Вавилон. Месопотамия и рождение цивилизации. MV–DCC до н. э.. Глава 3.. Город Гильгамеша: власть храма, 4 – 3-е тысячелетия до н. э. (Пол Кривачек, 2010)

Урук

Гильгамеш, легендарный правитель Урука, знаменитый пьяница, бабник и победитель чудовищ, был королем Артуром Древней Месопотамии, который отправился на поиски священного Грааля бессмертия. Он вполне мог быть исторической личностью: землекопы нашли надписи, доказывающие, что другие цари, считавшиеся до этого мифическими, вроде царя города Киша Энмебарагеси, когда-то ходили по этой земле. Согласно эпосу, когда Гильгамеш умер, горожане изменили течение Евфрата и похоронили его в русле реки, а потом вновь пустили ее воды над захоронением – такую же небылицу с тех пор рассказывали про многих других людей – от пророка Даниила до гунна Аттилы, гота Алариха и Чингисхана. В 2003 г. группа немецких археологов, проводившая магнитную разведку этого места, сообщила, что «посредине бывшего русла реки Евфрат обнаружены остатки постройки, которую можно истолковать как захоронение».

Я начинаю с Гильгамеша, потому что это, вероятно, единственное шумерское имя, о котором все знают сегодня, что является замечательным последствием повторного обнаружения его истории, записанной на глиняных табличках, найденных в 1853 г. в результате раскопок библиотеки ассирийского царя Ашшурбанипала в Ниневии. Это были поздние копии текста, составленного ученым писцом Син-Леки-Уннинни около 1200 г. до н. э., который работал с материалами, датированными еще 800 годами ранее. И все же, если Гильгамеш действительно жил и правил Уруком, его правление должно было происходить в период между XXVIII–XXVI вв. до н. э. И даже об этом времени узнали спустя века после того, как его город поднялся, расцвел, а затем пришел в упадок как культурный центр власти шумерского мира и источник того, что можно было бы назвать властью храма.

К концу 4-го тысячелетия до н. э., приблизительно в то время, когда изобрели письменность, но до того, как она получила возможность рассказать нам многое, Урук уже стоял на площади более 400 га и был больше по размерам и численности населения, чем Афины во времена Перикла или республиканский Рим три тысячелетия спустя. Исследования структуры поселений в Южной Месопотамии показывают, что численность деревенских жителей в этом регионе стремительно падала, в то время как городское население росло. Историки, изучающие окружающую среду, предполагают, что великое переселение народов из сельской местности в города вызвало изменение климата, который в то время стал суше, затрудняя ведение сельского хозяйства. Но возможно, они преувеличивают значение «палки» и недооценивают значение «морковки». В Уруке было нечто чрезвычайно привлекательное. В нашем мире есть города, которые являются мощными магнитами, притягивающими к себе новых людей из окрестностей и более отдаленных мест; здесь у каждого вновь прибывшего есть свои индивидуальные причины для перемены места жительства, но все они хотят одного – улучшить свою жизнь. Возможно, и в Урук люди приезжали потому, что там им больше всего хотелось жить.

Если судить и по более поздним документам, и по археологическим руинам, Урук был местом интенсивной деятельности, городом, в котором кипела общественная жизнь: рыбачьи лодки и шаланды, нагруженные разнообразной продукцией, сталкиваясь друг с другом, плыли по каналам, выступавшим в роли главных улиц, как в Венеции; грузчики, несущие огромные тюки на своих спинах, локтями прокладывали себе путь в узких улочках, запруженных жрецами, чиновниками, студентами, рабочими и рабами; процессии и празднования соперничали за пространство с проститутками и уличными шайками. По остаткам акведуков и ирригационных каналов, построенных из водонепроницаемых обожженных кирпичей, некоторые исследователи делают вывод, что в городе также имелись зеленые и тенистые общественные сады. Храмы, общественные здания, святыни и места для собраний теснились вокруг огороженной территории, прилегавшей к постройке под названием Эанна – «Дому Бога», в более поздние времена известному как земная резиденция богини Инанны, а также вокруг находившегося рядом второго религиозного центра, в котором почитали бога неба Ану. Это не были закрытые и тайные места, как многие храмы в других уголках Древнего мира, доступные только для жрецов и посвященных. В своей книге «Месопотамия: изобретение городов» Гвендолин Лейк отмечает, что «памятники Урука производят общее впечатление хорошо спланированных городских пространств, предназначенных для того, чтобы быть максимально доступными, и много внимания уделено тому, чтобы обеспечить уличное движение».

Временами Урук, вероятно, казался одной огромной строительной площадкой, на которой слышались громкие удары и крики плотников и строителей подмостей, изготовителей кирпичей и каменщиков, штукатуров и мастеров по мозаике, а также каменотесов, умело работавших по камню, привозимому за 80 км с запада. Большое количество камня использовалось для возведения некоторых памятников Урука, и технологические решения, придуманные архитекторами и строителями, веками оставались непревзойденными. Работы велись, вероятно, почти без перерыва, так как жители Урука, охваченные тягой к новизне, стремились оставить позади все старое, обновить и усовершенствовать – такова была характерная черта городской жизни в древнем Междуречье.

В середине 4-го тысячелетия до н. э. в центре Эанны на возвышении стояло огромное здание, по размерам превышавшее афинский Парфенон, частично или полностью построенное из привезенного известняка. Этот храм был даже еще более поразителен ввиду того факта, что его план почти в точности предвосхитил на 3 тысячи лет планировку древних христианских церквей. В нем имелись центральный и поперечный нефы, нартекс или притвор и апсида с одного конца с двумя помещениями по бокам, которые в христианском святилище станут называться «диаконник» и prosthesis. Рядом располагалась великолепная аллея, ведущая на широкую общественную террасу. Огромные, составляющие колоннаду вмурованные колонны 2 м в диаметре, построенные из высушенных на солнце кирпичей и с внутренней стороны укрепленные плотными вязанками тростника, были защищены от внешних повреждений уникальным месопотамским изобретением – конусами из обожженной глины, которым придавали форму колышков для гольфа больших размеров и раскрашивали в красный, белый и черный цвет; их вколачивали плотно друг к другу в поверхность, придавая ей вид плетеных ковриков из тростника. Рядом построили другое здание – «храм из каменных конусов», стены которого украшали разноцветные камни, вмурованные в штукатурку; отчасти его построили из известняка, а отчасти – из нового синтетического материала, изобретенного для придания постройкам типичного для Месопотамии великолепия, – литого бетона, приготовленного путем смешивания растертого в порошок обожженного кирпича и гипсовой штукатурки.

Труд, затраченный на неоднократные реконструкции этих построек, был огромен: на это ушло много миллионов рабочих часов. Только очень сильная идея могла заставить жителей Урука вкладывать столько сил в свой город. Тем не менее, хотя и существует много текстов более поздних времен, в которых описываются Урук и его знаменитый царь, эти рассказы не указывают на то, какие движущие силы лежали в основе впечатляющих инноваций, сделавших город Гильгамеша первой мастерской своего мира.

Строительный бум в Уруке, происходивший на протяжении нескольких веков, нельзя сравнивать с тем, что был в Древнем Египте чуть позже, когда памятники предназначались для прославления и увековечивания династий безжалостных правителей. Гробницы и храмы египтян были построены с целью сохранения до конца времен, в Уруке же, наоборот, эти строения являлись объектами реконструкции, привычной для всех древних обществ Месопотамии. И хотя в ней в свое время правили могущественные цари, все признаки этого периода указывают на общество, не испытывавшее чрезмерного почтения к богатству или власти.

Но мы можем узнать еще больше. До сих пор раскопки сосредоточивались на окрестностях храма, и большая часть Урука, который в настоящее время называется Варка, по-прежнему лежит, похороненная под песками. Там в ходе раскопок нашли два необычных изображения, созданные в те времена, когда Урук был единственным настоящим городом на земле. Одно из них наводит на мысль о собравшихся родственниках, объединенных поклонением своей верховной богине и той великой идее, которую она собой олицетворяла. Это барельеф вокруг алебастрового сосуда высотой 1 м, известного как ваза из Варки: пять рядов резьбы представляют процессию, идущую, чтобы оставить приношения у дверей храма богини. Другое изображение, вероятно, является портретом самой богини: это маска из Варки, также известная как Небесная царица Урука.

