Глава 2. Военно-профессиональные мировоззренческие особенности
2.1. Социальная самоидентификация
Одним из основных элементов мировоззрения любой социальной группы является самоидентификация, определяющая восприятие ее членами своего места в социально-культурном пространстве. Она позволяет понять своеобразие видения этими людьми окружающего мира, объяснить особенности реагирования на него. В этом смысле «ментальность» предстает как некая интегральная характеристика людей, связанных общностью целей, задач, способом существования.
Исходя из особенностей жизнедеятельности российского офицерства, как участников боевых действий на Кавказе, их идентификационную систему следует разделить на два уровня. Первый – «внутренний», позволяет выявить процессы дифференциации внутри российской армии участников Кавказской войны, второй – «внешний», отражает характер отношения к противнику. Данная часть книги посвящена анализу внутренней самоидентификации.
Причисление людей к той или иной социальной категории обуславливается наличием или отсутствием ряда отличительных признаков (религиозные или политические воззрения, национально-культурная составляющая, сословная принадлежность и т.п.).
Анализ широкого корпуса источников личного происхождения и официальной документации выявил весьма противоречивую ситуацию. Бесспорно ощущая себя частью общей российской имперской системы, отстаивающей ее интересы в Кавказском регионе офицеры Кавказского корпуса чувствовали свою «особость» по отношению к коллегами из других регионов России.
Исследователь В. В. Лапин называл сложившуюся систему идентификации представителей Кавказского корпуса «племенным сознанием»171. Оно стало прямым следствием долголетней жизнедеятельности в уникальной исторической реальности, сложившаяся на Кавказе в начале 60-х гг. XVIII в. – середине 60-х гг. XIX в.: перманентной войны и специфических методов ее ведения, удаленности от центральной власти, непривычными для европейской части России природно-климатическими, ландшафтно-географическими особенностями региона, пестрым этническим составом местного населения и др.
По мнению В. В. Лапина, российские войска за продолжительный период жизнедеятельности в специфических условиях сроднились с регионом и образовали особый субэтнос – «кавказцы». При этом следует подчеркнуть, что данный термин в то время ни в коей мере не являлся обозначением национальной принадлежности, а имел сугубо территориальное значение. В данном плане он являлся обозначением особой социальной группы российской армии и общества с их изначально полиэтничным составом, имеющим многие отличия на социально-культурном плане. Здесь прослеживалось значительное влияние материальных и духовных аспектов горской цивилизации, ее обычаев, морально-нравственных норм, мировоззренческих установок, моделей поведения и даже языков автохтонного местного населения. Причем «кавказцы» были также неоднородны. Существовало множество модификаций, зависящих от особенностей отдельной народности, проживающей на территории дислокации подразделений. «Племенное сознание» также включает особое мышление, для которого были характерны некоторые элементы военно-демократической (племенной) организации. В частности, командир воспринимался как вождь, а ветераны – старейшины172.
Чувство «особости» выражалось в открытом противопоставлении между различными частями российской армии, проявлявшейся, в том числе в весьма противоречивой терминологии. Называя самих себя «кавказцами» (или «кавказскими» подразделениями), представители Кавказского корпуса называли войска из других регионов России – «русскими» или «российскими». Последние даже воспринимались как «чужаки», не знавшие и не чтившие местные традиции, а также неприспособленные для горной войны.
Драгуны Нижегородского полка до 1845 г., служившие в Грузии, именовали «старых кавказцев» своего полка «грузинами»173.
Неудивительно, что «российские» подразделения, перебрасываемые на Кавказ для поддержки местных воинских формирований, ждал весьма холодный прием. Порой он носил откровенно презрительный оттенок. При этом следует заметить, что «российские» гости объективно оценивали боевые способности обоих стороны, в целом уважали выдающуюся храбрость и опыт «кавказцев», при возможности стремились доказать свою доблесть. Вот как описал свою первую встречу с кавказскими подразделениями офицер Н. И. Дельвиг: «Кавказцы смотрели на нас, вновь прибывших, как старшие братья на меньших, неопытных; мы же, напротив того, взирали на них со всем почтением, которое внушали нам рассказы о геройских подвигах куринцев и кабардинцев»174.
