1926
Иса. Пустота и Асины чары
1/I 1926 г.
Ленинград
Милая, родная девочка, Асенька! Поздравляю с Новым годом! Только что проснулся и еще не вполне пришел в себя. Хочу это письмо всецело посвятить вчерашнему дню.
Я лично не собирался встречать Новый год по многим причинам. И лишь вчера в 4 часа дня Саша и я решили встречать вместе со всеми нашими у Миньковых. Решено было собраться у Шуры, к ней-то мы и пришли к десяти часам. В начале 12-го часа все уже были в сборе, конечно, за исключением Минны, которая изволила пребыть со своим любовником в половине 12-го. От Шуры мы – все десять человек – на пяти извозчиках отправились к Миньковым. Вошли в общую комнату и как-то неловко себя чувствовали. До ужина держались особняком. Без пяти 12 было предложено идти к столу. В большой комнате были расставлены столики. Каждому карточкой было указано его место. За стулом каждой дамы висел шар (а-ля «Европейская»). В 12 часов на крыше произвели выстрел из специально приготовленной пушки. Потушили свет, зажгли фейерверк и бенгальские огни, серпантин, конфетти и таким образом шумно встретили Новый год. Вторую рюмку я и Минна пили за тебя, Чиженька. Я затем массу пил, стараясь этим поднять себе настроение, и не пьянел, несмотря на жуткое количество выпитого. Был трезв, и это злило и раздражало меня.
В час ночи часть компании поехала на крышу, где праздновали Новый год и ваши и наши. Мой папа танцевал фокстрот с бумажной шапочкой на голове. Зрелище комическое, представь себе! Я же отправился в один гостеприимный дом возле кинофабрики. Там я опять пил, пил и не напился. Смотрел на кинофабрику из окна и загадал когда-нибудь (желательно в этом уже году) там работать. В 4 приехали другие «крышники» и привезли с собой Женю Гринберг – твою милую невестку. Она была пьяна в стельку. На крыше поругалась с братцем твоим Даней, который был против того, чтоб она так много пила. Он рассердился и уехал, а Женю привезли к нам. Через час она тоже собралась ехать домой и просила проводить ее до извозчика. Короче говоря, я поехал с ней, довел ее до передней и, распрощавшись, уехал к Саше, где также была встреча Нового года. В 5 часов утра лег спать, в 3 часа пополудни встал. Говорил с Женей по телефону. У нее с Даней почти что все улажено.
Рассказал тебе все, что осталось в шумящей голове. Я остался почти доволен. Много треска, как в Вавилоне, частая перемена мест действия укоротили ночь, и этого уже было достаточно, ибо я рассчитывал на худшее. Огорчен, что не мог тебе послать телеграмму, мои скромные средства не позволили доставить себе такое удовольствие. Ты, наверное, вчера не чувствовала моего присутствия так, как это чувствовал я.
Пиши, милая девочка, чаще. Прости меня за последнее письмо и пиши все о себе. Я люблю твои письма, даже такие, но, к сожалению, редко их получаю. С диким нетерпением жду конца этих злых двух месяцев, о которых ты так просто говоришь.
До боли целую!! Помню и жду писем и тебя…
Иса писал часто: каждый день, почти каждый день, а иногда и дважды. Диалог неумолимо превращался в монолог. Он сам злился, сам утешал себя, он задавал вопросы и, не дождавшись еще ответа, сам же на них отвечал. Настроение менялось в зависимости от воспоминаний или от вспыхнувшей в голове фразы из очередного Асиного письма. Он моделировал ее реплики, как драматург на страницах собственной пьесы заставляет заговорить своих вымышленных героев. Ася Гринберг сделалась персонажем любовной мелодрамы Иски Менакера – роковой демоницей, которая появлялась, искушала, совращала и исчезала, но не в произведении, а в жизни. Говорила она по усмотрению автора (в голове Исы) и так, как ему хотелось.
Ася, приученная Дузей к редким посланиям, эпистолам, часто посвященным самому автору, под Исиным напором, конечно, растерялась. Она умела откликаться на конкретно поставленный вопрос точной нотой, иногда аккордом, а порой развернутой мелодией. Но Иса переживал события жизни подчеркнуто преувеличенно, хватался за случайную деталь, выдергивая ее из целого потока жизненных впечатлений Аси, и городил вокруг нее частокол сомнительных ассоциаций. Алтарь сомнений Исы начал поднадоедать Асеньке – она этой религии не причащалась, ни ревностью, ни покорностью, ни бесчувствием не присягала на верность. Получив последнее декабрьское письмо Исы, Ася решила, что пришло время обидеться.
2/I 1926 г.
Ревель
Своим письмом, Иса, ты доставил мне много неприятного, и, возможно, ты именно этого добивался. Тогда ты можешь быть доволен!
Я совершенно отказываюсь тебя понимать, ты, вероятно, писал это после бессонной ночи, или у тебя в голове помутилось?! Что ты хотел им сказать? Я тебя очень прошу, разъясни мне! Ты пишешь, что не ожидал, чтоб мое первое письмо «оказалось бы газетной хроникой» и что в «ворохе фокстротов, кавалеров, ресторанов, туалетов и т. д.» ты не узнавал меня. В чем дело? Какие глупости! Ты великолепно знаешь, что я приехала сюда не для серьезных занятий, а для того чтоб немного освежиться, покутить. Да, все мои знакомые стараются мне доставить всевозможные удовольствия. Да, для меня это ново, интересно. Так что ж я должна делать? Я с тобой делилась, мне хотелось тебе рассказывать каждую минуту своего времяпрепровождения, а ты в этом усмотрел что-то нехорошее! Твое письмо… мне жаль, зачем я его получила! Нелепые грубые фразы. Ты мне бросаешь незаслуженные упреки по поводу моих действий, стараешься уколоть меня хотя бы насчет моих писем, которые написаны «ровненько по полторы странички». Ну что ж, я других не умею писать. Ничего не поделаешь, придется либо такие читать, либо совсем не читать!
Ты меня очень разозлил, Иска, доставил много боли, и к чему? Неужели же тебе было бы приятней, чтоб я не выходила из дому и целыми днями скучала? И потом, Иса, ведь не тебе говорить об образе жизни, ведь ты же всегда ведешь не лучший. Я считаю, что ты меня попросту незаслуженно обидел. По крайней мере я так это чувствую!
