8 сентября
Ты хочешь переписываться, Кайса, ты хочешь! Ура! Я так рада, что мои пальцы, делая ложные шаги по клавишам, допускают ошибки.
Ты написала невероятно длинное и приятное письмо. Теперь я уже многое знаю о тебе и твоих сёстрах, о твоих маме и папе.
Интересно ли тебе узнать что-нибудь о моей семье? Она довольно большая и довольно разнообразная, так что, если я стану описывать её подробно, это займёт, вероятно, много времени. Если устанешь читать, кричи!
Начну с главы семьи. Мой папа – ректор учебного заведения для мальчиков в нашем городе. Я люблю его. Он самый чудесный папа во всём мире. Да, это абсолютно так! У него серебристо-седые волосы и молодое лицо. Я думаю, он знает всё на свете. Он – спокойный. У него есть чувство юмора. Он почти всегда сидит в своём кабинете и читает. Хотя он, разумеется, много времени уделяет и нам, детям. Он не любит жаркое из баранины, да, да, я вовсе не утверждаю, что это возвышает его над всем остальным человечеством, но, во всяком случае, он жаркое из баранины не любит. Ещё он не любит, когда врут и когда сплетничают, и всякие там кофепития. И я не знаю ни одного человека такого рассеянного, как папа. Если бы такой нашёлся, это была бы наша мама. С такими родителями – просто чудо, что мы, дети, не стали профессорами уже с того самого дня, когда появились на свет… По крайней мере, во всём, что касается рассеянности. Но, как ни странно, мы, кажется, вполне нормальные.
Мама тоже почти целыми днями сидит в своей комнате и стучит на машинке так, словно у неё пальцы горят. А вообще-то она переводит на шведский язык книги.
Время от времени она вспоминает, что произвела на свет пятерых детей, и в избытке материнских чувств выскакивает из своей комнаты и начинает воспитывать нас направо и налево. Строгой она никогда не бывает, потому что смеётся над всем на этой грешной земле, над чем только вообще можно смеяться, и ещё немножко в придачу. Она ни капельки не сердится, если мы являемся к ней в комнату и мешаем работать. Она бы даже не заметила, если бы целый железнодорожный состав внезапно промчался через её комнату. На днях у нас в доме были двое слесарей-водопроводчиков, которые ремонтировали ванную, и там стоял жуткий шум-грохот. Алида пылесосила, малышка орала, будто её резали, а мой братец Сванте делал всё, что в его силах, наигрывая на гармонике «Шум водопада в Авесте»[6]. И тогда моя взрослая сестра Майкен, сунув голову в дверь маминой комнаты, спросила, может ли мама работать, несмотря на такой шум и кавардак.
– Конечно могу, – сказала мама, улыбаясь своей самой лучезарной, обезоруживающей улыбкой. – Такие шарманщики мне ничуть не мешают.
Ты, должно быть, думаешь, что в доме с такой хозяйкой царит дикий беспорядок. Нет, тут ты ошибаешься. Здесь есть управляющая рука и бдительное око, и обе эти драгоценные части тела принадлежат моей взрослой сестре Майкен. Этой особе всего лишь девятнадцать лет, и всё-таки Майкен абсолютно независима, когда речь идёт о том, чтобы заботиться обо всей этой трудноуправляемой семейке. Она обращается с нами, включая маму, с материнской снисходительностью. Она так спокойна, и решительна, и деятельна, что все мы безоговорочно склоняемся перед её мудрыми решениями, по крайней мере, когда речь идёт о житейских вопросах. Возможно, старшая дочь в семье и должна стать такой, если наша ненормальная мамочка только и делает, что смеётся и стучит на машинке.
В то время, когда Майкен ходила в школу, у мамы, конечно, было не очень много времени заниматься переводами. Тогда ей приходилось самой быть хозяйкой. Она и была ею – всегда в хорошем настроении и с довольно плохими результатами.
Она весело смеялась, когда жаркое подгорало, а выпечка не удавалась. Рассказывают, что Майкен уже в десятилетнем возрасте ходила вокруг мамы и напоминала ей о том, что надо сделать.
А когда Майкен закончила восемь классов, то, само собой разумеется, она абсолютно естественно впряглась в ярмо и заняла мамино место хозяйки дома. Мама весело щебетала, направляясь к своей пишущей машинке. И, как уже сказано, Майкен – независима. Но она также и мила, ужасно мила, и потому-то мы живём в постоянном страхе, что кто-нибудь из всех этих молодых людей, которые бегают и увиваются за ней, похитит наше сокровище. В настоящее время некий нотариус нашего судебного округа слишком часто стал у нас околачиваться.
