Вы здесь

Бритт Мари изливает душу. 20 сентября (Астрид Линдгрен, 1944)

20 сентября

Дорогая Кайса, снова здравствуй!


Отгадай, который теперь час? Именно теперь? Половина седьмого утра! А какое утро! Сверкающее, ясное и сияющее, как в первый день творения. Весь дом спит, но я проснулась уже в пять часов утра. Я пишу тебе, сидя у стола под липой в нашем саду. Вокруг меня в сумасшедшем изобилии цветут флоксы и поздние розы. Эта роскошь красок почти беззащитна, и душа моя наполняется восторгом, когда я отрываю взгляд от бумаги, чтобы осмотреться. Знаешь ли ты, что, по-моему, поразительно? Случалось ли тебе, когда ты была совсем маленькой, проснуться таким вот осенним утром самой первой в доме и выйти в сад, чтобы посмотреть, не упало ли ночью на землю несколько яблок? Мне так случалось просыпаться часто, и я ещё помню все свои ощущения. Радость, испытанная Колумбом при виде Америки, – лишь слабый отсвет счастья, которое пронзило мою детскую душу, когда однажды, таким же чудным утром, я нашла созревшее яблоко в мокрой траве!




Я по-прежнему испытываю почти те же самые чувства, как тогда, словно обнаружила что-то, сравнимое по своей ценности разве что с золотым слитком. И хотя сейчас нам разрешают собирать фрукты прямо с деревьев, ни одно яблоко в мире не было так сладко, как то, что упало в то утро и валялось под моей собственной яблоней.

Тебе не кажется, что вообще-то сентябрь – фантастический месяц? Последняя лихорадочная вспышка лета перед тем, как исчезнуть с лица земли!

И ещё я люблю сентябрь потому, что сейчас так много прекрасной полезной еды. Ходить на рынок в это время года – настоящее приключение. Мои глаза чуть не вылезают из орбит, когда я вижу лотки, переполненные яблоками, грушами, сливами, помидорами, ягодами, грибами, дынями, горохом, фасолью и капустой.

В воскресенье мы совершили нашу традиционную ежегодную вылазку за брусникой. Мы едем в шарабане, запряжённом парой лошадей. В нашем городе есть возница, который сдаёт этот прекрасный экипаж напрокат, и когда мы, дребезжа, проезжаем по ухабистой булыжной мостовой Стургатан[13], люди знают, что наконец-то брусника созрела!

– Я люблю сидеть так высоко над головами людей, и чувствовать, что пахнет лошадьми, и знать, что целый день проведу в лесу, – говорит Сванте.

И мы понимающе киваем друг другу.

На этот раз Сванте взял с собой свою гармонику, и, как только мы выезжаем за заставу, он начинает играть Архольмский вальс[14]. Но лошади были, верно, из музыкальных. Они пугливо прянули в сторону, и вознице потребовалась вся его сила, чтобы их удержать. Так что Архольмский вальс быстро прекратился. И я сказала:

– Кое-кто вечно жалуется, когда я играю на пианино, но должна сказать, я-то, во всяком случае, играю не так, чтобы до смерти напугать лошадей.

– Меня это удивляет, – произнёс Сванте. – Если бы пианино было здесь с тобой в экипаже и ты вместо Архольмского сыграла, как обычно, вальс «Дунайские волны», тогда, мне кажется, лошади помчались бы и неслись до тех пор, пока не сдохли. Когда играю на гармонике я, лошадей всё-таки ещё можно придержать, и я считаю это довольно высокой оценкой моего искусства.

Мы ездим всегда в одно и то же место. Это крестьянская усадьба, расположенная на расстоянии одной мили[15] от города. Один из прежних папиных учеников – владелец тамошней усадьбы, и мы заполняем наши корзинки в его лесу. А одновременно и наши желудки – взятыми из дома завтраками. Собственно говоря, это последнее писать не следовало бы. Ведь папа утверждает, что, когда школьникам велят написать сочинение о какой-нибудь экскурсии, оно бывает главным образом посвящено взятым из дома бутербродам. Поэтому, прежде чем дети начинают писать сочинение, папа на всякий случай громко кричит:

– Съешьте бутерброды перед уходом из дому!

Ну а мы этого не сделали, и я уверена в том, что бутерброды, положенные на мшистый камень, окружённый высокими елями и поросшими брусникой кочками, показались всем нам гораздо вкуснее, чем дома.

