Братство ревнителей церковного обновления (группа «32-х» петербургских священников), 1903–1907. Документальная история и культурный контекст. Глава 1. От кружка к братству: история группы «32-х» в письмах и документах (Ю. В. Балакшина, 2015)

Предыстория

На настоящий момент, благодаря письмам свящ. Константина Аггеева, мы имеем возможность воссоздать историю, приведшую к возникновению группы «32-х» петербургских священников и движения ревнителей церковного обновления, начиная с 1903 г., момента переезда Аггеева в Петербург.

В первом же письме своему другу Кудрявцеву в Киев от 4 ноября 1903 года о. Константин сообщает, что познакомился и подружился с о. Иоанном Егоровым, состоящим законоучителем во второй половине Смольного института. Через Егорова Аггеев попадает в еженедельный «интимный» кружок, возглавляемый Н. П. Аксаковым и собирающийся у него на квартире для обсуждения актуальных церковных вопросов: «.. Егоров – личный друг с давних пор о. Петрова и последним рекомендован начальнице Института, хотя об этом в И<нституте> знают только княжна, инспектриса Кудашева да я. Егоров втянул меня в свой интимный кружок, куда мы собираемся еженедельно для беседы. Главою нашего кружка состоит редкой учености и ума человек Николай Петрович Аксаков, автор “Духа не угашайте” – удивительный знаток святоотеческой литературы, – личный друг Вл<адимира> Соловьева» (С. 222). Этот частный кружок можно назвать одним из истоков будущего движения ревнителей церковного обновления как с точки зрения его состава (все названные в письме Аггеева участники «аксаковского» кружка войдут в группу «32-х»), так и с точки зрения обсуждавшихся на его собраниях проблем и идей: «Вчера у нас было обычное чтение составленного сочинения о Церкви Н. П. Аксакова… <…> Н<иколай> П<етрович> – личный друг Т. Н. Филиппова – весь погрузился в богословскую святоотеческую литературу и по ней создает богословие – совершенно далекое от сухих, в некотором смысле атеистических, катехизисов и догматикимакариев. Теперь мы читаем его сочинение о Церкви. Вчера было удивительно хорошее чтение о победе над адом, или начале христианской Церкви, по учению свв. отцов. Слова некоторых из них (Ефрем Сирин) – какие-то чудные гимны, перлы религиозной поэзии» (С. 237).

Из писем свящ. Константина Аггеева видно, что Аксаков пользовался в этом частном кружке большим авторитетом как человек серьезно образованный, знающий церковную традицию. Именно от него священники Иоанн Егоров и Константин Аггеев ожидали обоснования своего отрицательного отношения к Катехизису митр. Филарета (Дроздова) как к основной учебной книге на уроках Закона Божьего: «Третьего дня с Егоровым были на чтении у Аксакова. Подняли вопрос (в связи с чтением) о Катехизисе. Аксаков доказал нам научным путем. что никто никогда не считал Кат<ехизис> Филарета символической книгой, и что 2-я и 3-я части – нелепые по построению, видимо, искусственно стянутые – представляют буквальный перевод католического Катехизиса <нрзб> и первоначально не предполагались самим Филаретом…» (С. 224).

Встречи «аксаковского» кружка проходили в виде чтений на богословские, философские, экклезиологические темы, предлагавшихся, по-видимому, большей частью хозяином дома, с их последующим обсуждением. Практические вопросы выносились за рамки кружка, хотя Аксаков не отказывался принимать участие и в их разработке. Так, «коллективные работы по составлению руководства вероучения по Свящ<енному> Писанию и Преданию, выразившемуся в сознании свв. отцов и богослужении нашем», проходили отдельно от кружка, по пятницам. Для этих «работ», как сообщает Аггеев, «Аксаков уже многое приготовил – пока отрицательного по отношению к Катехизису» (С. 239).

В первый же год своего пребывания в Петербурге свящ. Константин Аггеев приобрел большую популярность как среди учениц Александровской половины Смольного института, где он преподавал Закон Божий по своей программе, так и в церковнообщественной среде города. В 1904 г. он сам становится во главе различного рода частных кружков, собиравших духовенство и религиозно настроенную интеллигенцию. 10 февраля 1904 г. Аггеев сообщал Кудрявцеву: «В П<етербурге> есть до десяти кружков вроде Киевских бывших при мне частных собраний. Все они находятся под ведением некоего мецената ген<ерала> Максимова. Вчера он был у меня. Просит быть секретарем. Я отказался вообще, а на нынешний год – безусловно. Он принял отказ только во второй половине. А тайное намерение старика, которое он высказал Мане[85], совсем сделать меня “своим преемником”. 27-го февраля у него в квартире я начинаю устный обмен мнений по вопросу о наступлении Царства Божия на земле (о прогрессе с христианской точки зрения – моя формулировка)… Я хочу вывести 1½-часовые усыпительные доклады Козицких, Гринякиных, Лисицыных[86] и проч. На наших собраниях участвуют и профессора – университетов и академий светских» (С. 269). Через месяц же, 9 марта 1904 г., Аггеев добавляет, что не только «завяз. совсем в наши “собрания”», но и «быстро занял в наших собраниях видное место» (С. 272). В этих частных собраниях («домашних беседах», «залах»), число которых доходит до двенадцати, Аггеев выступает с центральными докладами, играет роль председателя. Для нашей темы важно свидетельство о. Константина о том, что вокруг него «образовался… наиболее симпатичный кружок молодых иереев и некоторых светских людей» (С. 272). Центр этого кружка перемещается в дом Аггеева и, поскольку кружок включает как духовных, так и светских лиц, примером для его деятельности становятся религиозно-философские собрания, официально закрытые в 1903 г.: «В предстоящий четверг у меня заседание маленькое о предстоящем хотя бы с будущего года регулировании этих “религиозно-философских собраний”» (С. 272).

