Глава 3. Полет из мечты в явь
Ответ из Лондона задерживался. Как объяснял мне московский адвокат, одна юридическая процедура сменяла другую. Все это время я жила как во сне. С одной стороны, искренне хотела положительного исхода, а с другой – его же и боялась, с третьей – отбивалась от тревожных мыслей, что вся эта затея с наследством чья-то сложная игра, в которую меня втянули по непонятно какому признаку. Даже перечитала «Союз рыжих» Конан Дойля. Но никакой «рыжины» у себя, как ни старалась, не обнаружила.
Но такой душевный дискомфорт я позволила себе ненадолго. Иногда нужно дать своим эмоциям вволю поиграть, чтобы выяснить причину их возникновения, которая не всегда лежит на поверхности. Главное, держать весь процесс под контролем. Это сложно, но возможно. Что делать потом с тревогами и страхами? Только не держать их в себе, а научиться отпускать, работая с причиной. Иногда процесс излечения занимает длительное время. Но в данном случае хватило одного слова Наставника. Мне сказали «Жди».
Как сказали? Да очень просто. Важно уметь слушать свое подсознание, какой путь оно тебе предложит для получения ответа. У меня появилась острая потребность пойти прогуляться. Прогулка – это своего рода транс, когда идешь и ничего вокруг не замечаешь, а только слышишь мысли внутри себя. Сложность в том, чтобы свои собственные мысли отличить от тех знаний, которые к тебе идут с Другой Стороны. Но это приходит с опытом. Речь идет именно о знаниях, а не о голосах. Все, что связано с голосами, это уже, как говорят врачи, клиника, шизофрения, требующая обращения к соответствующему специалисту.
Часто лаконичного ответа мало, и надобно еще и еще «копать». Но в этот раз рекомендации «жди» мне хватило, страхи ушли. И пришло спокойствие, а с ним и терпение.
И все же столь ожидаемый звонок раздался, как всегда, неожиданно.
– Здравствуйте, я могу говорить с миссис Кэтрин Кремер? – На чистейшем русском языке с небольшим приятным акцентом спросил меня приятный мужской голос.
– Да. Это я.
– Добрый день, миссис Кремер. Меня зовут Максимилиан Ландвер. Я адвокат и веду дела по розыску наследниц Самоэля Штокмана. – Очень четко, без эканья и меканья, произнес он.
Так, началось! Что-то мне все это не нравится, – подумала я. Видимо, подозрения перевесили надежды.
– Здравствуйте! Вы не могли бы еще раз повторить, кто вы?
– Адвокат, Максимилиан Ландвер. Я звоню вам из Лондона.
– Вы англичанин или эмигрант?
– Я – подданный Ее Величества и пребываю в этом качестве всю жизнь. А почему вас интересует мое гражданство? Разве это имеет отношение к наследству?
Мое ухо резануло то, как он произнес свое имя и, особенно, слово «Лондон». У него оно звучало точно так же, как у любого русского человека.
– Не дурите мне голову! Я не люблю глупых шуток! – Стала я возмущаться. Ничего, пускай не думают, что на дурочку нарвались.
– Я не шучу.
– Вы бы хоть для виду акцент себе усилили.
– А-а! Вам не нравится мой русский?! Хорошо. – И он затараторил по-английски. С этим языком проблем у него не было, как и с русским. По крайней мере, мой слух не уловил в нем никаких акцентов.
– Ладно, ладно, господин адвокат, убедили, – прервала я его.
– А как у вас с английским? – Вежливо поинтересовался он.
– Не есть очень хорошо. – Съёрничала я.
– Тогда, миссис Кремер, вам придется терпеть мой русский. Я звоню, чтобы сообщить, что все юридические формальности улажены, и вы признаны законной наследницей Самоэля Штокмана. Мои поздравления. Но для вступления в свои права, вам необходимо прибыть в Лондон. Мне бы хотелось уточнить время вашего приезда…
И все завертелось: виза, билет, деньги на карманные расходы… Адвокат работал, как часы.
