Глава 8. Панлейка
Важная разница между разумом и эмоциями заключается в том, что разум приводит к выводам, а эмоции приводят к действиям (Donald Brian Calne).
Выхожу работать в ночь, с Вероникой.
Она у нас красавица: миловидное, улыбчивое лицо с красивыми чёрными глазами, пухлыми губками и румянцем на щеках, а также женственная фигурка с пропорциональными формами делают её привлекательной и обворожительной. Однако, меня в ней больше подкупает неистощимый оптимизм: с жизнерадостной улыбкой на лице Вероничка будет стоять и старательно брить гнилые уши у кокер-спаниеля, подготавливая его к операции; выколупывать пинцетом шевелящихся опарышей из какой-нибудь гнойной раны или отмывать обдристанного котёнка, ласково приговаривая:
– Ах ты ж мой хороший… Где ж ты так уделался-то? – и при этом продолжая миролюбиво улыбаться, блестя глазами от умиления.
Я так не могу: мой вечный хронический пессимизм стоек и не убиваем, поэтому Вероника меня тоже конкретно компенсирует.
…Осень щедра на парвовирус. У собак он вызывает парвовирусный энтерит, у кошек – панлейкопению. И то, и другое сопровождается рвотой вместе с сильным, изнуряющим и, в запущенных случаях, кровавым поносом.
В полночь раздаётся нетерпеливый звонок в дверь, открываем: в клинику врывается женщина, в махровом халате и с мокрой головой, – как будто только что выскочила из душа.
Трясущимися руками женщина аккуратно кладёт на стол и торопливо разворачивает большое полотенце, в середине которого обнаруживается тельце котёнка-подростка, – он лежит безнадёжной тряпочкой, в ступоре, на боку.
– Бегом… бежала… – на глаза у женщины наворачиваются слёзы, но она мучительно берёт себя в руки и произносит: – Его вырвало.
Температура – ниже некуда. Носик извлечённого термометра испачкан в кровянистых густых испражнениях с характерным парвовирозным запахом: это как бы запах полупереваренной крови и жидкого кала одновременно. Молча переглядываемся с Вероникой. Женщина понимает наш бессловесный диалог верно.
– Спасите его, умоляю… – она больше не сдерживается, начинает плакать и заикаться. Говорит что-то бессвязное.
Недолго мучаю её сбором анамнеза, в процессе которого узнаю, что отравиться ничем не мог, прививок нет, и всё началось очень резко.
– Очень похоже на кошачью чуму40, – отвечаю ей. – Шансов практически нет, но мы попробуем его спасти.
Женщина кивает головой, размазывая слёзы по лицу узкими ладонями.
Слово «попробуем», выпавшее изо рта безнадёжным булыжником, определённо означает, что мы проиграем: слишком острое течение болезни.
Представляю, как женщина вышла из душа и увидела своего блюющего котёнка – даже волосы сушить не стала. Точно бегом бежала, похоже: полузастёгнутые сапоги обуты прямо на голые ноги.
Ставим котёнку внутривенный катетер. Еле попадаю – вены спавшиеся; обезвоженность и токсический шок дают о себе знать.
– Тёплую воду и инфузомат, – прошу у Вероники.
– Бегу, – отзывается она, после чего очень быстро приносит и то, и другое.
– Давай ещё грелку, но упакуй её, – мы обе знаем, что нужно не только согреть этого пациента, но и не дать заразиться через неё всем последующим: слишком уж заразен и живуч вирус панлейкопении.
Вероника кладёт грелку в пакет, который плотно запечатывает скотчем.
Женщина продолжает тихо плакать, зажав рот рукой. Нужно абстрагироваться от эмоций и заняться делом.
Котёнок лежит на боку. Помимо панлейки, у него врождённые аномалии: мордочка ассиметрична, глаза разного размера, и при этом есть что-то породистое, – вот почему ещё он заболел так резко! Вполне возможно, что его иммунная система и внутренние органы тоже недоразвиты, что значительно уменьшает мою и так мизерную надежду на его излечение. Я смотрю, как в вену медленно идёт тёплый раствор и понимаю: всё безнадёжно. Какой бы чудо-препарат не влился в него сейчас, котёнок не справится сам, не сможет выжить: иммунная система не успеет отреагировать на агрессивный вирус и быстро выработать антитела. У него нет шансов. Совсем.
Только чужие антитела могли бы дать шанс – мизерный, почти никакой.
Внезапно меня озаряет воспоминанием недавнего сна, где я видела точно такого же котёнка – с ассиметричной мордочкой… Даже диагноз там прозвучал: панлейка… Мистика какая-то!