Голова Небесной царицы Урука в натуральную величину пятитысячелетней давности была повреждена еще в древности: там, где были глаза, зияют темные пустые отверстия; глубокие борозды на ее лбу, которые когда-то были инкрустированными бровями, пусты; парик, когда-то закрывавший голову, давно исчез; кончик носа отломан. И все же, несмотря на все это и на пятьдесят веков, которые отделяют ее от нас с вами, выражение ее лица все так же поражает и очаровывает. Андре Парро, ведущий французский археолог, выразился более поэтично: «Кажется, будто ловишь блеск живых глаз в пустых глазницах, а за лбом, обрамленным гладкими завитками волос, чувствуется живой, ясный ум. Губам не нужно размыкаться, чтобы мы услышали, что она хочет сказать; их изгиб, дополненный изгибом щек, говорит сам за себя». Даже в поврежденном состоянии Небесная царица Урука считается одним из величайших шедевров мирового искусства.

Ряды резьбы на вазе из Варки дополняют образ великой богини. Это предмет религиозного назначения с изображением символического момента в жизни ее храма Эанна в Уруке 4-го тысячелетия до н. э. Отсюда ощущение духовности, серьезности цели, спокойного достоинства, уверенности в себе и уравновешенности, которое исходит от изящно вырезанных фигур. На некотором расстоянии вокруг основания изображено волнистое русло реки: очевидно, это широкий Евфрат, дающий жизнь городу. Над ним – поля и сады, стебли ячменя, чередующиеся с финиковыми пальмами, – основной источник богатства и благосостояния Урука. Над ними ходят священные стада кудрявых овец и баранов с бородами и широкими рогами, посвященные богине. А вот идет людская процессия: впереди десять человек, обнаженные и обритые, и каждый из них держит корзину, горшок или керамический сосуд, в которых горкой лежат различные плоды земли, деревьев и лозы; это жрецы, быть может, или храмовые слуги. В верхнем ряду процессия приходит к священному месту, обозначенному связками тростника у церемониального дверного проема. Людей встречает изображение женской фигуры – верховной жрицы, представляющей богиню; она стоит снаружи в одеянии длиной до щиколоток и протягивает вперед правую руку с поднятым вверх большим пальцем – знак приветствия или благословения. Она принимает приношения из рук человека, возглавляющего обнаженных людей, за которым когда-то находилась фигура, сколотая еще в древности. От нее остались лишь босая ступня, бахромчатый край одежды и замысловатый пояс с кисточками, который держит одетая служанка. Мы догадываемся, что это был верховный жрец или какой-нибудь другой высокопоставленный сановник, а возможно, и «царь-жрец», которого вообразили себе некоторые историки. Вокруг этих фигур стоят пара сосудов с приношениями и два блюда с едой. Но есть еще более загадочное: также две одинаковые вазы, голова быка, баран, львенок и две женщины, держащие непонятные предметы – Гвендолин Лейк предполагает, что один из них напоминает более поздний значок письменности, означающий En, «жрец». Все это, безусловно, мгновенно узнали бы люди, которые здесь поклонялись богине, точно так же, как в христианском контексте мы понимаем, что лев означает святого Марка, орел – святого Иоанна, а телец святого Луку. Однако без ключа для разгадки символизма вазы из Варки для нас ее смысл остается трудным для понимания.

Некоторые утверждают, что эта сцена изображает правителя города, делающего жертвоприношения его богине-основательнице, другие – что на ней изображен сезонный праздник урожая; третьи предполагают, что это этап мистического бракосочетания, hieros gamos, в котором два человека – верховный жрец и верховная жрица публично вступают в брак, подражая Великой богине и ее супругу. И все же даже если у нас нет возможности узнать, какое событие изображено здесь, эта сцена рассказывает нам кое-что о жителях Урука и об их образе мыслей.

Homo ludens

Ваза из Варки показывает нам официальную церемонию, отличную от спонтанных и импровизированных танцев в масках и шаманских ритуалов, которые могли бы быть унаследованы с более древних времен, хотя они еще не исчезли ни в этот период, ни в последующий. Обнаженные мужчины в этой процессии не подвергались процедуре обрезания, но у них удалены волосы; они лишены любых признаков индивидуальности, статуса или положения в обществе. Их лица совершенно серьезны. Отсутствие у них бород, как и отсутствие бород у многих мужчин, изображенных в виде статуэток и фигурок того периода, наводит на мысль о том, что не стыдно вернуться к детской невинности. Каждый изображенный человек исполняет установленную для него роль в представленных событиях, напоминая нам о том, что религиозный ритуал, как и все церемонии, – разновидность спектакля, в котором актеры скрупулезно следуют предопределенному сценарию и в то же время бросаются в действие, не смущаясь, со всем воодушевлением, как дети. Британский антрополог Роберт Маретт предположил, что элемент «актерства», «притворства» был характерен для всех древних религий.

Греческий философ Платон пошел еще дальше в написанных им в 360 г. до н. э. «Законах», в которых он рассмотрел религиозный обряд как модель всей жизни: «Жизнь следует проживать как пьесу, играя в определенные игры, принося жертвы, исполняя песни и танцы, и тогда человек сможет умилостивить богов и защитить себя от врагов».

В 1938 г. голландский историк и философ Йохан Хейзинга опубликовал книгу Homo Ludens, исследование игрового элемента в культуре» (с латыни homo ludens переводится приблизительно как «человек играющий»). Хейзинга определил игру как «деятельность, которая явным порядком происходит в определенных границах времени и пространства по свободно принятым правилам вне области необходимости или материальной пользы». Он показал, что игра в широком смысле слова является необходимым элементом большинства аспектов цивилизации. Закон, утверждал он, является игрой, как и религия, искусства и стремление к знаниям. Даже в войне есть элементы игры. Хейзинга цитирует пророка Самуила (2: 4), когда два военачальника Абнер и Иоав противостоят друг другу у озера Gibeon:

Древнееврейское слово «играть» происходит от корня sachaq, что означает «играть, веселиться, смеяться, радоваться, подшучивать». Даже во времена Первой мировой войны офицеры по обеим сторонам Западного фронта относились друг к другу с уважением и «играли по правилам», как и индийские и пакистанские офицеры во время разных войн, которые привели к независимости Бангладеш.

После опубликования в 1960-х гг. книги Хейзинги хиппи приняли ее как необходимый для себя текст в то самое игривое и веселое десятилетие. В 1970 г. австралийский писатель Ричард Невилл, тогдашний старейшина лондонской так называемой подпольной прессы, опубликовал книгу «Власть игры». Дух игры, вновь введенный в западное общество, как утверждает он, мог изменить внешний вид и организацию общества до неузнаваемости. Если он был прав, то размышление об игре может пролить немного света на расцвет города Гильгамеша, дав нам подсказку – поискать в неожиданном месте такой же бурный период прогресса и изменений.

Хейзинга, ученый-гуманист, родившийся в 1872 г., видел, как знакомый ему мир, в котором он чувствовал себя неуютно, уничтожила Первая мировая война. Он считал, что западная цивилизация постепенно рушится из-за отсутствия игры. «Девятнадцатый век, – писал он, – похоже, оставляет мало места для игры. Все более главенствуют тенденции, идущие вразрез со всем, что мы подразумеваем под игрой… Эти тенденции были усилены индустриальной революцией и ее завоеваниями в области технологий». Но, на мой взгляд, Хейзинга ошибался. Всякий, кто когда-нибудь наблюдал за тем, как развлекаются дети, признает, что научно-технологическая грань цивилизации является именно результатом игры в своем чистом виде. Подобно тому, как дети постоянно исследуют, экспериментируют, испытывают и пробуют разные вещи не с какой-то сознательной целью, а просто ради получения удовольствия от самой игры, так и чистая наука и прикладные технологии играют с идеями, принципами и материей, все время размышляя: «Предположим…» и спрашивая: «А что будет, если?..»