Я хотела тебе сразу ответить, но решила подождать до вечера, чтоб не писать под первым впечатлением, ведь ты знаешь меня, и что могу наговорить, если сердита. К сожалению, должна на время оставить письмо, ибо пришел мой знакомый, и мы должны идти в театр. Завтра кончу…
3 Января. Я только что перечитала все написанное мною, и мне стало обидно, что между нами ведется подобная переписка. Мне, Иска, не хочется так писать тебе! Я не сомневаюсь, ты мне разъяснишь причину твоего неудовольствия, и мы поймем друг друга. Не сомневаюсь также и в том, что по получении моих последующих писем, ты успокоишься и поймешь, все это ерунда и я осталась прежней Асей, и даже прежним «морским чижиком». Мое «веселье» не мешает мне помнить о всех вас, часто переноситься мыслью к вам и думать, об очень многом думать!
Живу я по-прежнему. Не успеваю замечать, как дни летят, уж две недели. Останусь здесь, наверное, еще недель шесть.
Новый год встречала со своими родными в еврейском клубе и провела хорошо время. Много танцевала, познакомилась с многими, но ничего особенного не было. Бываю иногда в театрах, иногда в кино, иногда хожу в гости, иногда же гости у нас. Вчера была в эстонском театре, слушала оперетту (на эстонском языке) «Меди». Когда поют, впечатление, что на итальянском, такой мелодичный язык, но вообще, конечно, я мало что поняла. Со мной был поклонник, но он не успевал мне всего переводить.
Завтра утром отправляю тебе посылку – пару коричневых туфель, 3 пары носков (они очень дорогие здесь) 1 помаду и 1 коробку пудры. Пошлина должна быть небольшая. Между прочим, туфли я посылаю 41 номер, так как меня все уверяют, что здесь номера меньше, чем у нас. Сейчас вообще не сезон на туфли, и их очень трудно достать. Я выбрала, какие мне больше понравились и какие прочнее. Напиши мне обязательно, пришлись ли они тебе по вкусу? Здесь они считаются самыми модными.
Если ты будешь звонить по телефону, то дай мне заранее знать в какой день, ибо меня очень трудно застать дома. Только не надо больше иронии и колкостей, лучше прямо сказать все, что думаешь.
Будь здоров мой злой, но хороший мальчик! Ты получишь мою фотографическую карточку с надписью, которая будет всегда напоминать о неправоте твоего поступка.
В ночь со второго на третье января впервые в жизни Исе приснилась Она. Снилось, что он получает разрешение выехать на один день из СССР в Ревель. И за этот ужасный, торопливый, путаный день он никак не может найти свою Асю. И он принужден ехать обратно. Когда отходит поезд, Она вдруг появляется на платформе. Он хочет крикнуть и не может. Выскакивает на полном ходу из поезда и… просыпается. И так – всю ночь, разные вариации одной темы. Под утро забылся, а утром запоем читал пришедшее Асино письмо…
Иса, конечно, не понимал девушек. Сознаться в этом было страшно – это было чем-то сродни предательству своего пола, мужской твердости, мужского ясного взгляда на жизнь. Но страшнее того было признать, что Асю-то он очень хотел понять. Декларация готова: Иса хочет понять хотя бы одну женщину в мире – Анну Ефимовну Гринберг – Аську. Понять вообще, в целом, а конкретно сейчас он хочет знать, почему она то сожалеет, что не может ответить на жадные ухаживания какого-то заграничного юноши, то умиляется фразами, брошенными со сцены героями пьесы, решившими угробить свежие цветы? Ведь он-то как раз заботливо оберегает их общий символический букет. Иса надеется, что ему удастся сохранить его такими же свежим и живым, какими Ася вручила ему уезжая… Впрочем, поэзия не к лицу Исе, не этого вроде бы ждет от него Ася, а чего она ждет, Иса так и не понял. Каждый раз, когда пишет ей, от многого воздерживается, желая попасть в ее тон. Старается и не может. Все запрятанное прет наружу, и пишет Иса, что думает. Думает же всегда об одном и том же, почему и письма его кажутся однообразными.
Кончил писать и завалился обратно в постель.
Вот уже второй день, как Иса чувствует себя не совсем здоровым. Вечером целый день пролежал в постели и списал все на последствия Нового года. Ведь на следующий день он опять много пил в гостях. А может быть, разгоряченный, простудился, разъезжая ночью.
За стеной слышатся смех и звуки фортепьяно. Сестра Лида играет модную песенку очередным гостям, которые теперь повсеместно циркулируют из дома в дом, нанося один другому новогодние визиты.
– А где ваш Исанька? – раздается трескучий старушечий голос, довольно громкий, однако старуха глухая и не слышит сама себя.
– О! – так же громко отвечает Лида, так, чтобы услышала не только тугоухая гостья, но и брат Иска, спрятавшийся в своей комнате. – С ним произошла чернильная болезнь.
– Какая болезнь? – не понимает карга. – Я такой не знаю.
– Эта особенная болезнь, заставляющая человека употреблять бешеное число чернил и бумаги.
– Ах, вот как! – будто деревянный обруч запрыгал на стержне игры в серсо – это карга засмеялась. – И это серьезно?
– Пожалуй.
– На него это никак не похоже.
Под эти голоса Иса начинает дремать, дремать и засыпает, спотыкается о случайных людей во сне, бродит в коридорах, натыкается на печальный и строгий взгляд Козинцева, убегает от него, немедленно встречается снова, рассказывает ему, что любит театр и кино не меньше, но есть тут одна девочка… И Козинцев пропадает в облаке пиротехнического розового дыма.
Иса болеет, проходят дни.
Ася не пишет.
Иса возвращается в ФЭКС, кашляет, но учится. Взгляд Козинцева строг и печален, совсем как во сне. Нет писем из Ревеля. Иса решает, что до получения весточки от Аси не станет баловать ее своими посланиями.
– Вы, Исаак, о чем хотели бы снимать кинокартину?
– О любви.
– Это поможет людям преодолеть безграмотность?
– Нет, наверное. Но это поможет не плакать от одиночества.
– А вы плачете?
– Нет, – врет Иса.
Пробегая мимо почтамта, Иса решает изменить принципу, зайти, черкануть пару строк. Тупым пером он царапает по открыточке – самой дешевой, без картинки, выводит на вяклом картоне адрес – ненавистный Ревель, Асе.
Все его послания тонут в таинственном пространстве: где-то между непринятыми решениями и невысказанными вопросами. Ася не отвечает, и Иса бросает ее, оставляет, рвет с ней окончательно. Он так и говорит, глядя в воображаемое лицо:
– Окончательно порываю с тобою.