Отчужденность проявлялась даже в бою, где сплоченность воинов крайне необходима. В воспоминаниях участников событий фиксировались случаи, когда солдаты и офицеры «исконно кавказских полков» остужали свои порывы при выручке «российских» подразделений, что могло сопровождаться фразами: «Легче шаг, ребята, это не наши родные куринцы, а российские»175. При этом выручка «своих кавказских» частей, особенно с кем устанавливались куначеские взаимосвязи, считалась святым делом (Подробнее см: Глава 3).
Антагонизм в офицерской среде в немалой степени был обусловлен и сложившейся системой формирования войск. Помимо кадровых, в воинских подразделениях на Кавказе, имелись временно присылаемые офицеры. Значительную их часть составляли молодые выпускники военных заведений, отправляемые на годичный срок для получения боевого опыта. К этой категории относились и добровольцы, желающие принять участие в единичных экспедициях.
В. Ф. Тимм. Солдат Отдельного Кавказского корпуса во время зимнего похода в Дагестан. Литография XIX в.
Кавказские начальники, понимая, что «временные гости» из России, в большинстве относившиеся к петербургской элите, могли повлиять на мнение высшего командования, стремились задобрить их назначениями на важные должности и создать максимально благоприятные условия службы. Подобные назначения зачастую происходили за счет «старых кавказских тружеников», которые в решающие моменты отстранялись от командования и тем самым лишались возможности отличиться и продвинуться по служебной лестнице.
Несмотря на это многие офицеры-ветераны понимали, что «гости», особенно молодые, ни в чем лично не виноваты и проявляли боевую или дворянскую солидарность. Более того, как только «российские» офицеры «одевали кавказский мундир», т.е. переводились в кадровый состав Кавказского корпуса, то они немедленно становились неотъемлемой частью «кавказской военной семьи» и «пользовались особой заботой и сочувствием старых кавказцев, как старших братьев»176.
В целом процесс причисления к «настоящим кавказцам» происходил постепенно в результате общественного признания. Зачисление офицеров в ряды Кавказского корпуса было лишь первым «формальным» шагом. Вторым шагом являлось прохождение неофициального ритуала инициации, заключавшейся в «боевом крещении», непосредственном участии в боевых действиях. Это было особенно важно, так как вся жизнедеятельность на Кавказе происходила в условиях перманентной войны.
Особым «знаком» боевого крещения на Кавказе было ранение, считавшееся проявлением высшего мужества177. Более того, оно было одним из кратчайших путей к получению наград и быстрому карьерному росту. Так, бывали случаи когда молодой юнкер за отличие и ранение в ходе одной лишь экспедиции мог быть произведен через три звания в штабс-капитаны178. Кроме того, раненые получали государственный пенсион. Неудивительно, что на Кавказе им редко сочувствовали, а наоборот поздравляли и даже завидовали.
Молодые офицеры нередко радовались, когда получали незначительные раны. «Никогда не забуду того возбужденного и восторженного состояния, в котором я находился, – писал в своих воспоминаниях поручик А. М. Дондуков-Корсаков, – я был счастлив донельзя своей раной, мне казалось, что я сразу сделался старым кавказцем»179. Подобное отношение нашло отражение и в официальных документах. В своем приказе генерал П. Х. Граббе заметил: «Солдаты и офицеры шутят ранами и забывают, которая счетом»180.
Очень важным качеством для «кавказцев» являлась приспособленность к жизнедеятельности на Кавказе: умение вести боевые действия в условиях пересеченной местности, знание культуры, быта, языка горцев, использование их в своей повседневной жизни. Особую духовную основу составляла любовь ко всему кавказскому, включая своего противника.
