Посвящается детям и внукам.
© Валерий Георгиевич Свешников, 2017
ISBN 978-5-4483-7124-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Вместо предисловия
На склоне лет иногда появляется потребность определиться и подвести некоторые итоги. Хочется посмотреть, что успел сделать, а что не успел, короче, сделал ли человек карьеру или нет. У меня эта потребность возникла после укоров любимых детей. А любовь детей – это всегда испытание. Так, после каких-то споров-укоров мои отпрыски начали допытываться, почему-де я не сделал карьеру. Я же отвечал, что все время делал не карьеру и строил не карьерные, а добрые человеческие отношения с окружающими, то есть занимался скорее собою, чем своим служебным положением.
Итак, небольшой экскурс в историю моих карьерных ходов. В первый раз соблазн сделать карьеру у меня появился в самом начале службы в армии. Хотя были мы в то время еще зелеными салажатами. Называли нас почему-то «гусями» и «фазанами». С первых дней службы мы начали постигать «науку побеждать» и делать свою воинскую «карьеру». Как, по-моему, говаривал Наполеон, каждый солдат носит в ранце маршальский жезл.
У нас был не ранец, а солдатский вещмешок – «сидор», и запросы были попроще. Мы уже знали анекдот про сына подполковника, который спрашивал отца, сможет ли он стать, как отец, подполковником. «Да, сынок, конечно, сможешь», – отвечал отец. «А генералом, папа, я смогу стать?» «Нет, сынок, не сможешь, потому что у генерала есть свой сын».
Выбор направлений карьерных ходов был невелик. Так, мы знали, что писарь в роте – это почти небожитель и счастливчик, вытянувший выигрышный билет; мы узнали это сразу, в первые же дни службы. Нам казалось, нет, все просто были уверены, что перед писарем лежат все блага жизни и только ждут, когда он до них снизойдет. Он ведь выписывает увольнительные, которые нам представлялись пропуском в рай, пусть ненадолго, но в рай – в другую, в счастливую жизнь, где нас ждут красивые девушки, где звучит веселая музыка, люди танцуют в полумраке зала и имеется все такое, о чем мечтает каждый солдат.
Печально то, что многие из нас так ни разу и не попали туда, в этот рай. И не потому, что увольнительных не удалось получить, а скорее потому, что мечты о рае у многих настолько разительно расходились с действительностью, что пропадало всякое желание еще раз пытать счастье его искать, не хотелось идти в увольнение, побывав там хотя бы раз.
Писарь, кроме того, может самостоятельно, без строя, ходить на завтрак, обед и ужин, и ему будет выдана его порция по праву, по какому-то особенному праву. Вдобавок ко всем преимуществам у писаря есть реальная возможность съездить в отпуск! Короче, горизонты, открывающиеся перед писарем, были просто безбрежны.
Так вот, на мое счастье, писарь нашей, второй, роты несколько дней назад был демобилизован. И тут мне прямо в руки свалилось счастье занять его место. Причина такого везения была в моей специальности. Дело в том, что в нашей роте служили паровозники и тепловозники, а я оказался электровозником. Эта экзотическая специальность для здешних глухих мест, возможно, удивила командира роты капитана Ф. Н. Дворянкина. Он вызвал меня и после короткой беседы своим приказом назначил писарем. С этого же момента стал я работать, а точнее, просиживать штаны в особой комнатке – ротной канцелярии – и пытаться понять, когда на меня снизойдет то самое счастье.
Может быть, кому-то такое ежедневное сидение в канцелярии приносило удовольствие, а мне нет! Заполнение двух-трех бумажек в день, звонки в штаб, доставка одних бумаг опять же в штаб и получение других, столь же незначительных по содержанию – это, пожалуй, чрезмерная нагрузка для молодого организма. Я просто томился от безделья.
Нет, я не фанат трудовых подвигов, по нынешним меркам не трудоголик. Но ради каких-то благ сидеть сиднем целыми днями я не мог, а какого-то осмысленного повода отказаться от писарской должности пока не находил. Ну, казалось бы, чем не начало карьеры, и есть ли причины дергаться, если выпал такой удачный случай?
