Глава третья
Солнце – светоч наш дневной…
Мег в своей чердачной спальне посмотрела на Ананду. Та дружески замолотила хвостом.
– И что это было? – спросила Мег.
Ананда лишь еще раз стукнула хвостом, разбудив котенка. Котенок вяло фыркнул и перебрался на другой угол подушки.
Мег посмотрела на свой старенький будильник, стоящий на привычном месте на книжной полке. Стрелки, похоже, не двигались.
– Совершенно не понимаю, что происходит.
Ананда тихонько заскулила, как скулит обычная собака в ответ на вопрос, простая дворняжка, каких много в деревне.
– Гаудиор, – пробормотала Мег. – Более радостный. Хорошее имя для единорога. Гаудиор. Ананда. Радость, без которой Вселенная развалится и схлопнется. Неужели наш мир утратил радость? И потому у нас тут такое творится?
Она задумчиво погладила Ананду, потом подняла руку, касавшуюся собачьего бока. От руки исходило теплое сияние.
– Я сказала Чарльзу Уоллесу, что отвыкла вникать. Наверное, я слишком повзрослела. Откуда ты узнала, что нужна нам, Ананда? Ведь когда я прикасаюсь к тебе, то вникаю так глубоко, как никогда прежде.
Мег снова положила руку на теплый бок и закрыла глаза, дрожа от сосредоточенности.
Она не увидела ни Чарльза Уоллеса, ни единорога. Не увидела ни знакомой местности со звездным валуном, лесом и холмами, ни ночного неба с бесчисленными галактиками. Она не увидела ничего. Вокруг не было ничего. Не было ветра, на котором можно нестись, который может сдуть.
Не было ничего. Не было ее. Не было темноты. Не было света. Ни взгляда, ни звука, ни касания, ни запаха, ни вкуса. Ни сна, ни пробуждения. Ни грез, ни знания.
Ничего.
А потом вспыхнула радость.
Все ее чувства ожили, пробудились и наполнились радостью.
Темнота была, и темнота была хороша. Как и свет.
Свет и тьма танцевали вместе, рождались вместе, порождали друг друга, никто не предшествовал, никто не шел следом – оба существовали в полноте своей, в ритме радости.
Утренние звезды пели вместе, и древняя гармония была юна, и это было хорошо. Это было очень хорошо.
А потом ослепительная звезда повернулась спиной к тьме, и тьма поглотила ее, и, поглотив ее, тьма сделалась тьмой, и теперь во тьме было нечто неправильное, и что-то неправильное было в свете. И это было нехорошо. Великолепие гармонии разбил пронзительный крик, шипение, смех, в котором не было веселья, а лишь отвратительная, ужасная какофония.
С непонятной уверенностью Мег осознала, что она сейчас переживает то, что переживает Чарльз Уоллес. Она не видела ни Чарльза Уоллеса, ни единорога, но она постигала знание Чарльза Уоллеса.
Разрушение гармонии было болью, было страданием, но гармония поднялась над болью, и радость запульсировала в свете, и свет с тьмой снова познали друг друга и стали частью радости.
Звезды и галактики помчались, становясь все ближе, ближе, пока множество галактик не сделались одной галактикой, одна галактика сделалась одной солнечной системой, одна солнечная система сделалась одной планетой. Нельзя было сказать, что это за планета, ибо она еще только формировалась. Пар поднимался над расплавленной поверхностью. В этом предначальном котле не могло быть ничего живого.
Потом появились всадники ветра и запели древнюю гармонию, и мелодия эта все еще была нова, и ласковые ветра остудили жар. И кипение, шипение, горение, испускание пара превратились в дождь, в эпохи дождя, тучи изливались непрерывными потоками дождя, что покрыл всю планету целительной тьмой, пока не иссякли наконец, и тусклый свет пробился сквозь полог и коснулся вод океана, слабо поблескивавшего, как огромная жемчужина.
Из моря поднялась земля и начала покрываться зеленью. Крохотные побеги превратились в огромные деревья, папоротники выше самых высоких дубов. Воздух был свеж и пах дождем и солнцем, зеленью деревьев и растений, синевой неба.
Воздух был насыщен влагой. Солнце горело, как медь, за плотной завесой облаков. Горизонт дрожал от жары. Из-за высокого папоротника высунулась маленькая зеленая голова на длинной тонкой шее, растущей из массивного тела. Шея покачивалась, пока маленькие глазки осматривались по сторонам.