Вторым истоком будущего кружка «32-х» петербургских священников можно считать круг законоучителей различных учебных заведений столицы, который сформировался благодаря инициативе священников Иоанна Егорова и Константина Аггеева по изменению программы преподавания Закона Божьего. Оказываясь лицом к лицу с молодежью, мало религиозной, захваченной современными философскими идеями, столичные законоучители скоро понимали, что «дословное изучение» основ веры по Катехизису митр. Филарета (Дроздова) скорее усиливает религиозный индифферентизм молодежи, чем способствует рождению вдохновенной и подлинной веры. В качестве альтернативы Аггеев и Егоров предложили, с одной стороны, апологию христианской веры в контексте современных философских течений, с другой – обращение к Священному писанию как к первооснове православного вероучения. Однако изменение программы преподавания Закона Божьего скоро вызвало резкие нарекания со стороны вышестоящих чиновников и поставило инициаторов изменений перед необходимостью организационно оформлять свою инициативу, искать союзников и покровителей в своей борьбе. С одной стороны, Аггеев и Егоров пытались найти поддержку у церковных властей: митрополита Антония (Вадковского), викарных епископов: «На прошлой неделе поехали с ним вместе к еп. Константину <Булычеву> по маленькому делу и вступили в беседу. Обрушились на Катехизис. “Неужели, – г<ово>рим, – хуже будет, если мы будем не отрывочные тексты долбить, а будем ту или другую истину раскрывать по Свящ<енному> Писанию в связи с предыдущим и последующим. Катехизис, – говорим, – детей в трепет приводит, сна их лишает. А вторая часть Катехизиса? Ведь это идеальное уничтожение христианской нравственности…”» (С. 223). С другой стороны – они пытались собрать своих единомышленников в церкви и обществе, придать своей инициативе широкий резонанс и, в конечном итоге, добиться постановки вопроса об изменении программ преподавания Закона Божьего на самом высоком уровне.

5 ноября 1903 г. Аггеев писал Кудрявцеву: «Организуем данную борьбу так. Прежде всего, объединяем вокруг себя законоучителей, могущих понять наши мысли и чувства и открываем законоучительские маленькие собрания. Слободской уже наш. На этой неделе знакомился еще с одним» (С. 225). Знакомство с иером. Михаилом (Семеновым), чрезвычайно известным и влиятельным в начале XX в. религиозным деятелем[87], выводит замыслы Аггеева и Семенова на принципиально новый уровень: «24 ноября были мы на лекции о. Михаила, одним из вопросов которой был, между прочим, вопрос о религиозном воспитании. Лекция нас очень удовлетворила (нас: читай – меня и Егорова) солидарностью своих взглядов с нашими и откровенностью выражений. На другой день Егоров написал от нашего имени о. Михаилу о желании с ним познакомиться и просил свидания в четверг на минувшей неделе. О. Михаил опередил нас и приехал сам к о. Егорову. Очень симпатичный и удивительно простой человек. Итог бесед таков. Мы открываем законоучительские собрания под эгидою Р<елигиозно>-пр<осветительского> Общества, но с непременными условиями: 1) председатель по избранию на каждое собрание и 2) делами собраний ведает особо избранный комитет. Общество дает нам лишь центральное место и авторитет, – последнее нужно для практического осуществления своих взглядов… <…> Избрание избранием, а ядро составляем мы – Н. П. Аксаков, о. Михаил, Егоров, о. Медведь и я. При такой “монархической” идее надеемся противопоставить свою партию “заслуженным” отцам-законоучителям..…» (С. 241).

У законоучителей, ищущих новых путей для своей деятельности, появляется возможность организации вместо «маленьких» и, видимо, частных собраний широкой и общегородской деятельности под покровом весьма авторитетной в Петербурге церковной организации – Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви. Постепенно складывается круг людей, по преимуществу священников, с опытом преподавания в столичных учебных заведениях, активно участвующих в организации законоучительских собраний. В него входят, помимо некоторых членов «аксаковского кружка» (свящ. Константина Аггеева, свящ. Иоанна Егорова, свящ. Романа Медведя, Н. П. Аксакова), и новые лица: иером. Михаил (Семенов), свящ. Иоанн Слободской, чуть позже – свящ. Павел Лахостский и даже председатель Общества религиозно-нравственного просвещения, «правая рука» митрополита свящ. Философ Орнатский.

Встреча Аггеева и Егорова с о. Философом Орнатским состоялась в начале декабря 1903 г.: «Виделся, согласно предположению, с Орнатским. Он оказался осведомленным о моей личности и решил, что называется, приручить к себе, в чем успевает. Наша идея союза светских и духовных на почве воспитания ему чрезвычайно понравилась. Для прочности на многие годы он решил дело с самых же первых шагов поставить широко. Он поручил нам с Егоровым составить устав и прислать ему, а он дал слово провести его чрез Митрополита. “Ведь нам такое общество как прочный институт нужно. При посредстве его мы можем импонировать в тех или других видах начальству”, – говорил Орнатский, смотря на меня. И это – говорят – правая рука Митрополита Антония. Дело теперь в таком положении. Мы составили правила “Союза ревнителей христианского православного воспитания” при Обществе религиозно-просветительном. Союз под покровом Об<щест>ва, но от него независимый, протекторат Об<щест>ва заключается в том, что в Комитет Союза, состоящий из 9 членов, входит один из членов Совета Об<щест>ва, но не в качестве председателя. Председатель в Комитете по очереди, а в общих собраниях Союза выбираемый на каждое собрание. Задачи Союза очень обширные: правила составлялись на возможность расширения деятельности Союза. Задачи таковы: обсуждение вопросов воспитания на заседаниях, происходящих 2 р<аза> в месяц, – организация бесед, воскресных и постоянных школ, благотворит<ельных> детских союзов, детских библиотек, организация материальной помощи беспризорным детям (помещение в приюты, ясли и т. п.)» (С. 249).

Однако идея организации Союза ревнителей христианского православного воспитания не получила благословения митрополита Антония (Вадковского), имевшего отрицательные отзывы о деятельности его инициаторов священников Иоанна Егорова и Константина Аггеева. И хотя в результате личной встречи названных священников и митрополита многие недоразумения разрешились, прямого благословения на создание союза не последовало. После визита к митрополиту свящ. Константин Аггеев сообщил своему другу в Киев: «Тебе уже известно, что мы были у Митрополита на долгой аудиенции. Трудно что-либо определенное сказать, но вышли очень ободренными» (С. 262).