Наука, будучи далеко не такой опасной в своем зашоренном материализме, как считал Хейзинга, часто подвергается критике за свою явную бесполезность ввиду отсутствия своего практического применения. Британский математик Дж. Х. Харди скорее гордился этим фактом. Он писал, что в основном наука совершенно бесполезна: «Что касается меня, я ни разу не оказывался в ситуации, в которой такие научные знания, коими я обладаю, за пределами чистой математики принесли бы мне хоть малейшую пользу».

Таких обществ, в которых серьезность, традиция, следование догматам и приверженность давно установленным – зачастую предписанным Богом – способам делать что-то являются жестко навязанным правилом, было большинство всегда и во всех уголках мира. Эти народы неизвестны своим чувством юмора и нелегко идут на контакт, они редко улыбаются. Для них изменение всегда подозрительно и обычно заслуживает осуждения, и они едва ли вносят вклад в развитие человечества. И, напротив, общественный, художественный и научный прогресс, равно как и технологическое развитие, становятся наиболее очевидными там, где культура и идеология правления дают мужчинам и женщинам разрешение играть с идеями, верованиями, принципами или материалами. А там, где склонная к игре наука изменяет в людях понимание того, как функционирует физический мир, политические изменения и даже революция редко отстают.

Так что, хотя это и может показаться неожиданным и даже странным сравнением, ближайшим аналогом всплеска творчества и развития, имевшего место в доисторическом Уруке в течение 4-го тысячелетия до н. э., вполне мог стать тот переворот, который изменил поверхность земного шара ближе к концу XVIII в. В обоих случаях давно установленный и почитаемый образ жизни был свергнут, люди хлынули в города из сельской местности, новые изобретения и материалы следовали одно за другим, наступая друг другу на пятки, и структура самого общества приобрела невиданную доселе форму. Как однажды написал видный исследователь доисторических времен Эндрю Шерратт, «догадки, которые приходят путем сравнения эпизодов, сильно разделенных во времени, носят взаимный характер: знание об урбанистической революции дает толкование революции неолитической и наоборот… Разве не могли бы историки индустриальной революции, в свою очередь, извлечь выгоду из знаний об этих более древних трансформациях?»

Обратное, возможно, даже более полезно, так как идеи, лежащие в основе построения современного мира, были тщательно исследованы, тогда как нам почти неизвестны подробности культа великой богини Урука, как и идеология, которую она олицетворяла в умах жителей Месопотамии в 4-м тысячелетии до н. э. Но мы все же знаем, что их верования сделали возможным величайший известный нам взрыв общественного, материального и технологического прогресса, произошедший до индустриальной революции нашего времени. Это изменение, по-видимому, произошло так же быстро, так и в наше время. Как сказал профессор Петр Михаловски, один из самых уважаемых антропологов современности, «совокупность общественных и политических изменений, которые произошли в Месопотамии в позднеурукский период к концу 4-го тысячелетия, представляет собой значительный скачок беспрецедентного масштаба, а не постепенное эволюционное историческое развитие».

Разве не мог такой необычный всплеск творчества и изобретательности быть результатом признания игры в самом широком смысле этого слова как законного способа взаимодействия с миром? В 4-м тысячелетии до н. э. в Уруке, вероятно, очень много смеялись.

Посетите Музей Чикагского института искусств или зайдите на его сайт, чтобы подтвердить важность игры в жизни Древнего Междуречья. Посмотрите на очаровательные игрушки, выкопанные из песков Тель-аль-Асмар, Древней Эшнунны. Одна из них имеет в длину около 13 см и сделана из обожженной глины, с крошечной головой барашка, приставленной к большому цилиндрическому телу. Игрушка установлена на четырех тонких колесах, и спереди есть отверстие, через которое когда-то продевалась веревочка. Ее и не собирались сделать похожей на настоящее животное, голова барашка – не более чем жест (те, кто подобно мне всегда считал, что игрушки, которые тянут за собой на веревочке, должны иметь вид железнодорожных локомотивов, заметят, что ее полое туловище странным образом напоминает паровозик Томас). Эта простая игрушка сделана для удовольствия трех-, пятилетнего ребенка.

И хотя она была найдена в развалинах храма и, возможно, имела религиозное значение, ее форма почти заставляет представить себе, как ее тянет за собой по пыли тенистого двора или по оживленной городской улице маленький мальчик 5 тысяч лет назад. Когда он играет, взрослые вокруг него тоже это делают: придумывают длинный-длинный список новых творений и изобретений, которые сейчас впервые обнаружены среди археологических находок в Уруке и его окрестностях.

Ведь большинство основных технологий, которые поддерживали человеческую жизнь до тех пор, пока промышленное производство не начало какие-то два века назад захватывать мир, были впервые разработаны в это время и в этом уголке мира – родине пивоваренной бочки, печи для обжига и сушки гончарных изделий и ткацкого станка; плуга, рядовой сеялки и крестьянской телеги; флюгера и парусной лодки; арфы, лиры и лютни; технологии обжига кирпичей, свода и правильной арки.

И везде – как и на игрушке из Чикагского музея, на улицах, в полях и по берегам каналов – использовалось колесо, являющееся символом и средством, обеспечивающим людям мобильность.

Появление части изобретений, по-видимому, требует внезапной вспышки вдохновения и игры. Колесо – одно из них. Ученые спорили о его происхождении с большим пылом и мастерством, некоторые из них уверяли, что колеса развились из деревянных катков, которые с древних времен используются для перемещения на короткие расстояния тяжелых предметов на салазках, другие предполагали, что вращательное движение полного цикла само по себе было важной новой идеей. И все же многие историки убедительно доказывают, что принципы использования катка и колеса концептуально различны: катки – на самом деле мобильные средства продления поверхности, по которой перемещается груз; колеса же часть самого движущегося объекта. Эти авторы предлагают другой источник этой идеи: поворотный круг, закрепленный в центре на оси и использовавшийся для изготовления совершенно круглых горшков, который появляется в списке археологических находок до колеса. Если эти исследователи правы, то тогда кто-то когда-то, вероятно, взял поворотный круг, чтобы переместить, и естественным образом покатил его, повернув на край. Огромным скачком вперед стало открытие того, что, когда круг поворачивается, центральная ось, на которую насажен диск, всегда остается на одной и той же высоте над землей. Отсюда появилась идея приделать несколько поворотных кругов к салазкам, перенеся таким образом этот механизм из гончарной мастерской в область перевозок.

С другой стороны, существует много достижений, которые вполне могли быть результатом постепенной эволюции. Вероятно, аккуратных изготовителей красиво украшенной керамики того времени приводили в уныние неровный обжиг, грязные пятна, копоть и грязь, остававшиеся на горшках от горящего дерева во время обжига на открытом очаге. Очевидно, решено разделить сосуды и пламя. Прогрессивный метод проб и ошибок привел к появлению типичной для Междуречья печи для обжига в форме улья с отверстием наверху и дырчатым настилом, отделявшим топливо от камеры обжига.

Тем не менее даже постепенная эволюция таила свои сюрпризы. Оказалось – и конечно же не намеренно, – что помимо защиты тщательно подготовленной глиняной посуды от повреждений печи для обжига также позволяли достигать гораздо более высокой температуры процесса. И это превратило скромную печь в главный лабораторный инструмент Древней Месопотамии. И подобно тому, как современная химическая промышленность оказалась результатом случайного открытия синтетических красителей, что было более чем практично, так и верное духу игры первое достижение экспериментаторов Урука практичным не стало.