Брусники в лесу много, и через несколько часов мы собрали по-настоящему солидный запас ягод на зиму. Папа нам нисколько не помогал. Он больше расхаживал вокруг, и собирал гербарий, и смотрел на дятла, сидевшего на дереве. Моника искала хижину лесного гнома[16], Йеркер вырезал луки и стрелы, а у Сванте обнаружилась явная склонность растянуться во всю длину среди кочек и ничего не делать. Скромность не позволяет мне назвать некоторые имена, но ты, быть может, сама вычислишь, кто, собственно говоря, собирал бруснику!

Я слышу, как Алида бренчит посудой на кухне, так что мне надо выждать удобную минутку и выпить стакан чаю с поджаренным хлебом, прежде чем идти в школу. Будь добра, держи за меня большой палец![17] У нас контрольная по биологии.


«Погашена лампа, а ночь тиха и ясна…» И, собственно говоря, бедной школьнице, которой завтра снова вставать в восемь часов утра, пора ложиться спать. Но мне кажется, я, прежде чем заснуть, должна ещё немного поболтать с тобой.

Сегодня в школе было довольно тоскливо. Сочинение по биологии, по-моему, получилось классное, хотя я никак не могла вспомнить, что насекомые дышат с помощью тонких дыхательных трубок. Но затем у меня было два урока математики подряд, а этот предмет всегда пробуждает во мне желание быть дочерью маленького честного негра из племени банту, который не требовал бы от меня умения считать больше чем до трёх. А тут ещё Марианн Удден была по-дурацки смешна. Надо сказать, Марианн Удден задаёт тон в нашем классе, а что это значит, ты наверняка понимаешь. Это значит, что все девочки или почти все девочки думают, как она, и поступают, как она, и говорят так же, как она. И постепенно это становится по-настоящему утомительно. Ведь в каждом классе всегда кто-то задаёт тон, и, по правде говоря, нужно, чтобы он обладал хоть каплей разума. Мне кажется, что наш класс был гораздо приятнее и уютнее до того дня, когда в прошлом году там вынырнула Марианн. Её отец – управляющий большим поместьем не так далеко отсюда, и первые школьные годы она занималась дома с гувернанткой. Быть может, оттого, что у Марианн никогда прежде не было школьных товарищей, она попросту не успела научиться настоящему товариществу. И ещё у неё нет ни братьев, ни сестёр, и, по рассказам, Марианн жутко избалованна. Поверь, мы все просто растерялись, когда она впервые объявилась в классе в сказочных итальянских туфлях и с эмалевой пудреницей. И даже издали было видно, как дороги её платья, хотя на вид они казались совершенно простыми.

По правде говоря, должна признаться, что я довольно быстро оправилась от лихорадки, именуемой «Марианн», но для большинства наших одноклассниц она по-прежнему стоит на недосягаемой высоте. Она – та, кому ежедневно нужно приносить жертвы в благодарность за то, что имеешь счастье принадлежать к узкому кругу её друзей. Разумеется, ты сочтёшь меня после этих слов завистливой. На всякий случай сижу сейчас и проверяю себя, испытываю ли я это чувство. И думаю, что смею утверждать: я не завистлива. По мне, так пусть она будет какой угодно раскрасавицей, пусть разряжена в пух и прах, мне лишь приятно смотреть на неё. Но мне не нравится её манера использовать товарищей и заставлять их плясать под её дудку, натравливая друг на друга. Один день её водой не разольёшь с Лисой, чтобы подразнить Грету, а назавтра – наоборот. А сегодняшняя выдумка Марианн кажется мне самой что ни на есть дурацкой. Понимаешь, случилось так, что она на днях получила небольшое и справедливое предупреждение от нашей преподавательницы французского языка фрёкен[18] Хедберг, и, поскольку мы все небрежно отнеслись к переводу, нам задали в наказание ещё одну страницу французского текста. Но тут последовал приказ Марианн: никому штрафной текст не переводить. Мы все должны были стоять молча, как стадо овец, если нас вызовут. Я сказала Марианн, что, по-моему, она поступает глупо и что я, со своей стороны, намереваюсь читать эту страницу до тех пор, пока это меня забавляет (что, право, в общем и целом не так уж и плохо). Но у нас в классе есть девочка, Бритта Свенсон, одна из тех, ну, ты знаешь, таких, которых никогда никуда не приглашают, ни на какие посиделки, и которых никогда не посвящают ни в какие тайны. В каждом классе всегда найдётся парочка таких несчастных, и ты даже не поверишь, до чего мне их жалко! У Бритты Свенсон нелады с французским языком, и призрак ВС[19] всегда витает над её головой. Вероятно, она не посмела не прочитать текст, и в трудном выборе между немилостью фрёкен Хедберг и немилостью Марианн она, очевидно, решила не в пользу последней. Кроме того, Бритта знала, что её непременно спросят. Её и в самом деле вызвали самой первой, и она представила вполне приличный перевод. Марианн, которую вызвали следом за ней, лишь что-то глухо бормотала себе под нос, а что касается того, чтобы стоять как глупая овца, Марианн вела себя так, что ничего лучшего и не пожелаешь! Ну да ладно; так как перевода не было, Марианн сделали замечание, а потом фрёкен Хедберг перешла к какому-то другому вопросу, и отвечать нам больше не надо было. На перемене Марианн созвала военный совет и – внимание! – вот теперь-то самое дурацкое и началось – постановила, чтобы никто целых две недели ни единого слова не говорил Бритте Свенсон. Никто не должен гулять с ней на переменах, а если она обратится с прямым вопросом, не должен отвечать!