– Миссис Кремер, я хочу поставить вас в известность, что в прессе появились сообщения о вашем счастливом обнаружении. – «Он еще шутит!» – мелькнуло вначале у меня в голове. Но мистер Ландвер продолжил извиняющимся тоном – Утечка информации произошла из посольства. Меня уже атакуют по вашему поводу. Может быть, вы хотите выступить с заявлением?
– Нет, нет, что вы!..
– Окей. Тогда сделаем так…
И вот я лечу в новую жизнь. Меня рады приветствовать на борту лайнера Британских авиалиний. Рядом респектабельные господа, говорящие по-русски, почти все в сопровождении молодых, очень интересных женщин. Кто они, меня мало интересует. Я давно приучила себя никого не обсуждать. Каждому – свое. Вот только как они одеты! Какой стиль! Как будто на каждой, даже на самой малюсенькой вещичке, огромными буквами написано: «фирма, фирма, фирма», с ударением на последнем слоге. А на мне: «Турция. Вещевой рынок «Кузьминки», с ударением на меня. Зачем я позволила себя уговорить лететь бизнес-классом? Теперь вот сижу и комплексую.
Когда закончится эта суета? Прохладительные напитки, горячительные напитки, пресса, ланч. Кажется, все стихло. Можно расслабиться.
Закрываю глаза и вижу перед собой лицо Нины.
Бабушка, бабулечка, родная моя. Я всегда знала, что ты рядом со мной. Помнишь, в самом начале моих эзотерических изысканий, когда я увлеклась методом Хозе Сильвы, группе, в которой я занималась, предложили создать себе помощников из Тонкого мира? Согласно методикам, нужно представить в своем воображении близких или хорошо всем известных людей, актеров, политиков. Одно из главных условий – эти люди должны вызывать полное доверие, так что политики отпадают сразу. Мне не надо было ничего специально придумывать – я сразу увидела тебя.
Преподавательница, спокойная и доброжелательная женщина, подробно объяснявшая кому-то, почему у него не получается, подойдя ко мне, сказала:
– Я вижу рядом с вами очень светлое существо.
– Это мой ангел-хранитель? – С замиранием в сердце спросила я.
– Нет, это душа умершего человека, очень тесно связанная с вами кармически. Вы знаете, кто это?
– Да. Это моя бабушка.
– Сейчас проверим. Как ее звали?
– Надежда.
– Нет, это не она. Свет сразу потускнел.
– Не может быть. Я же отчетливо представляю ее. Ой, как же я забыла, ей при рождении дали другое имя – Нина.
– Да-да, именно так. Вы знаете, она что-то хочет от вас. У вас какие были отношения?
– Доверительные.
– Замечательно. Но, может быть, между вами были ссоры, конфликты? Вспомните. Думаю, вам надо просить у нее прощения. Очень светлая душа и бережет вас, как может.
Но как же без конфликтов? Конечно, были. Просто я не придавала им большого значения, ведь я же любила тебя, бабушка, а ты меня. Подумаешь, что-то не так сказала, не так ответила, не позвонила, не зашла. Я же молодая была: институт, зачеты, экзамены, курсовые, иногда свидания. Конфликты отцов и детей – закон естественного развития человечества. А вот по кармическим законам, оказывается, ничего естественного в этом нет.
И я просила… просила прощения, как могла.
Нина. Первый этюд в революционных тонах
Согласно эзотерическим учениям, первые 7 лет своей жизни ребенок отрабатывает карму за свои прошлые воплощения, потому что за эту еще ничего не успел совершить. Если так, то Нина отработала ее сполна. Может быть, поэтому оставшуюся жизнь она прожила светло и красиво, находя в любой ситуации правильное решение, что позволяло ей справиться с каждодневными проблемами и даже отвести беду, которая в те страшные времена стучалась во многие двери, но ее порога так и не переступила.
Она родилась в конце 1902 года в Кишиневе. Тот, кто хотя бы немного знаком с историей Государства Российского, это время сразу охарактеризует двумя словами: «кишиневский погром». Какое это отношение имеет к полугодовалому младенцу? Самое прямое.