В древние времена сине-зеленый камень лазурит был ценным полудрагоценным камнем. Из него делали печати и украшения, бусины и браслеты, использовали для инкрустаций на скульптурах. В шумерской литературе его упоминают как украшение городских стен: «Теперь бойницы Аратты сделаны из зеленого лазурита, стены и кирпичные башни – ярко-красного цвета». То же касалось и храмов: «Он построил храм из драгоценного металла, украсил его лазуритом и изобильно покрыл его золотом». Богиня наставляет царя Лагаша Гудеа: «Открой свои склады и возьми из них древесину, построй колесницу для своего господина и впряги в нее жеребца, укрась эту колесницу очищенным серебром и лазуритом».

Но лазурит встречается редко, его можно добыть только в нескольких местах в Центральной Азии, а именно в горах Бадахшана на севере современного Афганистана, в 2500 км от Южной Месопотамии. Кажется просто удивительным, что могла существовать процветающая торговля на таком обширном пространстве в те времена, когда этот ценный камень нужно было нести пешком по диким горным тропам и гибельным пустыням, чтобы удовлетворить тщеславие месопотамских богов и царей. И все же это происходило, если судить по огромному количеству предметов из лазурита, найденных при раскопках по всему Среднему Востоку.

Учитывая цену такого материала и трудность его доставки, изобретательные умы вскоре приложили все свои усилия к тому, чтобы найти способ воспроизвести ярко-синий цвет. Им это удалось. Сделав это, они создали самый первый абсолютно искусственный материал – не в результате случайного или побочного наблюдения, а путем размышлений и экспериментов.

В 1960-х гг. я сам видел в действии данный процесс, разработанный этими пионерами синтетической химии 5 тысяч лет назад: искусственный лазурит (в настоящее время его ошибочно называют египетским фаянсом) изготовляли в мастерской позади мечети в Герате, в Афганистане. Грязная, похожая на пещеру лачуга, заполненная дымом и удушающими химическими газами; тонкие лучи солнечного света, пробивающиеся через щели в крыше, соревнующиеся с ослепительным сиянием раскаленной добела печи для обжига, расположенной в углу хижины. Юноша в большом тюрбане, как во сне, накачивает воздух в огонь огромными мехами. А владелец гордо показывает мне результат: бусины и безделушки, покрытые немного бугристой темной сине-зеленой глазурью.

Мы можем догадаться, как это изобретение могло появиться на свет. Мягкие медно-карбонатные минералы, зеленый малахит и синий азурит использовались, вероятно, со времен палеолита для изготовления пигментов для украшения ремесленных изделий, а также лиц: растертые в пудру и смешанные с жиром, они превращаются в достаточно стойкие тени для век. Подержите кусочек какого-либо минерала из перечисленных в огне, и он ярко вспыхнет синим или зеленым пламенем. Древние люди, незнакомые со спектрами или пирохимией, видимо, думали, что высокая температура вытягивает цвет из минерала в пламя. Им могло показаться осуществимым захватить этот цвет и наложить его на другой предмет. Но как остановить рассеивание цвета в воздухе вместе с дымом? Решение состояло в том, чтобы положить предмет, который нужно окрасить, вместе с измельченным минералом в закрытую емкость и нагреть их в печи для обжига. Экспериментаторы вскоре обнаружили, что на этот процесс уходит много времени, целый день, и необходима высокая температура, не намного меньше тысячи градусов Цельсия. Но это действовало тогда и по сей день работает в Герате. Предмет появлялся из печи с твердым, блестящим покрытием темного сине-зеленого цвета, не таким, быть может, красивым, как настоящий лазурит, но очень похожим.

Осознание того, что если смешать минералы и подвергнуть их высоким температурам, то можно полностью изменить их свойства и создать совершенно новые материалы, имело далекоидущие последствия. Homo ludens, вероятно, испытал эту процедуру на огромном количестве камней, минералов и других материалов. И случалось так – достаточно часто для того, чтобы подвигнуть к дальнейшим экспериментам, что результат приводил к чему-нибудь совершенно новому, вроде способа покрытия кирпичей соляной глазурью, для получения которой более поздний ассирийский рецепт предписывает: «Песок, щелочь из „рогатого“ растения нивяник обыкновенный измельчить и смешать, положить в неразогретую печь для обжига с четырьмя отверстиями для тяги, а затем перемещать смесь между отверстиями для тяги. Зажечь бездымный огонь. Вынуть смесь, дать ей остыть, снова растереть и добавить к нему соль без примесей. Положить в печь для обжига, зажечь бездымный огонь. Как только смесь станет желтой, дать ей натечь на кирпич; название этому – спекание».

Другими открытиями стали изобретение стекла и цемента, а также плавление меди. Затем было обнаружено, что добавка касситерита к медной руде изменяет к лучшему свойства получающегося в результате металла. Этот сплав оказался тверже, крепче, дольше сохранял острый край и, что еще более важно, плавился при более низкой температуре, упрощая литье. Это вывело Южное Междуречье из каменного века в век бронзовый, со всеми сопутствовавшими глубокими культурными, общественными и политическими изменениями.

Кузница богов

Один эпизод в эпосе о Гильгамеше повествует о том, как Урук получил от царя города Киша Ага сообщение с угрозой нападения:

«Гильгамеш представил этот вопрос на рассмотрение городских старейшин, ища решения: „…не поддадимся царю Киша, давайте вести войну!“

Созванное собрание городских старейшин ответило Гильгамешу: „…покоримся царю Киша, не будем вести войну!“

Гильгамеш… положившись на богиню Инанну, не принял во внимание то, что сказали городские старейшины. Он снова поставил этот вопрос, но перед городской молодежью, ища решения: „…не покоримся царю Киша, давайте воевать!“

Собравшиеся молодые люди города ответили Гильгамешу: „Стоять на изготовку, обслуживать, сопровождать царского сына – держать осла за задние ноги – у кого хватит на это духу? Не станем покоряться царю Киша, давайте воевать!“

„Урук – кузница богов, Эанны, царская династия ниспослана с небес – великие боги дали ее… Ты их царь и их воин! О, сокрушитель голов, принц, любимый богом Ан, когда он придет, чего бояться? Их армия мала, в ее тылу – сброд, их воины не устоят перед нами!“»

Гильгамеш ведет своих молодых людей сражаться, захватывает в плен царя Агу, а затем, неожиданно проявив великодушие, дарует ему свободу, чтобы тот возвратился в свой родной город.

Это не история, а литературный эпос, хотя, вполне возможно, он отражает реальный конфликт между Уруком и расположенным приблизительно в 150 км к северо-западу от него городом Кишем. Произведение было написано через столько же лет после описываемых в нем событий, сколько прошло между периодом правления короля Артура с его рыцарями Круглого стола и нашим временем. И, подобно романтическим историям о короле Артуре, в эпосе рассказывается гораздо больше о времени, когда он был написан, чем об эпохе, которую он описывает.

Тем не менее он дает нам возможность мельком увидеть один момент в истории Урука, когда тот постепенно двигался из каменного века в век железный («кузница богов»); от того, что Торкильд Якобсен назвал первобытной демократией (правитель все еще должен был советоваться с народом – «созванное собрание городских старейшин»), к царской власти и самодержавию (властитель поступал по своей воле, не спрашивая ничьего мнения); от мирного сосуществования к состоянию постоянной агрессивной воинственности («Давайте воевать!»). Все эти изменения, хорошие и плохие, были частью перехода от жизни в деревнях к полноценной цивилизации.

Сельские общества развиваются и естественным образом приспосабливаются к окружающей среде и политическим условиям, цивилизации же проектируются. В Уруке тот же самый экспериментальный подход, который применялся к материальному миру, использовали при разработке плана, связанного с жизнью всех людей в городе. Последний уподоблялся механизму, а его жители являлись движущимися винтиками, заставлявшими его работать.

