралась. На пластинках же Козина ставился штамп: «Продаже не подлежит». «Обменный фонд».

♦ Вадим Козин:

Мои пластинки «на лом» не принимались, а наоборот, выдавались активным сдатчикам в качестве поощрения. В 1941-м я написал песню «Москва», она стала очень популярной. Ее тогда на специальных листовках отпечатали и с самолетов разбрасывали. Артисты решили дать концерт в Фонд обороны. Вот, видите, программка этого концерта, там отпечатано:

Это и есть моя песня «Москва», один ее куплет.

♦ Сергей Петров[10]:

– Я Козина услышал в 12 лет по радио. С тех пор потерял покой. Обменный фонд – это значит надо было сдать пять битых пластинок, чтобы купить Козина. Да плюс за козинскую еще, само собой, заплатить, а она стоила чуть не вдвое дороже. Я в Марьинском мосторге покупал пластинки и тут же разбивал о прилавок: целые в обмен не принимали. Козин долго был единственным, кто не подлежал продаже, потом уже года через полтора-два добавили к нему шестерых – Изабеллу Юрьеву, Утесова, Юровскую, Шульженко, Русланову, Хенкина. Ну что вы, это был голос! Его «Осень» еще не записали на пластинку, а уже толпы осаждали магазины.

О популярности песен Козина во время войны рассказывала мне моя мама: «Я служила на военном аэродроме, нас часто передислоцировали. Патефон, пластинки – вещи довольно хрупкие, неудобные для перевозки в военных самолетах, но летчики как-то ухитрялись захватить их с собой. И на каждом новом месте дислокации, с самого начала развертывания аэродрома, вдруг звучало: “Осень… Прозрачное утро” или “Давай пожмем друг другу руки…” И мы считали: “Ура, мы дома”. Девчонки, что служили на аэродроме, переписывали песни Козина в заветные альбомчики, знали их наизусть, постоянно напевали, да и наши асы не отставали. У меня вот в книжечке моей записной песни Козина записаны рядом с запрещенным тогда Есениным…»

♦ Эдвин Поляновский[11]:

Наиболее популярной и на фронте, и в тылу была исполняемая Козиным «Песня о двух друзьях» («А ну-ка, дай жизни, Калуга! Ходи веселей, Кострома»). Музыковед фронтовик Л. Данилевич вспоминает в одной из книг, как под Смоленском в бой были брошены духовой оркестр воинской части вместе с джаз-ансамблем. Рядом с полем боя, бок о бок с теми, кто дрался в рукопашной: музыканты играли песню о двух друзьях. Вместе с участниками боя они получали потом боевые награды.

Почему-то, когда мы говорим о песнях патриотических, массовых, то имеем в виду гимны, которые можно петь миллионным хором, или марши, которые хорошо ложатся под ногу. А если лирическая песня предназначена каждому из этих миллионов в отдельности, если она ложится на душу, а не под ногу? Козинские «Любушка» или «Осень» разве не были в войну в высшей степени патриотическими? Более того, они стали как бы музыкальными символами довоенной мирной жизни. Фашисты, безуспешно пытаясь склонить в плен защитников Бреста, их жен и детей, стараясь обострить их желание жить, заводили патефон, и вместе с «Катюшей» звучало и «Люба-Любушка, Любушка-голубушка».

♦ Вадим Козин:

В 1943 году возобновил работу московский Дом звукозаписи, и мне предложили записать несколько моих военных песен – уж очень, говорят, они были популярны. Ну, я, разумеется, напел. Помню, там были «Махорочка», «Шел отряд», «Улыбнись, родная», «Тучи над городом встали». А песню Лепина и Лебедева-Кумача «Два друга» как только не называли! Там были слова: «А ну-ка, дай жизни, Калуга! Ходи веселей, Кострома!» Вот ее и называли «Костромская-Калужская», или «Дай жизни, Калуга!», или «Ходи веселей, Кострома!» Пластинка эта каким-то баснословным тиражом разошлась тогда. Куда ни приезжал, везде слышал – и на фронте, и в тылу, и в госпитале, и на передовой. Да что там говорить! «В лесу прифронтовом», «Жди меня», «Ленинград мой», «Всем ты, молодец, хорош», «Осень», «Дружба» пели все и везде. Вот сейчас фильмы про войну снимают – редко в какой картине эти песни не звучат. А я многие из них впервые спел, уж не говоря о том, что некоторые из них чисто мои! Только почему-то авторы фильмов об этом забывают… Ну, да бог с ними…