Мне трудно описывать события того времени, не только потому, что я не очевидец, но и потому, что бабушка, непосредственный их участник, знала о них тоже только со слов родителей, и мне передавала их ощущения и переживания. Хотя современному человеку, не славянской внешности, эти ощущения близки и понятны. Тогда, как и сейчас, по улицам не бегали вооруженные люди и не кричали: «Граждане, евреи. Мы вас завтра будем немножко резать, поэтому разбегайтесь, кто куда может!». Нет. Ситуация зрела постепенно, исподволь, умело нагнеталась при полном попустительстве властей, и в один прекрасный день грамотно проведенная провокация вылилась в кровавую бойню.
А евреи все это время решали один и тот же вопрос, тот самый, какой решали и их предки, и предки их предков, а в дальнейшем и мы: «ехать или не ехать?». Куда? Да все туда же: на землю обетованную, в Палестину или в Америку. Но в те времена был еще один вариант: в ближайшие еврейские местечки – Бендеры, Бельцы, Сороки. А кто-то решил остаться, боясь за нажитое имущество и надеясь на русский авось. Но не пронесло.
Мои прабабка и прадед ушли из города, можно сказать, в последнюю ночь перед началом погрома. И не потому, что они были без царя в голове и не понимали всего ужаса надвигающейся беды, а потому что полугодовалая Нина заболела воспалением легких. Брать с собой в дорогу означало ее верную смерть, а оставаться – смерть всей семье.
Но тут без Провидения не обошлось. Соседка, русская женщина, уговорила родителей оставить девочку у нее, пока все успокоится. У нее младший уже подрос, и она может в люльку вместо него положить Ниночку. И выходит ее, своих-то сама лечила, и ничего, все живы-здоровы. Представляю, с каким сердцем покидали они город, как молились за свою дочь, за свою первенькую, прося у Бога сберечь ей жизнь. Представляю смелость этой женщины.
Потом им рассказывали, что в их дом неоднократно врывались вооруженные люди, круша и грабя все, что попадалось под руку. В надежде найти «пархатых жидов» рыскали по соседям, осматривая сараи, залезая под пол и на чердаки. В такие моменты соседка только крепче прижимала к себе крохотную девочку и подсовывала ей свою грудь. Смерть дважды обошла Нину. Она не погибла ни от болезни, ни от руки убийцы.
После тех страшный событий Бенцион, мой прадед, поставил перед собой цель, во что бы то ни стало перебраться из Кишинева в Москву. Как и сейчас, дело это было непростое и хлопотное. Следовало решить сложнейший вопрос: как обойти препятствие, главное для всех евреев Российской Империи – черту оседлости. Был найден надежный легальный способ: получить профессию, с какою евреям дозволялось селиться в столицах. Бенцион решил выучиться на зубного техника.
Не знаю, по каким причинам именно на него, может быть, это было дешевле, а может, потому, что этой профессии можно было обучиться в Кишиневе, не уезжая далеко от семьи, которую он должен был кормить. Но ясно одно: делать зубные протезы он не собирался. Дело в том, что его старшая сестра удачно вышла замуж, за фабриканта, владельца ткацкой мануфактуры, что позволило Бенциону заниматься продажей тканей у себя в лавке и оптовыми поставками по всему городу и в ближайших местечках.
Весь процесс обучения новой профессии и бумажная волокита заняли восемь лет, поэтому только в 1911 году семья наконец-то перебралась в Москву. Поселились на Волхонке. А в 1912-м году бабушка с родителями была в толпе ликующих москвичей, которые приветствовали на улицах города царскую семью, прибывшую в старую столицу для празднования столетия Бородинской битвы. Как же я любила у нее расспрашивать, как выглядели царь с царицей, их дочери, во что они были одеты, в какой карете ехали, какая их сопровождала свита.
Училась она в настоящей гимназии, в одном классе с настоящими княжнами. Была отличницей. Но что особенно умиляло ее родителей, так это терпимость преподавателей школы и ее соучениц к иному вероисповеданию. Она ведь была единственной из класса, кто не посещал урока Закона Божьего, то есть, не ходила в церковь. И ни у кого это не вызывало раздражения или непонимания.
