Дом
Жили мы в Верхнем Посаде – самой старой части Вологды. Наш дом называли Свешниковским, а слева и справа стояли Линдеровский и Алаевский дома. Как и во всем мире, дома в Вологде назывались по именам хозяев. Это было естественно и понятно людям. Долгое время (до 70—80 гг. прошлого века) продолжала существовать эта «частнособственническая» привычка по-старому называть дома. При советской власти всем домам присвоили безликие номера. Если раньше при упоминании имени любого домовладельца у людей возникал образ дома, что-то вспоминалось и о самом хозяине, то после начавшегося революционного сумасшествия все круто поменялось – появились номера домов. По номеру дома ничего о нем не скажешь и тем более ничего не узнаешь о хозяине.
Кстати, в 30-х годах изменилось и название улицы – прежде она носила совершенно невинное название – Громовская, а потом стала улицей Папанинцев. Чем она провинилась или какое отношение улица имела к покорителям севера, никому было не ведомо, да никто, я думаю, и не решался спрашивать о причинах переименования. А повод у властей для переименований имелся всегда: куда ни глянь – кругом одни «пережитки прошлого». Возможно, даже не повод, а зуд какой-то ими овладел. И власть предержащие вдохновенно занимались «искоренением» этих пережитков. Для этого они находили любые поводы – чаще это были разного рода военно-политические события, важные на их взгляд. Так, примерно в 1965 году наша улица стала вдруг проспектом Победы. О названиях улиц, появляющихся и исчезающих в истории Вологды, а также и сохранившихся до сих пор, стоит, пожалуй, сказать отдельно.
На переломе эпох власти пользовались любым поводом для «искоренения» всех пережитков прошлого. По-моему, они считали это искоренение своей главной задачей. Хотя если задуматься, то станет понятным, что лишение людей своих корней, своей истории не приведет ни к чему хорошему. Поэтому эта последовательность в насаждении обезличивания домов и в уничтожении хозяев вскоре дала результаты – дома тихо ветшали: протекали крыши, облезала краска, начали дымить печи и прочее, и прочее. Оно и понятно, циркуляры писать легче, чем заниматься делом – хозяйствовать, ремонтировать, строить и все прочее. К настоящему времени (к XXI веку) дома «искоренены» в большинстве своем.
История дома начинается с XVIII века. Строил его один из предков моего деда – Свешникова Алексея Александровича. Деду дом достался по наследству. В городе было несколько Свешниковских домов. Не все, правда, принадлежали прямым родственникам. Так, в центре Вологды есть очень красивый трехэтажный каменный дом – и тоже «Свешниковский». Но хозяин его давно жил в Москве и с родней почти не общался.
Дом наш был построен очень добротно. Единственное, что было в нем слабым – это фундамент. А это, к сожалению, основа любого сооружения. В детстве я замечал, что полы в угловых комнатах довольно покаты. Дом был сложен из мощных бревен. Они оказались настолько прочными, что в 1970 году, когда дом расселили, то сруб и крышу дома перевезли в деревню близ Вологды и снова собрали новый дом. Конечно, сменили пару нижних венцов. Так что дом где-то еще живет, но уже другой жизнью. О толщине бревен сруба можно судить по тому, как в детстве, пробираясь по чердаку, мне трудно было переступать через два венца связей. А чердак дома был местом тайного хранения следов былого достатка, уюта и вкуса.
План дома довольно прост – что называется, без затей. Дом двухэтажный, в плане прямоугольной формы с довольно большим крыльцом. В крыльце было даже два окна (помимо дверей), а над крыльцом располагался балкон. С обратной стороны дома (по отношению к крыльцу и балкону) была жилая пристройка, в которой, помимо одной комнатки, были кладовки и туалет «типа сортир». Дом был крыт железом (кровельным, конечно) какого-то необыкновенного качества. Во-первых, железо крыши не особенно гремело, когда по нему ходили, – оно было явно толще обычного. А во-вторых, крыша нигде не протекала в течение почти 150 лет. Хотя на чердаке в 20-е годы был пожар – обгорели стропила и обрешетка. Известно, что железо после такой передряги обычно быстро ржавеет в дожди. По причине послереволюционной бесхозяйственности крышу красили очень редко. На моей памяти всего раз, примерно в 1955 г.