Каждый вечер, после ужина, я обычно шел в библиотеку части, там было вдосталь свежих газет, журналов и книг. И тут наметился второй шаг в моей головокружительной карьере. Я любил, да и сейчас люблю, полистать свежую прессу, особенно научно-популярные журналы. Мое постоянное присутствие в читальном зале привлекло внимание начальника над духом и душами личного состава нашей в/ч. Это был довольно симпатичный капитан Свидский – зав. клубом и правая рука зам. командира по политработе батальона.
Беседовали мы почти полчаса. Свидский расспросил меня об образовании, интересах, выяснил, могу ли я рисовать и писать шрифтом объявления. А потом предложил работу в клубе. Тогда я сообщил, что не смогу сочетать обязанности писаря и работу в клубе, но капитан успокоил меня – это не проблема.
Мой рассказ в роте своим сослуживцам о перспективе работы в клубе вызвал неподдельный восторг с закатыванием глаз и разведением рук. Меня хлопали по плечам и убеждали, что я вытащил выигрышный билет. Я и сам догадывался, что это более интересная работа, чем служба писаря.
И верно, работа была интересная, и ее было много, а я волчком крутился между библиотекой, почтой и клубом. Самое главное, дни понеслись как бешеные кони. За месяц до 23 февраля я и мой микроначальник – сержант Ижик – пахали, не разгибаясь, разрисовывая и старательно выписывая плакаты и лозунги к предстоящему армейскому празднику.
Еще недавно я в уме подсчитывал, сколько же дней мне служить, и при этом получалась довольно внушительная цифра – 1095 суток, а тут полтора месяца пролетели мигом. Я понял, с такой работой в клубе служба быстро пролетит – это по мне. После предпраздничной гонки жизнь потекла поспокойнее, не было рутины, а была свобода и некоторая независимость. Всех первогодков гоняли на плацу, если температура была выше -25°С, что изрядно надоедало. Меня же это занятие теперь не касалось – с утра и до вечера я работал в клубе.
Вместо строевой подготовки я утром получал почту для клуба – это газеты и журналы в читальный зал и вороха прессы по подписке офицеров и сверхсрочников. Кроме того, я выдавал редкие посылки и бандероли, присылаемые солдатикам. Во второй половине дня начиналась работа в библиотеке – выдача книг и кое-какое оформление читального зала. От такой жизни я расслабился и поверил – я сделал карьеру.
Однако и эта должность перестала радовать меня из-за тупиковой перспективы работы в клубе. По всем расчетам уехать в дембель, работая в клубе, мне удастся в самом конце декабря 1963 года. То есть поступать в институт просто не придется, ведь в августе наш профессиональный праздник – день военного строителя железных дорог. К этому времени надо будет написать много плакатов, лозунгов и прочей наглядной агитации. Тут не до вуза.
Поэтому через год я отказался от карьеры клубного работника и перешел на непрестижную работу – «на бочку с дымом», на паровоз. И вообще, я считаю, что карьера – это не непрерывный рост и продвижение вверх по лестнице. Скорее это поиски наиболее оптимального места в жизни, на котором работа приносит удовлетворение и радость, а человек, сверх того, видит смысл и логику своих действий и карьерного роста.
Кстати, со мной соглашался сам А. Эйнштейн. Он утверждал, что надо стремиться не к тому, чтобы добиться успеха, а к тому, чтобы твоя жизнь имела смысл. Тогда у меня было время почитать афоризмы и умозаключения великих.
Я видел смысл в своих действиях и решительном отказе от карьеры, а окружающие – нет. Все последующие мои карьерные ходы были для них просто непонятны. Ладно, ушел из клуба по своей воле, ладно, перебрался работать на линию и «вкалывал» на паровозе, так еще и ввязался в историю с офицерскими (лейтенантскими) курсами. После этих курсов была большая вероятность на годы остаться работать младшим офицериком железнодорожного батальона в глухой тайге. Наверное, так рассуждали мои армейские друзья, и я тоже понимал, что некоторый риск развития такого сценария был возможен.