– Ему нужен донор, – говорю я, слегка пришибленная ощущением де-жа-вю. – Переболевший панлейкопенией или хотя бы многократно привитый кот. Не родственник.
Кровь от родственников, даже дальних, при переливании вызывает непереносимость и демонстрирует все признаки реакции несовместимости. Уж не знаю почему. Переливание крови было и остаётся крайне рискованной процедурой.
У животных есть несколько групп крови, и тесты на совместимость тоже существуют. Однако, они настолько сложные, что на практике применяется иное: в вену пациенту вводят небольшое количество донорской крови и несколько минут наблюдают за реакцией. Вернее, за её отсутствием. Если не появляется рвоты, учащённого дыхания, мочеиспускания и прочих признаков несовместимости, то медленно переливают весь остальной объём. И затем вводят препараты, нейтрализующие антикоагулянт, с которым производился забор крови у донора. Практика показывает, что в первый раз переливание обычно проходит спокойно, а вот в последующие риск несовместимости с каждым разом возрастает.
– Донор? – тоскливо переспрашивает женщина, всхлипнув. – Где же его искать-то?
Она в халате, на улице – ночь, все спят. А у нас счёт идёт на минуты. Не уверена даже, успеем мы влить ему все эти препараты, набранные в шприцы, или он умрёт раньше. Где найти донора? Можно, конечно, взять старый журнал и обзвонить несколько людей, чьи коты болели панлейкопенией год назад. Но есть риск позвонить тому, у кого кот не выжил, да ещё и разбудить его посреди ночи. И с какой стати человек должен нестись в клинику со своим котом, чтобы сдать кровь? Скорее всего мы даже не успеем взять эту кровь и влить её, даже если вдруг чудесно повезёт, и такой донор найдётся молниеносно, – вот прям сиюминутно…
– Возьмите мою кровь! – женщина закатывает рукав халата. – Мою! Кровь!
– Ваша точно не подойдёт, – серьёзно говорю я. Её самоотверженность увеличивает моё и без того растущее чувство беспомощности.
Раньше на такое предложение – перелить кровь животному от другого биологического вида, – я бы только снисходительно посмеялась. Но потом узнала про единичные, правда, случаи, когда кошкам с тяжёлой степенью анемии вливалась собачья кровь. Да, подобная процедура чревата анафилактическим шоком, и второе такое вливание однозначно будет убийственным. Да, после вливания чужие эритроциты предсказуемо разрушаются и вызывают желтуху, и история умалчивает о количестве не выживших после подобной процедуры, но всё это делается для того, чтобы выиграть у смерти время – дня три – за которое можно найти подходящего донора уже из числа кошачьих.
Вариант с женщиной я даже не рассматриваю: во-первых, тыкать в вену человеку чревато для меня обмороком, да и проводить какие-либо манипуляции с людьми ветеринарным врачам строго-настрого запрещено. Во-вторых, очевидно, что ксенотрансфузия41 человеческой крови в случае панлейки совершенно не оправдана – там нет нужных антител.
Вот бы придумали какой-нибудь волшебный препарат, заменяющий цельную кровь, который мог бы храниться долгое время, а не эти несчастные трое суток, после которых кровь, даже в холодильнике, становится непригодной. Эритроциты не заморозишь в морозилке…
Следуя какому-то странному порыву, открываю дверцу холодильника, словно там может быть ответ на мой вопрос и… вижу на полке большой шприц, с кровью. Словно в тумане, беру его в руку. На шприце чёрным маркером написано два смачных слова: «Кошачья кровь».
Вот это чудо! Я смотрю на потолок, словно этот шприц с кровью только что упал с неба. Почерк Танин – она работала сегодня в день. Несмотря на поздний час, ей и звоню:
– Тань, привет. Прости, что так поздно…
– Да ничо, – сонным голосом отзывается она. По всей вероятности, я её разбудила: – Что случилось-то?
– Скажи мне, что за кровь в холодильнике лежит? Когда брали?
– Ах это… – Таня облегчённо вздыхает: – Сегодня днём брали. Здоровый, мордатый котяра приходил. Отличный донор.
– О-о-о! Можно взять? У нас тут… – я едва не произношу «смертник», но что-то останавливает: – … котёнок…
– Да конечно бери, – разрешает Таня, мучительно зевнув, и повторяется: – Отличный донор… Мордатый… Проверенный…
Прощаемся, вешаю трубку.
Котёнок, который к этому времени находится в могиле уже хвостом и тремя с половиной лапами, получает ещё один шанс – чужие мощные антитела против вируса от мордатого здорового донора, которые наверняка там есть. Аккуратно перемешиваю эритроциты с плазмой, бережно качая шприц в руке. Подключаем его в инфузомат. Вероника доливает тёплой воды в ванночку, в которую погружена часть трубки от капельницы.
