Связь времен
Весна 1820 года в Гурзуфе выдалась особенно жаркой. Как никогда рано расцвели гиацинты, давным-давно отцвели черемуха и сирень, птицы пели вполголоса – как обычно делают в середине лета, – а воздух был сжат и насыщен той духотой, что обычно предшествует грозе. Была середина мая.
Карета остановилась у дома герцога Ришелье.
– А ведь ты подумай, брат Раевский, – выходя из нее, говорил своему спутнику Александр Сергеевич. – Ведь потомок легендарного кардинала Ришелье остался здесь после французской кампании, обустроился, даже на государеву службу поступил…
– И ни много-ни мало основал Одессу!.. – воздев палец к небу, вторил ему собеседник.
– Вот что это, как ни связь времен? Причем в таком причудливом своем сочетании, что способно всколыхнуть воображение!
Поэт мечтательно посмотрел в небо. Раевский знал, что после такого он обычно сыплет экспромтами, и ни на какой серьезный разговор настроить его было невозможно, а потому поспешил вернуть его к созерцанию действительности.
– Ты забываешь, что нас ждут.
– Ах, да, прости. Пойдем.
Гости из далеко Петергофа – Полина Андреевна Осипова и ее племянница, доселе неизвестная поэту Анна Петровна Керн – немало порадовали заскучавшего без столичной суеты, вдали от светских вечеринок и балов, пребывающего здесь в малопочетной ссылке поэта, отправленного в тьмутаракань после опостылевших императорскому двору проявлений вольнодумства.
– Полина Андреевна, голубушка! – бросился поэт в объятия пожилой великосветской дамы, нередко скрашивавшей его одиночество в минуты душевной непогоды. – Как вы здесь?
– Да вот, батюшка мой, изволишь ли, тебя повидать приехали. Как ты тут?
– Сказать, что скучно – ничего не сказать. Вот только друзья и спасают. Вот, знакомьтесь, Раевский… Впрочем, вы знаете его.
– А то как же! А пишешь ли что?
– Пишу, да что толку? Цензура все равно ни черта не пропускает!
– А и все же не прекращай! Ни на минуту не останавливайся! Ведь слог твой, голос твой – все это достояние России.
– Ну полноте, хвалить-то! Вот лучше представьте-ка племянницу свою.
– Чего уж представлять, коли и так все знаешь?
– Ну так ведь то слухи – а то живое общение.
– Ну изволь. Анна Петровна Керн.
Миловидная голубоглазая светловолосая девица очевидно смутилась под жарким карим взглядом поэта, отчего на щеках ее выступил легкий румянец. Она, смущаясь, подала Александру Сергеевичу руку для поцелуя, а он только и смог, что припасть к ней и до неприличия долго целовать.
– Ну полноте, Александр Сергеевич…
– Не обессудьте. Нету никакой возможности оторваться, словно к живительному роднику приник.
– Ох уж… Настоящий поэт…
– Однако же, прошу к столу, где и познакомитесь с остальными моими гостями.
Через минуту поэт рекомендовал своих приятелей Полине Андреевне и Анечке. Надо сказать, что приятели эти немало удивили и можно даже сказать смутили столичных гостий своим внешним видом. Вернее, цветом кожи. Все они были черны как смоль. Первой не удержалась от восклицания Полина Андреевна – возраст позволял ей бывать несдержанной в таких ситуациях.
– Однако, батюшка мой! Отчего друзья твои черны как смоль?
Поэт расхохотался:
– А Вы, верно, позабыли, кто был мой дед? Абрам Петрович Ганнибал – помните такого?
– Помню, только ведь он твой прадед!
– Да и дед недалеко ушел. А были они – чистейшие эфиопы. Чернее государевой шляпы. Приехали в России стараниями государя нашего Петра Алексеевича…
– Это нам известно, однако, признаться мы считали, что все это – не более, чем красивая экзотическая легенда. Ведь Осипа Абрамовича, упокой Господь его душу, все мы знавали – ни дать ни взять еврей.
Пушкин рассмеялся пуще прежнего.