В деревнях семьи в своем большинстве были относительно равны; в городе существовала иерархия общественного положения. В деревнях ответ на вопрос «Какая у тебя профессия?» не был важен, а в городе наоборот. Выживание сельского жителя зависело от его принадлежности к семье, пусть даже и в роли раба; горожанину внезапно стали доступны новые способы заработать себе на жизнь. Вместо того чтобы добывать средства к существованию своей разросшейся семьи (единственный вариант на протяжении прошедших времен), теперь вы могли работать на храм или во дворце и в обмен получать не место у очага, а заработную плату. Сохранившиеся до наших дней реликты наводят на мысль, что в городе Гильгамеша многие так делали.

Самые характерные предметы, найденные целыми и разбитыми на развалинах Урука (до половины всех керамических находок), – это грубые и довольно уродливые глиняные емкости, известные как вазы со скошенными краями, очень отличающиеся от изящной и тонкой раскрашенной керамики предыдущего периода. Эти сосуды были сделаны не путем сворачивания глины кольцами или ее вращения на гончарном круге, а в простых формах (недавно проведенный эксперимент подтвердил этот вывод). Возможно, это стало самым первым приложением принципа массового производства к потребительскому товару. В деревнях посуду делали в домашних хозяйствах по высоким эстетическим стандартам и со вкусом, ее украшали традиционными узорами, которые что-то значили для тех, кто ею пользовался. Сосуды со скошенными краями, произведенные массово, наоборот, были продукцией коммерческих мастерских и не обладали никаким иным значением, кроме полезности.

Это изменение получило название «эволюция простоты». По мере развития города производством начала заниматься каста профессиональных рабочих, что привело, по словам одного историка, «к эстетической депривации неэлиты». О керамике теперь судили только по ее эффективности и экономии: стандартные емкости, возможно и некрасивые, оказывались достаточно хороши и дешевы, чтобы отвечать нуждам нового общества. Это изменение было похоже на переход от ремесла к промышленному производству в Викторианскую эпоху, которому напрасно сопротивлялись и о котором сокрушались сначала Романтическое движение, а затем Движение искусств и ремесел. Возможно, некоторые жители Древней Месопотамии тоже протестовали.

Как делали сосуды со скошенными краями – на этот вопрос оказалось гораздо легче ответить, чем на вопрос «Для чего и почему?». По форме они напоминают наполненные до краев продукцией емкости, которые несли обнаженные люди, шедшие в процессии к храму богини на вазе из Варки. Но те сосуды выглядят довольно изящно; остальные предметы настолько грубы, что трудно представить себе, что из них кто-то ест, не говоря уже о том, чтобы приносить их богине. Они пористые, так что не годятся для воды или пива, и, очевидно, одноразовые, так как целых их было найдено столько же, сколько и в осколках (их сравнивают с полистироловыми контейнерами для гамбургеров, которыми в наши дни замусорены улицы и пляжи). В то время как некоторые исследователи по-прежнему считают, что жертвоприношения к храму приносили в сосудах со скошенными краями, большинство ученых полагают, что их, вероятно, использовали для раздачи отмеренного количества хлеба или зерна как заработной платы или доли провизии. Когда только появилась письменность, значок, означавший пищу, провизию или хлеб, был очень похож на сосуд со скошенными краями.

Заработная плата и нормы продовольствия подразумевают существование зависимой рабочей силы, которая уже не заботилась о своем собственном пропитании, как было при превращении сельского крестьянства в городской пролетариат в современной Европе. Если в Уруке происходило именно это, то над чем трудился этот новый рабочий класс и на кого? Безусловно, требовалось проведение строительных работ. Храмы, схожие с домохозяйствами, но в большем масштабе, имели свои собственные поля, сады и огороды, – там нуждались в сезонных работниках, а также в специалистах по гидравлике, регулировавших и поддерживавших в рабочем состоянии противопаводковые и оросительные системы. Еще были пастухи и женщины, ухаживавшие за овцами, козами и быками; ремесленники, производившие ткани, корзины и керамическую посуду, включая те самые вазы со скошенными краями; скульпторы и ювелиры, экспериментаторы, медеплавильщики, металлурги и металлообработчики Кузницы Богов.

В отличие от современной урбанистической революции там не было независимых предпринимателей, конкурировавших друг с другом. Первый в мире город развивался вокруг храмов, и лишь позднее какую-то роль стали играть дворцы. Взгляд его жителей на мир обусловливался, как и в древних обществах, тоталитарной религиозной верой. Так что складывается картина теократической командной экономики, организованной иерархически, управляемой из центра и регулируемой в соответствии с идеологией, распространяемой жрецами, которых 5 тысяч лет спустя советские марксисты назовут «инженерами человеческих душ». Такова была власть храма.

Как образ жизни общественно-экономическая система, которую поддерживало духовенство, на протяжении долгого времени оставалась поразительно успешной. В конце 4-го тысячелетия до н. э. Урук и другие города Южной Месопотамии бурно процветали и все разрастались. Более того, в ней и далеко за ее пределами вдоль главных торговых путей стали возникать поселения с типичными характерными чертами культуры своей родины. Они тоже имели храмы – как в Уруке, построенные из кирпичей точно такого же размера, выложенных по такому же образцу; их стены были часто украшены похожими конусами из обожженной глины. Их жители демонстрировали те же самые предпочтения в пище и использовали те же самые управленческие технологии. И они производили сосуды со скошенными краями вместе со всем тем, что они значили для общественного строя и заведенного порядка труда. Широкое распространение этих типично урукских изобретений наводит на мысль о том, что система политического управления Урука активно экспортировалась с южных равнин на весь этот регион, даже в далекие районы современных Турции, Сирии и Ирана, без сомнения с той же «мессианской самоуверенностью», которая, по мнению Жака Ковена, являлась движущей силой неолитической революции.

Некоторые отдаленные поселения были совершенно новыми, построенными на целине как миниатюрные копии родных городов их жителей. Другие представляли собой давно уже существовавшие здесь большие деревни или небольшие городки, где ранее властвовал образ жизни каменного века, но теперь возобладала культура Урука. А третьи больше походили на анклавы, городские кварталы, в который уруканцы жили по-своему, тогда как все остальные вокруг придерживались старых традиций.

Для некоторых ученых «экспансия Урука» означала только одно: целью колониальной империи стала эксплуатация природных ресурсов, не имевшихся на юге; и эта империя поддерживалась военной силой. Тем не менее следует помнить, что такое положение возникло до появления тех технологий, которые теперь кажутся предпосылками к удерживанию с помощью военной силы далеко раскинувшейся империи: эффективных и быстрых средств связи (письменность была изобретена лишь к концу эпохи владычества Урука) и хорошего транспорта, использовавшего одомашненных вьючных животных (первое из них – осел появился из Северной Африки ближе к периоду упадка, нежели расцвета Урука; местное копытное equid, «азиатский дикий осел, или онагр», как известно, неприручаем).

Другие археологи истолковали эти данные как появление мирных торговых поселений или даже как волны ищущих пристанища беженцев; все эти выводы основывались на вере в то, что новые уруканские поселения были основаны выходцами из родного города. Однако не следует недооценивать силу идей, которые без принуждения привлекали новых приверженцев модного образа жизни. Наша недавняя история ясно показывает, как модная идеология, вроде марксизма-ленинизма, может быть широко и с энтузиазмом воспринята и воплощена во многих самозваных и недолговечных демократических социалистических республиках безо всякого насилия. Более того, вера в «современность» западных технологий, архитектуры, одежды, пищи быстро распространилась по всему миру даже до тех мест, которые никогда не являлись или лишь на короткий промежуток времени были частью какой-либо европейской империи. В настоящее время едва ли найдется на земле уголок, где нет западных брендов. Все выглядит так, будто что-то похожее происходило и давным-давно, в 4-м тысячелетии до н. э., и ему суждено было иметь более глубокие последствия, чем чему-либо еще в истории, так как в конечном счете это дало толчок к изобретению письменности.