В Москве Бенцион продолжил делать то, что у него хорошо получалось в Кишиневе, то есть, торговать тканями. Но для отвода глаз в доме был оборудован зубопротезный кабинет. На новом месте торговля пошла бойко, спрос на бессарабские ткани оказался хорошим, и он занялся оптовыми поставками. В лавку взял работать дальнего родственника, выписанного из родного местечка. И такая, в целом спокойная и обеспеченная жизнь продолжалась бы до бесконечности, если бы не революция. Сначала одна, а потом другая.
Для еврея не имеет значения, какая она – буржуазная или социалистическая. Он страдает одинаково первым как при той, так и при другой. Наступили времена, которые уже однажды были пережиты, с той лишь разницей, что детей теперь было четверо. И извечный вопрос был решен в пользу «не ехать». Правда, лавку пришлось закрыть, тем более что родственник куда-то пропал.
17-й год кое-как пережили, а в 18-м пришла настоящая беда. Несмотря на войну, хаос, неразбериху, люди всегда приспосабливаются и пытаются выживать. Когда мне бабушка рассказывала, что ее отец ходил на вокзал, чтобы встречать вагон с товаром, я искренне удивлялась, потому что по моим представлениям в те времена по российским железным дорогам ходили только эшелоны с мешочниками, солдатами и бронепоезда. Но оказалось, что не совсем оно так.
Расторопный компаньон умудрялся переправлять партии товара для продажи в столицу. Но лучше бы он этого не делал. Потому что там, на вокзале, Бенцион встретил знакомую по Кишиневу, которая прибыла в Москву в поисках своего мужа, сбежавшего от нее несколько лет назад. Он привел ее в дом на ночлег. Утром женщина ушла, а через несколько дней домашние заболели брюшным тифом. В результате выжили все, кроме Бенциона. Семья, привыкшая к достатку, потеряла кормильца.
А вскоре пришлось пережить еще один удар, может быть, не такой болезненный, как смерть близкого человека, но весьма ощутимый. Дело в том, что осенью 17-го года Бенцион, предвидя более смутные времена, припрятал все имеющиеся в семье ценные вещи. А когда тайник после его смерти нашли и открыли, в нем ничего не оказалось.
Я всегда удивлялась, почему бабушка не носит серег, брошек, почему у нее нет даже обручального кольца. Она ссылалась, как правило, на время и среду, в которой жила. Но однажды рассказала печальную историю о пропавшем кладе и о том, что дала себе слово никогда не носить драгоценности и деньги на них не тратить. Ее невестка, жена моего дяди, придя к ней в дом, говорила ей в лицо, не скрывая возмущения: «Я думала вы, евреи, богатые, на серебре едите. А у вас одни книги…»
Про бабушкину нелюбовь к драгоценным побрякушкам я вспомнила, когда сама лишилась их в одночасье. С тех пор я, как и она, их не ношу.
Но тогда, в том далеком 18-м, на плечи бывшей гимназистки, избалованной любовью отца, легли все заботы по содержанию семьи: матери и ее родителей, а также младших братьев и сестры. А еще надо было учиться.
В 17-м революция, принесшая в основном беды, страдания, смерти и потери, дала, чтобы «подсластить пилюлю», несколько послаблений. Одно из них – возможность женщинам получить высшее образование. И Нина, одна из лучших учениц в классе, этим воспользовалась, поступив в восемнадцатом в Московский университет на медицинский факультет.
К 21-му году материальное положение семьи несколько улучшилось, младший брат Эммануил, погодок Нины, обладавший неуемной энергией и организаторскими способностями, подкрепленными неоконченным гимназическим образованием, стал делать головокружительную карьеру в недавно созданной молодежной организации и вскоре стал одним из секретарей Рогожско-Симоновского райкома комсомола. Должность по тем временам, да и по временам моей юности, не маленькая. Он был среди тех, кто организовывал одно из последних публичных выступлений Ленина в Москве. Нина, ни в каких организациях никогда не состоявшая, на этом митинге присутствовала, как сказали бы в наши дни, по большому блату.
Господи! Сколько у меня, девчонки, было гордости за нее – она видела живого Ленина! А сколько гордости за себя – это же моя бабушка видела живого Ленина!
– Бабуля! Ну, а какой он был? – Живо стала интересоваться я у нее, когда впервые узнала о таком знаменательном и волнующем событии в ее жизни.