Ася улыбается с фотографии, так мило улыбается на этом снимке. Бумажная, с глянцевым блеском в глазах, она все равно смущает и манит.
Через три дня ночью, не выдержав наказания, добровольно наложенного на самого себя, Иса принялся за новое письмо – открытка не считается! «Злая! Злая, но все же родная девочка!» Фраза легла на мотив модной песенки «Светлячки», которую распевали в каждом известном Исе доме.
– Иса, ты спишь? – сестра Флора стучит в дверь. Она давно хочет поговорить о развалившемся браке родителей, она не понимает, нужны ли новые попытки помирить их или нужно объявить папаше бойкот. Но Иса устал от слез матушки и от запоздалого романтизма родителя – влюбился, чудак, в женщину стыдливую и бесстрастную. А бойкот ему объявили уж всей родней, не говорил с ним никто, включая домработницу Стасю.
Флора стучит еще и еще, но Иса не отвечает, продолжает писать.
– Иска, я вижу свет под дверью.
– Фло, не сейчас, я занят!
6/I 1926 г.
Ленинград, среда
Злая! Злая, но все же родная девочка! Вот уже три дня, как не имею от тебя писем. Это по меньшей мере зло, а по большей – предательство. Бог тебе судья. Угадываю причину: праздники прошли, и можно смело приняться за обмундировку. Наверняка не ошибся, и ты таскаешься по магазинам? Обидно и скучно, ничего не знать о тебе… Око за око – вот и я не писал. Впрочем, это неправда. Не писал тебе аккуратно, не потому что хотел помучить, а просто не было в этом острой потребности. Да и понятно, острота ощущения твоего отсутствия чуть-чуть притупилась. Ведь уже третья неделя, как ты там, за пределами С. С. С.Р. сеешь разврат и жнешь веселье. Разврат – это, конечно, сильно сказано, но ты ведь знаешь, как я всегда все люблю преувеличивать.
Мастерство, с которым ты пишешь пахнущие фокстротом письма, не подлежит оспариванию. Кстати о твоих письмах. Минна мне сегодня рассказывала, что получила от тебя письмо. Я, конечно, полюбопытствовал узнать о том, что ты пишешь. Минна с трогательной горечью сказала:
– Что пишет? Да вот пишет, что веселится, танцует, танцует и веселится. И так все письмо!
Ну, разошелся. И чего, спрашивается? За что я тебя ругаю? А журю, потому что люблю тебя, мою славную, хорошую девочку. Это, Асенька, раз я здоров душой, значит, я должен ругаться. Поругаю тебя за несколько строчек в твоем последнем письме. Почему ты думаешь, что я не успел к тебе привязаться? Я начал мрачно раздумывать о том, что либо ты не получила всех моих писем, либо ты их читаешь не в постели (как ты об этом писала), а где-нибудь в кафе, во время бурного фокстрота (никогда мне не приходилось так часто упоминать это слово). Каждое письмо ясно тебе показывает, насколько я к тебе привязался, и что вряд ли что-то изменится до твоего приезда. И больше ругать не буду. Точка.
У меня большое желание как-нибудь поговорить с тобой по телефону, и вместе с тем боюсь этого разговора как огня. Я чувствую, что настолько растеряюсь, что не буду знать с чего начать. А уж если начну говорить, то убежден, что меня после минутной беседы выгонят из разговорного пункта, приняв за сбежавшего обитателя «Николая Чудотворца»18. Впрочем, будь что будет, минута да моя…
Надо полагать, что ты уже успела в достаточной степени освоиться – не с фокстротом и молодыми людьми, а в области акклиматизации, оседлости и культурной жизни. Я очень прошу тебя, напиши о твоем трудном решении: как долго ты собираешься пробыть в Tallinn’e. Неужели ты не выедешь оттуда раньше, чем через полтора месяца? Я не понимаю, Чижик, что тебе там делать? Разве только тебя задержат твои портнихи, которые вечно стоят нам мужчинам столько здоровья. Приезжай как можно скорее. Это моя самая большая просьба…
Утром едва продрал глаза – так хотелось спать, что решил бросить все дела и остаться в кровати. Но устыдился, поднял себя, привел кое-как в порядок. Заглянул в гостиную. Стася, прислуга, чистила серебро, напевая бессмысленную песенку, кажется, по-польски.
– Не пропусти почту, пожалуйста.
– Доброе утро, Исаак Михайлович! – Стася сложила губы в насмешливую гримасу. Она пыталась Ису воспитывать, а он грубил в пику, рассудив, что с самой Стаси как с гуся вода, а ему, Исе, – радость, ведь должен же он на ком-нибудь срывать накопившуюся злость.
– Не прозевай почтальона.
– Не морочь мне голову.
Прошмыгнул мимо грустного отца, сидящего на высокой табуретке возле кухонного стола. По квартире плыл запах успокоительных капель, что означало одно: мама с папой успели поругаться. Иса буркнул: «С добрым утром» и ушел.
Отправил ночное письмо и попытался хоть чем-то занять день. Но город и друзья жили своей жизнью, а в утренних газетах написали, что в Греции Теодорас Пангалос объявляет себя диктатором. Иса слоняется по зимнему городу и несколько раз проходит Невский насквозь – вдруг встретит кого-нибудь. Но Исе не везет сегодня.
Часам к двум свело живот от голода, решил вернуться домой. В конце концов, если кто-то из родни и решит провести профилактическую беседу, он скажет правду, скажет, как есть: университет – это не его путь, там он никогда не восстановится, а ФЭКС – горящий во тьме факел. Иса пойдет на кинофабрику или по другой части в искусстве. Илюша Трауберг ведь непременно устроится хорошо и потянет за собой близкого друга. Но пока перспективы Исы туманны, он сам это понимает.
Вбежал к себе в комнату, кинул взгляд на письменный стол – ничего. Бросился на кровать, хотелось плакать и спать, не найти было Исе себя. Из всего того, что он встретил в жизни интересного, реальностью была только Ася, ибо даже засевшая внутри мечта – смотреть в глазок киноаппарата, была чем-то несуразным, ненужным действием без нее. Только Ася, а она, подлая, молчит!