Вероятно, заранее предполагая возможность такого развития событий, инициаторы законоучительского движения решили одновременно искать поддержку и в светских общественных организациях. В частности, по предложению А. В. Васильева, одного из видных деятелей «Русского собрания», человека «духа Хомякова» (С. 272), Аггеев, Егоров и Аксаков решили открыть при Русском собрании «секцию по вопросам религиозно-нравственного воспитания» (С. 247). Первое заседание новой секции было назначено на 22 декабря 1903 года. На этом заседании Н. П. Аксаков предположительно прочел сообщение «о праве участия мирян в делах Церкви» (С. 250). Из писем Аггеева непонятно, дошли ли участники секции до обсуждения собственно законоучительской проблематики, но очевидно, что площадка Русского собрания стала для членов будущей группы «32-х» еще одним местом встречи, узнавания друг друга и объединения для решения общих задач. По выражению свящ. Константина Аггеева, «сказанная общественная деятельность вынаруживает [“свежие”] элементы и невольно объединяет их» (С. 274).

Судя по письмам Аггеева, лично для него идея создания «Союза ревнителей христианского православного воспитания» в 1904 г. трансформировалась в идею организации «Христианского содружества учащейся молодежи женских учебных заведений» по образцу «Содружества учащейся молодежи мужских учебных заведений», существовавшего с 1902 г. при Обществе религиозно-нравственного просвещения. Не имея возможности изменить ситуацию с преподаванием Закона Божьего, он сосредоточил свои усилия на формировании живой среды, которая позволяла бы его ученицам получать «взаимную поддержку от своего ближнего… в деле религиозно-нравственного самообразования и самовоспитания», излечиваться «от неверия по недоразумению» и индифферентизма в вопросах веры и нравственности[88].

В организации нового содружества приняли участие священники Александр Рождественский, Иоанн Слободской, Владимир Колачев. Открытие Христианского содружества женской учащейся молодежи состоялось 13 марта 1905 г., когда группа «32-х» уже организационно оформилась и заявила о себе, но переговоры об организации Содружества активно велись уже в ноябре-декабре 1904 года. В письме от 9 ноября 1904 г. Аггеев сообщал Кудрявцеву, что «занят организацией “Христианского содружества учащейся молодежи”», а в письме от 22 декабря 1904 г. тот же адресант писал редактору «Церковного вестника» свящ. Александру Рождественскому: «Заседаний о содружестве пока еще не было. Вопрос в принципе решен, чему я очень рад. Соберемся после 7-го. Вчера беседовал с о. Орнатским. Павлиныч (Иоанн Павлинович Слободской. – Ю.Б.) назначается руководителем, на что он изъявил свое согласие»[89].

Наконец, третий путь собирания ищущего, творчески настроенного духовенства заключался в планируемой и отчасти реализуемой издательской деятельности. Идея духовного журнала определенного направления постоянно носилась в воздухе, до времени не находя конкретного воплощения. 9 марта 1904 г. Аггеев сообщал своему адресату в Киев: «У нас опять вопрос о… журнале. Скворцов просит вести отдел о. Михаила, который ушел от него по принципу: “там Гринякинский дух и Козицкого”[90]. Я, разумеется, отказался, сославшись на недосуг. Мысль о журнале меня очень занимает, если только мы заикнемся, Васильев подхватит ее. В предстоящий четверг предположена у меня беседа и по этому вопросу: по мнению и здешних батюшек у нас нет духовного журнала» (С. 274). На какое-то время журналом, выражающим мнение настроенной на обновление церковной жизни части духовенства, становится «Церковный вестник», издаваемый при СПбДА. В 1904–1905 годах редактором «Церковного вестника» был свящ. Александр Петрович Рождественский, в марте 1904 г. назначенный законоучителем царских дочерей[91]. В октябре 1904 г. происходит сближение Аггеева и Рождественского, о котором первый сообщает в Киев: «“Ц<ерковный> В<естник>” – хороший журнал и теперь смелый: Рождественского, законоучителя царских детей, Саблер не так-то тронет. К тому же Рождественский, по-видимому, наш и по летам и по взглядам!» (С. 283); «К “Церковному Вестнику” хочу присоединиться. Редактор мне очень нравится. Сегодня вечером назначено у него маленькое заседание. Там, вероятно, прочтем и мою статью» (С. 283). Вскоре Аггеев получает предложение «войти в состав писателей передовых статей от имени Редакции» и входит в число трех «единомышленных священников», определяющих стратегию журнала (имя третьего священника в письме не названо; возможно, им был священник Петропавловского придворного собора Владимир Яковлевич Колачев).

Однако «Церковный вестник» в силу статуса журнала, издаваемого при Санкт-Петербургской духовной академии, не мог быть вполне самостоятельным изданием, поэтому в течение 1905 г. в кругу питерского духовенства «32-х» значительно усиливались надежды на «свой» журнал. 30 января 1905 г. Аггеев сообщал Кудрявцеву: «Вторая радость. Был у меня Неплюев[92]. Меня не застал, но я виделся с ним на Христианском содружестве. Он идет навстречу нашим мечтам о… журнале. Дает средства. 6-го февраля у него заседание пяти человек. Кроме меня будут – Петров, о. Михаил, Слободский, Егоров и Колачев. Я, вероятно, возьму роль одного из редакторов» (С. 295). В конечном итоге, мечта об издании журнала воплотилась в 1906–1907 годах в журнале «Век», издававшемся с грифом «при постоянном сотрудничестве членов СПб Братства Ревнителей Церковного Обновления (Группа “32-х” священников)».

Таким образом, анализ предыстории возникновения группы «32-х» петербургских священников позволяет назвать целый спектр различного рода церковных и общественных, официальных и частных площадок, объединений, собраний, которые давали возможность объединяться представителям духовенства и мирян, чающим обновления церковной жизни. Именно наличие этих многообразных форм собирания церковных сил привело к тому, что в 1905 г., в критический момент российской истории, когда потребовалась немедленная и внятная реакция церкви на церковно-общественную ситуацию, хорошо знавшие друг друга священники смогли объединиться и выступить с единым мнением и единым словом.