– Э-фи-оп, – проговорил он по слогам, глядя в глаза собеседнице. Причем тон его был таков, что не допускал даже намека на спор. – Так вот знакомьтесь. Ктутту. Мой старинный приятель и дальний родственник по линии покойного деда. Прямо из Аддис-Абебы к нам. А вот это – Менгисту. Тоже замечательный парень. Добрый друг и соратник по разного рода кутежам и хулиганствам светским. И наконец – Зиенда. Картежник, каких свет не видывал. Думаю, Полина Андреевна, Вам небезынтересно будет с ним сыграть. Но держитесь, однако же, говорю Вам, зная страсть Вашу к азартным играм – обыграет и отца. Прошу к столу, господа…
После традиционного перекуса перешли к обсуждению светских новостей, из которых новости, связанные с жизнью поэта интересовали Полину Андреевну более всего.
– А скажи нам, Сашенька, как это ты после аудиенции у Милорадовича жив остался? Ведь знаменит наш градоначальник своим крутым нравом в отношении вольнодумцев…
Вспомнив злосчастную встречу, поэт опустил глаза. Словно событиями вчерашнего дня вновь явились перед ним кабинет Милорадовича, его стальные серые глаза и такой же стальной, холодный голос, который зачастую становился для его посетителей последней трубной музыкой, провожавшей их на каторгу, а то – и на казнь.
… – И как прикажете это понимать? – потрясая в воздухе газетами с публикациями пушкинских эпиграмм на Аракчеева и государя императора, вполголоса гремел Милорадович. Да, ему и повышать тембр не требовалось, чтобы вселить в посетителя вселенский ужас и заставить его трепетать.
– Что именно?
– Ваши пасквильные сочиненьица!
– Но ведь я поэт!
– А я – генерал-губернатор. И должен надзирать за государственными служащими, коим Вы пока еще являетесь. Поэт Вы после службы, а во время ее будьте любезны соответствовать тем канонам и правилам, что еще Петр Великий в своей Табели заложил!
– Например? Иметь перед начальством «вид лихой и придурковатый»?
Милорадович молчал, изучая своего собеседника.
– Понимаю, вы настроены шутить. И никак не можете этого своего настроя унять, очевидно, по той простой причине, что не встретили покуда для своего остроумия партнера? Что ж, поверьте мне, я Вам его предоставлю.
– Где ж такой живет?
– В Сибири. Много я туда Вашего брата отправил. Вот и будете там соревноваться в красноречии. А столичного читателя уж пожалуйста увольте от необходимости созерцать Ваши творения…
… – Саша? Ты с нами?
– Да, голубушка моя. Вот невольно припомнилась та самая встреча, о которой Вы только что изволили толковать.
– Ну так утолишь любопытство-то наше?
– Отчего же. Все решилось просто и по русскому канону.
– А именно?
– Взяткою. Видите ли, дед после смерти своей оставил бабке целый сундук с эфиопскими деньгами.
– Теми самыми, что отдавал он еще царю в канун французской кампании?
– Другими. У него их было много. И вот из этого-то сундука бабка и друг деда покойного, Давид Гершалович Шепаревич – тоже эфиоп потомственный, – и уплатили Милорадовичу дань за то, чтобы меня не в Сибирь, а всего лишь сюда, в злосчастный Крым сослали.
– Чем же тебе здесь не мило?
– А что здесь милого? Я ж не малоросс. А здесь самая тебе Малороссия и есть! Говора русского милого сердцу не слыхать!.. Вот только эфиопские друзья и спасают…
Когда речь заходила о них, глаза поэта как бы самопроизвольно светлели, он улыбался, речь его делалась возвышенной и доброй.
– А чего ж они-то совсем по-русски не говорят?
– Совсем. Но все понимают.
По законам жанра, один из чернокожих должен был сейчас прервать свое монолитное молчание. И он это сделал, озарив комнату дома Ришелье, который Пушкин снимал на время своей крымской ссылки, амхарским говором:
– Тххааелиунгда…. Пшангдааа… Закунгда… – только и смогли разобрать гости, доселе никогда не слышавшие таких диковинных наречий.
– Что он сказал, Саша?
– Восхищение выражает.
– Чем?
– Не чем, а кем. Анной Петровной и ее красотой.
– О! Право, нам лестно!
Африканец продолжал:
– Бенгиуууаа… Закуэст… Сукангианнн… Матумба!
– А сейчас?
– Стихами заговорил.
– Да что ты? Переведи нам!
– Не знаю получится ли…
– Но Саша!