Несмотря на высокую степень сплоченности, офицеры Кавказского корпуса имели довольно отчетливую внутреннюю дифференциацию. Наибольшую значимостью приобретала принадлежность к тому или иному полку. Представители Куринского полка называли себя «куринцами», Апшеронского – «апшеронцами», Ширванского – «ширванцами» и т. д. Представителей подразделений носящих формальное наименование получали символические прозвища. Так, членов 1-го Кавказского стрелкового батальона181 называли по месту расположения штаб-квартиры в Гомборах – «гомборцы». Это наименование сохранялось еще долгое время после смены места дислокации.
Так как многие полки именовались по территории дислокации, то подобная терминология нередко приводила к подмене национального этнонима полковой принадлежностью. Чтобы избежать путаницы следует учесть, что при описании боевых операций такие наименования как «грузинцы», «мингрельцы», «кабардинские охотники» использовались для обозначения представителей соответствующих полков российской регулярной армии. Представителей кавказских народов, перешедших на сторону России и служивших в отдельных иррегулярных мононациональных воинских формированиях (милиция) именовали обобщенно: «горцы», «милиционеры», «мусульмане» (конно-мусульманский полк) или конкретно-уточняюще, путем сложения национальной и армейской принадлежности – «аварский милиционер», «мусульманский всадник», «мингрельский пехотинец» и т. п. Данные особенности предопределяют тщательную критику источников.
В ходе Кавказской войны происходило переименование полков по именам прославленных генералов, становившихся их шефами: 79-й Егерский Куринский полк стал «Пехотным генерал-адъютанта князя Воронцова», 80-й Егерский Кабардинский полк – «Кабардинским егерским генерал-адъютанта князя Чернышёва полком», а затем «Пехотным полком генерал-фельдмаршала князя Барятинского». Несмотря на переименования, члены полков продолжали называть себя старыми «территориальными» наименованиями. Правда за ширванцами, чей полк был переименован в «пехотный полк генерал-фельдмаршала графа Паскевича-Эриванского» закрепилось и альтернативное наименование – «графцы»182.
В целом следует заметить, что «полковая самоидентификация» имела общероссийский характер. В дореволюционный период полки являлись основной боевой единицей российской армии. Каждый полк имел свой вид одежды, заметно отличавшийся цветом и покроем формы (в том числе мундира и воротников, шапок, пуговиц и иногда сапог), видами головных уборов, наличием или отсутствием отдельных атрибутов и знаков отличия. В кавалерийских частях даже существовала градация мастей лошадей. В психологическом плане «особость» отдельных российских полков появилась при Петре Великом. Его «потешные» «семеновцы» и «преображенцы» стали элитой российской армии.
Офицеры 1-го и 3-го дивизионов Нижегородского драгунского полка. 1861 г.
Отличительной особенностью «полковой идентификации» российских войск на Кавказе являлся ярко выраженный ментально-мировоззренческий характер, воплощенный в углублении «племенного сознания» «кавказцев».
Приоритет полковой самоидентификации определялся тем, что полк являлся основной самостоятельной боевой единицей, дислоцировавшийся в стационарных базах, именуемых штаб-квартирами. Продолжительность военных действий обусловила появление и развитие подсобных хозяйств и ремесел, здесь же строились церкви, госпитали, магазины, школы.
Место дислокации кавказских подразделений всегда имело уникальные природно-географические, этнические и военно-тактические условия жизнедеятельности. Пуская корни в занимаемой местности, полк «ассимилировался» с ней. Постепенно начинали складываться разносторонние взаимоотношения с соседним горским населением. Под воздействием межкультурного обмена и конкретных условий изменялся даже разговорный язык, который расширялся за счет местных диалектов183. Российские военные в совокупности называли эти модификации «кавказским наречием»184.