Безусловно, в начале XX в. были и другие формы внутрицерковного собирания, не нашедшие отражения в письмах свящ. Константина Аггева. Но даже этот источник позволяет нам опровергнуть два тезиса, получивших широкое распространение в литературе о движении церковного обновления:

1. Деятельность группы «32-х» отнюдь не была прямым и тесным образом связана с деятельностью религиозно-философских собраний. Участниками РФС из всего состава группы «32-х» были только четыре человека: священники Иоанн Егоров, Владимир Колачев, Петр Кремлевский и иеромонах Михаил (Семенов). Письма свящ. Константина Аггеева, хотя и демонстрируют осведомленность во внутренних перипетиях судьбы журнала «Новый путь», показывают в то же время дистанцированность автора писем от инициаторов и вдохновителей РФС: «Пойдет ли “Новый путь”? Теперешние его главари не догадываются, что его сила все же не в корпусе, а в протоколах» (С. 226); «Собрания, кажется, будут, а “Новый путь” под вопросом и по внутренним причинам: Перцов, [В. В.] Розанов и Кº> хотели бы сделать журнал исключительно религиозно-философским, но не могут выпереть Гиппиус-Мережковскую. Вот и хотят на год приостановить..…» (С. 234).

2. Процесс объединения ревнителей церковного обновления начался вне зависимости от революционных процессов. Прямым следствием революционных событий стали «знаменательные пастырские собрания с благословения М<итрополита> Антония и под предс<едательством> Еп. Константина» (С. 285). Эти собрания выявили еще ряд близких по духу священников (так, в письмах Аггеева в связи с первым пастырским собранием впервые упоминается имя свящ. Михаила Чельцова), но принципиальная новизна их была не в появлении круга единомышленников, а в появлении широкой церковной площадки, на которой могли теперь выступать эти единомышленники: «Но какой совершенно новый тон речей даже и у нас! – Свобода мнений. – Мы созваны, чтобы откровенно высказывать свои мнения и т. п., – вот что не раз слышалось в зале заседаний» (С. 286).

Группа «32-х» петербургских священников

В период первой русской революции 1905–1907 годов группа петербургских священников, известная под именем «32-х» (позднее – Союз и Братство ревнителей церковного обновления), выступила с рядом письменных документов и обращений, в которых говорилось о неотложной необходимости реформ в Русской церкви. Именно эти опубликованные и получившие широкую известность тексты конституировали новое объединение, определили его имя и статус в церковно-общественном пространстве.

По мнению С. Л. Фирсова, начало обсуждения вопроса о церковных реформах было инициировано светскими властями на фоне начинающейся революции 1905 года. По крайней мере, в 1905 г. в широких кругах столичного духовенства стало известно, что вопрос о церковной реформе активно обсуждается в государственных структурах с участием митр. Антония (под впечатлением «Кровавого воскресенья» митр. Антоний на специальной сессии просил Комитет Министров обсудить все возможности для созыва поместного собора)[93]. Джемс Каннингем также связывает церковные реформы с ситуацией внешнеполитической, с событиями Русско-японской войны и революции 1905 г.: «Россия на три года погрузилась в анархию, бедствия и восстания. Это был ее одиннадцатый час. Крик общества “А где была Церковь?!” сделал реформу еще более необходимой, чем когда бы то ни было»[94].

Однако уже предыстория движения ревнителей церковного обновления убеждает в том, что обновление церковной жизни было не только следствием внешней инициативы и сложившейся в России революционной ситуации, но и потребностью внутрицерковной жизни, а внешнеполитические события позволили раскрыться, выйти наружу этим сокровенным процессам.

Тот факт, что «реформа церковной жизни стоит в связи с реформой государственной», был очевиден и для церковных деятелей начала XX века. Для многих из них это становилось поводом для покаяния и критического взгляда на устройство церковного дома: «С точки зрения фактической необходимости можно только порадоваться тому, что обновление одной сферы жизни отразилось и на другой. Но если смотреть с точки зрения идейной, то нельзя не видеть и теневой стороны союза двух реформ, состоящей в том, что преобразования церковные идут в след и в параллель государственным, по аналогичным образцам, и – что печальней всего – вызваны, конечно, аналогичными причинами: очевидно, и наша воинствующая, выражаясь языком догматики, Церковь обнаружила столько же недочетов в своем духовном воинстовании, сколько и государство в ведении войны внешней..…» [95]

В настоящей главе мы сосредоточим внимание на внутрицерковной ситуации и попытаемся увидеть, как церковь откликнулась на события первой русской революции и как в связи с этим зародилось и эволюционировало движение ревнителей церковного обновления.

Отправной точкой для нас, как и для большинства других исследователей, станут события 9 января 1905 г. не только потому, что «Кровавое воскресенье» традиционно считается началом первой русской революции, но и потому, что роль свящ. Георгия Гапона в народном движении поставила перед русским обществом вопрос о социальном значении церкви. Как отмечал в своей статье «Русская Церковь в 1905 году» А. В. Карташев, «Гапон своей организаторской деятельностью… показал, какую громадную силу притяжения имеет для религиозной в массе народно-рабочей среды церковный авторитет и какою гигантскою решающей силою в сфере социально-экономических затруднений могла бы быть Церковь, если бы она нашла секрет, как деятельно участвовать ей в этих вопросах без противоречия своим принципам» [96].

В адрес церкви в связи с кровавыми событиями в Петербурге слышались многочисленные упреки. Церковь реагировала на события 9 января на различных уровнях: 14 января был опубликован синодальный акт об отношении церкви к «беспорядкам рабочих», еп. Сергий (Страгородский) поместил в «Церковном вестнике» статью с горьким обличением кровопролития, по Петербургу прокатилась волна собраний духовенства. В отчете митр. Антония (Вадковского) о состоянии Санкт-Петербургской епархии за 1905 г. говорилось о четырех пастырских собраниях, проведенных после 9 января под эгидой Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви[97] с целью «разобраться в произошедших событиях, выяснить в них участие одного из недавних сочленов столичного духовенства Георгия Гапона, охарактеризовать, по возможности, само происшествие, определить желательное к всему этому отношение духовенства»[98].

Первое собрание состоялось 11 января, второе – 14-го. На втором заседании присутствовал митр. Антоний[99].

В статье Карташева указывается, что петербургское духовенство, задетое за живое январскими событиями, «сошлось на пастырское собрание и не без смущения поставило перед собой тревожный вопрос о какой-то коренной ненормальности своих отношений к жизни и обществу»[100]. Собрание не пришло к единому мнению по ряду вопросов, и, по мнению Карташева, наиболее решительная часть столичного духовенства предложила образовать группу для обсуждения назревших проблем: «Суждения были горячи, но выводы нерешительны. Чувствовалось, что традиционными частичными средствами нельзя уврачевать тяжелого недуга. Молодые элементы духовенства, по своему воспитанию и мировоззрению наиболее близкие к современным настроениям, ощутили неотложную потребность собираться кружковым образом и обсуждать программу действий, не стесняясь тем… трением, какое встретилось на собрании в лицах различных поколений»[101]. Эти «молодые элементы», считает Карташев, и составили кружок «32-х».