Тучи закрыли солнце. Тропический ветерок усилился и превратился в холодный ветер. Папоротники поникли и увяли. Динозавры пытались уйти от холода и умирали: их легкие схлопывались от резкого понижения температуры. Лед неумолимо затягивал землю. В отдалении брел, принюхиваясь, огромный белый медведь, искал пищу.
Лед и снег, и потом снова дождь, и наконец солнечный свет, вырвавшийся из-за туч, и снова зелень, зелень травы и деревьев, синее небо днем, искорки звезд ночью.
Единорог и мальчик очутились на тихой поляне, окруженной деревьями.
– Где мы? – спросил Чарльз Уоллес.
– Мы здесь, – нетерпеливо ответил единорог.
– Здесь?
Гаудиор фыркнул:
– Ты что, не узнаешь?
Чарльз Уоллес оглядел незнакомую местность. Папоротники тянули листья к небу, словно пили синеву. Деревья вздымали ветви, будто стремясь поймать ветер.
Мальчик повернулся к Гаудиору:
– Я никогда прежде здесь не бывал.
Гаудиор озадаченно покачал головой:
– Но это твое собственное Где, хотя и не твое Когда.
– Мое что?
– Твое собственное Где. Ты стоял здесь и взывал к Небесам, и тебе послали меня.
И снова Чарльз Уоллес огляделся и покачал головой.
– Ну да, это Когда сильно другое, – уступил Гаудиор. – Ты не привык двигаться во времени?
– Я двигался во времени пятнадцать лет.
– Но только в одном направлении.
– А! – Мальчик наконец понял. – Это не мое время, да? Ты имеешь в виду, что мы в том же самом месте, где звездный валун, и лес, и дом, но в другом времени?
– Единорогам легче двигаться во времени, чем в пространстве. Пока мы не узнаем точнее, что нам надлежит сделать, я буду чувствовать себя увереннее, если мы будем оставаться в том же Где.
– Так ты знаешь, где мы? Ну то есть когда? В прошлом или в будущем?
– Я думаю, ты назвал бы это Когда «Давным-давно».
– Так мы не в настоящем времени…
– Конечно в настоящем. Где мы, там и настоящее время.
– Мы не в моем настоящем. Не в том Когда, когда ты пришел ко мне.
– Когда ты призвал меня, – поправил его Гаудиор. – Когда – не имеет значения. Важно то, что происходит в этом Когда. Ты готов двигаться дальше?
– Но… ты же сказал, что мы будем здесь? Там, где был звездный валун – ну то есть будет.
– Да, сказал. – Гаудиор ударил копытом по буйной зелени молодой травы. – Если ты намерен исполнить то, что тебя попросили исполнить, тебе придется путешествовать взад-вперед.
– Взад-вперед во времени?
– Во времени, да. И в людях.
Чарльз Уоллес изумленно посмотрел на него.
– Что?
– Тебя призвали найти одно из Могло-Бы-Быть, и чтобы сделать это, тебе придется Погружаться в других людей.
– Погружаться? Но я не знаю, получится ли у меня…
– А почему нет? – удивился Гаудиор.
– Но… если я мысленно Погружусь в кого-то, что станется с моим телом?
– О нем позаботятся.
– А я вернусь обратно?
– Если все пройдет хорошо.
– А если не все пройдет хорошо?
– Будем твердо надеяться, что все пройдет хорошо.
Чарльз Уоллес обхватил себя руками, словно пытаясь согреться:
– Ты удивляешься, что я боюсь?
– Конечно ты боишься. Я тоже боюсь.
– Гаудиор, это очень страшно, когда тебе небрежно говорят, что ты должен отправиться в чье-то чужое тело. Что будет со мной?
– Я точно не знаю. Но ты не сгинешь. Ты останешься собой. Если все пройдет хорошо.
– Но я буду и кем-то другим тоже?
– Если достаточно откроешься.
– Если я буду в теле другого человека, мне придется быть сильным за нас двоих?
– Возможно, – заметил Гаудиор, – что из вас двоих сильнее окажется хозяин тела. Ты согласен?
– Не знаю…
– Похоже, – сказал Гаудиор, – что тебя призвали. А призыв никогда не делается наугад, он всегда сообразен цели.
– Какой цели?
Гаудиор не ответил на это, но сказал:
– Похоже, у тебя талант к Погружению.
– Но я никогда…
– Разве ты не умеешь Погружаться в мысли сестры?