– Ну хорошо… «Я помню чудное мгновенье // передо мной явилась ты, // как мимолетное виденье // как гений чистой красоты…»
– Ах… – женщины обомлели. Арап продолжал лопотать, а поэт – переводить.
– «В томленьях грусти безнадежной, // В тревогах шумной суеты // Звучал мне долго голос нежный // И снились милые черты…»
Анна Петровна не сводила с него глаз. И хоть автором строк был вовсе не Пушкин, принявший на себя скромную роль переводчика (а может, и Пушкин, а африканец говорил что-то совсем нам неведомое – правду о том таят анналы истории), все же именно Александр Сергеевич приковал к себе ее внимание, ведь говорились эти милые ее сердцу слова его устами…
А после, когда Полина Андреевна осталась играть в карты с Раевским и Зиендой, Пушкин пригласил Анну Петровну осмотреть дворец. И конечно же, путь их привел прямиком в его опочивальню.
Велико же было ее удивление, когда она увидела здесь лианы, подвешенный к потолку гамак, тамтамы, деревянных идолков по углам…
– Но что это? – вполголоса спросила она.
– Это – дань предкам, корням, памяти. Я ж коренной эфиоп. И только вся эта стилистика помогает мне поддерживать себя здесь в форме.
– Вы верно шутите?
– Отнюдь.
Пушкин указал рукой на дверь, и из-за нее появился голый Ктутту, в одной набедренной повязке.
– Ах, срамота! – воскликнула Анна Петровна и прикрыла глаза рукой.
– Ничуть. У нас так принято.
С этими словами поэт стал срывать с себя одежды и бросать их на пол. Ктутту заиграл на тамтаме причудливую, но манящую мелодию далеких берегов Эфиопии. Анна Петровна заслушалась.
– Прав же, не срамитесь, раздевайтесь, голубушка, – оставшись почти нагим, призвал поэт.
– А как же? – она кивнула головой в сторону Ктутту.
– Пустяки. Он поймет.
Пушкин не считал совокупление чем-то греховным – ему оно казалось наивысшим проявлением любви и страсти. Вскоре уж и Анна Петровна разделила его мнение. И не смущало ее ни присутствие тети в соседней комнате, ни громкие звуки тамтама, ни Ктутту, с интересом наблюдавший за их соитием…
Стояло затишье. После очередной атаки немецких войск прошло несколько часов и можно было смело надеяться на то, что повторное наступление если и будет иметь место, то не ранее, чем завтра. Это время предстояло использовать для укрепления оборонительных позиций.
Командующий бригадой, генерал казачьих войск Петр Николаевич Краснов3 прибыл в ставку командира дивизии генерала императорской армии Густава Маннергейма4 28 июня 1915 года на уровне обеда. Договаривались о встрече еще утром, но казачий генерал был достаточно упрям и принципиален – ему хотелось, чтобы нерусский по происхождению, швед, генерал Маннергейм, подождал прибытия русского казачьего генерала, который ни по званию, ни по должности не уступал ему. Не понимал Петр Николаевич важности момента – оборона ослабевала, а Юго-Западный фронт был стратегически важен, и от его решительных действий во многом зависел исход кровавой войны, в которую на тот момент была уже втянута вся Европа.
Поскольку назначенная на утро встреча сорвалась по причине опоздания Краснова, приехав в обед, Петр Николаевич в ставке Маннергейма не застал.
– Генерал уехали провожать великого князя Михаила Александровича, – отрапортовал адъютант.
– Как? Он был здесь?
– Так точно-с, господин генерал, и очень жаждал встречи с Вами.
– Проклятье… Скоро ли вернется генерал?
– Должно быть, скоро, ибо убыл уже более часа как.
– Хорошо, я покурю на улице. Когда приедет, позовешь меня.
– Слушаюсь…
Ждать однако же и впрямь пришлось недолго. Краснов был так увлечен своими мыслями о сорвавшейся встрече с великим князем, что и впрямь было для него известием не из приятных, и потому не заметил прибытия генеральской свиты и его самого. Обернулся он только на окрик адъютанта – поручика.
– Господин генерал Краснов! Густав Карлович ждет Вас!
– Густав Карлович… Черт те что… Швед – русский генерал, – пробормотал Краснов себе под нос, выбросил сигарету и вернулся в шатер. Зайдя за ширму, отделявшую адъютанта от приемной Маннергейма, он обмер. Перед ним сидел, облаченный в полное парадное обмундирование императорской армии… чернокожий.5
– Господин генерал Краснов? – не поднимая головы от бумаг, разложенных на столе, спросил генерал.
