Лекция профессора Петруччи
Вопрос: Какая разница между котлетами и биточками
в нашей столовке?
Ответ: В биточках 95 процентов сухарей, а в котлетах – 96.
(Из студенческого фольклора 1-го Медицинского)
Женские слёзы – страшная сила…
Валяюсь я теперь в нашем изоляторе для студентов, с каким-то паскудством вроде коклюша. Или скорее бронхита. Просквозило гнилым питерским ветром… наверное через мокрое то пятно, которое неделю назад мне девочка на груди оставила… А может, вспотел, обожравшись студня с батоном на радостях, что та тётка бутылки приняла и как есть, до копеечки, рассчиталась.
А теперь вот результат. За грудиной хрипит при каждом вдохе, и кашляю аж до слёз.
Лежу в больничке нашей институтской для студентов, совсем один. И от нефиг делать читаю наставления Брюсова Валерия, о том как пишут стихи. Ямбы там, хореи…
И вечность простоит у озера Мерида
Гробница царская, святая пирамида…
Тьфу!..
Стук осторожный в дверь. И заходит жирный араб, из наших иностранных студентов. Тот самый, с которым мы в столовке за одним столиком обедали вроде с неделю назад.
Ливанец, что ли. Кольцо толстенное золотое на пальце, с чем-то вроде печатки. Прямо перстень.
Я ел тогда свою куцую котлетку, глядя застенчиво в тарелку. А этот ел глазами меня. Глаза у него как сливы – большие, чёрные, на выкате. С жирным блеском.
Странный тип.
И теперь вот заходит он, большой, с лицом прямо коричневым от загара на их Средиземном море… и ставит на тумбочку передо мной коробку, перевязанную красивой шёлковой ленточкой.
Это тибе от меня такой маленьки подарок!.. говорит он и садится сбоку на мою постель. В палате у меня кровать и тумбочка. И всё – ни стула, ни табуретки.
Зачем ти тут заболел?.. Я искал тебья там в столовая, нигде нет. Патом эта твой… Валя!.. сказал ти в эта болница лежиш, адин скучна…
Я смущённо (и чего ему надо, этому толстому?) развязываю красную ленточку и открываю коробку.
Там настоящий сливочный торт!
Аромат шоколадный выползает из коробки густыми клубами.
Ну зачем ты это?.. невольно глотая слюну, говорю нерешительно я… Это ж какую кучу денег стоит!.. И небось, в Елисеевском покупал, где ж ещё…
А!.. говорит он пренебрежительно и отмахивает рукой с жирно-матово сияющим перстнем… Это какой денги?.. Это смешной денги!..
И поколебавшись на миг, вдруг оглаживает ласково мою руку.
Мне лень снимать его пухлые волосатые пальцы с плеча. Да и пусть себе. Может, у них там в Бейруте так принято выражать сочувствие? И нас же учат, что надо быть всячески дружелюбными к иностранным студентам.
Хинди-руси пхай-пхай, одним словом…
А у тебя что, такая большая стипендия?.. спрашиваю я с интересом…
Ливанец улыбается и выкатывает в иронической гримасе свои глаза-сливы.
Очен ба-алшой!.. говорит он, почему-то с иронией… Цели девяносто рублей…
Ох, ни фига себе!.. думаю я… Даже больше, чем у этих гедээровских фашистов, что у нас в общаге занимают целый этаж, самый верхний.
Нас туда вообще не пускают, но буфет в общаге один. И эта зажратая на своей огромной стипухе немчура (говорят, им по семьдесят три рублика платят!) рассиживается часами целой оравой за столом, на котором дымится гора сарделек. Бабы жирножопые, аж глютеусы свешиваются с обеих сторон стульев. Чего-то обсуждают, хохочут… и смотрят с откровенным презрением на нас.