– Ну, когда мы вникаем – немного да. Но я же не буквально вхожу в Мег или становлюсь ею. Я остаюсь собой.
– Остаешься ли?
Чарльз Уоллес задумался:
– Когда я вникаю с Мег, я полностью осознаю ее. А когда она вникает со мной, она больше осознает меня, чем себя. Думаю, вникание в чем-то подобно твоему Погружению. Да, так немного меньше страшно.
Гаудиор тряхнул бородкой.
– Ныне ты призван Погрузиться до глубочайших пределов. А я призван помочь тебе. – Свет его рога замерцал и потускнел. – Ты видел начало.
– Да.
– И ты видел, как разрушитель почти с самого начала пытался испортить древнюю гармонию?
– Откуда взялся этот разрушитель?
– Из блага, конечно же. Эхтр желал всю славу загрести себе, а когда такое происходит, добро перестает быть добром. А за первым эхтром последовали другие. Куда бы ни пошли эхтры, тени следуют за ними и пытаются проехаться на ветре. Существуют места, где никто и не слыхал про древнюю гармонию. Но там всегда существует момент, в котором есть Могло-Бы-Быть. И нам нужно отыскать Могло-Бы-Быть, которое приведет нас к данному конкретному злу. Я видел множество Могло-Бы-Быть. Если бы выбрали вон то и то, тогда вот этого не случилось бы. Если бы то и то было сделано, тогда свет трудился бы совместно с тьмой, а не страдал от нее. Такое возможно, если ты сможешь перейти в момент Могло-Бы-Быть и изменить это.
Пальцы Чарльза Уоллеса крепче сжались на серебряной гриве.
– Я понимаю, что не смогу предотвратить катастрофу лишь потому, что мне это велела сделать миссис О’Киф. Может, я и самонадеянный, но не настолько же! Но моя сестра ждет ребенка, и я могу быть достаточно сильным, чтобы ради нее попытаться отвести беду. А миссис О’Киф дала мне Слово… – Чарльз Уоллес оглядел яркую зелень вокруг. Хотя на нем до сих пор были ботинки и теплый норвежский анорак, он не испытывал неудобств. Внезапно вокруг зазвучала песня, и на деревья опустилась стайка золотистых птиц. – Кстати, а где мы? Насколько давно?
– Давно. Я перенес нас в до всех Могло-Бы-Быть этой планеты, до того как появились люди, начали ссориться и научились убивать.
– Как мы попали сюда, в Давно?
– Вместе с ветром. Ветер веет где хочет.
– Он принес нас туда… в Когда, куда ты хотел?
Свет единорожьего рога запульсировал, и свет этот, заключивший в себе синеву неба, отразился в глазах Чарльза Уоллеса.
– До того как гармонии были нарушены, единороги и ветра танцевали вместе, радостно и без страха. Теперь эхтры жаждут завладеть ветром, как и всем прочим, так что случаются моменты, когда они скачут на ветре и превращают его в торнадо, и ты можешь радоваться, что мы ехали не на таком ветре – это всегда рискованно. Но мы попали в то Когда, куда я хотел, и у нас есть немного времени, чтобы перевести дыхание.
Золотистые птички порхали вокруг, а потом небо заполонили бабочки и вплелись в узор вместе с птицами. В траве сновали ящерки, яркие, как драгоценные камни.
– Вот ветер, который не затронут, – сказал Гаудиор. – Пойдем. Этот краткий взгляд – всё, что я могу тебе подарить из этого золотого времени.
– Мы вправду должны так скоро уходить?
– Нужда велика.
Да, нужда воистину была велика. Чарльз Уоллес посмотрел на единорога.
– И куда мы теперь?
Гаудиор нетерпеливо топнул ногой по пышной траве.
– Не Куда! Неужто ты не можешь удержать это в своей человечьей голове? В Когда! Пока мы не будем знать больше, чем сейчас, мы будем оставаться здесь, в твоем собственном Где. Что-то нужно узнать, и нам надо выяснить, что именно.
– А ты не знаешь?
– Я всего лишь единорог. – Гаудиор скромно опустил серебряные ресницы. – Я знаю лишь, что здесь, в этом месте, где ты смотришь на звезды, есть что-то важное для будущего. Но это в любом случае произошло уже после того, как Древняя Музыка сфер была нарушена. Так что теперь мы отправимся в Когда людей.
– А ты знаешь, когда это Когда?
Рог единорога снова замерцал. Чарльз Уоллес начал понимать, что это признак беспокойства или неуверенности.