Но в голове у меня созревал самый сильный карьерный ход – полный переворот в жизни – я решил пойти учиться на биолога. Меня даже отец не понимал, он считал, зачем пытать судьбу, если уже в руках есть неплохая профессия железнодорожника?
И я сделал этот шаг. Рискнул, избежал службы лейтенантом в наших славных железнодорожных войсках, но зато получил возможность поехать на приемные экзамены и сдал шесть вступительных экзаменов в Университет. Был принят на биолого-почвенный факультет. В самый последний день моего отпуска для сдачи экзаменов – 25 августа – я получил справку о зачислении в ЛГУ и сразу помчался в военкомат, чтобы демобилизоваться.
Получая эту бумажку, имел странную беседу, смысл которой понял спустя несколько лет. Ответственная за прием, выписывая нужные бумаги, спросила меня: «Ведь, наверное, ваш отец – Свешников?». На что я честно ответил: «Да, конечно». Потом узнал, что был известный зоолог – сотрудник ЗИНа и мой однофамилец. Но ведь и мой отец – тоже Свешников. Так что я не обманул никого и не пользовался услугами разных протеже.
Во время учебы какую-то карьеру сделать трудно, разве что отлично учиться. Но тут у меня были серьезные препятствия, что, впрочем, понятно, ведь я школу-то закончил шесть лет назад. Приходилось «пахать» с утра до вечера, а иногда перед экзаменами ночами сидеть за книгами. Мой сын и главный «оппонент», сомневающийся в качестве моих карьерных действий, наверное, забыл, что я и ему в какой-то мере помог сделать карьеру. Ведь вступительные задания по физике, присылаемые из Военмеха, я помогал ему решать. Так что кое-что от прежних знаний надолго осталось, но кое-что и забылось.
На курсе меня назначили старостой, и эта маленькая должность позволяла мне быть своим человеком в деканате. Это ведь тоже своего рода карьера. Помню, что мне предлагали присмотреться к некоторым кафедрам, после окончания которых можно было бы оставаться по распределению и делать научную карьеру.
Однако же мой выбор кафедры энтомологии для специализации тоже был не спонтанным. Наш декан, блестящий ученый А. С. Данилевский, предложил сделать, как теперь бы сказали, модернизацию учебной программы. Он набрал шестерых студентов и предложил такую программу, что мы учились сразу на двух кафедрах: и энтомологии, и физиологии человека и животных. Это ли не карьера?
Надо признать, я не хотел узкой специализации в обучении, меня привлекали области знаний, где можно заниматься общебиологическими вопросами. Возможно, поэтому впоследствии я с удовольствием написал учебник по концепциям современного естествознания.
С такой специализацией многих из нас пригласили работать и поступать в аспирантуру ФиБа. В это время мне шел уже 29 год, и раздумывать о других карьерных вариантах было уже некогда. Я поступил учиться в аспирантуру в этот Институт.
После ее окончания логический ход истинного карьериста состоял бы в стремлении остаться в ФиБе научным сотрудником. Однако какие-то странные стечения обстоятельств привели к тому, что такой оборот меня не устроил. Когда я поступал в аспирантуру, лабораторией нейрофизиологии беспозвоночных заведовала ученица академика Орбели А. К. Воскресенская. Она была последовательницей идей Орбели, умной и интересной женщиной. К несчастью, в этот же год она трагически погибла. Заведовать лабораторией стал парторг института В. Л. Свидский – опять эта фамилия.
У меня с ним не получилось нормального понимания во время аспирантуры. Ни я, ни мой научный руководитель не горели желанием последующего сотрудничества. Хотя делать карьеру в лаборатории у директора института – это был бы сильный ход.
Если уж я ушел от первого Свидского, то и от второго я ушел. С легкой душой и большими надеждами я поехал через всю страну во Владивосток в Институт биологии моря ДВНЦ АН СССР. Поехал не один, а с другом Борисом.