Первый и второй этажи дома заметно отличались: хозяева – мои предки Свешниковы – занимали второй этаж, а первый – для обслуги и разнообразных хозяйственных нужд. На втором этаже окна и потолки были повыше. Двери, печи и интерьер второго этажа предки выполнили любовно и тщательно. Был в большой передней зале даже небольшой камин.
Верхний этаж всегда занимали Свешниковы. На моей памяти там жили Елизавета Александровна Чулкова (урожденная Свешникова) с дочкой и двумя внучками и мы. Елизавета Александровна с семьей занимала передние комнаты. А задние комнаты второго этажа занимал Георгий Александрович Свешников – мой отец – с женой Ниной Ивановной Свешниковой (Корзининой) и детьми: мною – Валерием и моей сестрой – Ириной. С нами жила бабушка – Александра Викторовна Свешникова (Железкова) – мать Елизаветы и Георгия.
Крыльцо – дома лицо. В крыльце были довольно добротные двери – в прежние времена двери дома запирали. Помню, что эти двустворчатые наружные двери были с основательным гремучим засовом. На моей памяти эти двери уже не запирались, их только прикрывали в сильные метели. А отец еще застал время, когда запирались на щеколду даже ворота.
Кстати, притвор дверей в крыльце был устроен по-северному – то есть они открывались внутрь. Иначе дверь, занесенную снегом, просто бы не открыть. Вторые двери были застекленными, с красивыми медными ручками. На притолоке над ними была видна небольшая бронзовая иконка Николы-угодника. Жалею, что не догадался снять ее при прощании с домом. А может быть и хорошо, что не снял. Пусть и дальше Никола охраняет дом.
Помню три возгорания, которые могли перейти в пожары, но, видно, Бог нас миловал. Причиной одного из возгораний были сложные задачи по математике из учебника Шапошникова-Вальцева! А второе случилось из-за бурной любви нашей жилички Зины Нечаевой, «Зинки», как ее обычно называли. Уронить керогаз – это надо было умудриться. Третий и последний раз горели перекрытия между первым и вторым этажом. Жильцы нижнего этажа – Михайловы – бездумно нажаривали печь, чтобы переработать мясо свиньи, взращенной ими. В общем, подложили нам свинью. Выпало это событие на 27 ноября, когда отмечали день рождения отца, а дом был полон гостей. Будет возможность, расскажу об этих событиях.
Балкон – это очень уютное место нашей квартиры. На нем в жару иногда гоняли чаи из сияющего медного самовара. С наступлением жары на балконе спали. Хорошо, что движение машин по нашей улице в те давние времена было довольно слабым. Большой грохот издавали телеги, проезжающие по булыжной мостовой, но ночами их не наблюдалось.
Мама выращивала на балконе красивые цветы, а на лето туда выносили комнатные (домашние) цветы – громадный фикус, китайскую розу, тоже развесистую, и кактусы. На балконе сушили белье и лук в красивых косах, держали летом птиц в клетках, в непогоду там играла сестра Ира с подружками, я под крышей балкона хранил наши удочки, а позднее там же укрывали от непогоды небольшой переносной бильярдный стол.
Не раз через балкон к нам пытались пробраться воры, но как-то все обходилось, успевали вовремя среагировать – либо сами отбивались, либо кого-нибудь звали на подмогу.
На второй этаж дома, то есть в наши квартиры, приходилось подниматься по довольной темной лестнице. При входе на нее имелась еще одна преграда против лихоимцев – дверь с хорошим запором – кованым крюком.
На ночь, после прихода всех, дверь запирали на этот крюк. Обычно запирал последний пришедший домой. Существовал смешной ритуал – чтобы удостовериться в том, что все дома, прямо так и спрашивали: «У вас все дома?» Ответ на этот вопрос всегда сопровождался веселыми репликами из-за его двусмысленности.