– Далеко. Мы можем без страха мчаться с этим ветром, ибо здесь древние гармонии все еще не нарушены. Но может стать хуже, если следующее Когда диссонирует. Держись крепче. Я отнесу тебя туда, где ты Погрузишься.
– Погружусь? В кого? – Чарльз Уоллес запустил пальцы в гриву.
– Я спрошу у ветра.
– Ты не знаешь?
– Вопросы, вопросы! – Гаудиор топнул серебряным копытом. – Я не какой-нибудь компьютер! Только у машин есть благовидные ответы на все вопросы.
Рог ярко засверкал, от копыт Гаудиора полетели искры, и они взмыли вверх. Гладкие бока стали текучими, огромные крылья медленно распростерлись, и ветер подхватил их.
Мальчик чувствовал потоки ветра сверху и снизу. Скачка на единороге, скачка на ветре – он ощущал себя полным воплощением свободы и радости. Ветер, единорог и мальчик слились воедино.
Звезды и галактики кружились в космическом узоре, и радость единения была значительнее любого разлада вовне.
А потом, почти без перехода, они оказались среди камней, деревьев и высокой травы, рядом с большим озером. То, что много столетий спустя станет потом звездным валуном, ныне представляло собой небольшую каменную горку. За камнем высилась роща из папоротников и огромных раскидистых деревьев, незнакомых мальчику. Перед камнем вместо долины, как в Когда Чарльза Уоллеса, до самых холмов раскинулось сверкающее под солнцем озеро. Между камнем и озером вдоль берега полукругом выстроились странные хижины из камней и шкур – полудома, полушатры.
Перед постройками кипели жизнь и смех: мужчины и женщины ткали, лепили из глины горшки и миски, расписывали посуду яркими геометрическими узорами. Дети играли у края воды, плескались и пускали блинчики.
Какой-то мальчик сидел на скальном выступе и обстругивал острым камнем древко копья. Он был загорелым и худощавым, с блестящими волосами цвета воронова крыла; его темные глаза блестели, как вода в озере. Скулы у него были высокие, а губы – полные и яркие. Мальчик сосредоточенно трудился. Он посмотрел на искрящуюся поверхность озера и принюхался к запаху рыбы. Потом вернулся к своему занятию, но ноздри трепетали почти непрерывно, как будто он вдыхал зелень травы, синеву неба, запах красной крови животных в лесу. Казалось, мальчик не замечает единорога, стоящего на каменном склоне прямо перед ним, – ну или воспринимает прекрасное существо как нечто само собой разумеющееся. Гаудиор сложил крылья, и они сделались невидимыми; рог сиял ровным светом.
Мег напряженно прижала руку к боку Ананды. Большая собака повернула голову, и теплый розовый язык успокаивающе лизнул руку.
Все чувства Мег обострились, как никогда прежде, – так не бывало даже в детстве. Синева неба была такой яркой, что слепила ее внутреннее зрение. Хотя на чердаке было прохладно, Мег ощущала лучистое тепло дня; кожа ее пила очарование солнца. Никогда в жизни она не ощущала с такой силой ни тучности темной почвы, ни опьяняющей силы ветра.
Но почему? И как? Она видела единорога, но не видела Чарльза Уоллеса. Где он?
Потом она поняла.
Чарльз Уоллес был Внутри того мальчика на камне. Неким странным образом Чарльз Уоллес был этим мальчиком, смотрел его глазами, слышал его ушами – никогда еще пение птиц не звучало с такой искрящейся ясностью, – обонял его носом, а вникание передавало все эти пробудившиеся чувства ей.
Гаудиор тихо заржал.
– Ты должен быть осторожен, – предупредил он. – Ты не Чарльз Уоллес Мёрри. Ты должен забыть о себе, как делаешь это, когда вникаешь со своей сестрой. Ты должен стать своим хозяином.
– Мой хозяин…
– Харселс из народа Ветра. Ты не должен знать больше, чем знает он. Когда ты думаешь внутри его мыслей, ты должен держать свои мысли в стороне от него. А лучше вообще их не думать.
Чарльз Уоллес нерешительно шевельнулся внутри Харселса. Как бы он сам воспринял такое вторжение со стороны кого-то другого? Вторгался ли кто-то в него?
– Нет, – ответил Гаудиор, обращаясь к той части Чарльза Уоллеса, которая медлила полностью слиться с Харселсом. – Мы не посылаем никого в Погружение, если только опасность не становится настолько велика, что…
– Что?