Одно название этого института звучало как сказка. Институт биологии моря принял в свои ряды меня и моего друга по аспирантуре – Бориса. Мы застали момент бурного развития института. Приезжало много новых сотрудников, чаще в душе романтиков, желающих интересной работы. Мы с энтузиазмом включились в круговерть институтской жизни.
В ИБМ карьерные возможности были довольно большими, но и работы по изучению морской живности был непочатый край. Несколько неординарных и ищущих коллег предложили нам участвовать в организации новой морской экспедиционной станции в бухте Витязь. Мы с Борисом с удовольствием включились в эту почти авантюру, потому что пока в этой бухте располагались остатки военно-морской базы. Наша жизнь стала чрезвычайно активной и очень интересной.
Жили мы в общежитии, где в двухкомнатной квартире было прописано человек тридцать. К счастью, большая часть жильцов держалась подальше от дирекции ИБМ и обреталась на разных экспедиционных станциях от Магадана и Камчатки до Находки и Сахалина. Месяц-другой мы покрутились в котле общежитской жизни и быстро поняли, что в самом ИБМ работать просто негде – нет места в физическом смысле.
До постройки МЭС «Витязь» мы перебрались на остров Попова, на нашу институтскую морскую экспедиционную станцию – МЭС. Там тоже строили, ловили морских обитателей, изучали водолазное дело, получали права на звание капитана маломерного судна, делали обязательные прививки от энцефалита. Да и просто обживались на Дальнем Востоке с его красотами, экзотикой, традициями и необыкновенными людьми. Ни о какой карьере даже речи не шло, да и в помыслах такого не было.
И вдруг, находясь в командировке на конференции в Москве, узнал, что меня назначили замдиректора института! Надо признать, что директор ИБМ А. В. Жирмунский любил кадровые перестановки в соответствии со своими желаниями и симпатиями, а не для пользы дела. И тут я попал под раздачу, хотя не прилагал никаких усилий. Подозреваю, что причиной или пружиной такого поворота событий было мое удачное толкование какого-то латинского выражения в нужное время и в соответствующей компании. Тогда на каком-то совещании в составе нашего завлабораторией Л. Е. Пинчука, А. В. Жирмунского и еще нескольких человек я неосторожно проявил излишнюю начитанность. Так, случайно был сделан первый шаг к карьере в ИБМе.
За три года аспирантуры в ФиБе и работы в ИБМе я понимал, что замдиректора института – важная фигура, почти ладья, если применять шахматную терминологию и диспозицию. У него и зарплата выше, и открываются большие возможности. Так, мне сразу удалось получить комнату в общежитии. Правда, далеко от Академгородка – в районе бухты Тихой.
Зато это было свое жилье. Хотя в этой бухте затишье бывало редко, так как постоянные туманы сопровождались ревом «туманного гонга». Хорошо, что мы были молоды, а сон наш был соответствующим – молодецким. Поэтому кажется странным, что крепко спалось под звуки-стоны этого гонителя кораблей от опасных скал. Особенно хорошо спалось после разнообразных «культурных мероприятий» в веселых компаниях знакомых и друзей.
Утром нас увозил на работу служебный автобус, а вечером привозил обратно. Вроде бы и удобно, но работать каждый день с девяти до восемнадцати, перечитывая поступающие бумаги и подписывая (или нет) исходящие, было совсем не по мне. Я уже с нетерпением ждал выходных, чтобы съездить на МЭС, где можно понырять с аквалангом, да и просто поработать руками для подготовки будущей нашей лаборатории.
И тут, как всегда нежданно-негаданно, пришла пора отправки наших сотрудников в совхоз «на картошку». Было объявлено, что все трудоспособные сотрудники должны отработать свой срок и отдать долг Родине. Объявление, к счастью, не сопровождалось советами типа «ни шагу назад» и «стоять насмерть», но выглядело довольно многозначительно и устрашающе.
Во Владивостоке появились плакаты, в которых проступала туповатая старательность крайкомовских партчиновников. В самом центре города, близ кинотеатра «Океан», воздвигли самый настоящий шедевр – большой плакат со словами: «Строитель! Ложи кладку ровным швом за себя и за того парня, уехавшего на сельхозработы!». Кто-то потешался над этим продуктом исполнительного ража, а многие его уродства даже не замечали.