Часов в шесть он проснулся в темноте и потащился в столовую чем-нибудь заморить голод. Письмо, а с ним и повестка о получении посылки лежали в столовой на буфете. Виновницей всех этих неприятных переживаний явилась, конечно, Стася. Почту приняла, корова, но положила не на стол к Исе, а сюда, на буфет. А главное, не сказав никому ни слова о корреспонденции, ушла из дому, заставив Ису проклинать судьбу, Аську и весь мир в целом. Осторожно распечатав конверт, Иса добыл кусочек заграничной голубой бумаги…
8/I 1926 г.
Ревель
Мой дорогой, любимый мальчик!
Я очень рада, что мое последнее письмо доставило тебе много удовольствия. Если бы это зависело от меня, я бы старалась всегда так делать, чтоб тебе было приятно… Вот твои письма я не всегда хорошо понимаю, мне многое кажется не совсем вероятным. Ты знаешь, Иска, я никогда не думала, что ты можешь скучать по человеку, если он отсутствует. Вот поэтому, когда я читаю, что ты чувствуешь мое отсутствие, что тебе хочется, чтоб я приехала, – меня поражают эти фразы, они мне кажутся не твоими. Но мне это приятно!
С другой стороны, у тебя срываются такие упреки по отношению ко мне, что я ума не приложу за что? Например, в прошлом письме ты мне пишешь следующее: «…то ты сожалеешь, что не можешь отвечать на жадные ухаживания какого-то заграничного юноши, то ты умиляешься фразами, брошенными со сцены героиней „Романа“». Во-первых, на какие это жадные ухаживания я не могла ответить? Если б я захотела, я бы ответила на любые! Во-вторых, их вообще, по-моему, ни с чьей стороны не было. Ты напрасно сердишься на моего учителя танцев. Ведь это же глупо, Иска! По-моему, это совсем не похоже на тебя!
Я тебе сейчас расскажу про все свои встречи с молодыми людьми. Один из них – это «учитель танцев» (между прочим, мы давно уже бросили наши уроки, я оказалась способной ученицей, и ему долго мучиться со мной не пришлось) – бывает у меня ежедневно. У моей тети сейчас гостит и моя подруга из Киева, приехавшая из Берлина, где сейчас живет. «Учитель танцев» живет этажом ниже нас. Так что все дни мы проводим втроем. Другой молодой человек, я с ним познакомилась на Новом году (товарищ «учителя танцев»), сразу произвел на меня сильное впечатление, он очень интересный лицом. Но, как оказалось потом, воображает о себе неимоверно. Кстати, он блондин! Бывает у меня, но не часто. Встречаемся с ним в кафе «Марсель», иногда в театре. Остальные знакомые – это старые друзья. О других же новых знакомых… Это всё люди, на которых не стоит останавливать свое внимание. К сожалению (или, возможно, к счастью), пока что ни в кого не влюбилась, и, возможно, ты этому виной! Если это случится, обещаю тебе сразу же написать об этом и послать в траурном конверте. А до тех пор, пока ты такового не получишь, ни слова на эту тему!
Теперь относительно слов, сказанных героиней «Романа». Я, Иска, редко когда увлекаюсь внешней формой, ты ведь знаешь. Я только думала, не справедливы ли слова, сказанные ею? Ты со мной не согласен, возможно, ты прав… Но если посудить с моей точки зрения, то, возможно, я окажусь правой?! Но не стоит об этом. Поговорим о настоящем.
Тетушка моя больна. Боже избави тебя сказать об этом хотя бы одно слово кому-нибудь из наших, они ничего не знают. У нее невралгия в сильной форме, она лежит уж целую неделю. По магазинам не ходила, ничего не купила стоящего. И потом ведь все время были праздники. Здесь магазины открыты до 5 часов, обедаю я в 3, а надо принять во внимание, что встаю я к часу дня. Пойми же, что у меня очень мало времени. Все свободное время дня занята тетей. Ты себе представить не можешь, милый Иска, как мне хотелось послать тебе подарок ко дню рождения, к 17 января, но времени нет, и я боялась из-за пошлины. Лучше уж привезу тебе лично. Заранее тебя поздравляю с днем твоего рождения и пожелаю тебе много счастья во всей твоей долголетней жизни. Если исполнится часть моих пожеланий, то тебе будет хорошо и легко жить всю жизнь. Мысленно при этом крепко целую тебя. 17-го числа отправлю тебе телеграмму. Лишний раз напомню о себе.
Между прочим, как странно, ты мне писал о том, что я тебе снилась пару раз и о том, как тебе приснилась твоя поездка в Ревель. Мне сегодня снилось то же самое, только я ехала в Ленинград.
Не пьянствуй! То, что ты болеешь, это Бог наказал за меня! Наверное, натворил что-нибудь на Новом году, вот и расплачиваешься теперь. Ох уж мне эти твои проказы! Ну, разболталась я ужасно. Ты ведь знаешь, мне бы только чтоб поговорить была возможность.
12/I 1926 г.
Ленинград, вторник
Моя дорогая любимая девочка!
Сегодня получил твое письмо. Спасибо за него! Оно такое хорошее и послужит мне подкреплением на долгое время. Мы с тобой, милый Чижик, во многом сходимся. Я не ожидал писать тебе такие письма! А что касается того, что тебе многие фразы кажутся чужими, то божусь!! клянусь!! по-русски, по-английски и по-еврейски, что это мои! Я до сих пор писал самостоятельно, без посторонней помощи. Разве только грешен в том, что как-то собрался купить письмовник (любовный) да не было денег, а потом «набил» руку и раздумал.
Ты пишешь, «что до сих пор пока ни в кого не влюбилась», и не надо, девочка! Не стоит менять своего старого «полюбовника» на какого-нибудь ревельского шалопая. В случае, если променяешь, шли пустой конверт с траурной рамкой, как обещала. Конверт с письмом отошлю обратно, не распечатывая. Это на всякий случай (шутка с большой долей правды).
Сегодня опять видел тебя во сне. Коротко: по необходимости убиваю одного «дяденьку», за что попадаю под суд. Суд приговаривает меня к расстрелу. Во все время судебного процесса мучит мысль, что мне не придется повидаться с тобой. И в последнем своем слове, данном мне судом, я прошу, чтоб мне дали возможность перед исполнением приговора повидать тебя. И разрешение получается вместе с приговором. У меня не хватает сил описать жуткие часы прощания, и я убежден, что до тех пор, пока я буду знать тебя, я никогда не совершу убийства.
Ладно! К дьяволу все бессмысленные сны! Лучше опишу тебе явь своих дней.