♦ Лидия Поникарова[12]:

Каждый концерт – триумф! Я, пятнадцатилетняя девчонка, экономила деньги на школьных завтраках. 15 дней не позавтракаю – билет на Козина. Останавливался он в лучших московских гостиницах, а шил ему лучший московский мастер, Смирнов, кажется. Одеваться он любил и умел. Из гостиницы выходит – концертные брюки через руку несет, бережно так, чтобы не помять. На сцену выходит – вся сцена сразу освещается, и на пиджаке, на углу борта – бриллиантовая звезда! Элегантный, строгий, ни одного лишнего движения. Никогда со зрителем не заигрывал. О, как же мы все были влюблены в него! Но подойти к нему, обратить на себя внимание – что вы, мы же слушали его как бога. Из гостиницы выходит его администратор, спрашивает: не видели Вадима Алексеевича? Мы говорили: он в магазин пошел, напротив. А в магазине уже нет его, там отвечают: туда-то пошел. Все всё знали, но – была дистанция.

Однажды только, знаете, как получилось? Мы с подругой поехали на его концерт в Орехово-Зуево. А после концерта – ливень, стоим у выхода, и администратор нас узнал, что-то сказал Вадиму Алексеевичу, он спросил: «Сколько же вам лет?» Мы соврали: «Восемнадцать». Он улыбнулся: «Садитесь в мою машину». Мы думали, он до вокзала подбросит, а он до Москвы довез. Больше я его никогда не видела. Началась война, и я на продовольственную карточку вместо сахара попросила конфет, кажется, «Мишка», и, кажется, дали шесть штук. И я маме сказала: сейчас артистам тоже голодно, давай пошлем конфеты Козину. Потом вдруг получаю письмо из Горького… от Вадима Алексеевича. С гастролей. И благодарит, и ругает. А в конце: «Сидим с артистами в гостинице, смотрим на твои конфеты и думаем, что ты – уже взрослая». И скоро я на фронт ушла, госпитальной сестрой.

♦ А. Иванов[13]:

Я прошел всю войну – 22 ордена и медали. В самые трудные дни Вы будили в нас чувство любви. Разгромленные фашисты после войны не раз свидетельствовали, что кроме оружия мы обладали превосходством души… Ваши песни сопровождали нас на привалах, в блиндажах, а то и на постах, прямо на переднем крае: нет-нет да и замурлычешь, чтобы не уснуть… Накануне окружения гитлеровской группировки под Сталинградом нас, разведчиков, послали поглядеть – разведать, как прочно сидит в земле румынская дивизия (в районе станции Клецкая). Было морозно. Наш повар Вася Краснопивец обещал помогать, отвлекая румын своим пением. А голос у парнишки был неплохой, и он знал много песен Козина. Вася старался вовсю и действительно нам помог. Дважды он спел «Осень». Выполнив задание, мы благополучно вернулись…

Концерт, которого не было

♦ Вадим Козин:

Вспоминаю все это как далекий полузабытый сон. Из приглашенных на концерт звезд помню Мориса Шевалье, Марлен Дитрих, Изу Кремер. Иза Кремер выступала в строгом черном платье, отороченном белым мехом, пела про Россию:

Вот только она и запомнилась, видимо, просто не могла не запомниться великая певица! Я спел несколько русских романсов. И никаких подарков мне ни Черчилль, ни кто другой не дарил – все это чушь собачья!

Иза Кремер

Существует легенда о концерте с участием Изы Кремер, Марлен Дитрих, Мориса Шевалье и Вадима Козина, якобы состоявшемся в конце 1943 года в Тегеране.