Она пожала плечами:
– Невзрачный. – А потом спохватилась. – Небольшого роста, и очень болезненный на вид.
Там же, на митинге, брат познакомил ее со своим новым приятелем Марком Левитиным, прошедшим всю Гражданскую войну и сейчас направленным на учебу в Москву. Тот проводил Нину домой, а потом стал частым гостем в их семье.
Из рассказов бабушки я поняла, что мой будущий дед сразу произвел на нее неизгладимое впечатление. Во-первых, революционная романтика, в ее глазах поднимавшая его на заоблачную высоту, а во-вторых, фанатичная преданность идеалам революции вполне гармонично в нем уживались с житейской практичностью, в коей любая женщина видит надежный фундамент для создания семьи.
Люди всегда живут надеждами на лучшее, но в те годы эти ощущения, наверное, было острее. Потому что на глазах рушились целая эпоха, великая Империя, вековые традиции. И неважно, что вместе с ними уходило что-то хорошее и светлое, – хотелось верить, что по-настоящему светлое и хорошее может быть только впереди.
Моему поколению тоже «посчастливилось» жить в эпоху перемен. И я сама подобные ощущения испытывала в 91-м, когда посылала мужа к Белому Дому. Тогда тоже все рушилось. На глазах разваливались Империя и строй, которые еще вчера казались вечными и несокрушимыми. И верилось, что завтра, в крайнем случае, послезавтра, наступит эпоха полного и всеобщего счастья. Конечно, если сравнивать с теми временами, то мы отделались легким испугом.
А они в двадцатых, в отличие от нас, циников и прагматиков, были куда более наивными и жили этой верой в светлое будущее, и готовы были отдать за него жизнь. Мой дед, в сущности, так и поступил. Село, в котором его отряд остановился на ночлег, было атаковано белополяками. Вместе с другими красноармейцами он попал в плен. Их сначала зверски избили, а потом расстреляли. Дед остался в живых благодаря двум обстоятельствам: во-первых, в то время не практиковали контрольного выстрела в голову, и его закопали раненого, и, во-вторых, сразу после расстрела село на время было отбито у поляков. Когда расстрелянных откопали, дед оказался единственным, кто выжил. Этот трагический эпизод сказался на всей его дальнейшей жизни сильнейшими головными болями и последующим развитием заболевания спинного мозга, от которого он и умер, прожив чуть больше пятидесяти лет.
Но в конце двадцатых этот поступок, делавший его героем в глазах окружающих, а затем и нас, его потомков, стоил ему десяти лет борьбы за свои права. Дело в том, что в эти годы началась формироваться система определенных социальных льгот, и первыми, кто, по мнению партии, их заслуживал, были старые большевики. Была определена пограничная дата: кого таковыми считать, а кого нет. Этим водоразделом стал 1918 год. Дед вступил в партию в 1917 году, будучи гимназистом реального училища. Но в том плену партийного билета, конечно, лишился. И повторно вступил в ряды строителей коммунизма только после излечения в 21-м.
Он не смог смириться с тем, что его преданность делу мировой революции не будет оценена по достоинству, и десять лет жизни потратил, на поиск того человека, который в 17-м его принимал в партию, и того командира Красной Армии, отряд которого его спас, выкопав из расстрельной ямы. А затем, получив их письменные свидетельские показания, добился признания себя старым большевиком.
Но об этом я узнала много позже, когда после смерти бабушки перебирала ее бумаги, как когда-то в детстве, и обнаружила папку с черновиками дедовских писем в различные высокие инстанции с просьбами рассмотреть его вопрос. Писем и инстанций было много. Эти бумаги бабушка почему-то прятала. Наверное, не хотела, чтобы своего легендарного деда мы считали обыкновенным сутяжником.
А тогда, в январе 24-го они вместе отстояли сутки в очереди, чтобы проститься с Лениным. И Марк согревал ее, как мог, в тот страшнейший мороз. И именно там, в той скорбной очереди, они решили пожениться. Представляю, как трудно было им прятать свои счастливые глаза. Но что поделаешь, если их связало дело, а потом и тело Ленина?