– А не повесить ли ей на шею маленький колокольчик, чтобы мы услышали, когда она приближается? – как можно язвительнее спросила я. Ведь так поступали в старину с прокажёнными, а с тех пор культура не очень-то продвинулась вперёд!

Но все остальные послушно и услужливо мяукнули в ответ: да, никто, мол, не станет разговаривать с Бриттой целых две недели.

– К слову, о пытках, – сказала я. – Я слышала, будто японцы мучили своих пленников, заставляя овец лизать им подошвы ног до тех пор, пока пленники не сходили с ума. Не стоит ли подумать о чём-нибудь таком и в нашем случае? Кажется, недостатка в глупых овцах в этом классе нет, так что никаких препятствий у нас не будет.

Выпалив эту убийственную реплику, которой сама осталась необычайно довольна, я удалилась.

– Ты куда? – послышалось мне вслед.

– Пойду, хочу часок мило и уютно поболтать с Бриттой Свенсон, – ответила я.

Но поверь мне, как чудесно было в половине четвёртого повернуться спиной к школе. Идя домой со школьным ранцем, бьющим по ногам, я искренне кляла в душе всех школьных подруг вообще и Марианн в особенности. На улице, перед калиткой нашего дома, я обнаружила Йеркера в компании трёх парнишек его возраста. Он не видел, как я подошла, и мелкие, застенчивые ругательства, которые я шептала про себя, померкли и превратились в ничто, когда я услышала воистину крепкие словечки, которые извергал беззубый ротик моего братца.

– Как тебе не стыдно! – сказала я, схватив его за шиворот.

– Да, но на улице ведь можно ругаться, – с большим удивлением произнёс маленький язычник.

Мы вошли в дом и пообедали; чудесно было сознавать, что ты снова среди разумных людей. Кроме того, мы ели пюре из брюквы с картофелем и свинину, а ведь такие блюда могут примирить человека почти со всем на свете. Мы, как обычно, подняли стол. Милая моя, возможно, я тебе об этом не рассказывала, так что я должна, вероятно, всё объяснить. Да, видишь ли… В нашей семье существует маленький идиотский обычай: когда мы вместе в мире и счастье сидим за обеденным столом, мы общими усилиями чуточку приподнимаем стол над полом, только на несколько дюймов или что-то в этом роде, и всего на миг. Собственно говоря, я не знаю зачем, вероятно, лишь как своего рода знак нашей общности, удовлетворённости, что нас так много и мы можем сидя приподнять стол. Майкен, правда, постановила не поднимать стол, когда у нас на обед суп. Но брюквенно-картофельное пюре и свинина – солидные блюда, которые можно приподнимать практически на любую высоту. Алида же никогда не одобряла наш обычай приподнимать стол.

– И кто подумает, что вы в своём уме, – говорит она, – нет, право, никто в это не поверит.

Глаза у меня скоро вылезут на лоб, так что на сегодня поставим точку.

Бритт Мари