ЗАГАДОЧНЫЙ ГОСТЬ
Молодая осиновая рощица одним краем приникла к небольшому старому смешанному лесу, как бы в надежде на опору и защиту. На деле всё было наоборот.
В ветреную непогоду осинки сильно кренились, суматошно размахивая ветвями, вскидывали трепещущие листочки, обнажая их белые изнанки, словно сдаваясь на милость победителя. Но проходила буря, они с лёгкостью восстанавливали осанку и, как ни в чём не бывало, являли прежний беспечальный вид.
Не то было в старом лесу. Ни один, даже не слишком мощный шторм не проходил для него бесследно: с деревьев во множестве слетали хворостины, надламывались и висли вдоль стволов тяжёлые живые ветви, нагруженные листвой. Валились и сами гигантские деревья, повреждая на своём скорбном пути всё малорослое под собой. Ухода за лесом не было, обильно расплодились кустарники, позарастали многие из прежде существовавших троп.
И при выборе места под задуманную пасеку правление колхоза остановилось не на живописной, просторной, окруженной роскошными высокими деревьями поляне, единственно сохранившейся в старом лесу, а на скромной полянке, наверное, специально предусмотренной лесоводами, посреди молодой рощицы. Красотой она не блистала – вокруг сплошное осиновое однообразие, но зато можно было не бояться ударов стихии.
За сравнительно небольшим этим спаренным лесом во все стороны простирались поля, кроме одного направления, в котором, после небольшого, свободного от деревьев промежутка, начинался другой, но уже огромный смешанный лес. Колхозная деревня просматривалась среди полей километрах в трёх, пасека, таким образом, территориально была автономна. Редко-редко на ней появлялись посторонние люди – какие-нибудь комиссии из колхозного правления.
Хозяйство было скромным: с десяток колхозных и три собственных – пасечника – ульев. В качестве последнего пребывала моя двоюродная бабушка, отличавшаяся старорежимной честностью и непреклонностью, любившая и уважавшая пчёл, как мне казалось, больше всех на свете. При ней состоял ночной сторож, молодой, но совершенно немощный и предельно худой колхозный парень, будто просвечивающий насквозь и шатавшийся при ходьбе вследствие туберкулёза и хронического недоедания. Приплетшись на ночь и мирно переночевав, он исчезал с рассветом; одному Богу было известно, как он преодолевал километры дороги до леса и обратно. Для поддержания его жизнедеятельности бабушка подкармливала его своими нехитрыми разносолами: варёными овощами и разнообразно приготавливаемыми грибами. В качестве лекарства, по-видимому, единственного, ему перепадало и немного мёда. У меня не было ни малейшего сомнения, что, случись опасность, нашим общим защитником стала бы только бабушка, кстати, имевшая на вооружении немыслимо допотопное ружье, доставшееся ей по наследству как семейная реликвия, наверное, ещё от знаменитого прадеда-помещика. Собаки не было.
На этой пасеке я состояла бессменным волонтёром. Впервые меня привезли туда в пять лет на подводе в комплекте с магазинами для ульев и каким-то инвентарём. Рощица была совсем ещё юная и низенькая, вместе с ней росла и я. В ранние годы боялась оставаться одна, хоть это и случалось только днём. С годами страх ушёл совсем. Главной моей обязанностью, но не единственной, была связь с городом. Хлеб и другие необходимые продукты и хозяйственные мелочи нужно было приносить оттуда. До города было семь километров, половина дороги – вдоль чужого, совершенно неведомого мне леса. Да ещё и до дома, мимо двух кладбищ, километра два. Транспорта не существовало. Бегать этот марафон мне приходилось раза два-три в неделю. Иногда дорога домой приходилась на совсем поздний вечер, и прибывала я туда уже затемно.
Это лето было последним военным. Народу везде сильно поубавилось, просто так шастать по полям и лесам было некому, характерным было полное безлюдье. Только однажды около чужого леса мне встретился не слишком взрослый, но мощный парень. Увидев, как я опасливо облетела его по дуге, он усмехнулся и продолжил свой путь. Расстояния я преодолевала легко, ноги были отлично натренированы, тело обрело лёгкость и стройность.
Общаться на пасеке было абсолютно не с кем, альтернативой служило запойное чтение, напрочь исключавшее из сознания окружающий мир. Но будто было где-то говорено, что вроде есть подозрение, что в ближайшем лесу существует землянка, где скрываются якобы дезертиры. Мелькнула мысль, что в нашем лесу нашлось бы, где спрятаться. Мелькнула и растворилась.
Наше жилище состояло из совершенно крохотного, но вполне настоящего бревенчатого домика с двумя окнами на разные стороны. Крепкий плетень под общей с домиком соломенной крышей образовывал подобие сеней с калиткой, запираемой на ночь. Через них осуществлялся проход к двери в саму избушку. В светлое время суток обе двери обычно стояли нараспашку.
В один прекрасный день, когда нашего аники-воина и след простыл, бабушке потребовалось наведаться в правление колхоза. Она отбыла, а я беспечно сновала из хижины и обратно, пока не угомонилась внутри её и не впилась в очередную книжку.
Очнулась от мужского голоса. Подняла голову, и моим глазам предстало совершенно невероятное зрелище: в сенях, в шаге от дверного проёма в избушку стоял очень молодой мужчина, с обычным лицом и вполне нормальной статью. Поразила одежда – подобие лёгкого комбинезона светлозелёного цвета. Отметила подсознательно: комбинезон был в сенной трухе и в прилипших к нему выхолощенных гусеницах, но не грязный. Почему-то сразу возникли в памяти фрагменты фильмов с участием лётчиков – неожиданному гостю для полной аналогии не хватало только шлема с защитными очками.
От невозможности происходящего я впала в ступор и только, не отрываясь, во все глаза смотрела на пришельца. Какая-то тень омрачала его лицо. Он как-будто что-то обдумывал. Потом медленно сказал:
– Дай, девочка, пить!
Словно в гипнозе, я зачерпнула ему воды ковшом и протянула через порог. Он принял ковш, не сходя с места, выпил без жадности и сплеснул остатки на землю. Опять стоял в какой-то странной нерешительности, взглядывая на меня и тут же отводя глаза, а я, на расстоянии всего лишь двух протянутых рук, словно приросла к полу, по-прежнему не в силах оторвать от него взгляда.
Сомнения не оставляли его – это стало совсем очевидным, и внезапно меня пронзила острая к нему жалость. Какая-то боль стиснула сердце, а я продолжала смотреть на него прямо, с неясной мукой в душе и всё так же молча. Неожиданно он дёрнул правой рукой кистью вниз, как обычно делают в сердцах, в досаде и, не произнеся больше ни единого слова, резко шагнул из сеней наружу. Что-то подсказало мне не бросаться вслед и не смотреть, куда он пошёл.
Через несколько минут после его ухода я пришла в себя, и первым осознанным чувством оказался стыд за то, что не предложила человеку еды. И хотя не забыла, в каком непонятном оцепенении пребывала всё то время, чувство вины не проходило и до сих пор неизменно оживает при каждом моём воспоминании об этой истории.
Никому и никогда я не рассказала о случившемся. Хотя догадка, что, возможно, гостем и был некто неизвестный из землянки, естественно, приходила мне в голову.