У наших сотрудников никакой замены быть не могло – каждый вел какое-то свое исследование, и перерыв в работе часто сводил насмарку всю серию опытов. Мне пришлось провести своего рода собеседование почти со всеми сотрудниками института. Косяком шли разного рода болезные коллеги, занятые научной или учебной работой, молодые матери и матери-одиночки, пестующие своих малышей. У всех были веские аргументы против поездки «на картошку».
Время шло, приближался срок отъезда сотрудников отдавать долги своей Родине, почти каждый доказывал, что не он/она должны Родине, а как раз наоборот, Родина должна помочь завершить начатое дело. Мне удалось наскрести едва половину необходимого количества «боевых единиц». Я пошел со своей проблемой к директору ИБМ А. В. Жирмунскому: «Что делать? Уж сроки близятся!»
Жирмунский распорядился собрать всех мною освобожденных от колхоза завтра утром. А мне он посоветовал внимательно посмотреть, как надо работать с людьми. Назавтра мне был преподан урок такой эффективной работы.
А. В. Жирмунский вызывал сотрудников по одному и с ходу задавал решающий вопрос. Например: «Вы хотите весной защищаться?»
– Да!
– Вот поэтому съездите на полмесяца в колхоз.
– Но у меня эксперимент!!!
– А Вы его отложите и за это время обдумайте, как можно сэкономить время.
Другому Жирмунский говорил:
– Вы как хотите, сейчас хотите поехать на две недели в колхоз или осенью на месяц?
– Но я не могу – у меня гипертония и диабет!
– Ну, тогда нам придется с Вами расстаться. С такими болезнями нельзя работать под водой и ездить в экспедиции.
– Но я же много раз ездил и все обходилось!
– Вот поэтому съездите на две недели и не забудьте про лекарства. Хорошо?
– Хорошо!
Я понял, что никогда не смогу так выкручивать руки и знать всю подноготную каждого сотрудника. А Жирмунский знал весь компромат на каждого, все его плюсы и минусы, все слабые места, когда, что и как каждый говорил, писал, работал и в чем участвовал, в чем были его промахи. Он помнил об этом долгие годы, а в нужный момент припоминал и выкидывал факт, как козырную карту.
В эту пору вносили разнообразие поездки на «Витязь», но угнетало то, что настоящей интересной научной работы у меня еще не было. Я продержался в замдиректорстве около года и попросился на свободу. К счастью, желающих занять такое теплое место было много, и Жирмунский быстро нашел мне замену. Но… не отпустил меня совсем, а предложил нашей парторганизации выбрать меня секретарем. Такой расклад меня также не радовал. Хотя карьерные возможности для парторга института были не меньшие, но мне-то они также были не нужны.
Была, между тем, одна закавыка, о которой знал только я. Дело в том, что я уже больше десяти лет был членом партии нашей, вдохновителя и, стало быть, организатора всех наших побед, а может и бед. В армии, в некотором отрыве от действительной жизни, что-то подвигло меня на это движение души и сердца.
За последующие десять с лишком лет я понял, что не приобщился к «делу построения коммунизма», как тогда звучало и говорилось даже из утюга, а не только по радио и ТВ. Зато понял, что я вступил, то есть вляпался по самое не балуй. Обратного хода я пока не видел, и я потихоньку становился то ли циником, то ли тем самым внутренним эмигрантом. По мере роста моего партстажа я наслышался такого откровенного пустословия, что уже не хотел его больше слышать и тем более самому говорить нечто подобное.
Могу поделиться своим опытом внутреннего сопротивления хотя бы в том, что вместо того, чтобы давать рекомендацию для вступления в КПСС, я по-хорошему, в моем понимании, рекомендовал человеку подумать и даже воздержаться от этого поступка/проступка. Таких людей среди близких и друзей могу назвать Андрея Д. и Галину Щ., которым рекомендовал не брать рекомендацию, а еще раз хорошо подумать.