В 25-м Нина закончила не Университет, куда поступала в 18-м году, а Медицинский институт. И очень скоро дед, успешно продвигавшийся по служебной лестнице, устроил ее на работу в Кремлевскую больницу.
В начале тридцатых из НКВД его перевели в аппарат ЦК ВКП (б), в отдел печати, а в 37-му году он уже занимал должность заместителя начальника отдела кадров этого самого ЦК. Его непосредственным начальником был человек по фамилии Мехлис. Где-то я читала, что комиссара Льва Мехлиса, фанатика и крючкотвора, побаивался даже сам Сталин. И не зря. Потому что в то время, как известно, «кадры решали все».
Но мой дед, видимо, не до конца понял и прочувствовал этот главный большевистский тезис, так как выяснилось, что именно с его разрешения на работу в хозяйственное управление ЦК партии на должность электрика, был принят некто, допустим, Иванов, брат врага народа. И совсем не имело значение, что врагом его признали через полгода после того, как его брат благополучно отработал на столь ответственной должности. Товарищ Левитин не проявил подобающей бдительности, не усмотрел замаскировавшейся гниды, не прорыл носом землю на положенную глубину. Так или приблизительно так должны были клеймить своего соратника сослуживцы на партийном собрании, посвященном разбору его личного дела. Дальнейшая судьба товарища Левитина была всем очевидна.
Но в последний момент, как и тогда в 18-м, судьба решила только погрозить пальцем. Собрания не состоялось, так как после эмоционального разговора со своим начальником, дед тяжело заболел. Сказались последствия травм и ранения, у него отнялись рука и нога. И пока он валялся по больницам, человеческая мясорубка закрутилась такими бешеными оборотами, заглатывая все новые и новые порции людского материала, что судьба одного человека уже мало что значила. О нем просто напросто забыли. Мясорубка его отрыгнула. Те, кто должен был клеймить, сами оказались в числе врагов, а их начальник, комиссар Мехлис, выискивал все новых.
Деду повезло, он остался жив, не был репрессирован, не говоря уже о более серьезных последствиях – в отличие от своего друга и бабушкиного брата Эммануила Бронштейна, которому из-за его фамилии вменили в вину близкие связи с Троцким со всеми вытекающими последствиями. Дед превратился в никому не нужного инвалида. Правда, семья оставалась по-прежнему жить в престижном доме ЦК в Староконюшенном переулке на Арбате, и, стало быть, каждую ночь со страхом ожидала, как и все остальные жильцы, к какому подъезду подкатят черные машины, на каком этаже оборвутся торопливые шаги, в чью дверь постучат. И когда в очередной раз беда проходила мимо, с облегчением вздыхали, стараясь не думать о следующей бессонной ночи.
Но если судьба пощадила деда, сделав так, что его вычеркнули из памяти фанатичных изуверов, то сам он с таким положением мириться не хотел и всеми способами стремился доказать, что он чист перед партией, предан ее делу и лично товарищу Сталину. Он стал писать письма своим партийным соратникам, с которыми был близко знаком по работе в НКВД и ЦК, и достигшим к тому времени высоких чинов. Бабушка называла много фамилий, я запомнила только две, бывшие на слуху, Жданов и Меркулов.
Как настоящий чекист-профессионал, он был прекрасно осведомлен какими путями и через сколько инстанций проходит корреспонденция до таких адресатов. Но он также знал, как эти инстанции обойти. Для этого он использовал бабушку, которая лично должна была передавать письма, где он назначал секретные свидания своим бывшим коллегам, дабы с глазу на глаз убедить их вновь ему поверить. Может быть, другая женщина на ее месте и выполнила бы беспрекословно его поручения, охваченная единым порывом доказать его невиновность, но только не Нина.
Ее трезвый ум и рассудительность подсказывали ей, что ничего никуда передавать не нужно. Поэтому дед часами мог ожидать своих «друзей-соратников» на условленном месте, как правило, это был Гоголевский бульвар. На встречу, разумеется, никто к нему не приходил. Так бабушка спасла его. Да и себя, потому что к тому времени ее брат уже отбывал свой срок на рудниках, а позже, в самом начале войны был расстрелян. В конечном счете, она спасла меня, потому что моя мама в то время была ребенком, и неизвестно, как сложилась бы ее судьба в случае ареста родителей.