В феврале 2008 г. доктор Дэвид Венгроу из Юниверсити-колледжа Лондонского университета произвел сенсацию в академических и деловых кругах, когда опубликовал статью, доказывающую, что цивилизация Урука первой изобрела торговую марку. С началом массового производства тканей, керамики, напитков и обработанных продуктов питания потребители хотели быть уверенными в происхождении и качестве употребляемых продуктов. Такую функцию выполняли данные этим товарам торговые марки. В то время как наше слово «бренд» происходит из практики выжигания какого-то символа на чем-то, чтобы продемонстрировать его происхождение, жители Междуречья использовали вместо этого комки глины, помеченные легкоузнаваемыми знаками, чтобы запечатывать корзины, коробки, кувшины и другие емкости.

Возможно, это началось с амулетов с изображениями религиозных или мифологических сюжетов. Как продукция ручной работы каждый амулет отличался от других и ассоциировался с человеком, который его носил или для которого он был сделан. Оттиснутый на глине рисунок с амулета немедленно идентифицировал своего владельца.

Очевидным следующим шагом стало изготовление краски, предназначенной исключительно для того, чтобы быть оттиснутой на глине с рисунком, выгравированным специально для этого. Эти штампы-печати были первой формой печатания. Однако, чтобы создать картинку разумных размеров, требовалась большая печать, быть может неудобная для ношения с собой. И вскоре стало понятно, что если рисунок нанести вокруг цилиндра, а затем прокатать последний по глине, то полученное изображение будет более чем в три раза больше диаметра цилиндра. Так родилась цилиндрическая печать – одно из самых характерных и красивых изобретений Урука, которое существовало в повседневной жизни до самого конца месопотамской цивилизации.

Эти печати – не намного больше дюйма в длину – делали из всех мыслимых материалов – известняка, мрамора и гематита, полудрагоценных металлов вроде лазурита, сердолика, граната и агата и даже из обожженной глины и фаянса. Будучи практически неразрушимыми, они являются многочисленными находками археологов во всем регионе.

Со временем гравировка стала настолько тонкой, что историки предполагают, что у изготовителей печатей, возможно, имелись оптические устройства, основанные на принципе камеры-обскуры, – под палящим солнцем Междуречья даже самое крошечное отверстие пропускало бы достаточно света. Было даже выдвинуто предположение, что после изобретения прозрачного стекла использовалась какая-то форма примитивных линз, хотя овальный горный хрусталь, найденный при раскопках в ассирийском городе Нимруде в 1850 г., исследователи древних технологий уже не считают линзой.

Для историка цилиндрические печати бесценны, так как изображения, которые они оставляют, впервые показывают нам картину жизни в Древней Южной Месопотамии и за ее пределами. Многие из них представляют собой религиозные сцены: часто неизвестные боги и богини развлекаются у рек и в горах, дворцах и храмах; священные стада теснятся вокруг тростникового коровника Великой богини, удивительно похожего на тростниковые дома, которые все еще строят арабы у болот в наши дни; или мы видим верующих, плывущих к храму на лодке. Есть много сюжетов из мифологии, по-видимому с известными героями, сражающимися друг с другом или борющимися со зверями. Другие печати представляют нам зарисовки из повседневной жизни: домашних животных в полях, работников в сыроварне, ткачей, гончаров и кузнецов, а со временем появилось больше сцен сражений и военного хаоса.

В то время как эти печати, возможно, сначала использовались как логотипы бренда, они быстро стали личными идентификаторами, эквивалентными подписям в обществе, в котором даже после изобретения письменности грамотностью владели лишь немногие. Оттиски цилиндрических печатей делались на документах разного рода и с целью идентифицировать разнообразную личную собственность. Фактически древние применяли их настолько повсеместно, что это напоминает нам детей, которые только-только научились писать и вырисовывают свои имена на всем, включая стены и мебель. Такое использование наводит на мысль о том, что жители Урука и их соседи ценили индивидуальность, возможно, в такой же степени, в какой и мы. В отличие от многих других культур, древних и более поздних, анонимность их не привлекала; каждый человек стремился оставить свою личную метку в мире.

Активно это стало развиваться после того, как письменность распространилась повсеместно. По именам мы знаем больше людей, живших в Месопотамии, чем в любом другом уголке Древнего мира. Имена писали на всевозможных текстах – рецептах, накладных, торговых контрактах и судебных решениях, брачных договорах и соглашениях о разводе. Пока самый первый личный автограф найден в упражнении писца из Урука, датированный приблизительно 3100 г. до н. э. и подписанный с обратной стороны: «GAR.AMA».

Возможно, именно это желание оставить запись о своем существовании в какой-то перманентной форме подсказало некоторым жителям Урука преобразить простое счетное устройство в сложную систему маркирования глиняных табличек, придать письменную форму первым договорам и контрактам, затем идеям и верованиям, песням и рассказам, поэзии и прозе. Если так, то культ индивидуальности Древнего Междуречья изменил ход развития человечества. Идея письменности, безусловно, была самым большим подарком миру от города Гильгамеша.

Тайна клинописи

Согласно легенде, Септуагинта – перевод на греческий язык древнеиудейской Библии – появилась на свет тогда, когда главный библиотекарь Александрийской библиотеки в Египте Деметрий Фалерский убедил императора Птолемея II Филадельфа приобрести копию еврейской Торы. В ответ на приказ императора первосвященник Иерусалима послал в Александрию 72 ученых – по шесть от каждого из 12 племен израильских, где они жили на острове Фарос, совершали каждое утро ритуальные купания в море, – и, притом что каждый из них работал в одиночку, они создали чудесным образом идентичные переводы (на самом деле Септуагинта означает «семьдесят», а не «семьдесят два», но, как гласит старый еврейский анекдот, кто считает?).

Очевидно, ссылаясь на эту историю, в 1857 г. Лондонское Королевское азиатское общество отдало только что обнаруженный документ из Месопотамии четырем ведущим ученым того времени – Эдварду Хинксу, Жюлю Опперту, Генри (позднее сэру Генри) Кресвику Ролинсону и Уильяму Генри Фоксу Талботу (один из основоположников фотографии). Их попросили попытаться сделать перевод, не советуясь друг с другом. Их работы были поданы в запечатанном виде и (что удивительно или нет) оказались достаточно похожи. Общество провозгласило о разгадке тайны клинописи: «Исследователи подтверждают, что совпадения между переводами как в смысле передачи общего содержания, так и словесного перевода были удивительными. В большинстве случаев имело место сильное соответствие установленных значений, а иногда – любопытная идентичность выражений, если брать конкретные слова».

Если письменные документы определяют начало истории, то успех четырех дешифровщиков должен был установить дату начала, которой до этого считалась эпоха древних иудеев; и она отодвинулась на тысячи лет раньше, чем можно было себе представить.

История расшифровки месопотамской письменности началась на полвека раньше, когда немец Георг Гротефенд – учитель латыни, которому было едва за двадцать, заключил в пивнушке пари с друзьями о том, что он сможет объяснить значение некоторых текстов «cuneatis quas dicunt» («как говорят, клинописных»), взятых в древней столице Персии Персеполе. В его докладе Королевскому научному обществу Гёттингена говорилось, что из трех различных, хотя и явно связанных между собой видов письма один, представленный в известной древнеперсидской форме, был алфавитным по своему характеру, в котором каждый знак изображал звук речи, а слова читались слева направо. Используя сочетание бесспорного таланта, простой удачи и упорства, он сумел прочитать несколько имен – Дария, Ксеркса и Гистаспа – и некоторые королевские титулы.

Второй этап настал, когда такой же молодой бесстрашный британский армейский офицер Генри Ролинсон, рискуя жизнью и здоровьем, взобрался по скале Бехистун, находящейся в Северо-Западной Персии, чтобы скопировать длинную надпись, оставленную персидским императором Дарием I около 500 г. до н. э. Она тоже оказалась трехъязычной.

Основанная на работе Гротефенда древнеперсидская версия надписи Дария довольно быстро поддалась переводу, дав возможность взяться за другие языки, надписи на которых были вырезаны на скале. Вторым расшифрованным стал силлабический шрифт, в котором каждый значок представлял сочетание звуков, вроде «а», «ба», «аб» или «баб» и т. д. Перевод с помощью персидского текста показал, что это неизвестный язык, который после нахождения других написанных на нем документов в одной из частей Персии (в древности – Эламе) стал называться эламским.