Я понимал, что, будучи секретарем парторганизации, мне придется постоянно идти против собственных убеждений и, самое главное, мне надо будет делать раз в год отчетный доклад! Это наш дорогой Леонид Ильич почти с энтузиазмом читал отчетный доклад на партийном съезде раз в четыре года. У него, я думаю, не было сомнения в правдивости написанных слов, а у меня заранее созревало убеждение, что рука моя не поднимется на написание доклада, а язык мой не станет слушаться. Ведь я же знал, что не могу вдохновенно врать.
Этот ужас, летящий на крыльях красных партийных знамен, неотвратимо нарастал, так как приближался отчетный доклад. Я его, конечно, написал и готовился к собранию, но мне претило читать вслух любые партийные тексты – доклады, лекции и прочие сообщения. Мне всегда было интереснее передавать смысл, основное содержание, и как можно более сжато. Короче, мои ежегодные отчетные доклады были потрясающим аттракционом. Хорошо, что вход на партсобрания закрыт для посторонних. Иначе был бы аншлаг!
После доклада, когда я, красный, взмыленный и несчастный, слезал с трибуны, ко мне подходили друзья и знакомые, все меня утешали, советовали, сочувствовали и недоумевали – ты нас удивил. Последние говорили примерно следующее: «Мы тебя не узнаем, куда девалась твоя легкость речи, мысли и прежний юмор? Что-то случилось?» Я же знал в чем причина такого провала. Все дело в том, что попытки читать доклад – и дело с концом не пройдут, я даже не смог искренне прочитать уже написанное.
Между тем, я не упомянул о карьерных возможностях парторга. Безусловно, они довольно велики, но не для меня. Не могу я переступать через собственные принципы, и поэтому у меня не было даже помыслов делать карьеру, а вместо того все крепло желание сочетать партработу и с работой на МЭС «Витязь». Мне удалось уговорить Андрея В. – сотрудника ИБМ с нашей МЭС – согласиться поработать в партбюро на оргработе. И теперь мы с ним менялись «дежурством» в партбюро. График наш был прост: неделю я нахожусь в институте, а Андрей в это время на МЭС. А через неделю мы меняемся местами. Стало чуть-чуть полегче. Жизнь налаживалась.
На партпосту удавалось даже изредка делать добрые поступки. Если требовалась виза на характеристику для поездки за границу, то со стороны партбюро не было возражений.
Время от времени появлялись письма с осуждением тех или иных маргиналов (с точки зрения ЦК КПСС). Такие письма я не подписывал, находя уважительную причину. Тут к месту была необходимость отбыть на МЭС.
Не стал я подписывать отрицательную характеристику Хайтлиной С. (может быть ошибаюсь в фамилии сотрудницы). Она собралась эмигрировать на историческую родину и воссоединиться со своим братом – Анри Волохонским, поэтом и интересным человеком. В те годы для получения такой визы нужна была характеристика с места работы. Естественно, наши отзывы были хорошими – сотрудник-то она отличный. Я ее подписал, не задумываясь, да и над чем тут можно было раздумывать.
Уже через полчаса мне позвонили из крайкома КПСС и гневно попросили прибыть для серьезного, безотлагательного разговора. Стало быть, просят предстать для выволочки. Ехал в крайком почти час, а вот как характеристика, не устраивающая их, там оказалась за полчаса – это загадка. Пытались мне «выкрутить руки», в смысле, заставить переделать характеристику, чтобы там обязательно были указаны недостатки сотрудницы. Я уперся, сотрудник «компетентных органов» настаивал, но я не сдался. Так и разошлись ни с чем. Зато больше меня не стали избирать в партбюро. На том и карьера пошла под откос, и скоро я стал свободен, как птица.
После этих событий у Жирмунского заметно изменилось отношение ко мне. Он, видимо, внес меня в списки лиц с подпорченной репутацией. Кроме того, я стал сотрудничать с неакадемическим Институтом ТИНРО, в смысле, участвовать в научной теме по изучению поведения крабов. Такой поступок в глазах Жирмунского почему-то считался почти проступком. Я стал подумывать о том, чтобы перебраться жить и работать в Ленинград.