Через час после переливания котёнок медленно переваливается на живот и принимает позу «поживу ещё чуть-чуть, так и быть»… и достаёт из могилы одну из лапок.
Четыре часа, пока медленно капаются остальные жижки, женщина сидит с ним на коленях. Под конец у котёнка начинаются судороги, – это похоже на гипокалиемию42, которая нередко является следствием поноса. Интуитивно корректирую содержимое капельницы – определить содержание электролитов в крови нет возможности. В пять утра отправляем женщину с котёнком домой, заливаем всё дезраствором и ставим кварц: церемониться с вирусом не приходится. Сами ползём на второй этаж, в ординаторскую, где бухаемся на разобранный диван.
– Как думаешь, выживет? – спрашиваю у Вероники.
– Ну… – тянет она задумчиво и не заканчивает фразу.
– Вот и я так думаю, – соглашаюсь с очевидным, недосказанным.
Вероника молниеносно проваливается в сон. Не успеваю я задремать, как звонит телефон. Нащупываю его рядом с подушкой:
– Ветклиника…
– Алё! – пьяный женский голос звучит в трубке. – У меня тут пищщанка!
«О, Господи… Кто?» – мой внутренний голос тоже просыпается.
– Простите? Кто? – хочу уточнения я.
– Песчанка! И она… СМОТРИТ! – поясняет женщина, озвучивая своё волнение.
– Смотрит? – будить меня в пять утра ради какой-то песчанки, которая смотрит… это бесчеловечно!
– Вы не понимаете! – убеждённо произносит женщина.
«Не понимаю», – смиренно соглашается внутренний голос.
– У меня песчанка, и она смотрит! – от того, что женщина повышает голос, он становится ещё более пьяным.
– Минутку, – говорю ей, после чего спрашиваю полупроснувшуюся от звонка Веронику: – Ради всего святого… Что такое, блять, песчанка?
– Хуй знает, – испуганно отвечает сонная Вероника. – А что случилось-то?
– Фа-а-ак… – мозг стремительно просыпается и выдаёт мне скудную информацию о том, что, кажется, это нечто, похожее на мышь, только с хвостом белки. – Вероника, там у женщины песчанка, и она смотрит.
– Смотрит? – задаёт всё тот же вопрос Вероника.
– Алё, – возвращаюсь я к женщине, – а ещё какие-то жалобы есть?
Та надолго зависает: видимо её удивляет тот факт, что смотрящая песчанка для меня – аргумент скудный и недостаточный. Советую ей подойти по записи к специалисту по грызунам, которым я не являюсь. Нас в академии вообще учили с грызунами обходится только одним способом – дератизацией43.
В надежде, что к утру или женщина протрезвеет, или же песчанка прекратит её гипнотизировать, снова пытаюсь уснуть.
«Ставлю на песчанку!» – жизнерадостно восклицает внутренний голос.
Следующий звонок раздаётся через пятнадцать минут. Звонит мужчина:
– У меня кот упал с подоконника.
– Жалобы? – я едва могу ворочать языком.
– Теперь он хромает на ногу.
– Днём будет ортопед, приходите на приём, – о, сжальтесь, дайте хотя бы часик поспать! Умоляю!
– А запишите меня, – мужчина на том конце отвечает бодрым весёлым голосом, словно на часах не пять утра. Да кто-нибудь вообще спит сейчас? Или все бухают, практикуют гипноз и падают с подоконников?
Я лежу наверху, журнал, соответственно, внизу, и для начала надо совершить подвиг под названием «поднять свою жопу с дивана». Говорю:
– Ну… Вы готовы подождать миллион пятьсот часов, пока я спущусь вниз? – мой голос почти умоляет не проделывать со мной этого изощрённого садизма.
– Вы не хотите вставать? – хочет уточнения мужчина.
Нет, блять, всю ночь только об этом и мечтала – выползти из-под тёплого одеялка и ползти вниз ради этой самой записи в журнал…
– На завтра к ортопеду почти никого нет, – уверяю его, включив всё своё обаяние. – Вас примут даже в порядке очереди. Или как на счёт того, чтобы позвонить после девяти и тогда уже записаться?
Потому что после девяти приходит дневная смена и, собственно, сам ортопед. Мужчина соглашается, но напоследок говорит:
– Я вам, если что, через полчаса перезвоню, – и быстро вешает трубку.
…Остаток ночи я не сплю, ожидая его звонка, но он так и не перезванивает.