– Так точно-с, – все еще не до конца веря своим глазам, отрапортовал казак.
– Весьма польщен. Меня зовут Густав Карлович. Однако, Ваша непунктуальность расстроила не только меня, но и великого князя.
Краснов молчал, не в силах вымолвить ни слова.
– Однако, отчего Вы молчите? Что мне передать Михаилу Александровичу при следующей встрече?
– Передайте ему мои извинения. И сами примите их. Густав Карлович.
– Так-то лучше, – собеседник поднял голову от стола и, приветливо и радушно улыбаясь, пожал руку Петру Николаевичу.
– С чем же великий князь пожаловали в ставку?
– Нам приказано усилить оборону у деревни Зазулинце. Получены разведданные о том, что завтра – послезавтра состоится атака на деревню со стороны Днестра. Необходимо предупредить вылазку.
– Какова численность?
– Атаковать будет одна бригада. Мы ударим по ним тремя, тем самым надолго отбив у немцев желание повторять вылазки.
– Но где взять столько личного состава?
– Одна ваша казачья бригада и две «дикие» бригады из хозяйства Хан-Нахичеванского не позднее сегодняшнего вечера также поступят в Ваше распоряжение.
– Отлично-с. Когда прикажете расквартировываться и где?
– Южный берег Днестра, где ставка Половцева. Делать это можете хоть сейчас, к вечеру бригады Хан-Нахичеванского подтянутся к Вам.
– Слушаюсь. Разрешите идти?
– Идите. И помните, что сейчас на Вас смотрит вся империя.
Прискакав в ставку Половцева, Краснов не скрывал скептического настроя.
– Здорово ночевали!
– Здоров! Как съездил? – Половцев был в простой рубахе и казачьих штанах – на заднем дворе ставки рубил дрова.
– Весьма и весьма, – выкуривая одну сигарету за другой, отвечал Краснов.
– Да что с тобой?
– Ты знаешь, кто энтот Маннергейм?
– Кто?
– Негра черный.
– Да ну тебя!
– Вот тебе и ну… Захожу значит в ставку, он там при полном обмундировании, ну весь как есть такой генерал не хуже моего, а с лица – чистый африканец!
– Ну и дела! Ну слушал я про него всякое разное, но чтобы такое…
– Вот и я думаю. Не верю я ему. И приказов выполнять его не стану.
– А ну как трибунал?
– Пущай. Пущай лучше трибунал, чем русской землей по приказу арапа черного торговать!
– Твердо решил?
– Тверже некуда. Сегодня прибудут бригады Хан-Нахичеванского – пои их, корми, расквартировывай, а ни о каком наступлении пусть и не думают. Сдадим Зазулинце и черт с ней, зато солдатики мои целее будут!
– Ну гляди, Петр Николаич, твоя голова!..
Половцев в своих опасениях относительно судьбы генерала оказался прав – если бы Краснов успел на утреннюю встречу с великим князем Михаилом Александровичем, то повел бы себя иначе. Как и обещал Маннергейм, вечером бригады Хан-Нахичеванского прибыли в расположение ставки, а завтрашним вечером немецкие войска захватили Зазулинце без единого выстрела. Краснов сумел сэкономить личный состав, но своим бездействием подорвал оборону Юго-Западного фронта, чем вызвал лютый гнев великого князя. Неделю спустя Михаил Александрович вызвал его и Маннергейма к себе в ставку, в Ростов.
– Как прикажете это понимать? – гремел князь, озаряя своды колонного зала своим резким баритоном. – Бригады Хан-Нахичеванского преодолели такое расстояние, присоединились к Вашим войскам, а Вы своим бездействием практически лишили нас форпоста на Днепре! Что это как не предательство и саботаж? А?
Маннергейм вел себя не в пример достойнее, чем Краснов, и вызывал своим поведением его раскаяние и угрызения совести. Выслушивая попреки и оскорбления великого князя, он стоял, потупив взор, лишь изредка бросая в ответ дежурное «виноват», и ни разу не сложив на других ответственность за потерю участка фронта.
– Позвольте, Ваше Высокоблагородие! – вмешался наконец Краснов.