– У Майкен опять объявился новый шейх, – говорит Сванте, огорчённо качая головой. – Когда ты, Майкен, собираешься пролепетать ему сладостное слово «да», чтобы услышать звон свадебных колоколов? – спрашивает он за завтраком.
Но Майкен величественно-спокойно продолжает сидеть за столом и не отвечает на его слова.
– Через мой труп поведёт он её к алтарю, – говорю я. – Уж если ей, в конце концов, обязательно надо выйти замуж, то пусть выходит по крайней мере за адмирала или за графа, а не за такого вот ничтожного нотариуса.
Тут Майкен открывает наконец рот и с мягкой иронией произносит:
– Милые вы мои, никогда я замуж не выйду! Я буду обретаться здесь до конца своей жизни, штопать ваши чулки и носки, вытирать вам носы и напоминать о ваших уроках. Вот весело-то будет!
Тут мы сразу чувствуем себя совершенно уничтоженными и усердно пытаемся выдать Майкен замуж чуть ли не завтра, даже если это приведёт к распаду семьи и к подгоревшему жаркому на веки вечные в будущем.
– Однако же, – говорит Майкен, – если это может вернуть вам душевный покой, то могу сказать, что мне этот нотариус даже за пять эре[7] ни к чему!
Думаю, так оно и есть. Надеюсь, на этот раз опасность миновала.
В состоянии ли ты слушать ещё о семействе Хагстрём? Потому что в таком случае я могу рассказать о той, что в толпе сестёр и братьев следует как нижеподписавшаяся номер два. Что можно сказать о себе самой, как ты думаешь? Что я люблю книги, что ненавижу ложиться спать по вечерам, что люблю до умопомешательства своё семейство (хотя иногда оно меня раздражает), что презираю завитые волосы и никогда не захочу, чтобы у меня был перманент, что люблю природу, когда могу самостоятельно ковыряться в саду, но ненавижу убирать там, что люблю голубые вёсны, и тёплые лета, и прозрачные осени, и снежные зимы, когда могу кататься на лыжах, и что я, короче говоря, по-настоящему люблю жить на свете. Кроме того, я люблю писать сочинения, и нет конца насмешкам, которые я вынуждена терпеть из-за этого от Сванте.
– Не могу спать по ночам, – говорит он, – я бодрствую и только и думаю о том, что мы станем делать со всеми деньгами, когда Бритт Мари получит Нобелевскую премию. Обещай, что подаришь мне тогда клюшку для игры в хоккей с мячом!
– Ты сейчас же получишь, если не замолчишь, – отвечаю я, – но только не клюшку, а клюшкой по башке!
Из вышеизложенного ты, вероятно, уже можешь сделать некоторые выводы о том, что представляет собой Сванте! Я хочу только добавить: этому юнцу четырнадцать лет, и он самое ленивое из всех Божьих созданий, когда дело касается школьных уроков. Но весьма прилежный и упорный, когда речь идёт об игре на гармонике или в футбол, о чтении приключенческих романов, о том, чтобы дразнить сестёр и увиливать от встречи с зубной щёткой. Но у него есть чувство юмора, и я думаю, из всех моих братьев и сестёр я чаще всего дралась с ним и любила его больше всех, потому что мы почти ровесники. Правда, про драку, быть может, я немного похвасталась.
Последние десять лет нашей жизни Сванте, к сожалению, был сильнее меня. Но ты ведь знаешь, стараешься делать всё, что в твоих силах, и бессчётны все те сражения, которые мы выдержали друг с другом. Когда же дело касалось других негодных мальчишек, мы, во всяком случае, всегда держались вместе. И было время, когда Орлиный Глаз и Соколиный Глаз[8] из овеянных славой племён индейцев сиу[9] наводили настоящий ужас на других индейцев в этой части города.
Когда мы выкапывали боевые секиры, наши враги, такие, например, как Крадущееся Дерьмо и Брат Селёдочных Молок, трепетали от страха. Между нами говоря, я по-прежнему необыкновенно привязана к Сванте, хотя нельзя слишком явно давать ему это заметить. У него может развиться чересчур высокое мнение о собственной персоне, а это ему пользы не принесёт.