Третья разновидность клинописи, найденная на скале Бехистун, оказалась самой трудной для дешифровки. Здесь имелось гораздо большее количество значков, чем в двух других системах письма. Этот вариант не был ни алфавитным, ни полностью слоговым. Одни и те же символы – сочетания клинописных значков – иногда использовались в качестве логограмм (то есть их следовало читать как слова, как, например, в современном китайском языке), а в других случаях – фонетических символов, обозначавших звуки речи. Некоторые символы указывали на некое количество разных вещей, и их также следовало читать как разные звуки. Часть звуков была представлена несколькими разными символами. Были символы, которые, по-видимому, не имели самостоятельного значения, но предназначались для уточнения общего смысла предыдущего или последующего символа – филологи теперь называют это детерминативами или классификаторами. Так, вертикальный клинышек всегда сопровождал имена людей, звездочка – имена богов, и совершенно другой код стоял перед названиями географических мест – но не всегда. По этой причине великий французский ассириолог Жан Боттеро назвал клинопись «дьявольской» письменностью.

Тем не менее исследователи в конечном счете установили, что эта письменность представляла собой семитский язык и, таким образом, была родственной древнефиникийскому, древнееврейскому и современному арабскому языкам. Именно это понимание дало возможность трем экспертам дать аналогичные переводы в ответ на сложную задачу, поставленную Королевским азиатским обществом в 1857 г. (они назвали эту письменность ассирийской по названию кровожадной библейской империи; в настоящее время она известна как аккадская, а вавилонский и ассирийский языки, соответственно, являются ее южным и северным диалектами).

Однако это был еще не конец истории. По мере того как прочитывалось все большее количество текстов, ученые начали медленно понимать, что в основе аккадской письменности должен лежать другой, более древний языковой пласт, о котором никто до этого и не подозревал. Такое понимание зародилось потому, что многие письменные знаки использовались в равной степени и как идеограммы, и как произносимые слоги. Иногда такой символ, который обычно обозначал быка, выражал «звук» gud, другой, – например «разделять», имел значение «смола» (tar). Слово «рот» порой изображался слогом ka. Но ни один из этих звуков нельзя было найти в семитском языке, где «бык» был alp, «разделение» – paras, а «рот» – pu. Поэтому изначально создателями этой письменности, видимо, являлись люди, в языке которых «бык» был gud, «разделять» – tar, а «рот» – ka.

Сначала попытки вытеснить семитскую форму с занимаемого ею места как первого языка Среднего Востока встретили сопротивление. Оппозицию возглавил франко-еврейский востоковед из Адрианополя Жозеф Галеви, который сделал себе имя на исследованиях Южной Аравии, выдавая себя за раввина из Иерусалима, собиравшего милостыню для бедных.

Европейских евреев «зауважали» после того, как обнаружилась их связь с семитскими основоположниками цивилизации, поэтому Галеви был потрясен смещением предков-семитов с этой позиции и возведением на нее какого-то недавно обнаруженного шумерского народа-выскочки. Он отказался поверить, что такой народ существовал всегда, утверждая, что шумерское письмо являлось не более чем тайнописью, придуманной семитскими священнослужителями с целью держать простой народ в невежестве. Публикация в 1900 г. его книги Le Sumerisme et l’Hisoire Babylonienne привела к известному скандалу, когда в Париже два выдающихся ученых подрались зонтиками в коридоре Ecole des Hautes Etudes.

Этот вопрос был улажен в 1905 г. публикацией связного и убедительного перевода нескольких шумерских надписей – благодаря ему могли реконструировать большую часть грамматики. Шумерский язык оказался действительно очень странным и не входил ни в одну из известных языковых групп, имел необычный синтаксис и словарный запас, состоявший в основном из односложных слов; в нем существовало большое количество омофонов – одинаково звучащих слов (иногда до десяти различных слов, которые произносились одинаково). Так, слово «А» означало воду, канал, наводнение, слезы, сперму, отпрыска или отца; «Э» – дом, храм или участок земли; «У» переводилось как «растение», «овощ», «трава», «еда», «хлеб», «пастбище», «груз», «сон», «сильный», «могущественный», «кормить» или «обеспечивать». Эти слова можно было соединить вместе, чтобы получить новые слова: «Э» (дом) плюс «ан» (небо, небеса) – и получалась Эанна – Небесный Дом, храм великой богини в Уруке; «лу» (человек) плюс «гал» (большой) – «лугаль» (большой человек, владыка или царь).

Ученые продолжают обдумывать этот вопрос. Некоторые полагают, что эти явно идентичные слоги дифференцировались, как в китайском языке, различными речевыми тонами. В конце 1980-х гг. Жан Боттеро предположил, что односложный словарный запас, вероятно, является ошибочным восприятием, вызванным тем фактом, что изобретатели письменности записывали только первый слог слов, и назвал это акрофонией. Не так давно один датский исследователь предположил, что шумерский язык, возможно, был креольским – результатом того, что в качестве родного языка люди учили пиджин – язык, грубо слепленный в условиях межъязыковых контактов, чтобы дать возможность людям, говорившим на разных языках (в данном случае многонациональным основателям Эриду, Урука и их соседям), общаться на базовом уровне. Поэтому впоследствии его почитали как язык основателей цивилизации.

Согласия нет даже по вопросу происхождения шумерской письменности. В настоящее время по одну строку «линии фронта» находятся ученые, которые видят ее появление как кульминацию постепенного процесса, длившегося тысячи лет с тех времен, когда древняя система счета животных и товаров изначально использовала камушки, а затем глиняные метки, которые для хранения запечатывали в глиняные емкости. Сначала такие метки прикладывали в качестве печати на внешнюю сторону конверта, чтобы показать, что содержится внутри. Позднее эти изображения рисовали на глине заостренной палочкой. В конечном счете сами эти метки были забыты, остались только «конверты» в виде глиняных табличек в качестве долговременной записи.

Другие исследователи полагают, что письменность являлась одним из значительных скачков, столь характерных для передовых жителей Южной Месопотамии, появилась она внезапно ближе к концу 4-го тысячелетия до н. э. и развивалась еще несколько веков – от рудиментарных условных обозначений к сложной системе, способной записывать стихи и литературную прозу, равно как и контракты и деловые счета.

Однако все сходятся в том, что в принципе, по иронии судьбы, утверждение Жозефа Галеви содержит крошечную крупицу правды. Самые древние тексты совсем не были письменностью, а на самом деле представляли собой нечто вроде кода. Первые знаки изображают не язык, а предметы. Они представляют собой фиксации о сделках и записаны упрощенными рисунками доставленных или полученных предметов – животных, людей, товаров. Изображение морды быка означало само это животное, а вазы со скошенными краями – пищу. Рисунок мог представлять не сам объект: бога изображала звезда, храм – нечто похожее на план здания на нулевой отметке.

На первых этапах эта система давала не более чем упрощенную личную запись, довольно неоднозначную памятную записку, вроде: «Две – овцы – храм – бог – Инанна». Кроме того, чиновники или управляющие, которые фиксировали подобное, без сомнения, имели свои собственные предпочтения среди символов и способов их начертания. В целях максимальной полезности эти символы должны были стать узнаваемыми для всех, кто их видел, и стандартными по коллективной договоренности. Отсюда и «словарные списки» – длинные перечни титулов, профессий, животных и товаров, эквивалентные словарям, которые служили основой обучения писцов и гарантировали, что все они применяют один и тот же символ для обозначения, например, быка, чаши с едой, овцы, храма или богини.

Из этой очень простой основы за века возник и накопился большой ассортимент символов – несколько тысяч. Но всему есть предел. Число предметов, которые нуждались в особом изображении, было в принципе бесконечно. Но если бы у всех объектов в мире существовали свои символы, то никто не смог бы их запомнить. Однако у этого затруднения имелось простое решение, знакомое нам из нашего собственного опыта использования символов.