Я здоров вполне и веду нормальный образ жизни. В 12 часов я уже дома, это – за небольшим исключением – каждый день. После долгих сборов, наконец, решился и зашел к вашим. Взял Сашку для уверенности. Встретили нас очень любезно. Сперва провели к тебе в комнату. Нет тебя! И комната не имеет той прелести, которой она обладала раньше. Оттуда перешли в гостиную. У вас дома для тебя от какого-то карлсбадского дяденьки получили пудру, помаду и духи. И каждой барышне по два шерстяных платья. Сидели, болтали, вспоминали тебя и в результате ушли в 12 часов.
Приближается день моего рождения. Решил устроить его в субботу 16-го. Это решено большинством голосов. Подробности напишу в воскресенье. Сейчас отправляюсь с Сашей в театр на «Яд»19.
Теперь уже не бурно, а тихо, упорно и покорно жду свою родную девочку и целую, как при прощании перед расставанием надолго.
Сашка заработал 126 рублей и потянул всех в бар. Пошли втроем с Карлушей Гаккелем20. Потом подтянулись другие, чьих лиц Иса не запомнил. На дворе 13 января, среда. Мороз трещит, приближается день рожденья. Но Иса скромен теперь как послушник и, кроме сосисок и пива, ничего в баре не употреблял. Надо написать Асе о вчерашнем «Яде», от которого Иска в диком телячьем восторге. Пьеса «с культурной порнографией», как написали в какой-то газетенке, очень хороша, а Вольф-Израэль покорила Исино сердце: страшно нравилась ему весь спектакль, а после он только об одном и бредил – заявиться к ней в гримерку и рухнуть на колени.
Впервые за время отсутствия Аси Исаак был безоговорочно счастлив и первый же испугался этого. То ли того, что позволил себе испытать радость помимо роковой возлюбленной, пусть и в придуманном искусственном мире, то ли, что теперь так мало радуется: день да ночь – сутки прочь.
Подходит день рожденья. Почти всех знакомых пригласил Иса на празднование. Может быть, это встряхнет его? Встряхнет ли?
Целый день был в хорошем настроении, а вот вечером грызло без конца невысказываемое, неведомое, не давая возможности одуматься и хоть чем-нибудь отвлечь мысли, которые подобрались одна к одной – все об Асе. И даже сейчас, уминая сосиску в баре, он не может совладать с собой – думает о многом, хорошем, плохом и чувствует свою девочку близко-близко, и стонет, и ставит со стуком на стол кружку с желтым пивом.
– Он болен, Карлуша?
– Он болен, Саша.
– Я хочу чувствовать и видеть тебя так, как это было прежде, помнишь?
– Он сейчас с кем разговаривает?
– Он сейчас пьян, но, видимо, с Асей.
– Чтоб я мог чувствовать твое дыхание и всю тебя. Горячую, и нежную, и требовательную, и понятную.
– Утешься, Иса, когда-нибудь, когда безумие твое пройдет, ты снимешь о своей любви кинокартину «Воровка сердец» и прославишься.
– Это не безумие, и оно не пройдет! – уверенно мычит Иса. – Любить по-прежнему, любить до одурения. Я не то говорю… Не то, что хочу, надо гораздо сильнее, я же ведь не могу обо всем говорить и писать. Я не умею.
– Иса, – Гаккель шлепает его по щеке, – Иса, очнись.
Иса капает на друзей коротким мутным взглядом и снова уходит в себя. Нужно стать бешеным, нужно дойти в любви до точки, после которой либо пан, либо пропал. Он перестал перечитывать свои письма перед тем, как послать их Асе – было страшно начать стесняться своих чувств. Страшно остановиться и сказать себе: «Дурак, о таких вещах не пишут!»
Открытка была яркой. На ней трое пьяниц, двое подпирают друг друга, третий, которому не хватило дружеского участия, присел на бревно. Карандашом было приписано Асенькиным почерком с нахально вздымающимися палочками от «р» и кокетливыми лепестками от начального крючка «л» и «м»:
15/I 1926 г.
Ревель
Карлуша, Саша, Иса, не возвращаетесь ли вы и теперь, святая троица, домой в таком виде? Ведь меня – вашей начальницы, нет. Вы можете себя вести как угодно! После Нового года, верно, еще продолжаете пьянствовать. Пишите, мальчики! Я получаю много удовольствия от ваших писем.
Немного обидело, что нет длинного письма, описывающего чувства, но юмор и некоторая эксклюзивность этого послания порадовала. Хоть и было оно адресовано всем троим, но послано на его, Исин, адрес. Хоть и карандашом и явно случайно на почтамте найдена была открытка в последний момент, но об их приключениях Ася знает от него – от Исы.
Что ей написать? Как вчера вечером был с фэксовскими мальчиками в «Пикадили», танцевали перед сеансом, потом смотрели кинокартину, которая тут же стерлась из памяти. После сеанса встретили случайно Минну с ее хахалем Мишей. Быстро же Минна забыла Дузю. Тот, правда, тоже не эталон беспримерной верности, но Минна – девушка, могла бы хоть для виду немного пострадать.
Потом пошел в гости к Шуре. Шура встречалась с фэксовцем Тео, и они бесцеремонно целовались, а Иса сидел и облизывался. Интересного в таком занятии нашел мало, а потому рано ушел домой.
Время катилось без Аси к черту. Время стояло столбом без Аси. Время вытворяло все что угодно, только не было справедливым. Поспевает Исин день рождения, а Иса думает: лучше б он не родился.
17/I 1926 г.
Ленинград
Родная, славная девочка!
Как обидно, что вчера не было тебя. Телеграммой твоей я, конечно, был тронут, но мне этого было мало, мне хотелось видеть тебя, хотя бы ненадолго, но, увы, этого события придется еще долго ждать. Постепенно вооружаюсь терпением. Надолго ли?
Постараюсь тебе сейчас описать вчерашний день со всеми подробностями. Наши аристократы собрались в 12 ½ часов. Ровно в 12 я, как обещал тебе, пил solo за тебя, за нас. После ужина, как водится во всех культурных домах, танцевали этот самый танец, название которого тебе так надоело слушать из моих уст. А в дальнейшем все было как-то безалаберно, в карты не играли, мне так по крайней мере кажется. Я был основательно навеселе и смутно обо всем помню. Помню, что я разговаривал с Люсей. Говорил долго и об очень многом. Не скрою, мне вчера Люська… нравилась. Она очень хорошо выглядела и против обыкновения была очень милой. Но мы только разговаривали. И опять-таки честно сознаюсь, мне было довольно трудно удержаться от некоторых соблазнительных перспектив. Что касается того, что у меня было «желание», то я себя оправдываю. Выпито было много, и самое главное – за время твоего отсутствия я ведь ни с кем не «встречался».