«Полковое сознание» подмечали многие участники и очевидцы событий. Лучше других эту особенность охарактеризовал Р. А. Фадеев: «Кавказский полк не есть численное собрание людей, отличающееся от другого подобного собрания только цветом воротника; он есть организм, нечто вроде маленькой национальности, проникнутой одним духом, сложившей себе свои понятия и обычаи, высоко ценящей свои предания; выработавшей свой особенный боевой характер, иногда резко противоположный характеру другого полка, – как следует между людьми, которые не только существуют, но действительно живут вместе, и потому срастаются нравственно в одно целое. Каждый из старых кавказских полков отличается в военном отношении своеобразными достоинствами, потому что все естественно развивающееся выходит своеобразно. Один полк живой как огонь, смелый до дерзости, совершающий атаку не иначе как бегом, особенно искусный в рассыпном бою и лесной войне; другой полк – не столь живой, но твердый как камень, упорный до чрезвычайности, привыкший действовать связно, умеющий ходить, не задыхаясь по самым страшным крутизнам, обдуманно решительный, и так далее»185.
Для «полковой идентификации» была характерна иерархия, определяемая спецификацией, храбростью коллектива и количеством славных страниц в их боевых летописях. На Кавказе, где сложился довольно разнообразный характер военных действий, градация полков имела принципиальное значение. В числе элитарных подразделений на завершающем этапе войны находились Кабардинский и Куринский (первоначально являлись егерскими), Апшеронский пехотные, а также Нижегородский драгунский полки. Именно они дислоцировались в самых «горячих» регионах и всегда составляли основы главных наступательных экспедиций, а потому имели наибольшее количество коллективных боевых регалий. В частности, Апшеронский полк имел знамена с надписями о победах: «За отличие при взятии штурмом Ахульго 22 августа 1839 года», «За взятие у аварских войск знамя при реке Иоре 7 ноября 1800 года», «За взятие горы Анчимеер 5 июня, поход в Анди в июне и взятие Дарго 6 июля 1845 года». «Куринцы» с 1852 г. носили на папахах особый знак «За отличие», имели четыре георгиевских трубы с надписью «За отличие при покорении Восточного Кавказа в 1859 году», а также четыре георгиевских трубы с надписью «За отличие при покорении Восточного Кавказа в 1859 году и за умиротворение горских племен в Терской области и Дагестане в 1877 году»186.
Представители Кабардинского полка гордились наличием четырех георгиевских рожков «За отличие при покорении Западного Кавказа в 1864 году», а также «пожалованием» «Гренадерского боя» (поход за военное отличие) и др. «Летописец» истории Кабардинского полка А. Л. Зиссерман утверждал, что отсутствие в истории подразделения таких знаковых событий как Бородино, Лейпциг и Севастополь, не ставит под сомнение «… прочно утвердившуюся и на Кавказе и за его пределами славу полка…»187.
Несколько ниже, но также входя в так называемую «гвардию Кавказского корпуса», находились Навагинский, Тенгинский, Ширванский пехотные и Эриванский карабинерский полки.
Представители всех перечисленных выше вооруженных формирований являлись носителями элитарной ментальности. Другие полки имели несравнимо меньшую славу и пользовались относительно меньшим уважением в кавказской военной семье. Низшую ступень в иерархии занимали гарнизонные (линейные) подразделения.
Весьма показательным примером восприятия межполковой иерархии является эпизод, когда после Даргинской экспедиции в битком набитый ранеными госпиталь зашел навагинский офицер и попросил место для отдыха. На это находившиеся там куринцы и кабардинцы ответили: «Навагинцу среди нас нет места», и только лишь демонстрация полученных ран, как символа отваги, и сообщение личных подвигов, совершенных в минувшем походе, заставили переменить мнение – навагинца встретило громкое «Ура!», и за его здоровье выпили шампанское188.
Следует заметить, что иерархическое положение не было статичным и изменялось в ходе Кавказской войны, в зависимости от степени участия в боевых действиях, нахождением на зонах наибольшего сосредоточения сил. Так, в 1817—1829 гг. «вершину пьедестала» занимал Ширванский полк, дислоцировавшийся на главном в то время театре боевых действий – Закавказье и выполняли наиболее ответственные задачи. Полк пользовался особым уважением А. П. Ермолова, называвшего его «десятым римским легионом»189. По мере переноса боевой активности на Северный Кавказ в 1830-х гг. произошла смена полковой иерархии и ведущие места заняли Куринский и Апшеронский полки, дислоцировавшиеся в то время соответственно в Чечне и Дагестане.
