Школа №14
В школу я пошел в 1945 году. Это была школа №14, ближайшая к дому. Располагалась она в деревянном особняке. Он был не так богат, как соседний – дом Засецких, в котором тоже была школа. У нашей интерьер тоже был попроще, даже печи тоже были кафельные, правда, не такие богатые и красивые, как в доме Засецких.
С этими печами, помнится, мы не очень почтительно обращались. Меня сразу научили извлекать искры с помощью обычного стального пера. Для этого надо было тыльной частью пера быстро провести по шву между кафельными плитками. При достаточном нажиме удавалось получить неожиданно яркий сноп искр. А что для парнишки может быть желанней, чем владение каким-нибудь новым приемом, фокусом или уменьем!
Наша школа была неплохой. Судить об этом можно хотя бы по тому, что у нас на уроках часто сидели практикантки из соседнего педучилища. Нашу первую учительницу звали Зоя Николаевна Прозоровская. Она жила в соседнем доме. Для меня это было сущим наказанием, так как обо всех моих проделках родители узнавали, что называется, из первых уст. Так, Зоя Николаевна сообщила, что я очень тихо говорю, отвечая на уроках. Меня пытались увещевать, стыдить и воспитывать, но это плохо помогало. Какая-то особенность моего организма мешала громко говорить на уроках, но почему-то эта особенность не мешала мне орать на переменках.
Годы после войн были довольно голодными. По какой-то причине я был очень худой, в смысле, тощий, но не настолько же мы не доедали. Однако школьный врач спросил родителей, не из блокады ли я. Чего мне не хватало, не знаю, но про меня долго говорили – «кожа да кости». Постепенно я догнал своих сверстников по весу, и вопросы исчезли сами собой.
Долго сказывалось мое домашнее воспитание. В детском саду я, может быть, научился бы говорить громко и даже смог бы, встав на стульчик, преодолеть робость для выступления со стишками. Но чего не было – того не было. Не знаю почему, но я слыхом не слыхивал о прививках, и поэтому первый визит класса для каких-то прививок был для меня потрясением. Я долго не давался эскулапам в лапы. Говорят, что я орал от страха, но сильные аргументы: «Мальчики же не плачут!» и «А как же солдаты на войне?» – сделали свое дело, и мне что-то там привили. Сказалась ловкость рук врачей и медсестер и лживый яд из их врачебных уст.
Осталось в памяти впечатление о попытках системы образования как-то нас подкармливать. То есть формировать что-то вроде пищевого рефлекса, как у собак Павлова. Но кормить-то нас поначалу было нечем, кроме хлеба и сахарного песка. Вот и давали нам на большой перемене кусочек черного хлеба и маленький кулечек (фунтик) с двумя чайными ложками сахарного песку и, само собой, со стаканом жидкого чая. Удивительно, что до сих пор сочетание этих вкусов вызывает воспоминания об этих годах учебы. А вы говорите, что мы люди, а не собаки Павлова!
Весной, когда, наконец, теплело в природе, нам давали булочки-жаворонки. Это был просто праздник! Однако антирелигиозная пропаганда так запудрила всем мозги, что никто из окружающих не смог нам объяснить традиции такого праздника, как Благовещенье. Только кто-то из окружающих – либо моя бабушка Саша, либо монашка Маша, живущая у нас в доме, – рассказали мне об этом празднике и его традициях. Правда, я ничего не понял, так как рассказанное не укладывалось в мою картину мира.
Запомнилось упорное тщание учителей сделать из нас каллиграфов. Сначала всю первую четверть мы писали карандашом в тетрадях с тремя горизонтальными и частыми косыми линиями. А потом нам в качестве индивидуального поощрения за старание разрешали писать перьевой ручкой. И мы старались!