Различные источники сообщают примерно одно и то же: «В начале декабря 1943 года в Тегеране состоялась встреча глав правительств антигитлеровской коалиции – СССР, США и Великобритании. В те дни отмечался день рождения английского премьера Уинстона Черчилля, который, видимо, хорошо помнил свои впечатления от концертов Кремер в Лондоне, и поэтому пригласил певицу…»

Но был ли концерт на самом деле или это не более чем утка, пущенная кем-то из журналистов или «участников» этих гастролей?

♦ Николай Маркович[14]:

Разумеется, ни я, ни те, кто будет читать эту статью, в Тегеране в 1943 году не были, но есть факты, которые ставят данное утверждение под большое сомнение – имеются воспоминания участников этой конференции, которым можно доверять.

Во-первых, это переводчица Ольга Васильевна Зарубина. У нее буквально по часам расписано, чем занимались главы государств. Об этом концерте нет ни слова.

Есть книга дипломата В. М. Бережкова «Страницы дипломатической истории», там тоже подробно описана Тегеранская конференция. И опять ничего про концерт.

Он же, без сомнений, должен был бы на концерте присутствовать.

У меня есть книга воспоминаний Мориса Шевалье. Уж он-то точно мог бы об этом концерте что-то написать. Это же большое событие в жизни. Тоже ничего нет.

Есть воспоминания самого Черчилля, где он очень подробно описывает эту конференцию. Тоже нет упоминаний о концерте.

Ни разу об этом концерте не обмолвились ни Иза Кремер, ни Марлен Дитрих.

В книге Б. А. Савченко написано, что певца Вадима Козина специально привезли спецрейсом как подарок от Сталина на день рождения Черчилля.

Сталин и на самом деле сделал подарок Черчиллю на день рождения. Этот подарок был заранее привезен из Москвы. Это была белая папаха (интересно, как Черчилль выглядел бы в ней в палате лордов) и ящик отборного коньяка.

Мысль о том, что Черчиллю нравился певец Вадим Козин – очень странная.

Насколько я знаю, Черчилль вообще ненавидел все русское. И это блестяще всю жизнь доказывал.

Любопытно было бы также узнать, каким образом за один день в Тегеран могли из Америки привезти остальных участников концерта. Иза Кремер, насколько я знаю, жила в Аргентине.

Теперь посмотрим историческую картину конференции в Тегеране. Она была проведена в обстановке повышенной секретности всего за три дня. Об истинных участниках знал очень ограниченный круг лиц. Даже те, кто охранял место встречи, не знали, что там происходит на самом деле. Вряд ли стали бы рассекречивать это перед артистами…

Помимо упомянутых свидетельств, подтверждающих версию о несостоятельности этой легенды, сохранились воспоминания одного из пилотов, доставлявших в Тегеран советскую делегацию, Алексея Фаринюка: «Самолетов было всего два – на первом прилетели сотрудники спецслужб, в чьи обязанности входила подготовка встречи Сталина, на втором – сам генералиссимус[15]. Никаких дополнительных бортов с артистами не было. Все происходило быстро и в обстановке повышенной секретности. Это, кажется, вообще, был единственный случай, когда Сталин полетел куда-то на самолете».

В книге циркового фотографа Л. С. Бабушкина «Записки Цидрейтора» также упоминается случай с концертом в Тегеране.

В самом конце 80-х годов произошла встреча Леонида Семеновича с известным музыкантом Давидом Владимировичем Ашкенази, который многие годы аккомпанировал звездам отечественной эстрады: Юрьевой, Шульженко, Козину…

Бабушкин попросил пианиста рассказать подробно о концерте на дне рождения Черчилля в 1943 году.

Ашкенази крайне удивился: «Я действительно в этот период аккомпанировал Козину, но в Тегеране – этого не было. Бред все это! Небось уверял, что друг Черчилля? Все это плод его воображения!» Да, и последний «contra»-аргумент.

Легенда французского шансона, столь любимого отечественными музыкальными критиками, Морис Шевалье находился в это время, кстати, вместе с Эдит Пиаф, в оккупированном Париже и чувствовал себя вполне прекрасно, выступая для прямо противоположной, нежели коалиция союзников, аудитории.