Все, кажется, остались довольны. Саша усердно ухаживал за Килей и к концу, перед ее уходом, поругался с ней из-за отказа поцеловаться с ним. Мишка Долгополов крутился все время возле нашей Лидочки и осыпал ее градом комплиментов. Вовка Шульман волочился за Мэрой Лурье, а под утро после ухода Мэры, мой папаша застремил Вовку, как он целовался в коридоре с Люсей. Для меня вечер прошел незаметно, без каких-либо особенностей. Второй тост пил с Минной за тебя, а третий предложил всем выпить за отсутствующих дорогих друзей – тебя и Илюшу.
Мне хочется, родная девочка, рассказать тебе все подробно, и вот я сижу и ломаю голову, стараясь вспомнить все мелочи. Среди ночи ездил провожать домой Килю, а под утро Люсю. Когда я, проводив Люсю, приехал домой, то Саша, не дожидаясь разрешения властей, выехал за пределы С. С. С. Р. Причем по дороге попал в уборную и там в ее недрах утопил свое pince-nez. Вид у него был кошмарный. Как обычно в таких случаях с ним бывает, бредил Килей. И спрашивал мою маму, как она думает, отдастся ли ему Киля и в каком положении это удобнее всего сделать. Всю ночь я и British mother возились с ним. Утром его качали касторовой, и он до сих пор совершенно больной лежит у меня, а сейчас 5 часов вечера. Меня его дикие вопли все время отрывали от письма, и потому письмо технически получилось весьма неровное. Да и у меня самого башка совсем пустая и тяжелая. Мне никогда не приходилось писать при таких обстоятельствах. Шумно ужасно. Галдеж отчаянный, а потому лучше оставлю до завтра. Завтра обязательно пошлю тебе письмо, и все, что вспомню о вчерашнем вечере, постараюсь изложить в нем. Напиши, как ты провела вчерашний вечер. И знай, что я по-прежнему скучаю по любимому Чижику.
Неожиданно скоро вернулся Трауберг. Он ворвался в комнату друга и стал тащить его за руку с кровати:
– Поднимайся, дубина! Идем в кино!
– Никуда я не хочу, холодно на дворе.
– Вышел фильм21 Эйзенштейна! Вчера в Москве был фурор! Мы не можем пропустить этого события. Потомки нам не простят.
– Не простят тем, у кого они будут. А я собираюсь постричься в монахи.
Но Илюша обычно не слушал Искиных жалоб, он поднял его на ноги и самолично повязал ушанку и заявил:
– Запомни сегодняшний день 19 января 1926 года. Он изменит твою жизнь.
Пока шли до «Пикадили», Трауберг рассказал, что все уже сложилось и что в Харькове его ждут не одна, а целых две должности.
Разговор был прерван надолго. Пока они смотрели фильм, Иса не мог дышать, а потом еще долго молчал от переполнивших башку мыслей. Зато Трауберг трещал за двоих и был рад залучить друга к себе, нужно было привести его в чувство. Согретый чаем, Иса обмяк.
– Жизнь прожита напрасно, – промямлил он.
– Не дури, подходит наше время, только подходит.
И Илюша вновь настаивал на совместном отъезде в Харьков, а Иса осматривал содержание Трауберговой библиотеки: что можно заложить, чтобы выручить деньги на отъезд к границе – встретить Асю, когда она все-таки вернется. Илюша отобрал книгу и двинул друга томом медицинской энциклопедии.
– Илюша все же устроился в Харькове, – говорит Иса сестрам Флоре и Лиде. Говорит между прочим, просто подбрасывает на поверхность обрывки мыслей. – Теперь уж надолго.
– Ты тоже должен ехать! – Флора, как всегда, уверена в своей правоте.
– Я не могу.
– Это не разговор, Иса, – вступает Лида. – Там есть перспективы роста.
– Не могу и все.
– Эх, мать твою. А все Аська! – Флора думает, что, если ругнется по-мужски, слова ее станут весомее.
– Я не могу уехать, пока она не вернулась.
– Она же бог знает когда вернется?!
– Не могу…
Накануне вечером Иса уже выдержал атаку самого Илюши, и сейчас уже не было сил отбиваться от домашних.
В честь отъезда младшего Трауберга решили сняться на фотокарточку – коллективную и персональные, чтобы каждый помнил о каждом. Иса заказывает еще одну, дополнительную.
– Асеньке? – спрашивает Тео.
– В субботу будут готовы, молодые люди, – заявляет фотограф – немолодой мужчина, не снимающий шапки в помещении из-за того, что мерзнет голова после контузии, полученной в Первую мировую.
– В субботу так в субботу! – подытоживает решительный Илюша. – Товарищи мне вышлют. Вы ведь вышлете, товарищи?
Второй день проводит Иса в обществе уезжающего Илюши и ничего не понимает из того, что происходит вокруг. По-прежнему тоскливо и пустота адова. Непоколебимая уверенность Ильи, что в Харькове он достигнет немыслимых результатов и вскоре вернется в Ленинград большим начальником, невероятно раздражает. Друг кажется Исе бездушной карьерной машиной, сожравшей каким-то образом все свои чувства.
Часов в шесть вечера зашли в бывший магазин Искиного папаши. Теперь это была кооперативная галантерея, где Иса и некоторые другие его друзья подрабатывали в полсмены. Сегодня очередь Тео.
Тео был печален. В магазине часто воровали, и поначалу Иса с Илюшей подумали, что причина в этом. Но мялся Тео и признался – все дело в женщине. А женщина у Тео известно какая – Шура. Они поругались, и теперь у них все кончено и навсегда. Илья, как всегда, заявил, что это если и не прекрасно, но все же хорошо – Тео талантлив и теперь, необремененный любовным недугом, сможет всецело посвятить себя операторской работе. Слова вроде бы для Тео, но Исе казалось, что камни летят в его огород. Поэтому, пока друзья спорили, Иса тихонько смотался и вернулся с Шурой. Помирил их с Тео назло Траубергу.
– Зачем ты это сделал? – спросил потом Илюша.
– Чтобы они были счастливы.
– Дурак ты, Иска. Я хоть и люблю тебя, а ты дурак.