Та же мысль высказана В. В. Розановым в газете «Новое время» в заметке, предваряющей публикацию статьи проф. Н. К. Никольского «Почему 32?»: «Группа молодых священников. стала говорить на “Пастырских собраниях петербургского духовенства” о необходимости священникам дать больше сердца и слова теперешним событиям. Группа эта выделилась из пастырского собрания, жестко-консервативного по своему составу и взглядам, стала собираться самостоятельно и начала обдумывать положение духовенства»[102].

Упоминает пастырские собрания как один из внутренних мотивов для собирания группы и проф. – свящ. М. И. Горчаков, один из тех, кто подписал обращение петербургских священников к митр. Антонию: «И этот упрек, который со всех сторон бросали им, был новым оскорблением, переполнившим чашу. В пастырском собрании стали громче раздаваться голоса о том, что церковь не свободна»[103].

Отчеты об этих пастырских собраниях, опубликованные в «Красном архиве», дают представление о том, какие именно вопросы вызвали разногласия среди столичного духовенства. «Горячие голоса» выступили за личное авторитетное влияние священников на улучшение отношений между рабочими и мастерами и «требовали от духовенства всецелого проникновения интересами паствы и деятельного участия в ее жизни»[104]. Другое направление призывало злободневные вопросы не затрагивать (чтобы «не оказаться в услугах у мира»), а «стоять на чистом учении Христовом и проповедовать только идеалы Евангелия»[105].

Согласно документам СПбДК, на пастырских собраниях столичного духовенства, бывших после 9 января, в ходе обсуждения практических мер по усилению пастырской деятельности среди рабочего населения столицы было принято решение «составить отдельное собрание из изъявивших на то желание иереев»[106] для обсуждения этого острого вопроса. Не были ли эти «отдельные собрания» первыми заседаниями группы «32-х»? Тем более что отчеты этих «отдельных собраний» пастырей были представлены в СПбДК и митр. Антонию (Вадковскому) свящ. Иоанном Острогорским, позднее – одним из членов Братства ревнителей церковного обновления.

Приходится сразу же отвергнуть эту версию, поскольку первые два собрания по вопросу об усилении пастырской деятельности среди рабочего населения столицы проходили 11 февраля и 15 марта 1905 г., тогда как визит группы петербургских священников к Антонию (Вадковскому) состоялся 14 февраля[107]. Однако эти собрания представляют для нас интерес как своего рода официальная альтернатива деятельности группы «32-х».

На первом из этих собраний пастырей присутствовало 30 иереев, председательствовал прот. Николай Розанов[108]; на втором было более 20 иереев, из них восемь – приходских, председательствовал прот. Философ Орнатский.

Собрание предложило «в качестве мер воздействия на население, кроме пастырского слова… печать и благотворительную деятельность», однако «пришло к сознанию невозможности осуществлять какие бы то ни было меры пастырского воздействия вне зависимости от приходского духовенства»[109]. Поэтому собрание решило для дальнейшей разработки поставленных вопросов «созвать приходское духовенство, священников и диаконов, совместно с домовыми [священниками]»[110] и испросить на это благословение митрополита.

Требует особого внимания тот факт, что первоначально на предложение подумать об исправлении сложившейся ситуации откликнулось отнюдь не духовенство приходских церквей. На втором собрании было только восемь приходских священников. Следовательно, остальные двенадцать (или более) представляли домовые церкви. Согласно сведениям журналиста газеты «Русь» Н. Симбирского, авторы записки «32-х» принадлежали именно к партии «домовых», а не приходских священников[111].

Последующие собрания пастырей по вопросу об усилении пастырской деятельности среди рабочего населения столицы благодаря вмешательству митрополита стали более многолюдными (на собрании 31 марта было уже более 60 участников) и проходили под председательством преосвященного Кирилла (Смирнова), епископа Гдовского. «Все почти приходские при-чты из рабочих районов имели здесь своих представителей. Некоторые, не имевшие возможности быть, прислали свои письменные заявления на имя председателя»[112].

Похоже, что только воля высшего епархиального начальства смогла пробудить инициативу приходских священников, до распоряжения митрополита по собственному желанию на собрания пастырей не являвшихся.

Гипотезу о противостоянии «домовой» и «приходской» частей духовенства подтверждает и протокол четвертого собрания, состоявшегося 7 апреля 1905 года. На нем прозвучал доклад о. Антония Федотова о пастырской деятельности в екатерингофской Екатерининской церкви. Утешительная картина, нарисованная Федотовым, была воспринята как своего рода оправдание позиции приходского духовенства: «Эта неизвестность и дает поводы к тем скороспелым и несправедливым упрекам приходскому духовенству в бездеятельности, косности и якобы неотзывчивости на просветительные начинания, которые можно было так часто слышать в последнее время на собраниях»[113].

Симбирский объясняет инертность и консерватизм приходских священников их довольством своим положением, основанным на прекрасной материальной обеспеченности. К тому же вся энергия приходского духовенства была поглощена богослужебной и требоисправительной деятельностью, наиболее напряженной именно в рабочих районах, поэтому времени и сил на собрания и инициативы у них не оставалось.

Собрание пастырей по вопросу об усилении пастырской деятельности среди рабочего населения, проходившее 31 марта, выразило общее мнение о «недостаточности одного проповеднического слова в качестве меры пастырского умиротворяющего влияния» [114]. Один священник даже «призвал в свой приход самых красноречивейших ораторов и гарантировал им полный неуспех»[115]. Состояние революционного брожения требовало конкретных практических мер. Так, с большим сочувствием было воспринято заявление одного из пастырей о том, что «он на одном заводе завел общее пение молитв перед работами и после работ, каковая мера пришлась по душе самим рабочим» [116]. Однако после 9 января одного совместного пения было уже мало.