А мы что? У нас стёпа на втором курсе двадцать четыре рэ пятьдесят коп. В аккурат на полмесяца нормальной, без голода, жизни. И сидим мы в углу, с одинокой сосиской на троих, вприкуску к бесплатно наваленному горкой ломтями чёрному хлебу. Тётки-буфетчицы народ сердобольный, да и каково им-то, войну пережившим и это немецкое «бабка-давай-курка-яйка!» помнящим – каково им смотреть на обжорство это нахальное, и на нас тощеньких и голодных. Вот и кладут нам, что могут – хоть хлеба в живот напихать…
Но у этого-то жирного араба, с его перстнем в пол-кило золота, у него, оказывается, стёпа ещё покруче, чем у шумливых гестаповцев из общаги. Да я после института столько получать не буду: семьдесят рэ тебе в зубы – и спасибо родной партии за счастливое детство…
Нежданный посетитель истолковывает моё долгое молчание как-то по-своему.
Тибе наверно денги нет совсем?.. говорит он, нахмурясь… Балной, кушать надо хорошо. Вот возми!..
Он засовывает руку в карман и вытаскивает смятые небрежно бумажки разного цвета, с лысыми гениями на каждой.
Да зачем ты?.. слабо протестую я и закашливаюсь… Тут нас кормят…
А сам думаю опасливо: может, вот так не заметишь, как в шпионы зачислят?..
Но тут же с улыбкой отбрасываю эту мысль. Ну какие у нас в институте могут быть страшные тайны? Военно-морская кафедра и лекции на тему «Построение полка при атомной обороне»? (Быстро завернуться в белый халат и медленно ползти в сторону кладбища? А мед…лен…но, товарищи студенты – это чтобы не создавать паники!.. Есть ещё вопросы?..)
Или сколько трупов плавает в формалиновой ванне в анатомичке?..
Не смеши пизду, она и так смешная… как любит говорить вот в таких именно случаях мой друг Толик Алексеев с Чайковской, тёткин сосед и отличный парень. А уж он, по части пизды, толк знает – был в восемнадцать женат, а в двадцать развёлся. И немало их всяких, до и после, успел посмешить…
В отличие от меня…
Ливанец запихивает пригоршню денег под подушку, не слушая моих возражений.
Эти денги никакой не денги!.. говорит он, пожимая округлыми плечами… Мне папá сколко надо присылает… Ты лечись, мы потом отпраздновать будем…
Он легонько то ли гладит, то ли похлопывает меня по щеке и уходит.
Я откидываюсь на подушку, утирая рукавом потный лоб. Торт на столе источает немыслимый аромат. И пригоршня денег, даже не знаю сколько, под подушкой…
Это я теперь ливанский шпион?.. Или кто?..
У входа в институтскую столовку небольшая, но густая толпа. Читают какой-то плакат.
Подхожу и с трудом протискиваюсь.
Интересно!..
СЕГОДНЯ В 19.00 В 7-й АУДИТОРИИ
СОСТОИТСЯ ЛЕКЦИЯ ПРОФ. ПЕТРУЧЧИ (Италия)
На тему:
«Выращивание эмбриона человека ин-витро»
Приглашаются все желающие преподаватели и студенты
Ну и дела!
Это что ж, настоящий итальянец к нам приехал и будет читать свою лекцию? И нам даже можно придти и послушать?
Подчеркнём тут: не какой-нибудь румын или болгарин задристанный, из нашего соц-зарубежья.
Итальянец! Из капстраны, пусть даже у них там, как пишут наши обосреватели в своих репортажах с петлёй на яйцах, каждый второй на улице член компартии, а не то чтобы просто член.
Ну и дела… ничего себе таки оттепель!..
В столовке полно народу.
Хватаю обгрызенный коричневый поднос и скорей в очередь на раздачу. Щи дежурные – огрызки капусты привольно плавают в водяной пустоте. На второе биточек. Вот он, прилепился сбоку сиротливо к горке комковатого пюре. И – гулять так гулять! – на третье компот. Сладковатая водичка, с половинкой разваренной сливы на дне стакана.
Вижу издалека несусветную Валькину шевелюру за одним из столов в уголке. Заметив меня, Валька машет. Сюда, мол.
Я подношу свой тяжёлый поднос, стараясь не расплескивать щедро налитые в тарелку щи. Сажусь напротив Вальки за столик – четыре ножки из водопроводных труб, накрытые толстой фанерой, и сверху ещё слой пластмассы.
Видал объявление?.. говорит Валька… Надо пойти!..