Возьмем в качестве примера пиктограмму самолета. В аэропорту ее применяют для обозначения зала прилетов и отлетов; на дорожном знаке она может означать «в аэропорт» или предупреждать о низко летящих самолетах, а в рекламе – указывать на турпакет или вообще путешествие за границу. Иными словами, значение этой пиктограммы легко можно расширить от «самолета» до «полета», «отпуска», «путешествия» и, без сомнения, до многих понятий, связанных с предыдущими. Точно так же в системе знаков Древнего Урука изображение ноги стало означать не только саму нижнюю конечность, но и ступню, ходьбу, прогулку, стояние, лягание и др. Контекст определял значение. А в тех случаях, когда расширения значения было недостаточно, символы комбинировали в небольшие сложные картинки. Изображение миски с едой рядом с головой понималось как процесс поглощения пищи, а символы «женщина» и «гора» (три маленькие горки) сначала означали «иностранка», а позднее «рабыня-иностранка».

Некоторые сочетания символов предназначались для того, чтобы отличать разные значения одного символа. Так, сочетание плуга с символом «человек» обозначало пахаря, а с символом «лес» – само орудие труда, сделанное из дерева. Именам богов предшествовал символ бога – звезда. Такие символы известны как детерминативы, их будут широко использовать при развитии письменности позднее.

Здесь трудился типичный homo ludens, ведь есть что-то игривое в том, как были изобретены многие символы. Например, некоторые их сочетания, включающие такие, как «голова» и «ярость», оказываются особенно забавны: пиктограмма представляла собой голову с большой копной волос, стоящих дыбом. Концепт «женщина» предпочитали изображать в виде треугольника лобка; а символ «мужчина» представлял собой извергающий семя пенис.

Однако воспроизведение с помощью заостренного инструмента требует некоторых графических способностей, и не каждый писец мог быть квалифицированным рисовальщиком. Со временем знаки становились все менее похожими на картинки и больше походили на стилизованные символы. В результате они потеряли всю узнаваемую связь с изображаемыми объектами. Вместо того чтобы рисовать острием, в глину вдавливали стило с треугольным или квадратным сечением, создавая клиновидные значки, от которых и произошло название клинопись. И в этом процессе символы утратили свою беззаботность, которой изначально, возможно, обладали.

Однако следующий, поистине революционный, этап более чем компенсировал эту потерю. И наверняка сначала это произошло в шутку.

Какими бы полезными ни были такие изображения, они представляли собой всего лишь способ записи каких-то вещей, предметов и объектов, а не письменность. Запись «Две – овцы – храм – бог – Инанна» ничего не говорит нам о том, доставили ли овец в храм или получили от него; были ли это туши, живые животные или что-то еще. Тем не менее для административных целей этого оказывалось достаточно. В Древнем Междуречье существовало общество с устными традициями, в котором высоко ценилась память. Все, что было нужно, – лишь простое напоминание, что-нибудь такое же нейтральное, как символ пальца, указывающего налево, который можно прочитать как go left (англ.), a gauche (фр.), links gehen (нем.), a sinistra (ит.), «налево» или (араб.). Чтобы быть более точным, требовался реальный язык, но на протяжении длительного времени идея отображения такой речи в форме знаков на глине никому не приходила в голову.

Наиболее вероятно, что идея, ставшая настоящим скачком (или, по крайней мере, идея, его вдохновившая), который продвинул письмо от записи каких-то вещей до фиксации звуков речи, изначально появилась как забава. Шумерский язык, в котором полно омофонов, а разные слова произносятся одинаково (или почти), вероятно, был площадкой для игр остряков, достойных награды. Тот факт, что среди сотен других примеров слова «стрела» и «жизнь» звучали одинаково – ti, или то, что слова «тростник» и «восстановление» произносились как gi, видим, давал большую возможность для словесного шутовства. Легко представить себе, как кто-нибудь среди шумерских храмовых чиновников применяет то же самое чувство юмора к символам, написанным на глиняной табличке, и извлекает из этой записи каламбурный и комический смысл – быть может, древний аналог короткой телевизионной комедии 1970-х гг., в которой покупатель в скобяной лавке читает из своего списка необходимых покупок fork handles («ручки вилок»), но продавец слышит four candles («четыре свечи»).

Шутка или нет, но закавыка оказывалась в способе записи понятий: их или вообще невозможно было нарисовать (например, «жизнь»), или для них еще не придумали символов. Так, шумерский барабан tigi изображали в виде стрелы ti плюс тростник gi, в результате мы понятия не имеем, как выглядел этот музыкальный инструмент.

Итак, полезность написания символов, которые обозначали не предметы, а слова и изображали звуки, должна была быстро обрести признание. Но по-видимому, потребовалось несколько веков для того, чтобы новый метод стал использоваться регулярно. Тем не менее принцип «не предметы, а звуки» все же закрепился, хотя фонограммы (символы звуков) так полностью и не вытеснили логограммы (символы предметов) в письменных текстах в течение всего периода использования клинописи.

Фонограммы доказали свою истинную пользу не только для обозначения слов, которые нельзя было изобразить картинкой, вроде «жизнь» или «барабан tigi», а что более важно – тех частей речи, которые необходимы, но не имеют самостоятельного значения: «к», «с», «у», например, а также того, что филологи называют связанными морфемами, – приставок, суффиксов и частиц. Каждый язык использует последние для формирования предложений, различия единственного и множественного числа, настоящего и прошлого времени, активной и пассивной формы, а также для расширения значения, как при добавлении ness (суффикс, образующий имя существительное от прилагательного. – Пер.) к happy («счастливый»), чтобы получить happiness («счастье»). Так как шумерский, по-видимому, был языком в основном односложных слов, всегда существовала возможность найти среди них такое, для которого имелся символ. Кроме того, это слово должно было походить на звучание частицы, чтобы та представляла его в письменном виде.

Так, со временем развилась эффективная и изящная система письма, способная максимально выражать слова шумерского языка. Однако эту систему было очень сложно освоить. Писцам требовалось много лет учения и тренировок, чтобы овладеть в полной мере всеми ее возможностями, а еще больше – чтобы творчески их применять. Как будто трудности любовно лелеяли. В то время как другие народы – эламиты, персы и жители Угарита – упрощали символы и сокращали их число, создав в конечном итоге короткий алфавит, в котором каждая буква представляла всего один звук, жители Месопотамии продолжали сохранять все это множество вычурных клинописных сложностей на протяжении всех трех тысячелетий существования их цивилизации. Вероятно, алфавиты им казались очень скудной и убогой формой письменности. Богатство значков, их неточность и многозначность создавали невероятный эффект от написанного клинописью текста, очень похожий на воздействие изящной каллиграфии на литературу Дальнего Востока.

Клинопись использовалась, разумеется, не только в высоких литературных целях. Ею также были сделаны самые первые записи о людях и событиях того времени, и с тех пор все, что случалось в мире, постоянно фиксировалось. Хотя это достижение археологи оценили только 5 тысяч лет спустя, оно реально воздействовало на свой мир, который радикально преобразился.

Эта ситуация мистическим образом перекликается с нашим временем. Подобно тому, как политико-технологическую революцию в Уруке можно сравнить с нашей недавней индустриальной революцией, превращение простой техники счета в эффективное средство коммуникации является прототипом постмодернистской эры. Скромное административное устройство – электромеханический табулятор перфорированных карточек, сконструированный горным инженером Германом Холлеритом для переписи населения США в 1890 г., – положило начало процессу, который постепенно привел к совершенно новому миру – информационному веку. В конце 4-го тысячелетия до н. э. простая техника счета с использованием глиняных меток была преобразована в городе Гильгамеша в замысловатую, универсальную и гибкую систему письма – достижение, с которого началась настоящая история.

Но для всякого нового начала должен быть конец того, что было раньше. Разграничительная линия проведена. То было тогда, а это – сейчас.