Среди мер, предлагавшихся пастырями Петербурга, выделим следующие:

1. Усиление церковной благотворительности. Как сказал один участник собрания: «Необходимо не только избавить священника от горькой необходимости брать с рабочего за требы, но дать возможность пастырю самому являться с реальной помощью в среду рабочей бедноты»[117].

2. Изменение содержания проповеди. «Она больше будет иметь значения только в том случае, если будет оживлена современностию и будет считаться с действительными нуждами жизни поучаемого населения»[118].

3. «Печатное слово», издание газеты или листков, как «немедленный и своевременный отпор сеемой среди рабочих смуте»[119].

4. «Учреждение христианских братств для сплочения рабочих к разумной христианской жизни» [120].

5. Преодоление дезорганизации прихода, причиной которой является отсутствие единства пастырского влияния.

Однако при столкновении с реальной церковной действительностью многие инициативы оказались неосуществимыми. Так, сразу же стало ясно, что «вопрос об усилении благотворительности, при всей желательности этого усиления, в том виде, как оно предложено, не мог получить практического разрешения ввиду связи этого вопроса с вопросом о расходовании церковных сумм, об обеспечении духовенства жалованием и деятельностью существующих приходских благотворительных обществ»[121].

На собрании 7 апреля выяснилось, что для решения вопроса об усилении пастырского влияния посредством печати также «пока нет благоприятной почвы, ввиду технических затруднений и трудностей изыскать потребные материальные средства»[122].

Идея создания христианских церковно-приходских братств получила всестороннюю поддержку, но проект устава такого братства был окончательно подписан митр. Антонием только 26 апреля 1906 г. [123] после длительных обсуждений в духовной консистории и с петербургским градоначальством.

Зато мысль о недостатке объединения проповеднических сил была подхвачена епископом Гдовским Кириллом (Смирновым) и вылилась в целое дело против Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе православной церкви, проповедники которого, как утверждал еп. Кирилл, «не только не считают нужным спрашивать совета местного духовенства о своей проповеднической деятельности, но даже не дают себе труда поставить местный приходской причт в известность, что в пределах порученного ему прихода открывается новый пункт собеседований с народом»[124].

Таким образом, «собрания иереев» вряд ли могли стать достойной площадкой для молодых столичных священников, размышлявших не о частных преобразованиях, а об исцелении всего церковного организма. Принимая участие в собраниях пастырей, члены группы «32-х» могли еще раз убедиться в том, что если не воплотимы в жизнь даже столь простые меры, значит что-то нарушено в самом основании церковного устройства.

В предисловии к сборнику «К церковному собору» группа петербургских священников, описывая свою историю, не упоминает о пастырских собраниях и даже о девятом января. Среди внешних причин, повлиявших на рождение группы, они называют три: 1) тяжелое положение нашей православной церкви, связанной внешне подчинением государству; 2) возвещение свободы религиозной жизни иноверным и инославным; з) волна освободительного движения и начавшаяся крупная реформа в строе государственных и общественных отношений. Первая причина, как сказано в предисловии, «уже давно сознавалась и указывалась и верующими мирянами, и самими служителями Церкви»[125]. Все это, в совокупности с описанной выше предысторией движения ревнителей церковного обновления, позволяет утверждать, что революционные события явились хотя и не причиной, но мощным внешним толчком для кристаллизации и обнародования идей церковного обновления и окончательного оформления группы «32-х».

Петербургские священники обратились за поддержкой к митр. Антонию (Вадковскому), первенствующему члену Св. Синода. 14 февраля 1905 г. состоялась встреча молодых клириков с митрополитом и викарными епископами Санкт-Петербургской епархии. На следующий день эта встреча была по свежим следам «протоколярно» описана о. Константином Аггеевым в письме своему киевскому другу.

Дорогой Петр Павлович!

Вчера совершилось важное событие, могущее отразиться большими последствиями. Мы были у митрополита в количестве 21 человека. М<итрополит> пригласил к беседе трех викариев – Кирилла, Сергия и Антонина[126]. Ввиду важности дела постараюсь описать тебе протоколярно.

Принимаем благословение. Среди нас ни одного протоиерея. «Все, – говорит Владыка, – молодые». Сели. Открываю по заранее составленному плану беседу я. «В<аше> В<ысокопреосвященство>! 11 февраля мы – группа свящ<енников> – просили нас принять. Ныне имеем честь предстать пред Вами. Считаем своим долгом сказать, что среди нас нет многих согласных с нами во взглядах: мы не собирали внушит<ельного> количества. Я лично, недавно служивший в двух других епархиях, свидетельствую, что и там немало лиц, которые готовы будут подписаться под нашими взглядами.

Усердно просим: оцените наши пожелания не количеством или качеством лиц, представляющих их, а существом дела, внутренней истиной. Юны мы, как изволили Вы выразиться, и малы, но да совершится на сей раз хвала Богу, Высочайшей Правде – из малых и юных уст!»

Затем речь ведет о. Чельцов: «Исповедуем свою вину. До сих пор мы приходили в Ваши покои лишь за нагоняями да наградами. Видели в Вас Владыку и только. Ныне желаем видеть Отца». А<нтоний> прерывает: «И мы исповедуем свою вину: мы, быть может, были в этом виноваты. И теперь очень рады Вашему почину».

Чельцов: «Мы читали Ваше заключение о свободе совести. Я лично слышал от Вас, что Вы высказались за полную свободу совести, и дал Вам за это земной поклон. Позвольте такой же земной поклон принести от лица всех здесь присутствующих… Вы сняли позорное пятно с нашей церкви, освободив ее от полицейских обязанностей».

А<нтоний> прерывает и говорит: «Подтверждаю бумагой, что теперь полная свобода совести с возможностью перехода из православия в любое исповедание».

Чельцов: «Отныне чуждые государств<енной> опеки мы должны стать на свои ноги. Только внутренней мощью можем вести борьбу с иначеверующими. Время подумать о тех условиях, в которых нам приходится жить и действовать. Свободны ли мы, члены господствующей церкви?»

После некоторого малозначащего перерыва вступает о. Слободской:

– Мы не свободны. Синод наш раб светской власти. По существующему узаконению – фактически подтверждаемому, – постановления наших иерархов, не доложенные Государю обер-прокурором, остаются недействительными. Наш оплавляющий Ц<ерковный> иерарх не имеет права доступа пред Государем. Такое ужасное положение Центрального Церк<овного>Управления отражается тяжело на всей церковной жизни. Чего не коснись, во всем мы должны озираться на Литейный, где живет О<бер>-пр<окурор> и его товарищ.