В восемь утра ночной котёнок снова у нас. Женщина, на этот раз одетая в повседневную одежду, разворачивает всё то же большое полотенце. Подозрительно заглядываю туда: котёнок живой.
Это чудо. Этого не может быть, просто не может быть! Да, у него открылся кровавый водянистый понос, и это ещё одно доказательство в пользу диагноза «панлейка», но он жив. Температура по-прежнему низкая.
– Начал пить, – сообщает женщина хорошую новость тихим, осторожным голосом.
Подключаю котёнка к тёплой капельнице. На это раз он переносит её нормально, без судорог, лёжа на животе.
Пока собирается дневная смена, мы успеваем принять ещё нескольких утренних пациентов. Сначала приходят повторники: два кота, Беня и Боня, тоже с панлейкой. Сначала заболел один, а через три дня – второй. Переносят легко, потому как уличные, и какой-никакой иммунитет наработан. Боня поблёвывает. Беня уже ест, рвоты нет.
Оба они очень смешные. У Бони на морде человеческое выражение лица, на котором совершенно отчётливо читается его недовольство фиксацией и вливанием жидкостей. Периодически он по-кошачьи матерится, но терпит. Как бы говорит: «Да вы достали уже, пустите! Пусти уже, говорю!» и дёргает лапой, но всё это с таким интеллигентным терпением, какое бывает только у уличных, стрессоустойчивых котов.
После них приходит молодой кобель овчарки с порезанной лапой, замотанной двумя вафельными, когда-то белыми полотенцами: несмотря на перевязку, на полу остаются сочные кровавые следы.
Сонная, с лохматой головой, наклоняюсь к кобелю и дружелюбно говорю:
– Привет.
Он прыгает, разинув рот, словно касатка, и на меня стремительно летят сверкающие белизной зубы, каждый величиной с палец, – еле успеваю отскочить. Всю мою сонливость снимает как рукой! Вместо чашечки кофе – доза адреналина? Легко!
«Хорошо, что хозяйка его за ошейник держала, а то бы щас…» – коммент внутри моей головы звучит язвительно.
Вот ты мне ваще не помогаешь! Хоть бы предупредил!
«Я тоже спал», – оправдываясь, говорит он.
Выясняется, что во время утренней прогулки, кобель напоролся на бутылочные осколки и знатно рассёк себе крупный кровеносный сосуд. Делаю ему смирительный укол, заваливаем на стол. Наркоз. Обезболиваю местно. Промываем. Сонная, слегка опухшая от бессонницы Вероника, спустившаяся сверху, ассистирует, пережимая кровеносный сосуд с обеих сторон от разреза: молчит, жмёт изо всех сил побелевшими от напряжения пальцами, при этом мечтательно улыбаясь… Вероника – это, конечно, лучезарное нечто! Обкладываю рану стерильным операционным полем.
Шить приходится быстро, так как собака большая и наркоза «ест» много. Стягиваю кожу, чередуя швы, – одни, чтобы кожа легла ровно; другие – чтобы не прорезалась. Из-под потревоженного сгустка щедро сочится кровь. Главное, что сухожилия целые. Накладываем давящую повязку. Снимаем катетер. Свободен.
…Обычно, когда смена заканчивается, я долго не могу собраться, но сегодня адреналинчик изрядно меня взбодрил. Был большой шанс самой заиметь и швы, и брутальные шрамы, причём на лице.
* * *
Котёнок пропал, и мысленно я его похоронила: всё, что могли, мы сделали. В какой-то тощей надежде листала журнал, желая увидеть, что они приходили, но – нет. Всю неделю – никаких новостей.
Я уже почти перестала думать о нём, как ко мне подошла наша Аля и попросила выйти в холл:
– Там с тобой хотят поговорить, – и это может означать что угодно.
Выхожу. Женщина протягивает назначение… мой почерк… поднимаю глаза и вижу у неё на руках бойкого, прыткого котёнка, в ассиметричных глазах которого играет здоровое любопытство. С великим трудом узнаю в нём ночного смертника.
– Он что… – задаю вопрос на полнейшем автопилоте: – Жи… вой?
– Да-да, живой, – женщина даже не обижается на столь некорректный вопрос. – Мы дома делали капельницы, по вашему рецепту! Я приходила без него, только за препаратами, и дома их делала!
Продолжаю смотреть на котёнка, как на привидение. Делать капельницы дома, без корректировки, было очень рискованно: одни судороги чего стоили. Однако, факт налицо: он жив! И вполне себе бодр.
– Я пришла спросить: можно ли уже снять катетер? – спрашивает женщина.
Задумчиво киваю головой:
– Да, можно.
…Спасибо тебе, мордатый донор, за жизнь, за кровь…
Кот в переноске.