Лестница не освещалась не только из корыстного расчета, что чужой человек не сможет впотьмах найти верную дорогу. Не положено было развешивать безлимитные лампочки где попало. Темнота на лестнице часто выручала. Так, после амнистии 1953 года в Вологде появилось много темных личностей – бандюканов и просто ворья. Поэтому вечерами стало опасно ходить по улицам, частенько грабили прохожих и воровали при любом удобном случае. Бывало, сидим дома, кто-то читает, а мы, дети, готовим уроки. Вдруг за стеной, что выходит на лестницу, слышно легкий шорох или осторожные шаги – все ясно, у нас «гости». «Играли тревогу» – стучали в стенку и сообщали Волоцким-Чулковым, чтобы заперли дверь. Взрослые подходили к дверям и начинали пугать милицией, которую мы будто бы тотчас позовем. Как ни странно, помогало!
А помогало, возможно, наше соседство с питомником милицейских служебно-розыскных собак. Надо сказать, инструкторы, или, как их по-другому назвать, «руководители собак», часто помогали в таких случаях. Так, летом к нам на балкон залезал один ворюга. Мама посмотрела в окно, выходящее на собачий питомник, и увидела инструкторов, проходящих близ нашего дома. На ее просьбу милиционеры сразу отозвались и сняли с балкона этого лиходея. Когда его уводили, он похвалил маму, сказав: «А ты чуткая, я ведь и тапочки снял, а все равно услышала. Ну, твое счастье!»
На нашей лестнице темень поддерживалась и по другой причине. Я уже писал о том, что долгое время после войны существовало ограничение по потреблению электричества – по одной лампочке в 60 ватт (тогда «свечей») на комнату, и нельзя было ставить никаких розеток или лампочек сверх этого лимита. То есть не включить ни электроутюг, ни радиоприемник. Поэтому и лампочку на лестницу не было возможности поставить. Если же приходили гости, то выносили лампу керосиновую или фонарь со свечой внутри. Мы же знали все углы и повороты лестницы и могли легко подняться и спуститься по ней даже с закрытыми глазами.
Но и то случались казусы. Так, я однажды поспешал домой и при входе на лестницу держал вытянутые вперед руки не так, как следовало бы, а немного по-другому, поэтому массивная дверь угодила аккурат промеж рук и хорошо засветила мне в лоб. Были очень яркие впечатления, надолго запомнил, что такое искры из глаз. Зато потом стал более осторожным.
С этой лестницей у моих двоюродных сестер – Тани и Люси Волоцких – были свои приключения. Таня (по-нашему Тюнтя) – девочка немного порывистая и неуравновешенная – нашу лестницу преодолевала слету, почти с разбегу и даже с некоторым визгом, вроде небольшой сирены. Весь дом, естественно, слышал этот момент возвращения Татьяны. Это почти сигнал: «Все дома – двери можно запирать!» Однако этот скоростной подъем был чреват неожиданными препятствиями.
Ведь бывало, в темноте и относительном покое там задремывал какой-нибудь пьянчужка. Тогда к визгу Тани добавлялся испуганный ор этого пьяницы. Он ведь тоже человек и не мог выдержать такой неожиданной атаки, когда вдруг в полной темноте кто-то с криком нападает на него, да еще и пытается потоптать или влезть на него без спросу. С трудом можно представить, каков был вопль испуганной Тюнти! Часто этих пьяниц спасала от натиска Татьяны сама крутизна лестницы – они скатывались по ней и с криками убегали. Но не всегда.
Бывало сон этих «гостей» был так крепок, что их ни криком не возьмешь, ни прогулкой по частям тела не испугаешь. Тогда приходилось прерывать его сладкие сны и выгонять «гостя» на свежий воздух.
С Люсей Волоцкой, сестрой Тани, случались подобные казусы, но реже. Она была совсем другой. Прежде всего потому, что у Люси была няня – Уба (Люба Красильникова), дальняя наша родственница, уже довольно пожилая. Она беззаветно любила свою Люсю и всегда ждала ее возвращения домой. Поэтому никакие пьяницы не имели шанса прикорнуть на нашей лестнице – их изгоняла Уба на первых подступах и попытках устроиться на ночлег. И хотя Уба была невелика ростом и на вид довольно щуплая, но сила любви к воспитаннице помогала преодолеть и страх, и свою немощь. Бывало, что и этого напора не хватало, тогда Уба просила помочь моего отца, если он был в это время дома. Позднее и мне приходилось заниматься подобными «санациями», но, надо сказать, к 1956—57 гг. в Вологде уже стало спокойнее.