Его серые маленькие глаза возбуждённо горят в красной, как обваренной кипятком, физиономии. Сверху шапка волос – будто серое облако зацепилось за вершину холма. Густая волнистая шевелюра неопределённого цвета. То ли ранняя седина, то ли поздняя перхоть. И как ни старается Валька причёсывать и приглаживать эти буйные джунгли, результат нулевой.
Хоть надевай сеточку.
Ну понятно, пойдём… отвечаю я с каким-то даже жаром… Когда нам опять живого итальянца покажут! Который ещё и детишек в колбах выращивает!..
После обеда мне в анатомичку.
Не люблю я препарировать трупы.
Хотя как-то раз на спор даже съел бутерброд возле длинного оцинкованного стола, на котором лежало бурое, с фиолетовым оттенком, тело мужчины. Этот труп был особенный, и девки наши, пошептавшись и похихикав в углу, одна за другой как бы ненароком прохаживались неспеша мимо этого стола по каким-то своим делам, с покойником уж точно не связанным.
Особенность была в том, что у этого трупа сизая и пропитанная формалином писька торчала упрямо вверх, всем смертям назло.
Может, умер прямо на бабе?.. сказал философски Валька Дугин, обращаясь ко мне… Как считаешь?..
Сегодня передо мной на таком же суровом столе, в пропитанной жирной химической вонью атмосфере анатомички, лежала женщина. Бурое, как всё тело, лицо её под голым обстриженным черепом, выглядело странно-спокойно.
У всех других трупов в анатомичке лица были искажённые предсмертными гримасами – от удушья ли, от отравления денатуратом, от привета кувалдой по черепу… Да и кто попадал сюда, в нашу анатомичку? Без вести пропавшие?.. алкаши, за чьими бренными останками никто и не потрудился наведаться?.. убийцы, что сами попали на мушку, не успевши нажать на спуск?..
Бурое иссиня тело женщины, что лежала сейчас передо мной на лаконичном, суровом цинке стола совсем нагая, было неправдоподобно красиво. Только полные, но не чрезмерные груди слегка слежались, примятые другими телами в тесно заполненной формалиновой ванне. Все прочие обводы остались, как наверное были при жизни.
Лежала она, в сиянии ярких ламп над столом, будто какая-нибудь негритянка на пляже под солнышком. Я стоял со скальпелем в затянутой в резиновую перчатку руке и смотрел зачарованно на её могучие, будто из бронзы отлитые бёдра, которые сходились к низу плоского широкого живота, упокоенного в междугрядье подвздошных костей. Там, где сходились вместе эти мощные ляжки, над плоской равниной живота выступал поросший короткими волосами бугор. Чёрная щель, будто врубленная снизу в этот бугор, не давала бёдрам сомкнуться.
Кто была эта женщина с упоительными обводами тела? Кто вторгался когда-то, хрипло и возбуждённо дыша, в эту чёрную щель, изнемогая от необходимости влить туда, в сокровенные глубины этого тела, свои заветные соки жизни?..
Я долго и хмуро стоял, как зачарованный, над ней – безответной, бесстыдной и беззащитной, со своим святотатственным скальпелем.
Потом тяжело вздохнул и сделал первый надрез.
Кожа легко, с тихим треском, уступала стальному острию. Под ней в разрезе был виден толстый слой желтоватого жира. Под ним фасции… неожиданно слабые для таких мощных бёдер мышцы…
Но это уже была анатомия. Красоту я только что собственноручно и невозвратно зарезал.
У этого стола я не взялся бы сегодня съесть на спор бутерброд.
Мы встречаемся с Валькой Дугиным на аллее у корпуса анатомички. У нас тяжеленные портфели, набитые учебниками и атласами, и провонявшиеся формалином белые халаты.
До лекции итальянского профессора ещё есть часа полтора времени, и мы решаем пробежаться в общагу, чтобы оставить всё это дома и вернуться в институт налегке.
Осень, темнеет рано.
Когда мы спрыгиваем с трамвая на остановке возле института, у ворот, где проходная, толпится народ. Сами ворота закрыты, а у калитки, сбоку от будки проходной, какие-то два товарища в штатском строго требуют у входящих документы.
Тот, что постарше и поглавнее, время от времени громко и властно объявляет:
Граждане, вход только по удостоверениям!..