Когда мы перешли во второй класс и уже начинали писать в тетрадях с редкими косыми линиями – какой прогресс! – нам показали ученика-первоклашку с почти каллиграфическим почерком. Фамилия его была Марков, этот каллиграф росточку был не очень большого, но пыжился он, как будто совершил что-то необыкновенное, вроде перехода через Северный полюс. Жаль, не удалось узнать его дальнейшую судьбу. Позднее я понял, что хороший почерк никак не гарантирует высокого ума и наличия других талантов. Из всех знакомых наиболее красивый почерк оказался у Вячеслава Н. – мужа моей сестры Иры – человека простоватого и неглупого, но не более того.
Да, надо бы сказать и о перьевой ручке. Это было простое на вид изделие, но сколько труда приходилось вкладывать, чтобы овладеть им, то есть письмом. Поначалу то чернила расплывались, то перо рвало бумагу, то возникали кляксы, и только спустя полгода мы начинали писать и получать при этом хотя бы тройки и четверки. Странно, но девчонки умудрялись получать еще и удовольствие от письма. К нам, парнишкам, это пришло много позднее.
А сколько при этом существовало дополнительных, как теперь бы сказали, гаджетов! Одних перьев было такое разнообразие, что можно было случайно перепутать их и тем самым нарушить табу, наложенное учителем. У перьев существовала какая-то хитрая иерархия. Она определялась порядковым номером, всегда обозначенным на пере. Строгой системы в этой номенклатуре не было – просто учитель настойчиво советовал пользоваться определенным номером пера. Думаю, что определяющим моментом в системе была мягкость пера, то есть способность его к написанию волосяных и жирных (нажимных) линий. Современным ученикам этих терминов не понять.
Много значило качество чернил. Готовили их из порошка, но все старания в поддержании качества чернил легко разбивались небольшим кусочком карбида кальция, опущенным в чернильницу. Этот прием позднее использовали для того, чтобы не писать контрольную работу. Ну, если и писать, то в сокращенном варианте. Подобные проделки могли сорвать и объяснение нового материала. Для этого наши проказники натирали доску воском, и все – написать на ней что-либо мелом становилось невозможным.
Мешали хорошо писать ручкой разнообразные волоски и прочий мусор, попадающий в чернильницу. Избавиться от этих добавок удавалось с помощью специальных перочисток – суконных кружочков, сшитых заботливыми матерями для своих первоклашек. Как архаизм до сих пор сохранились в школьных тетрадях розовые или зеленоватые листки – промокашки. Они скоро, я думаю, исчезнут за ненадобностью, как, впрочем, и само это слово. А в наше время промокашка была нужна как воздух. Ведь если ты не промокнешь последние (нижние) написанные строчки на правой странице и перевернешь ее, то испортишь написанное, чернила размажутся, и все старания пойдут прахом.
Необходимо немного сказать о чернильницах-непроливайках. Что-то в организации образования не срабатывало, и нам приходилось таскать в школу особые чернильницы, из которых чернила не выливались при опрокидывании. Это, конечно, удобно, но лучше было бы иметь в школе нормальные чернильницы.
Школа, естественно, освещалась электричеством, но у переменного тока в те далекие времена была дурная черта – непостоянство. Поэтому в той каморке, где можно было заправить чернильницу, стояли наготове ряды керосиновых ламп. Если внезапно гас свет, то в класс приносили с десяток горящих керосиновых ламп. Ставили их по одной на две парты, и продолжался урок. Класс при этом становился какой-то декорацией для сказочных сюжетов. К сожалению, учителя не пользовались ситуацией и продолжали прерванный урок вместо внеклассного чтения.
Тут надо бы упомянуть о больших возможностях, открывающихся перед моими инициативными сверстниками. Мы еще не знали о сентенции «Темнота – друг молодежи», но догадывались о ее прелестях. В темноте можно было сесть поближе к соседке по парте, если на то были причины и желание. Еще одна возможность открывалась в такой полутьме – это самодеятельный театр теней с помощью рук. Наиболее ловкие ребята могли двумя руками сотворить пару десятков подвижных фигур, порой очень уморительных.