Чердак нашего дома – это просто волшебная пещера Аладдина, настолько много таинственных и необычных вещей там находилось. Иконы, вынесенные в период борьбы с религиозными пережитками, оказались настолько оригинальны, что их с удовольствием забрали в наш краеведческий музей. Мы по глупости отнесли их после приступа какого-то антирелигиозного обострения. Иконы были довольно большими по размеру. Теперь мне кажется, что это не домашние иконы (они сохранились, слава богу), а списки из соседних церквей. Мой дед Александр Алексеевич Свешников был набожным человеком, может, даже был старовером. Судить об этом теперь трудно – слишком много воды утекло. Надо было бы пораньше спохватиться, да и начать расспрашивать близких. Я же начал интересоваться этой стороной жизни, когда уже почти не осталось в живых свидетелей истории нашего рода. Вот уж верно – русский задним умом крепок.
На верхних полках чердачных закутков обнаружилось много отличных книг и журналов. Очень заинтересовала «Нива» и литературные журналы. К сожалению, как во многих семейных библиотеках, ряды журналов и книг несли потери, часто невосполнимые. Но все-таки многое оставалось – Ф. Купер, Ж. Верн, Д. Дефо стали любимыми книгами. А скольких невыученных уроков стоили мне эти книги! Надо признать, что читать я всегда любил, а тут такие книги в полном моем распоряжении. Читал даже ночами под одеялом.
К счастью, среди книг попадались тетради, приходо-расходные книги бабушки и дедушки, письма и прочая бумажная канцелярия – короче, архив. Так я нашел бумаги по передаче владения домом моему деду – Свешникову Александру Алексеевичу. Нашел записи деда по ведению строительства флигеля во дворе нашего дома. Там же были тетради и рисунки папы и его братьев и сестер. Отец учился на землеустроителя, и поэтому встретились красивые рисованные карты с практических занятий в училище.
Среди старых вещей попадались весьма интересные предметы, назначение которых не сразу угадаешь. Так, удивил рубель – гладильное устройство. Снегоступы и крепления для охотничьих лыж – пьексы. Машинка для набивки папирос, правилки для перчаток и шляп и многие другие забавные устройства из быта наших предков долго оставались загадочными механизмами. Ломберный столик впоследствии перекочевал с чердака обратно в комнаты. Он оказался весьма удобен в качестве небольшого письменного стола. Клетка для птиц тоже оказалась несколько раз востребованной. Она была искусно сделана и очень удобна, но иногда не хватало моего умения выхаживать слетков-птенчиков, во множестве попадающихся в начале лета. Я мнил себя их спасителем и мечтал вырастить птенцов и отпустить на волю, а на деле оказывался их могильщиком. После 7—8 класса я уже понимал, что вырастить птенца – дело хлопотное и часто бесперспективное.
Моя квалификация «выращивателя птенцов» поднялась впоследствии настолько, что во время службы в армии спас одного утенка, захлебнувшегося в большом чайнике. Попали они в чайник, конечно, не случайно, так как этих утят зачем-то наловили ребята из моего отделения. Я их пожурил и велел отпустить там, где утят поймали. Один утенок не понял, что помощь подоспела, и нырнул вглубь большого алюминиевого чайника. Видимо его привлек свет, попадающий через носик чайника – ура, есть выход! Но носик узок был для малыша, и он, бедолага, застрял в устье. Я вытащил его тельце и стал делать искусственное дыхание. Птенец был такой нежный и беззащитный, что я боялся переломать ему ребра. Однако через несколько секунд утенок начал дышать, потом открыл глаза и встал на ноги. Я отнес малыша к его друзьям и те приняли его, а вскоре и утка-мать подлетела и подала голос – значит, все в порядке.
Большое впечатление производила утварь – духовые утюги, карбидные фонари и лампы, медные чайники и кофейники, вазы из фарфора, хрусталя и стекла, подсвечники и посуда. Меня удивили игрушки – железная дорога с «настоящими» паровозиками, вагончиками и рельсами. Оловянные солдатики, елочные игрушки, детская посуда, разнообразные коньки и много других волшебных вещей просто завораживали. Поэтому забираться на чердак с папой было большим удовольствием. Отец знал историю почти каждой вещицы и очень интересно о них рассказывал. Хорошо, что уже прошли те времена, когда могли за барские ухватки привлечь к ответу. Слава богу, что хоть немногое от былого уклада сохранилось. Некоторые вещи оказались неожиданными даже для отца. Так, я как-то нашел револьвер, завернутый в тряпку и засунутый между трубой и крышей. Понятно, что это серьезный аргумент для милиции при каком-либо казусе. Отец молча забрал револьвер и сказал: «Ты ничего не видел, понял?» Я ничего и не видел, особенно после случившегося. Больше этот револьвер никогда не появлялся на виду. Думаю, что для отца эта находка также была неожиданной.