К счастью, весной 1977 года я получил интересное предложение поработать в ФИНе в Ленинграде. Собрал вещи, упаковал их в контейнер и совсем было отправил его в Ленинград, да случилась весьма знаменательная заминка.
По вине невнимательного шофера мой контейнер перевернулся и встал под низким железнодорожным мостом вверх тормашками. В тот миг я подумал, что, возможно, начинается совсем новый этап жизни, а все мои прежние карьерные наработки не могут пригодиться. Так и получилось.
Итак, я прибыл в Ленинград. Примерно через год поступил в исследовательскую группу в пединституте, где работали мои сокурсники из Университета. Они меня и пригласили туда работать. Мы работали на договорной основе на кафедре анатомии и физиологии, а изучали нейрофизиологию работы клешни рака. Проблема заключалась в том, что военным нужно было создать подводного робота, способного найти в затонувшем корабле «черные ящики» и поднять их на поверхность. Я понимал, что такая хотя и интересная, но все-таки ненадежная работа не может продолжаться долго. Но задержался я там почти на десять лет. Был доволен сложившимися отношениями в группе и интересными результатами работы.
Моя партийность и тут обошлась мне дорого – попал в партбюро факультета. Едва отбился от карьеры, но это небольшое партийное поручение помогло мне впоследствии попасть в доценты. Хотя отдельные фигуры из партбюро далеко шагали, делая более удачные ходы.
Так что можно сказать, что у меня не получилось стоящей карьеры. Но зато я остался честным человеком. И сделал за свою жизнь не так уж мало, но почему-то все, что я делал, не котируется у моих потомков. Но надеюсь, время нас рассудит.
В то же время у тех, кто стремился делать карьеру, иногда она удавалась, но были ли счастливы они – вот в чем вопрос. У многих «целеустремленных» ни с того ни с сего возникали, да и сейчас возникают депрессии и чувство неудовлетворенности. Возможно, причины кроются в том, что кто-то рядом сделал более удачную карьеру. Примером тому могут служить возрастные кризисы в сорок и шестьдесят лет и прочие недуги души и тела.
А зачем мне это надо? В свои кризисные годы я не подводил такого рода итогов – а я оценивал их как важные вехи на пути, в активной работе и в непрерывном познании нового.
Это изучение нового было связано еще и с тем, что я часто менял работу. А это были хорошие перестройки в мировоззрении. Так, в сорок лет сменил работу на Дальнем Востоке на работу в Ленинграде. В пятьдесят из науки перешел на преподавание в пединститут. В шестьдесят написал учебник по КСЕ, а преподавание зоологии сменил на преподавание концепций современного естествознания.
В пединституте опять меня судьба испытывала, то есть искушала возможностью делать карьеру. Как всегда, самым обычным карьерным ходом в те времена была партийная стезя. Надо сказать, что многие из моих современников купились на эту довольно легкую карьеру. Они терпеливо, а иногда и ревностно выполняли разные партпоручения и, попав в партадминистрацию, цеплялись за эту карьеру и иногда выходили в высшие сферы.
Особенно большие возможности открылись перед ними в перестройку и после нее. Некоторые из них достигли высших должностей в наши дни. Но ударная возгонка таких деятелей теперь представляется как имеющая довольно печальный результат для нас, а по большому счету для Родины. Приведу пример, который наблюдал и до сих пор наблюдаю. В соседнем с нами помещении кафедры физиологии биологического факультета пединститута занимался своей диссертацией Игорь. Когда началась перестройка, он вступил в «Яблоко». Я всегда больше занимался с детьми, главным образом, воспитанием Егора.
Поэтому я присматривался к тому, какое демократическое движение наиболее интересно, то есть искал партию, которая была бы ближе к моим представлениям о праве, свободе и справедливости. Я так и не выбрал такую партию, подходящую мне по духу, всего скорее, потому, что демократические партии искусно стравливали друг с другом, а общего фронта они так и не создали.