Я нащупываю в кармане куртки свой студенческий билет. Мы с Валькой, усердно работая локтями, протискиваемся в сторону калитки. Суём товарищам в штатском свои студенческие. Они внимательно смотрят, даже проверяют даты.
Суровые люди, однако…
Слегка помятые, мы рысцой бежим по аллее мимо столовки в сторону высокого корпуса, где Седьмая. Редкие фонари озаряют тускло асфальт аллеи и кусты каких-то костлявых, ввиду поздней осени, растений по сторонам.
Впереди шум и гам. Я вижу двух конных мильтонов, которые возвышаются великанами над толпой. Огромные лошадиные задницы лоснятся ухоженно в фонарном свете.
И где таких битюгов выращивают?.. спрашивает ошеломлённо Валька… Спец-порода какая-то, народ давить!..
Кони презрительно помахивают хвостами.
У входа в корпус толпища. Не протиснешься. Но мы с Валей упорно просачиваемся в узкие щели между телами и вскоре попадаем в людскую стремнину. Нас неудержимо сносит туда, ко входу, напором толпы. Давка страшная. Треск костей… не могу дышать. Людская лава неудержимо продавливается сквозь двери внутрь корпуса. Женские вскрики. Чья-то рука пытается удержать на голове сбившуюся набок шляпу… Но вот напор этот ослабевает и телесные массы разжижаются… и мы, порядком помятые и взопревшие, уже там, внутри.
В аудитории негде яблоку упасть. Полукружья столов и сидений круто нависают одно над другим, как в древнем амфитеатре. Я вижу в первом ряду, у самой сцены, созвездие наших институтских светил. Профессора наши, с любителем латинских из-речений нормальным анатомом Привесом, в самом центре. Там же поблизости институтский декан, Айвазян. Ух ты!.. сам начальник пожаловал!.. ректор института генерал-майор Иванов… суровая ряха кубышкой над плотным коротконогим телом… Сразу и не узнать, в гражданском пиджаке…
Из боковой двери застенчивый алкаш в сером халатике, технический ассистент, выносит наглядные пособия: свёрнутые в рулоны листы ватмана с иллюстрациями.
Потом раздаются жиденькие хлопки.
Из той же двери выходит мужским решительным шагом профорг нашего института, ни имени ни фамилии которой я никогда не мог запомнить, по причине суровой ненадобности. Ну, выступала пару раз на собраниях, типа дадим родной партии и лично Никите Сергеичу… буфера у тётки, однако!.. так и рвутся вперёд, из модно-строгого свитера с вырезом, прямо в светлое будущее, и заносят всё остальное, несуразно-мужское по форме, тело на поворотах.
Товарищи!.. объявляет профоргша решительным басом, в котором улавливается искреннее недоумение… Товарищи! Наша партия, как мы все хорошо знаем, всегда выступала за братскую дружбу народов. И вот сегодня, товарищи!.. у нас в гостях известный профессор из Италии доктор Петруччи. Мы, товарищи!.. тут тётка обводит аудиторию взыскующим взором… мы, конечно, считаем многое в его методике и выводах… ээ… спорным и противоречащим нашему единственно верному марксистско-ленинскому учению…
Вот сука!.. думаю я и неожиданно для себя начинаю громко хлопать в ладоши. Сидящие и стоящие рядом на самой верхотуре, на ступеньках прохода, студенты азартно присоединяются. Не разобравши, в чём дело, аплодисменты подхватывают и преподы в первых рядах.
Мужебаба с буферами ещё открывает и закрывает рот, но её не слышно в буре овации.
И тут, явно решив, что аплодисменты выражают нетерпение зала скорее послушать его выступление, из левой двери на сцену выходит гномик с яйцеобразной лысиной над огромным лбом. Одет он в джинсяры, на ногах трёхдюймовые каучуки, на свободную розовую рубашку с расстёгнутым воротом небрежно накинут песочного цвета пиджачок.
Лицо у гномика удивительно доброе и как бы малость сплющенное по вертикали. Широкий, будто у жабы, улыбчивый рот.
За живым итальянским профессором, стараясь не отпускать его далее трёх шагов, вышагивает, как циркуль, переводчица в легкомысленно-строгой юбке чуть выше коленок и таких сапогах, что по аудитории явственно проносится завистливый женский стон. Хорошо им там, в «Интуристе». Фарца сама плывёт в руки…
Бонджорно!.. говорит гномик залу и поднимает приветственным жестом обе ладони.