На всю школу были только одни часы. По ним подавали звонки. Часы были явно старинные, возможно, оставшиеся от прежних хозяев. Располагались они около учительской. Тетя Паша – незаменимая, как сестра-хозяйка в больнице – поднималась по лестнице до того места, откуда можно увидеть циферблат часов, и ждала до окончания урока (или его начала), звонила она довольно звучным колокольчиком с непонятной тогда для нас надписью «Даръ Валдая».
На пространстве перед дверями в учительскую кипела самая активная жизнь – это была наша вечевая площадь. Тут же стоял рояль, и поэтому здесь же проходили уроки пения. Стоя на уроке пения, я мог видеть ворота и даже пару окон первого и второго этажа нашего дома. Я давно понял, что слава Козловского мне не грозит, поэтому больше наблюдал за жизнью обитателей нашего дома и соседей тоже, чем постигал азы хорового пения.
Надо признать, что наблюдать уже тогда было моим любимым занятием. Даже на уроках со мной воевали учителя и жаловались родителям – на уроке, мол, сидит, но ничего не слышит и смотрит в окно. А я не смотрел, а наблюдал, как примерно на третьем уроке второй смены на балкон директора нашей школы – Александры Павловны Друговской – залезал ее сын. Он учился в десятом классе и возвращался с уроков в это время. Чтобы не отвлекать мать от уроков, он забрасывал на балкон свой портфель, а следом и сам забирался по столбу. Меня восхищала его ловкость. А после этого крутого подъема я включался в урок и успевал уловить, о чем шла речь по ходу объяснения нового материала.
Хотя петь я не любил, но часто слушал пение с удовольствием. Наши девочки на большой перемене выстраивались в два ряда в разных концах нашей вечевой площади и начинали игру-дуэль. Один ряд, притопывая и напевая, надвигался на противную сторону: «А мы просо сеяли, сеяли!» Соперники отвечали: «А мы просо вытопчем, вытопчем!» И так далее… до конца перемены. Были и другие игры с распеванием каких-то рифмованных слов.
На этой площади вывешивались наши стенгазеты. Они были настолько неживыми, что читать их никто не хотел. Только новогодние поздравления и странное предупреждение «Экзамены не за горами» вызывали какие-то человеческие чувства. По крайней мере, у меня это предостережение об экзаменах вызывало некоторый трепет, но не страх. Уже в четвертом классе мы сдавали четыре экзамена по русскому и арифметике (письменно и устно). Как-то лет в 35—40 я воодушевлял своих детей перед экзаменами и задал себе труд пересчитать количество экзаменов, которые пришлось мне сдавать за прошедшие годы. Оказывается, их набралось почти с сотню! Может быть, необходимость постоянно сдавать экзамены дала нам что-то, помимо знаний.
Когда я пошел во второй класс, то впервые увидел зачатки дедовщины. Но это была, можно сказать, безобидная дразнилка, а не издевательство и унижение человека. Вся суть ситуации состояла в том, что мы – сопляки – выкрикивали почти сверстникам какие-то бессмысленные слова: «Малыши-карандаши, по тарелке попляши!» В душе я понимал, что для второклассника наши «речевки» – это ничем не оправданный гонор, но почему-то нам хотелось показать свою взрослость и самостоятельность.
Из воспоминаний о школьной поре, которые уже я описывал, хотелось бы напомнить о летних каникулах. Они наступали всегда 20 мая, так как учеба в школе продолжалась до 19 числа. И поэтому первый день каникул мы считали началом лета. А подтверждали мы это событие началом купального сезона. Как же холодно иногда бывало, но мы же были упрямы и последовательны в нашей традиции. Но зато потом, победив свою слабость, собрав волю в кулак и выкупавшись, все с удовольствием согревались под лучами солнца.
Пожалуй, самое главное, что дала нам наша школа – это уменье учиться, уменье преодолевать трудности и видеть в этом и цель, и смысл. Жаль, что здание школы сгорело, и теперь нет даже следов от нее. Но память о ней в нас жива.