Наряду с полковой принадлежностью у кавказцев имелись и иные виды идентификации, определяемые должностным положением, социально-сословным и этническим происхождением. В зависимости от рода деятельности и занимаемой должности в офицерской среде следует выделить три традиционные для всех военных неофициальные группы:
– «Боевые» офицеры (комбатанты), непосредственно участвовавшие в боевых действиях. Представители этой группы, преимущественно занимали должности командиров подразделений и отличались наибольшей сплоченностью, выраженной в «боевом братстве» или «боевой семье». Выполняя самые опасные задания, они чувствовали свою «особость» и презирали «небоевых» коллег. В их среде о качестве человека судили исключительно по его делам и заслугам, благодаря чему преодолевалось множество национальных, религиозных, сословных и прочих предрассудков. Боевые офицеры легко завязывали панибратские отношения с солдатами.
– «Штабные» – в большинстве своем также принимали участие в боевых действиях, но уже по собственному желанию. Они занимали высшие должности Кавказского корпуса и направляли деятельность его подразделений. «Штабные» офицеры, состоявшие по большей части из привилегированных кругов аристократии, отличались превалированием многих сословных предрассудков, считая себя наиболее значимой частью армии. При этом наличие материального благосостояния, широких полномочий при незначительном практическом участии в боевых действиях, которых они по большей части целенаправленно избегали, вызывали презрение и зависть со стороны остальных категорий военных.
– «Тыловые» – офицеры, принимавшие участие в боевых действиях лишь в крайних случаях. Представители этой группы, преимущественно занимали различные гражданско-тыловые должности: писари, фортификаторы, начальники складов, магазинов, врачи и т. п. Эту группу в психологическом плане объединяло стремление к избеганию опасности, прагматический взгляд на мир, что вызывало отсутствие уважения к ним со стороны «боевых» военных. Особой нелюбовью пользовались те из них, кто находился близко к материальным ресурсам (начальники складов и магазинов), Дело в том, что отсутствие «боевого сплочения» в данной среде предопределило широкое распространение так называемого «шкурничества» – обогащения за счет других, в первую очередь за счет почти бесправных солдат.
Следует заметить, что приведенная дифференциация на индивидуальном уровне была условна и динамична. Она имела множество исключений и изменялась в зависимости от перемены служебного положения. Так, молодой волонтер при попадании на Кавказ мог получить гражданскую (тыловую) должность (например, писаря, врача или топографа), затем на свой страх и риск участвовать в боевых действиях, отличиться и стать командиром взвода. Далее, продвигаясь по службе, получить военное образование и попасть в штаб. Различные служебные метаморфозы являлись повсеместным явлением в Кавказском корпусе.
Учитывая полиэтничный и многоконфессиональный состав Кавказского корпуса особый смысл приобретает обращение к национальному составу офицерства. При этом важно подчеркнуть, что в экстремальных условиях жизнедеятельности этот вопрос имел второстепенное значение. Ведь людей, активно участвовавших в боевых действиях, в первую очередь интересовали личные качества сослуживцев, а национальная и конфессиональная принадлежность интересовала лишь как дополнительные сведения.
Некоторым особняком в Кавказском корпусе по вполне понятным причинам держались офицеры, принадлежавшие к местным народам («азиатцы»). Они в наибольшей степени сохраняли свою национальную индивидуальность, часто игнорируя строгие унифицирующие законы и уставы российского военного законодательства. Во многом это поддерживалось благодаря лояльности высших командиров, видевших в них знатоков местной войны, а также для облегчения интеграции местного кавказского населения в общероссийское культурно-правовое пространство. Офицеры-«азиатцы», как носители чужеродной для остального сообщества культуры, оказались на разломе цивилизации. Их положение в офицерском корпусе российской армии характеризуется не иначе как «свой среди чужих, чужой среди своих».