Здрав-ствуй-те!.. зачем-то объясняет дежурным голосом переводчица.
Профессор Петруччи терпеливо выжидает, пока интуристовская ласточка договорит это несуразно-длинное русское слово. Потом продолжает, активно жестикулируя обеими руками, на своём певучем и мягком наречии.
Ласточка старательно переводит.
Итальянский профессор явно привычен выступать в иностранных аудиториях, и говорит короткими, в две-три строчки, абзацами. Высказав очередную мысль, послушно умолкает и даже приглашает вежливым жестом переводчицу: давай, мол, толмачь…
Но я вижу, как с каждым таким абзацем, по мере углубления в дебри физиологии материнства и эмбриологии, ласточке приходится всё труднее и труднее. Запинается, подолгу подыскивает слова, морщит лоб под начёсом типа «я у мамы умница»…
Понятное дело… думаю я даже с некоторым злорадством… Это тебе не обслуживать посещение Смольного камарадами из итальянского цека…
Наконец, после нескольких долгих пауз и вежливого ропота в зале, до живого профессора-итальянца доходит этот кризис международного положения.
Аллора!.. извиняющимся тоном говорит в зал профессор Петруччи, вздевая открытыми ладонями кверху обе руки. И немного сконфуженно улыбается своей доброй открытой улыбкой. Потом он что-то быстро шепчет интуристовской ласточке. Та кивает растерянно и циркульными шагами на своих упоительных каблуках уходит, не оглядываясь, со сцены.
Оо-кей!..
Профессор Петруччи, улыбаясь, оглядывает зал. И протягивает к аудитории ожидательным жестом правую руку.
Шелл ви трай ту ду ит ин инглиш?.. говорит он с некоторым сомнением и надеждой.
Мне видно, как переглядываются наши светила в первых рядах. Декан Айвазян что-то шепчет на ухо ректору. Генерал сердито кивает своей лысой кубышкой, оглядывается на зал и, всмотревшись, тыкает начальственно короткопалой лапой
куда-то в пространство.
Я вижу, как встаёт застенчиво из задних рядов наша учительница английского Марина Николаевна. И идёт, тяжело хромая и опираясь на палку, вниз по проходу.
Изысканно-вежливый Привес галантно подставляет ей ручку и помогает взобраться на сцену. Профессор Петруччи с чувством пожимает несмело протянутую руку и говорит что-то с обворожительной улыбкой.
Бедная Марина Николаевна, непривычная к мужскому вниманию, стоит в своей длинной, чуть не до пят, коричневой юбке и чёрной бесформенной кофте, тяжело опираясь на палочку. Ей явно неуютно быть в центре внимания этой огромной, заполненной до отказа народом, аудитории.
Оо-кей!.. говорит с облегчением итальянец… Shall we start then?..
Зал умолкает в ожидании.
Профессор говорит своими короткими абзацами. Марина Николаевна переводит не без труда, иногда переспрашивая в не совсем понятных местах. Бывшая военная переводчица, она медицину не изучала.
Среди светил в первом ряду сидит человечек, до смешного похожий на итальянского визитёра. Это профессор нашей кафедры нормальной физиологии. Такой же маленький рост, несуразно большая яйцеобразная голова. И слегка приплюснутое сверху вниз лицо.
Только вот, в отличие от итальянца, у нашего гномика улыбка лицо посещает редко. И глаза всегда смотрят с опасливым подозрением.
Доцентом на этой же кафедре служит седовласый, породистый старикан. Говорят, что раньше он был профессором, а наш нынешний гномик ходил у него в ассистентах. Но потом великий Лысенко, Трофим Денисович, провозгласил анафему буржуазным лженаукам всяких там Вейсманов-Морганов, безродных этих космополитов. Навыдумывали, понимаешь, жидовские теории про наследственность, нуклеиновые кислоты и прочую хрень. А нет чтобы поддержать нашего великого русского селекционера, когда тот чуть не свалился со своей грушевато-берёзовой земляники. Которую сам вывел, да скромно так и назвал: Березимняя Мичурина…
Породистый старикан был, по глупости, сторонником лженаук. И говорят, даже не вступал, из принципа, в нашу партию. Ассистентик и настучал куда следует.