– Не позволю! Я разговариваю с Вашим командующим…
– Однако же, Вы обвиняете его в том, в чем нет никакой его вины!
– А именно?
– Я своим собственным приказом запретил подконтрольным мне бригадам наступать южнее Днестра.
В воздухе повисло напряженное молчание.
– Вы?! Вы хоть понимаете, что Вы говорите?
– Так точно-с.
– Извольте тогда объяснить причину подобного Вашего поведения!
– Охотно. Я отказывался тогда и отказываюсь впредь выполнять распоряжения военачальника нерусского происхождения!
Великий князь только всплеснул руками.
– Ну что ж… Да, генерал Маннергейм – эфиоп. И что теперь? Что из этого проистекает? Знаете ли Вы, генерал, автор многих книг по истории государства российского, и наш незыблемый патриот, упрекнуть которого в нелюбви к Отчизне никто не вправе, что значит для нашей страны Эфиопия?
– Виноват…
– Тогда послушайте. Помимо Пушкина – я уж не говорю, Вам он по всей видимости на авторитет – нашу страну с Эфиопией связывает не просто многолетняя дружба, а взаимопомощь и выручка. Именно на эфиопские деньги провел Голенищев-Кутузов-Смоленский кампанию 1812 года! Если бы не они, еще неизвестно, чем бы все закончилось, и кому бы Вы сейчас подчинялись, генерал Краснов! Эфиоп – больше русский, чем псковитянин или пермяк! Эфиоп для России больше значит, чем временами государь император, Господи прости!.. – Михаил Александрович осенил себя крестным знамением. Краснов, который действительно и не без оснований считал себя знатоком русской истории, стоял ни жив ни мертв. – А Вы тут такой выискались, бравый казак, и нашу историю попирать?! Нет уж! И воля Ваша, не так страшно то, что Вы оставили Зазулинце, а страшно то, что наша надежда и опора – казачий генерал – эдак вот рассуждает, не разобравшись в вопросе!.. Хотя уж и не генерал…
– Простите?
– Да. Вы не ослышались. За антигосударственные рассуждения на темы, противные русской истории и каждому русскому человеку, к коим и я, и Густав Карлович имеем честь принадлежать, разжалую Вас в полковники. Честь имею, господа!..
«Российская газета», №9, апрель, стр. 3.
ИНТЕРВЬЮ ПРЕЗИДЕНТА РОССИИ ВАСИЛИЯ МИТИНА КОРРЕСПОНДЕНТУ NEW-YORK TIMES БРЮСУ ЛОНГУ (выдержка).
Б.Л.: Василий Васильевич, как бы Вы могли в двух словах охарактеризовать отношения России и Эфиопии?
В.М.: Сложно ответить на Ваш вопрос. И сложно не в риторическом, а скорее в ментальном плане. Представьте себе ситуацию – две части одного народа оказались злой политической волей разделены расстоянием.
Б.Л.: Как в послевоенной Германии?
В.М.: Именно. Вы вспомните, сколько семей оказались тогда разрушенными, просто разделенными Берлинской стеной? Сколько трагедий повлекло ее возведение против воли народа, желавшего мира и единства внутри своей страны на территории свободной Европы? И сколько радости принесло ее разрушение в 1989 году совместными усилиями всей мировой прогрессивной общественности! Так и у нас. По сути один народ – а мы смело можем утверждать о таком явлении в контексте российско-эфиопских отношений – оказался разделен. Одна его часть осталась в Европе, другая изошла в Африку. И вот сейчас мы наконец объединяемся! Как это охарактеризовать в двух словах? Огромная радость всего народа.
Б.Л.: Скажите, в свете описанной Вами общности народов как объяснить разный цвет кожи?
В.М.: Как я уже говорил, наши братья остались в Африке – отсюда и цвет такой. Если бы разделения не произошло, то никакой пигментации, возможно, и не было бы. Однако, история, как Вы знаете, не знает сослагательного наклонения…
Б.Л.: Известно ли Вам, когда и при каких обстоятельствах произошло пресловутое разобщение?
В.М.: Я не историк, но смело могу сказать, что мы движемся в заданном направлении. Я дал поручение Российской академии наук, и в ближайшее время учеными историками и археологами двух стран будут отысканы неопровержимые доказательства моих слов, а также установлены конкретные даты и обстоятельства тех исторических событий, о которых мы говорим.
Конец ознакомительного фрагмента.