Свет рога замерцал.
– Тебе известно кое о чем из того, что может произойти, если твоя планета будет взорвана.
– Немного, – жестко произнес Чарльз Уоллес. – Равновесие может нарушиться настолько, что солнце взорвется и превратится в сверхновую.
– Да, это одна из вероятностей. Все, что происходит внутри сотворенного Порядка, сколь бы мало оно ни было, оказывает свое действие. Если ты злишься, эта злость прибавляется ко всей той ненависти, при помощи которой эхтры исказили музыку и разрушили древнюю гармонию. Когда ты любишь, эта любовь вливается в музыку сфер.
Чарльз Уоллес ощутил дрожь неуверенности.
– Гаудиор, что я должен сделать… Внутри Харселса?
– Ты можешь начать наслаждаться пребыванием Внутри его, – предложил Гаудиор. – В этом Когда мир все еще знает Древнюю Музыку.
– Он видит тебя, как вижу я?
– Да.
– Он не удивлен.
– Для радости ничто не удивительно. Успокойся, Чарльз. Вникай с Харселсом. Будь Харселсом. Позволь себе решиться.
Единорог ударил копытом по камню, так что брызнули искры, соскочил с него, описав огромную дугу, и ускакал в лес.
Харселс встал и устало потянулся. Он тоже спрыгнул с камня с презирающей гравитацию грацией танцора балета, приземлился на упругую траву, весело кувыркнулся, вскочил на ноги и побежал к воде, окликая детей, ткачей, гончаров.
На берегу озера он застыл, обособившись от кипящей вокруг деятельности. Он поджал губы и мелодично, призывно свистнул, а потом позвал негромко:
– Финна, Финна, Финна!
Вода посреди озера взволновалась, и какое-то крупное существо поплыло к Харселсу, временами выпрыгивая из воды, и мальчик тоже кинулся в воду и поплыл к нему.
Финна была похожа на дельфина, только поменьше, и кожа у нее переливалась сине-зеленым. Встретившись с Харселсом, она выпустила фонтан через дыхало и окатила мальчика, тот рассмеялся.
Несколько мгновений они возились в воде, а потом оказалось, что Харселс едет верхом на Финне, несется вместе с ней по воздуху, крепко прижимается к ней, когда она ныряет глубоко под воду, хватает воздух, когда она снова выпрыгивает на поверхность, рассыпая брызги во все стороны.
Это была чистейшая радость.
Которая, как понял Чарльз Уоллес в повторяющихся вспышках красоты, была для Харселса образом жизни.
В спальне на чердаке Мег продолжала держаться за Ананду. Их обеих пробрала дрожь.
– О Ананда! – вырвалось у Мег. – Почему все не могло остаться таким? Что произошло?
«В Когда? – подумал Чарльз Уоллес. – В Когда мы?»
Для Харселса все Когда были Сейчас. Есть вчера, которое ушло, – это лишь сон. Есть завтра, образ, не отличающийся от сегодня. Когда всегда было Сейчас, ибо в этом юном мире некуда было особо смотреть ни вперед, ни назад. Если Сейчас хорошее, во вчера, хоть этот сон и приятен, нет необходимости. Если Сейчас хорошее, завтра наверняка будет таким же.
Народ Ветра был добрым и дружным. В тех редких случаях, когда разногласия все-таки возникали, их улаживал примиритель, и его решения всегда исполнялись. Рыбу ловили, мясо добывали с помощью луков и стрел, а в другом не нуждались. Каждый человек в племени знал, для какого дела он появился на свет, и ни один талант не считался важнее или незначительнее другого. Примиритель не был выше по положению даже самого младшего из поваров, который только учился разжигать костер или чистить рыбу.
Однажды чудовищного размера дикий кабан погнался за небольшой группой охотников и пропорол бок самому младшему и слабому из них. Харселс помог принести его домой и всю ночь просидел вместе с целителем, приносил свежий прохладный мох, чтобы прикладывать к воспалившейся ране, пел мольбы об исцелении каждой звезде, движущейся по небу в своем упорядоченном танце.
Наутро все ликовали, не только потому, что воспаление ушло из раны, но еще и потому, что Харселс нашел свой талант и поступил в ученики к целителю, чтобы, когда целитель уйдет к тем, кто движется среди звезд, Харселс занял его место.