По прежним временам загремел бы породистый профессор на Колыму. Но на дворе у нас оттепель. Дорогой Никита Сергеевич барабанит туфлёй по трибуне в Объединённых Нациях. В Москве прогремела уже американская выставка, с хромированными кадиллаками и воздушными небоскрёбами из алюминия и стекла. И начальство просто сделало рокировку. Ассистентик нынче профессор, а профессора скинули в доценты.
Чтоб не выёбывался.
Вот такая у нас теперь добродушная, мягкосердечная власть…
Профессор Петруччи, между тем, продолжает свои выкладки, тыча указкой в один из развешанных на грифельной доске плакатов. Алкаш в сером халате только и успевает их менять.
И тут наступает заминка.
После особо сложной и длинной тирады Марина Николаевна растерянно хмурит лоб. Потом переспрашивает итальянского гостя. Тот кивает утвердительно: да, мол, не ослышалась, всё правильно…
Бедная Марина Николаевна разводит руками…
Я не понимаю… говорит она растерянно залу, обращаясь в основном к первому ряду, где ворочает нетерпеливо кубышкой наш генерал в штатском…
Он тут какие-то «джинс» всё время упоминает… Это что же за джинсы такие?.. Не может же быть чтоб штаны…
Над залом повисает зловещая, беременная тишина.
Да гены это! Понимаете, ГЕ-НЫ!..
Где-то в пятом-шестом ряду встаёт наш породистый бывший профессор, а ныне скромный доцент. На лице его ярость и презрение.
Я вижу, как вжимают головы в плечи и стараются стать незаметными-серенькими все сидящие вокруг него люди.
На сцене Марина Николаевна пожимает потерянно плечами и, тяжело опираясь на палку, отходит куда-то к стене.
Одному итальянцу, чужому на этом пиру советской науки, всё как гусю вода.
Синьор!.. восклицает радостно профессор Петруччи, протягивая в зал обе руки навстречу доценту… Прего!.. Плииз!.. Be so kind!..
Доцент неуклюже выходит из своего ряда, грузно шагает вниз по проходу и поднимается по боковым ступеням на сцену.
В первом ряду растерянное молчание. Одним словом, картина художника Саврасова «Не ждали».
А может, не Саврасова, но вы понимаете, что я имею ввиду.
Я вижу, как съёживается в своём кресле яйцеголовый гномик, завкафедрой нормальной физиологии.
А на сцене заезжий профессор из Италии продолжает свою крамольную лекцию. Породистый доцент легко, с полным знанием дела, переводит.
Иногда, правда, он сам останавливает итальянца, переспрашивает и даже пару раз оживлённо вступает с ним в дискуссию.
Любо-дорого посмотреть!
Под конец итальянец с чувством долго трясёт протянутую доцентом руку и приглашает уважаемого коллегу обязательно приехать в Милан, поработать у него в институте.
Ну как же, думаю… всенепременно!..
Мы выходим с Валькой в потоке людей из корпуса. На свежем воздухе дышится странно легко. Менты на своих битюгах уехали, как не бывало. Только ещё дымятся на асфальте аллеи две навозные кучи.
Как думаешь, посадят?..
Валька напряжённо смотрит мне в глаза, ожидая ответа.
Не знаю… говорю я и пожимаю плечами… Хрен их разберёт. Вон какого-то Солжицына напечатали, про лагеря. Кино-застрелись, про Америку, в «Великане» крутят. Может и не посадят, просто выгонят…
Проходит неделя… потом ещё одна…
Я сдаю зачёт по нормальной физиологии. Попадаю к доценту. И вопрос, как назло, тот самый.
Бубню что-то там насчёт буржуазной теории генов, нехороших Вейсмана с Морганом, и непогрешимого академика Лысенко. Трофима Денисыча…
Мне стыдно смотреть доценту в глаза.
Он выслушивает мою бормотуху с этаким снисходительным великодушным терпением.
Да… говорит он с лёгкой иронией в голосе… Вот-вот, буржуазная теория генов… хорошо…
И с лёгким вздохом сожаления протягивает мне зачётную книжку.