Среди чердачных находок были и игры. Был набор приспособлений под названием «Серсо». Он показался таким нелепым и ненужным, что так на чердаке и остался. А вот крокет и бильярд нам приглянулись. Крокет, правда, недолго привлекал нас – примерно два лета. Потом мы подросли, появились городки и другие разнообразные подвижные игры. В девятом – десятом классах летом играли в наш бильярд. Этот бильярдный стол смастерили братья Свешниковы и хранили его на чердаке.
Кто-то из родни, видимо, увлекался траволечением, не иначе. В одном чулане (а их было три) под потолком висели мешочки с травами, корешками и еще какими-то частями растений – почками, листьями или плодами. Отец не мог припомнить, кто мог заниматься таким промыслом, а жаль. Узнали бы о нем, и появилась бы еще одна страница воспоминаний.
Кстати, о чуланах тоже можно сказать кое-что интересное. В них стояли лари и комоды или что-то подобное. Эти громоздкие сооружения (как их только на чердак затащили!) имели большое количество ящиков, ящичков, полочек и закуточков. Все они были снабжены удивительными ручками из фарфора и стекла. На многих из них виднелись надписи с незнакомыми буквами – с ятями, ерами и ижицами. Потом я научился читать книги с дореволюционной орфографией, и тогда эти надписи стали понятными.
В чуланах было несколько картин, всего скорее репродукций. Одна из них на меня произвела большое впечатление. Это сцена охоты на бизонов где-то в американских прериях. Конечно, это не охота, а избиение беззащитных животных. Именно кровь и горы тел бизонов и вызывали некую оторопь. Остальные репродукции – это натюрморты и пейзажи. К сожалению, за долгое время нахождения в не самых лучших условиях краска картин потрескалась и местами осыпалась. А жаль, особенно теперь.
Чердак дома являл собою еще одно волшебное свойство – он был выходом в другое измерение. Ну, если не в другое измерение, то хотя бы в другое пространство – через чердак можно было выбраться на крышу. А оттуда открывался такой вид, что дух захватывало! Во-первых, это другая точка зрения – ты выше всех, а все ниже тебя и даже не подозревают, что ты на них смотришь свысока. Почему-то всегда привлекали мое внимание окружающие храмы. Их в Вологде всегда было много, жаль, что многим из них выпала трудная судьба. Из всех храмов Вологды оставались действующими только церкви на кладбищах. Те, что были вблизи нашего дома, уже давно стали складами, учреждениями, овощехранилищами и даже фабричками – пуговичной и швейной. Родители, конечно, помнили подлинные имена святых, ради которых поставили когда-то церкви. Но сейчас я уже не смогу вспомнить их, за исключением немногих. Правда, были у моих родителей и какие-то свои имена храмов, отличающиеся от подлинных названий. Так, ближняя и, на мой взгляд, самая красивая церковь Варлаама Хутынского, а рядом еще одна церквушка, которая носила имя Ильи Пророка. От нашего дома она находилась к северо-западу. И если из-за церкви надвигалась туча, да еще с молниями, то так и говорили: «Да, из-за Ильи Пророка идет гроза, держись, надо закрывать окна (или убирать белье с улицы)». Церковь Варлаама Хутынского была очень изящна и необычна. У нее совершенно необычная архитектура для православной церкви – есть в ней что-то итальянское из-за воздушности. Эту легкость ей придает полукруглая колоннада над входом. У церкви очень изящный шпиль – редкое для наших церквей решение. Необычны для церквей севера и две вазы, украшающие алтарную часть. Я застал период реставрации этой церкви и поэтому смог забраться на леса до самого шпиля. Впечатления остались великолепные. Похожую церковь я не встречал больше нигде, разве что далеко от города, близ села Кубенского, есть слегка похожая.