Мелодия была чистой и сильной. Гармония была неразрушенной. Время все еще было молодо, и солнце ярко светило днем и без страха уходило на отдых в царство далеких звезд ночью.
У Харселса было много друзей среди соплеменников, но лучшими его товарищами были животные, Финна и птица по имени Эирн, нечто среднее между орлом и огромной чайкой, такая большая, что могла нести Харселса на себе. Перья у Эирн были белые, а ближе к кончикам делались розовыми с пурпурным оттенком. Голову ее венчал пучок розовых перьев, а глаза у нее были рубиновые. С Харселсом на спине она летела все выше и выше, пока воздух не делался разреженным и мальчику не становилось тяжело дышать. Она летала далеко и высоко, так что он повидал и обиталища далеких племен, и океан, что раскинулся, казалось, до края света.
Харселс спросил рассказчика историй про другие племена.
– Оставь их, – резко, как никогда, ответил рассказчик историй.
– Но это было бы интересно – познакомиться с ними. Может, они могут чему-то нас научить.
– Харселс, – сказал рассказчик историй, – я тоже летал на птице наподобие твоей Эирн, и я просил ее опуститься в укромном месте, откуда можно незаметно наблюдать. И я видел, как человек убил человека.
– Но почему?! Зачем одному человеку может понадобиться убивать другого?!
Рассказчик историй долго смотрел в ясные глаза мальчика.
– Будем надеяться, что мы никогда этого не узнаем.
Чарльзу Уоллесу было легко жить Внутри Харселса, под ярким юным солнцем, где темнота была другом света. Однажды, когда Харселс катался на Эирн, они пролетели над группкой жилищ, и мальчик начал упрашивать Эирн спуститься, но Чарльз Уоллес мягко увел его мысли к удовольствию полета – Эирн как раз поймала воздушный поток и скользила, едва шевеля крыльями. Чарльз Уоллес не знал, безопасно ли это маленькое вмешательство. Он знал лишь, что если Харселс узнает нравы племен, умеющих убивать, его радость исчезнет вместе с его невинностью.
«Это было правильно! – изо всех сил вникла ему Мег. – Ты правильно сделал!»
Она снова посмотрела на часы. Стрелки еле ползли. Пока в Ином Времени, где Чарльз Уоллес жил Внутри Харселса, времена года стремительно сменяли друг друга, время оказалось заперто в нынешнем моменте. Время двигалось лишь в том Когда, где земля была такой знакомой, а тот, кто дорог сердцу Мег, был иным, где плоский звездный валун был каменным холмом, зеленая долина – озером, а рощица – темным лесом.
У Мег защемило сердце от тоски по времени, настолько полному радости, что не верилось в его реальность.
Ананда заскулила и встревоженно посмотрела на Мег.
– Что случилось? – перепугалась Мег.
Она услышала ржание Гаудиора и увидела пульсирующий серебряный свет, ослепительно-яркий свет, исходящий от единорожьего рога.
Чарльз Уоллес сидел на могучей спине Гаудиора и смотрел уже своими глазами на Харселса, Внутри которого он познал такую непосредственность и радость, что они навеки отпечатались в его сознании.
Мальчик осторожно потерся щекой о серебряную шею единорога и прошептал:
– Спасибо!
– Не благодари меня, – фыркнул Гаудиор. – Не я решаю, в кого ты Погрузишься.
– А кто же?
– Ветер.
– Так ветер разговаривает с тобой?
– Только когда ты Погружаешься. И не жди, что это будет каждый раз. Думаю, тебя послали Погрузиться в Харселса, ибо так тебе легче всего было привыкнуть к Погружениям. И ты должен позволить себе заходить даже глубже в своих хозяев, если ты узнаешь нужное Могло-Бы-Быть.
– Если я зайду вглубь, как я его узнаю?
– Это тебе придется выяснить самому. Я могу лишь сказать тебе, что так это работает.
– И теперь меня снова Погрузят в кого-то?
– Да.
– Мне уже не так страшно, как сначала, Гаудиор, но все-таки страшно.
– Все правильно, – сказал Гаудиор.
– И если я позволю себе уйти глубже, как я буду вникать с Мег?
– Если захочешь – будешь вникать.
– Она понадобится мне…
– Почему?
– Не знаю. Просто знаю, что это так.
Гаудиор выпустил три радужных пузырька:
– Держись крепче, крепче, крепче… Мы помчимся с ветром, и на этот раз нам могут встретиться эхтры, которые попытаются скинуть тебя с моей спины и забросить за грань мира.