В результате многие из них, несмотря на лояльное и даже вполне привилегированное положение, испытывали довольно сложные психологические терзания. Многие за время войны по нескольку раз переходили от одной стороны к другой, что вызывало недоверие среди как российской власти, так и соплеменников.
Сложность положения офицеров-«азиатцев» подчеркивалась во множестве источников, но одним из наиболее показательных свидетельств являются воспоминания офицера осетинского происхождения Мусы Кундухова190.
Этнические особенности были характерны для необрусевшие немцев. Офицеры этой категории, занимая привилегированное положения в армии, более остальных проявляли чувство национального превосходства.
Многие исследователи считают, что особое положение было и у офицеров-поляков, вызывавших недоверие у российского командования. Однако в воспоминаниях офицеров-«кавказцев», указывается, что данная категория, напротив, стремилась всеми силами подчеркнуть свою верность и принадлежность к общероссийской культуре191.
Религиозная дифференциация имела формалистский характер. Подавляющее большинство составляли православные, имеющие некоторые государственные привилегии. Православие имело статус государственной религии и исповедовалось подавляющим большинством офицеров, что придавало более комфортные условия жизнедеятельности. Согласно воинскому уставу в каждой крупной части обязательно должен был находиться священник192. Достаточно сильные религиозные противоречия между основными религиями – православием, католицизмом, протестантизмом и особенно исламом нивелировались светским характером армейской структуры. Представители всех конфессий при значительном их количестве в подразделении имели своих священнослужителей и храмы193.
Значительное влияние на существовавшие противоречия оказывало социально-сословное происхождение. Офицеры-аристократы – «фазаны» и выслужившиеся из солдат – «бурбоны», занимающие противоположные крайние позиции в социальной иерархии общества, представляли две обособленные категории. Особенностью их идентификационной системы является наличие предвзятости суждений с наибольшим влиянием материальных аспектов, служебного неравенства и опытностью ведения боевых действий.
Аристократы, занимающие наиболее важные и «теплые» должности, вели себя крайне дерзко, властно, чем стремились всеми силами подчеркнуть свое высокое происхождение. Собственно за напыщенность и пестроту богато украшенных нарядов они и получили свое прозвище.
«Бурбоны» в свою очередь, напротив, истово желали раствориться в более высоком дворянском сословии, в которое они влились при присвоении офицерского звания. «Однако» грубость и простота нравов, низкие материальные возможности и уровень образования не позволяли им этого сделать, выделяя их на фоне самодостаточных и незакомплексованных коллег из родовых дворян. Особости «бурбонов», как уникальной категории офицеров, способствовал их боевой опыт. В Кавказском корпусе они считались наиболее закаленными бойцами и умелыми командирами, а потому пользовались наибольшим уважением среди солдат и офицеров.
Несмотря на существовавшие различия, офицеры составляли единое «боевое братство», «боевую семью», были связаны общими военно-стратегическими задачами, непростыми бытовыми условиями194. А. С. Пшишевич отмечал, что офицеров его полка «всех вместе связывала редкая приязнь и доверенность, что и было залогом той неустрашимости, какую полк сей изъявлял в местах, где он сталкивался с неприятелями отечества»195.
Сохранившиеся документы отразили особый дух самопожертвования, царящий в войсках Кавказского корпуса. Так, во время Даргинской экспедиции 1845 г. огромное количество раненых затруднило отступление боевых колонн в войсках распространился слух о секретном распоряжении, об якобы оставлении всех раненых, чтобы отряд «налегке» мог пробиваться к своим. Подобный слух вызвал всеобщее негодование. Офицеры единодушно предпочли подобному предательству непоколебимое желание «умереть голодною смертью, или драться до последнего издыхания»196. Главнокомандующий М. С. Воронцов издал специальный приказ, в котором говорилось, что «провести больных и раненых, это наш долг христианский»197.
Конец ознакомительного фрагмента.