Я считаю, что Сванте и я, вместе взятые, представляли собой во времена нашего нежного младенчества такое испытание для наших родителей, что они решили: малышей на некоторое время с них довольно! Во всяком случае, прошло целых семь лет после рождения Сванте, прежде чем на свет появился Йеркер. Сейчас ему, стало быть, семь лет, и как раз на днях он пошёл в школу. Ещё совсем недавно они со Сванте жили в одной комнате, но, когда Сванте нашёл однажды дохлую крысу в своей кровати, он начал медленное отступление. Крыса была, так сказать, той каплей, которая переполнила чашу. Потому что, видишь ли, Йеркер страдает манией коллекционирования и заполонил их общую комнату своеобразными камнями, каталогами, рыболовными крючками, головастиками, корой, из которой вырезают берестяные лодочки, почтовыми марками и, как уже сказано, той или иной дохлой крысой. В результате ему досталась – не хочу зайти так далеко, чтобы сказать – отдельная комната, но, во всяком случае, собственная берлога. Его поселили в маленькой-премаленькой комнатушке, служившей прежде складом для всякого хлама, и можно, пожалуй, сказать, что складом служит она и теперь, так как Йеркер хранит в ней все свои сокровища и абсолютно счастлив. Хочу сказать: счастлив до тех пор, пока там никто не убирает. Уборку Йеркер терпеть не может. Он повесил на двери объявление, которое гласит: «ДИРЖИТЕСЬ ПАДАЛЬШЕ, А НЕ ТО БУДУ СТРИЛЯТЬ. МСТИТЕЛЬ». (На дверях комнаты Сванте тоже висит объявление: «Предупреждение негодяям».)
Понимаешь, способный маленький ребёнок Йеркер выучился читать и писать самостоятельно. И на старом ящике из-под сахара, переделанном в книжную полку, он держит свои драгоценные книжки: «Приключения малыша в черничном лесу»[10], «Путешествие верхом на кошке»[11] и многие другие, в том числе и самую первую и самую последнюю любимую книгу Йеркера «Винни-Пух и все, все, все…» – одну из книг, специально избранных и приобретённых семейством Хагстрём для чтения вслух.
А вообще о Йеркере можно сказать, что он именно сейчас очаровательно беззубый. Как я уже писала, на днях он пошёл в первый класс. Видела бы ты его, когда он отправился в школу! Я думаю, что абсолютно невозможно устоять против усердия, ожидания и задора, которые обуревают маленьких мальчишек, когда они впервые идут в школу! Бедные дети, ведь они не понимают, что отныне и до тех пор, пока они не выйдут на пенсию, у них не будет ни единого свободного часа!
Ну, совсем скоро, Кайса, ты вздохнёшь с облегчением, потому что теперь мне осталось представить тебе только одно совсем маленькое бесполезное существо. Оно родилось три с половиной года назад и зовётся Моника. Малышкой она практически кричала не переставая, так что Сванте счёл, что самое время повесить на двери объявление для аиста[12]: «Все места братьев и сестёр в семье укомплектованы». Теперь Моника больше не кричит, но она просто сказочно избалованна. Обводит всю семью вокруг маленького мизинчика, сладчайшего из всех, которые ты когда-либо видела. Так, разумеется, кажется мне! Но я начинаю думать, что мне не хватает критического взгляда на собственную семью.
Остаётся только добавить, что мы живём на вилле, не новой и не роскошной, но по-настоящему, по-домашнему уютной. И ещё у нас есть большой старый сад – просто чудесный. Только бы не заставляли очищать его от сорняков! Но от этого никак не увильнёшь! Ну, пока…
Да, да, я заканчиваю письмо! До свидания, Кайса!.. Ой, ой, ой, забыла самое главное. Забыла Алиду, милая моя, Алиду! Что было бы с семейством Хагстрём без Алиды? Она жила в нашем доме с тех пор, как родилась Майкен, и в том, что мы, несмотря ни на что, вкусно ели даже тогда, когда Майкен ещё не взяла в свои руки бразды правления, пожалуй, тоже заслуга Алиды. По меньшей мере раз в месяц она разражается безумным плачем и говорит, что первого числа следующего месяца уходит. Мол, сердце её больше не выдерживает жизни в зверинце. Но обычно это продолжается не более получаса, получаса, в течение которого мама и Майкен непрерывно молят и просят её не уходить и лебезят перед нею. И как только эти полчаса проходят, снова слышится её «весёлая» любовная песенка:
Цветочек малый вырос
На могилке Олеанны.
Тот цветочек означает,
Что Олеанна была верна…
И Алида тоже верна, верна нам, уж это точно.
Есть на свете три человека, которых мне жаль, – себя самоё, которой нужно заплатить за пересылку этого письма, почтальона, которому придётся тащить такое длинное письмо к тебе домой, и тебя, несчастную, которой придётся его читать.
Попытайся, однако, это пережить и напиши.