Время от времени до нас доходили слухи о крутой карьере Игоря, а потом он оказался в самых верхних эшелонах власти. Но что может сделать биолог по образованию в области экономики и отношений государства и монополий? И эта беспомощность непрофессионала видна по результатам работы наших экономистов, политологов и прочих «спецов», вернее, по отсутствию оных. Игорь сейчас раздобрел и еле-еле помещается в экран телевизора. По его внешнему виду можно предположить, что он доволен своей карьерой, но я бы не хотел оказаться на подобном месте. Не уверен и в том, что он искренне может сказать, что счастлив. Судя по его глазам, больших радостей от работы он не имеет.
В результате перестроечных изменений в стране и возникших проблем с договорными работами в 1985 году я постарался ухватить удачу за хвост и нашел работу преподавателя на факультете начальных классов. Читал лекции и вел практические занятия по зоологии и вскоре уже стал доцентом. Ну чем не крутая карьера. Между тем, судьба опять стала меня искушать карьерным ростом с головокружительными перспективами. Через год с небольшим я вдруг оказался на должности замдекана на нашем факультете. Казалось бы, довольно неплохой трамплин для любителей бумажной работы, многочисленных обязанностей и полубессмысленных отчетов. Ан нет, и это не по мне.
За время работы в пединституте я видел нескольких коллег, сделавших быструю карьеру из замдеканов. Так, В. П. Сомин стал даже ректором нашего института, теперь уже университета. Интересно, что Сомина я даже обучал – у меня он, будучи студентом, проходил физиологический практикум. Он тоже одно время поработал замдекана биологического факультета, а потом лихо шагнул в проректоры.
Не знаю, как он одолел без внутреннего сопротивления эту рутинную работу, но я не смог ею заниматься, например, определением среднего уровня успеваемости. Этот показатель мне казался таким же нелепым, как средняя температура по больнице. А отчеты по средней успеваемости надо было подавать ежемесячно! Зачем? И кто читал эти отчеты? А какова реакция на случаи плохой успеваемости? Звонили и советовали повысить успеваемость? Никто и никогда никак не реагировал на наши отчеты. Были и другие показатели нашей работы, и все они представляли собой высший бюрократический пилотаж. Я вспоминал времена, когда мы учились в Университете. Мы тоже получали двойки, но если ты не исправил их и в течение семестра, а их накопилось две-три, то говорили: забирай документы, и прости-прощай, Университет.
Выдержал я замдеканскую должность около полугода – чуть больше семестра. Сильно печалило меня и обязательное присутствие на рабочем месте – в кабинете – в течение почти шести дней в неделю. И попросился я на волю, в пампасы. Как я радовался свободе, трудно передать. Простая доцентская нагрузка позволяла быть более-менее свободным два-три дня в неделю, а с малыми детьми это большое преимущество.
Почти по пословице – кто везет, на того и грузят – меня тут же вовлекли, можно сказать, залучили в партбюро. Выбрали секретарем по оргработе, то есть мне поручалось собирать партвзносы, писать протоколы и отчеты, что тоже не самый увлекательный процесс. Я тихонько отбрехивался от разных проверяющих и ждал приближения перевыборов.
Вскоре грянула перестройка, и началась такая круговерть, что все быстро поменялось. На одном из последних партийных собраний я проголосовал против предложенной формулировки какого-то положения. Я оказался один такой. Председатель огласил: «Столько-то голосов „За“, столько-то „Воздержались“, а один Свешников „Против“». Но были уже новые времена и новые правила.
Потом начались изменения во всей системе образования. Все желающие сделать карьеру делали ее на костях тех, кто не хотел терять прежние традиции и отношения к любимому делу. Карьера многих пошла в гору, а я и многие из друзей и единомышленников боролись, как могли, с Болонской системой, с пресловутыми ЕГЭ и прочими скоропалительными новациями. В борьбе с системой трудно сделать карьеру, но зато можно остаться честным человеком. А главное, создать себя вопреки нарастающей серости и интересно прожить ту часть жизни, которая тебе отведена.
Вот я и думаю, что эти достижения, пожалуй, будут поважнее многих других.