О деде вспомнили снова только в 43-м, но по совершенно другому поводу. К тому времени в советских лагерях накопилось немало пленных немцев, с ними активно велась пропагандистская работа, и дед, хорошо знавший идиш, весьма схожий с немецким, был на нее мобилизован. Его основной задачей была вербовка кадров для строительства новой Германии. Бабушка с детьми во время войны находилась в эвакуации в Чапаевске, а по возвращении в Москву в 44-м году ее ждал неприятный сюрприз.
Квартирный вопрос. Кто только о нем не писал?! В каких видах он перед людьми не вставал. Согласно Булгакову, именно он испортил москвичей. А сколько он попортил им крови и унес здоровья?! Может быть, вспоминать о нем и не имело бы смысла, если бы не способ, каким бабуля его разрешила. Дело в том, что во время войны деда, оставшегося одного в трехкомнатной квартире, «уплотнили», сузив место его обитания до одной маленькой комнаты, где и вынуждена была разместиться по возвращении из эвакуации вся семья из четырех человек.
Нелепость ситуации заключалась в том, что хотя дом считался ведомственным и относился к ЦК, по существу это был кооператив, за который регулярно выплачивались взносы, поэтому мой дед на совершенно законных основаниях являлся хозяином квартиры. Но так как он уже отработал свое в этой организации, то она сочла допустимым подселить в его квартиру семью другого своего сотрудника, отобрав у хозяина больше половины площади. И никто из чиновников не хотел что-либо менять в этом абсурде.
Все, кто жил при советской власти, помнят, что большинство вопросов тогда решалось с помощью одного и того же движения – поднятия телефонной трубки. Но именно ее никто не хотел поднимать. И когда многочисленные обращения в различные высокие инстанции закончились ничем, бабушка прибегла к последнему средству, правовому, как правило, не практиковавшемуся в те времена. Она обратилась в наш советский суд, как известно, «самый справедливый и гуманный в мире».
Когда я кому-нибудь рассказывала, что моя бабуля в 49-м году, судилась с ЦК ВКП (б), пусть даже с его хозяйственным управлением, то в ответ видела круглые удивленные и ничего не понимающие глаза. Если учесть, что все события разворачивались на фоне борьбы с космополитами в лице еврейской интеллигенции, то можно представить какой незаурядной смелостью и решимостью обладала бабушка. Впрочем, и решение суда вызывает не меньшее восхищение, так как он признал, что родная коммунистическая партия была таки да не права в данном конкретном случае.
Но на то и была партия направляющей и руководящей, чтобы решение какого-то там суда воспринимать так, как она считала нужным. Оно, конечно, было проигнорировано, но все же сыграло свою не последнюю роль. Чиновники от партии не признали своей неправоты, а в силовом порядке переселили семью товарища Левитина из центра Москвы на окраину, предоставив плохо передвигающемуся инвалиду квартиру на пятом этаже без лифта. Вскоре после переезда дед скончался. Я родилась значительно позже его смерти, но бабушкины рассказы о нем, его письма к ней, фотографии занимали меня в детстве не меньше, чем самые увлекательные детские книжки.
Помог нам дед и значительно позже, когда семья разрослась, и моя мама и ее брат обзавелись своими, причем каждый по нескольку раз. И вот когда в той самой квартире нас стало проживать девять человек, бабушка написала на очередной партийный съезд, товарищу Косыгину. И ей вне очереди, как вдове старого большевика, предоставили квартиру с лифтом в Кузьминках – не зря же дед потратил столько времени и сил на доказательство своей принадлежности к высшей касте.
В этой квартире мы прожили вместе много лет, пока мои родители не построили себе кооператив. Сколько раз в детстве я пряталась в бабушкиной комнате от своего отца, безжалостно донимавшего меня воспитательным процессом. Сюда же вход ему был категорически воспрещен. Бабушку он и боялся и ненавидел всю жизнь. Не только из-за меня, сколько из-за ее независимого сильного характера и того уважения, какое к ней проявляли окружающие.
И вот теперь она опять пришла мне на помощь, так удивительно и красиво, связав меня с каким-то Самоэлем Штокманом.