В Комитете министров нашу церковь представляет не лицо священника, а мундир. И ныне, когда все винты нашей государственной жизни развинтились и когда мы накануне коренной реформы нашей госуд<арственной> жизни, мысль наша – о церкви и ее реформе. Кто же скажет о них? Просим собора всероссийского. Пусть идея соборности прежде всего найдет место там, где она издавна имела его…

М<итрополит> соглашается, хотя делает поправку: «Чем нас стесняет такой порядок?» (как-то иначе выразился).

Вступаю я: «Нас обвиняют, и справедливо, в постоянной лжи, ибо мы говорим только и должны говорить однобокую правду. Возьмем существенный вопрос об отношении самодержавия и православия. Мы убеждены, что священник должен стоять выше политических партий. Мы убеждены в ложности положения, высказанного в адрес Рус<ского> Собр<ания>, “о неразрывной святыне самодержавия и православия”. Зачем же нас заставляют говорить об особой святости самодержавия?»

– Кто же Вас заставляет?

– Владыко! Ведь самодержавие у вас возведено на степень религиозной догмы. Позвольте развить далее мысль Ивана Павлин<овича> Слобод<ского> о соборе. Великую рану нашей церкви составляет разрыв иерархов с иереями и мирянами. Епископы наши в деле управления церковного совершенно игнорируют нас. Разрыв этот простирается и на мирян. Просим Собора, но такого, какой был в древней церкви, где бы представлялась вся церковь.

Далее нарушился порядок лицами, не Бывшими на предварительном собрании. Перешли к синодальному посланию[127]. М<итрополит> просит откровенного мнения. Говорю от лица всех отрицательное мнение: 1) это ссылка на англо-японские деньги.

– Но, о. К<онстантин>, ведь они же получали деньги.

– Получали, но из кассы социал-демократов.

2) ни слова утешения и сожаления рабочим. Тут та же однобокая правда…

Перешли к рабочему вопросу. Мы разбираем фабрики, но с обязательством самого широкого печалования и с надеждой, что М<итрополит> поедет по нашей просьбе всюду, когда явятся нужда в предстательстве.

Сам М<итрополит> говорит очень откровенно и совершенно по-братски. «В предстоящих занятиях особых совещаний предстоит рассуждение о реформе церкви. Я буду там. И благодаря Вам многие вопросы шире и иначе освещаются у меня. Спасибо. Я совершенно благословляю Ваши собрания. Нам нужно организоваться. Я прошу, хотя бы раз в месяц, собираться у меня для такой же совершенно откровенной беседы. Просим к тому же и наших викариев». «Мы сами, – забасил Антонин, – получили сладость общений и поучений от Вас». Что-то вроде этого.

– Нам, – говорит М<итрополит>, – нужно организовать свою пастырскую кассу взаимопомощи, свой суд чести.

Точно он слышал наши мечты.

Беседовали около 3 часов. Встали в 9¼ ч. «В виду таких блестящих результатов, – говорит о. Егоров, – возблагодарим Бога». «Очень хорошо, – говорит М<итрополит>. – Что же мы запоем?» И раздалось: «Достойно есть». Знаешь, какой трепет прошел по душам <нрзб> все повскакивали.

От митрополита приехали ко мне (С. 297–301).

Приведенное письмо о. Константина Аггеева позволяет не только прояснить точное число священников, изначально входивших в группу, их церковный статус («ни одного протоиерея»), имена наиболее активных или репрезентативных из них (по предварительной договоренности участников группы разговор с митрополитом вели священники Константин Аггеев, Михаил Чельцов и Иоанн Слодобской), но и почувствовать атмосферу встречи, узнать основные темы состоявшейся беседы: свобода совести, зависимость Русской церкви от светской власти, рабочий вопрос, созыв поместного собора.

В ретроспективном описании этого визита, помещенном в предисловии к сборнику «К церковному собору», акцент был сделан на том, что «собравшиеся священники горячо высказывали свои наболевшие чувства по поводу печального, неестественно бессильного положения Церкви, ярко обнаружившегося во дни общественных потрясений» [128]. Тогда как свящ. Григорий Петров в заметке «Почему 32?», опубликованной в газете «Русское слово»[129], писал, что главной целью визита столичных пастырей к митр. Антонию была просьба о «скорейшем созыве общецерковного собора».

Для участников группы эти темы были неразрывно связаны: собор, который участниками визита к митрополиту изначально мыслился как общецерковный, а не архиерейский, представлялся молодым клирикам залогом возвращения церкви внешней и внутренней свободы и возрождения соборности в ней.

Характерно, что, аргументируя необходимость независимости церкви от государственной власти, столичные клирики в первую очередь рисовали печальное положение церковной иерархии (синода и епископов), чем даже спровоцировали вопрос митр. Антония: «Чем вас (курсив наш. – Ю.Б.) не устраивает такое положение?»

В целом, с точки зрения свящ. Константина Аггеева, встреча митр. Антония (Вадковского) с группой столичных клириков проходила в обстановке взаимного доверия, открытости, желания совместно трудиться на благо церкви [130]. Священники взяли на себя деятельную ответственность за «горячие точки» – заводы и фабрики; митрополит ввел их в курс государственной политики в отношении церковной реформы, благодарил за поддержку и новый ракурс в освещении «больных» церковных вопросов. Митрополит «совершенно благословил» собрания священников по проблемам церковной реформы и пригласил их бывать у себя раз в месяц «для такой же совершенно откровенной беседы». Знаменательно, что предложение «организоваться» прозвучало именно из уст митр. Антония и было адресовано не только пришедшим на прием священникам, но присутствовавшим при беседе викарным епископам. На заре своей истории обновление церкви, безусловно, мыслилось всеми заинтересованными лицами как общецерковное дело, способное объединить, а не противоположить различные внутрицерковные силы и группы. Бурное развитие исторических событий вскоре обнажило внутренние противоречия в среде тех, кто присутствовал на этой исторической встрече, радикализировало полюса, но вдохновенное единство этого разговора приоткрыло перед всеми его участниками внутреннюю глубину и тайну свершавшегося на их глазах таинства Церкви, верность которому многие сохранили до конца жизни.