Уехал Трауберг в Харьков, и на этот раз не было никаких пирамид на вокзале. Только Иса обнял друга и обещал прибыть к нему по первому же требованию. Он ведь прав, Илья, мужчина не должен так зависеть от женщины, в которую влюблен.
А вечером, чтобы скоротать время, Иса направился в гости к Минне, где неожиданно громко сказал, перекрывая патефон и голоса:
– Давайте напишем Асе коллективное письмо.
Все уже подвыпили и с удовольствием это предложение приняли, но потом пили и целовались, спорили об искусстве, забыли об Асе. И только Иса о ней помнил. У кого-то бежит время, Исино время трепыхается, как сердце, бывает, бьется – с неприятной растяжкой. И делать нечего.
Неожиданно прекратилась музыка, и Минна, топнув ножкой, потребовала тишины. Она была уже пьяна, но вновь наполнила бокал. Иса подумал, что она предложит очередной откровенный тост с упоминанием декольте. Но Минна возвестила, что теперь она невеста Миши – дальнего Исиного родственника. Миша сидел в углу и молчал.
Когда Иса танцевал с Лёлечкой, она спросила:
– Ты слышал, Иса, как Минна говорила, что она невеста?
– Да, но с Минной всегда так.
– Неприятно вращаться в такой атмосфере. Минна и с нашим Лёвой встречалась, а потом намекала, что ей нравится Даня. И Дузя числился в ее любовниках. А теперь вот ваш Миша…
– Я ничего не понимаю, Лёля. Для меня все кажется диким без Аси. Она бы растолковала, что тут происходит.
И напился Иска до всхлипываний. Если бы Фонтанка не была подо льдом, наверное, он имел бы возможность исследовать ее вонючее дно. И так устал от всех этих неприятностей, что заснул на извозчике, и сестре Флоре пришлось долго будить Иску у ворот дома.
Любовное помешательство Иски теперь тревожило всех, даже витающего в мечтах отца.
20/I 1926 г.
Ревель
Ваше письмо, многоуважаемый Исаак Михайлович, (описание именин) я вчера получила. Хотела сразу ответить, и не удалось.
Видишь, Иска, какой высокопарный стиль у меня по отношению к тебе. Ведь я не имею права теперь величать тебя просто Иса и на «ты». Вам сравнялся 21 год, вы уже взрослый молодой человек, и вдруг какая-то девчонка позволяет себе какие-то вольности. Мне вдруг, Иска, вспомнилось, как мы с тобой, сидя на диване у меня в комнате, целый вечер беседовали в таком вот тоне. И сейчас ужасно захотелось повторить эту сцену. Ну, ладно, оставим до следующего раза.
Как я уже тебе говорила, в день твоих именин кутила, мысленно была все время с вами, и за это меня Боженька наказал – нога разболелась. Сейчас, к счастью, чувствую себя много лучше и хожу уже не прихрамывая. Все же мои «мучители» (это дядя и тетя) не пускают еще танцевать. Вчера имела случай как следует покутить, но из-за них пришлось отказаться от этого удовольствия. Ты ведь знаешь, какая я любительница развлечений, а тем более, если это касается спиртных напитков. Вот видишь, Иска, как меня строго держат здесь, не то, что дома, где я пользуюсь полной свободой. Я только сама не понимаю, к чему я приехала к этим «тиранам». Они из меня сделали монашенку или того хуже.
Несмотря на это, все же вела разговор о том, чтоб остаться здесь до лета и поехать на курорт либо в Карлсбад, либо в Мариенбад. Вот это было б дело – я понимаю! Только пока это еще в проекте, а можно ли будет осуществить на деле – большущий вопрос. А вообще, если я здесь пробуду еще некоторое время, тебе придется набраться большим запасом терпения и до осени его поддержать. Представляю себе, какие глаза ты выкатишь и как разозлишься на меня! А там встретимся прежними друзьями, если ты до тех пор не забудешь меня и мое имя даже. У тебя память, кажется, не больно хорошая? Ну, Иска, я все это шучу. Так вероятно не будет. Ты меня не слушай, это все глупости.
24/I 1926 г.
Ленинград
Сегодня утром получил твое письмо! Конверт сам по себе не предвещал ничего хорошего. Едва заметная на конверте надпись «траур» заставила меня призадуматься о том, стоит ли вскрывать письмо или отослать его тебе обратно. Если помнишь, я писал о том, что, если получу траурный конверт, я не прочитывая отошлю его тебе обратно. Но я долго и нетерпеливо ждал от тебя письма, и трудно было удержаться от того, чтоб не прочесть его. И откровенно, я сожалею, что поддался искушению.
Собираетесь прокатиться в Карлсбад, Анна Ефимовна? Ну что же! Счастливого пути я вам пожелаю всегда! А что касается того, чтоб ждать вас до осени, то это, Ася, скверная шутка! Конечно, твоя теория о том, что чем дольше мы не будем видеться, тем сильнее будет желание встретиться, не годна в данном случае! Ася, к сожалению, не могу разделить полностью твои взгляды на отношения. Я не считаю нужным дожидаться окончательного решения этого «большущего вопроса».
Меня твое размышление о поездке в Карлсбад больно задело. Мне не верится, что такая умница, как ты, могла не понять, что так не шутят. А если это не шутка, то, следовательно, все прошлое, вплоть до последнего письма, беззаботная игра. Ведь когда мне было предложено ехать в Харьков, я наотрез отказался от поездки до твоего возвращения. И в то время как эта поездка для меня вопрос моего будущего, для тебя карлсбадская поездка – несуразное желание прихотливой взбалмошной психопатки. Я при всем моем желании не могу смотреть на это как на шутку.
Разве это шутка?!
Это не шутка и не глупости, поскольку ты этому придаешь большое значение. Это может превратиться в шутку, когда ты получишь отказ в получении визы.
Не мешало бы тебе прочесть у Льва Толстого очень поучительный рассказик «Много ли человеку земли нужно?». Или его можно назвать «Людская жадность». В этом рассказе описывается, как одному мужичку предложили взять себе столько земли, сколько он успеет обежать от восхода до захода солнца. И вот мужичок без передышки бежал от восхода до заката, и когда солнце совсем зашло, его нашли мертвым далеко-далеко от того места, откуда он начал бежать. Просто, но поучительно! Просто для тебя и поучительно для меня! Понимай как знаешь!
Ты, Ася, затеяла скверную игру! И я, маленькая игрушка с большим человеческим чувством, упорно протестую против этой скверной игры. И осенью мы с тобой встретимся, тогда и будем подробно беседовать. Впрочем, может быть, и не встретимся. Как я уже тебе писал, я собирался после твоего приезда уехать в Харьков. Теперь, конечно, ждать не стоит, и я сегодня же дам Траубергу телеграмму, о том, что готов к отъезду.
Конечно, я от души, милый Чижик, в случае если ты поедешь, желаю тебе счастливого пути. Веселого житья, и главное – здоровья!!!
29/I 1926 г.
Ревель
Мой дорогой, любимый мальчик!!!
Вчера днем получила твое письмо от 24/I. Я совершенно не понимаю, отчего ты так злишься. Мне не хочется доказывать тебе твою неправоту – она слишком очевидна. Все равно – я ведь теперь никуда не еду. Когда вернусь домой, если застану тебя, поговорю лично, если нет, то вообще не стоит об этом говорить!
Ты, Иса, слишком большой эгоист, ты не умеешь ничего сделать даже для своего любимого человека, ты должен заставлять его время от времени волноваться, болеть душой из-за твоих минутных раздражений и неприятностей. Одно только, и поверь мне – я не хотела причинять тебе никакой боли. А вот ты обдуманно заставляешь меня переживать большие неприятности, словно мстишь за что-то. Нехорошо, по-моему, так поступать! Но теперь вообще поздно говорить о случившемся. Ты дал телеграмму Траубергу о том, что ты в любое время готов ехать в Харьков. Жаль, что этот вопрос ты не обдумал несколько серьезнее, а впрочем… Может быть, лучше, что ты уезжаешь. Ты там устроишься, и не стоит из-за меня портить своего будущего.
Ты меня всегда обвинял, Иса, что я имею привычку, не подумав, решить что-нибудь очень важное, а ведь на сей раз ты поступил так же. Ты ведь не знал: шутка это или нет, поеду я или вернусь вскоре домой. У тебя на это не хватило терпения. И ты в горячую минуту побежал на телеграф. Сейчас об этом поздно говорить, но мне хочется тебе показать, что по части себялюбия ты далеко от меня не откатился.
Срок моей визы кончился 23/I, мне продлили до 6/III, но я думаю, что удастся оттянуть еще некоторое время. Даже мои туалеты только в зачаточном состоянии, не говоря уже о том, что тетушка вне себя, как быстро пролетело время моего пребывания у них, и она не имеет никакого желания отпустить меня так скоро. Пойми, Иска, я не могу доставить им боль и уехать раньше времени. Они меня слишком любят и слишком хорошо ко мне отнеслись, чтоб я это сделала. Я ведь не так скоро смогу встретиться с ними еще, а я люблю моих дорогих родных! Иса, нельзя быть таким большим эгоистом, надо понять, что другие тоже хотят моего присутствия и любви.
К чему такое злое, сухое письмо? Никогда не пиши под влиянием настроения. Не надо! Ты для меня далеко не «игрушка». Стыдно даже, что ты так думаешь, а если бы и был ею, то поверь мне, что я умею обращаться с ценными вещами. Что же касается «траурного конверта», то это нелепое совпадение. Дело вот в чем: я купила конверты с черным или лиловатым кантиком и, когда заклеила письмо, подумала, что ты решишь, что это условный знак, и шутя рассказала об этом своему знакомому, он взял и обвел еще сверху чернилами, тогда я, испугавшись, написала сверху «не прими за траур». Ты понимаешь, этот мерзавец без моего ведома вычеркнул «не прими» и выделил это идиотское слово «траур». И сам же опустил письмо в ящик, я этого не видела, даю тебе слово! Ты себе не представляешь, как я возмутилась этой выходкой, когда узнала! Я его отчитывала в течение получаса. Ему попало здорово, поверь мне! А вообще не стоит обращать внимания на такие мелкие глупости… Важно то, что это ЛОЖЬ! А ты, глупенький, понял в самом деле! Нет, Иса, я слишком чиста в этом, хоть ты меня и назвал «ревельской развратницей».
Видишь ли, Иса, в чем разница, я от тебя не требую ничего, а ты от меня многого. Ты имеешь право писать, что ты был с такой и такой-то, что у тебя появилось желание с ней, а я не имею права упомянуть даже чужого имени или пошутить в этом направлении?! Нет, против этого я протестую. Сам поступай иначе, сделай так, чтоб я была уверена в тебе. Если человек хочет много получать, он прежде всего должен многое дать! Я бы тебе еще написала, но… мне очень некогда! (Ты разозлишься, я знаю!) Мне необходимо идти на примерку пальто. Портной не ждет, а письмо я хочу немедленно отправить. Кстати, я шью себе котиковое пальто.
Я уже писала тебе о том, что остригла волосы? Все находят, что мне очень идет. Стрижка у меня а-ля Катюша Фёдорова, т. е. с челкой на лбу. Возможно, что я еще переменю до приезда прическу и, если снимусь, пришлю фотографию. Напиши мне, какого ты мнения относительно моей стрижки, меня это очень интересует.
С нетерпением буду ждать твоего ответного письма. Не сомневаюсь, что не задержишь ответ.
5/II 1926 г.
Ленинград
Родная моя девочка!!
Сегодня утром неожиданным сюрпризом получил от тебя письмо. Ты права, родная, что не стоит вести политической переписки. А приедешь, и тогда мы с тобой вволю надыркаемся. Сейчас мне, кончено, жалко, что мои последние письма причинили тебе столько неприятностей. Но в момент творения этих писем я не задумывался над какими-либо последствиями. Думаю, для тебя будет понятно почему!
Живу по-прежнему полуотшельником и молюсь, чтобы Господь Бог послал тебе здоровье и силы встретиться с твоим возлюбленным!
Я лично чувствую, что благодаря нормальной жизни сила у меня прибавляется с каждым днем, и горе тебе, Чижик, когда мы с тобой встретимся – если у тебя под пальто не будет надета стальная кольчуга. Я обниму тебя и раздавлю как букашку! Но условие, Чиженька! Кольчугу ты должна снять после первого же приветствия.
Теперь, что касается моей поездки в Харьков. На днях я получил от Илюши письмо. Он пишет, что устроился пока что не особенно удачно. Я смогу туда приехать, по всей вероятности, не раньше чем к Пасхе. Кстати, я могу тебе сообщить его адрес: Харьков, Ветеринарная 4, кв. 8. Цуккерману для И. Трауберга….