В февральском письме свящ. Константина Аггеева не упоминаются какие-либо записки, над составлением которых работала бы группа столичных священников. О записках, как о прямом следствии состоявшейся беседы группы с митрополитом, говорится в предисловии к сборнику «К церковному собору»: «Желая, чтобы эта беседа сопровождалась практическими результатами, члены кружка пришли к решению представить митрополиту ряд записок относительно выдвинутых жизнью и требовавших неотложного внимания церковных вопросов»[131]. Первая из этих записок, согласно тому же источнику, была подана митрополиту 15 марта и сопровождалась «письменным обращением к преосвященному Антонию»[132]. Архивные разыскания С. Л. Фирсова позволили установить, что в редакцию журнала «Церковный вестник» статья «О неотложности восстановления канонической свободы Православной Церкви в России» была передана свящ. Владимиром Колачевым за пять дней до этой даты – 10 марта. Однако совсем необязательно имел место «откровенный обман митрополита»[133]. Редактор «Церковного вестника» свящ. Александр Рождественский, входивший в состав группы «32-х» и, вероятно, регулировавший момент подачи текста в редакцию, мог руководствоваться издательскими соображениями, например, необходимостью подготовить номер к определенной дате – 17 марта. Если аудиенция у митрополита была назначена на 15 марта и у священников была надежда на поддержку со стороны иерарха, Рождественский, как редактор, мог рискнуть поставить «записку» в ближайший номер, тем более что развитие событий не позволяло медлить. 13 марта 1905 года Николай II, по ходатайству К. П. Победоносцева, передал вопрос о церковной реформе из Комитета министров в Синод[134], что, с одной стороны, ставило действия высшего духовенства под непосредственный контроль обер-прокурора, но с другой – переносило вопрос о церковных преобразованиях в сугубо церковное пространство и давало большие основания столичному духовенству для включения в его обсуждение.

Записка столичных священников была опубликована в № 11 журнала «Церковный вестник» под несколько измененным (смягченным) заглавием: «О необходимости перемен в русском церковном управлении». В журнале статья имела подзаголовок «Мнение группы столичных священников». Светские газеты, перепечатывая статью, сообщали, что обращение и записку подписали 32 петербургских священника [135]. Под именем «32-х» группа и фигурировала в печати, как минимум, до ноября 1905 года.

Современники и исследователи уже не раз отмечали знаменательное совпадение – одновременно с подачей столичными пастырями записки митрополиту Антонию вопрос о созыве поместного собора рассматривался на заседаниях Св. Синода, а публикация записки в «Церковном вестнике» непосредственно предшествовала синодальному определению о созыве поместного собора Русской церкви, всеподданнейшему докладу «архипастырей и священников Русской церкви» и адресу государю о восстановлении патриаршества.

Было ли это совпадение случайным? Предрешило ли выступление группы столичного духовенства решение Св. Синода? Или наоборот, С. Ю. Витте и митр. Антоний (Вадковский) умело направили и использовали «голос низов» в своей борьбе за церковные реформы? Мы не ставим перед собой цели дать окончательные ответы на эти непростые вопросы. Отметим только, что уже современники решали их по-разному. Так, В. В. Розанов писал, что «32 священника, как нам известно, подали заявление вполне самостоятельно, без подсказываний и внушений»[136]. Проф. Н. К. Никольский сетовал на то, что записка «32-х» «получила значение документа, до известной степени предрешившего сложный вопрос об управлении всею русской Церковью на новых началах»[137]. Прот. Философ Орнатский, наоборот, писал, что вопрос этот решался на уровне высшей государственной и церковной власти, а записка «32-х» была использована руководящими лицами в своих целях: «Когда записка 32-х священников появилась в руках высшего духовного начальства, проект преобразования церкви был решен не только в принципе, но и разработан детально, записку же было разрешено напечатать для того, чтобы пустить важный вопрос на обсуждение в повременной печати»[138].

Участники группы в разное время по-разному определяли степень обусловленности синодальных решений своей первой запиской. Так, в письме от 22 марта 1905 года свящ. Константин Аггеев намекал, что она могла иметь некоторое влияние на решения Синода: «Известны нам все детали Синодского заседания после нашей записки» (курсив наш. – Ю. Б.). Позднее же столичные священники, входившие в группу, настойчиво подчеркивали, что временное совпадение было случайным, и видение собора членами Синода и участниками группы в главном расходится. В предисловии к сборнику «К церковному собору» сообщалось: «Оказалось, что вечером 15 марта в его (митрополита. – Ю. Б.) покоях должны были собраться члены Св. Синода для обсуждения уже возбужденного правительством вопроса о преобразованиях в церковном управлении и созвании поместного собора. Высокопр<еосвященный> Антоний обещал сообщить и сообщил в этом собрании членам Св. Синода о представленной ему записке»[139]. В журнале «Церковно-общественная жизнь» члены группы высказались еще определеннее: «Первая брошюра, оттиск статьи, напечатанной в № 11 “Церковного вестника” за 1905 г., получила уже историческое значение – не по действительному влиянию своему на ход событий, а по случайному совпадению (курсив наш. – Ю. Б.) во времени появления с синодальным определением 22 марта о созыве Поместного собора русской Церкви. Так как эта статья представлена была предварительно митр. Антонию, как особое мнение 32-х столичных священников, всего за несколько дней до этого определения, то печать и увидела в ней причину решенной Синодом меры, повлиявшей при том на узкий характер ее»[140].

Главный пункт, по которому авторы записки постарались отмежеваться от синодальных постановлений, заключался в составе ожидаемого собора: «Но если в решении Синода еще можно было видеть желание ограничить состав первого поместного собора одними архиереями, в целях и интересах исключительно высшей иерархии, то уж совсем несправедливо было обвинять в том записку 32-х священников. Она настаивала на всецерковном соборе, а не на епископском или клерикальном»[141].

Свящ. Константин Аггеев высказывал подозрение, что единство епископов и пресвитеров, имевшее место во время встречи у митр. Антония 14 февраля, было нарушено именно в вопросе о составе будущего собора практически сразу после мартовских синодальных заседаний. Подробности о «революционном» заседании 22 марта, на котором решался вопрос о поместном соборе и восстановлении патриаршества, они узнали, скорее всего, от еп. Антония (Храповицкого) (Аггеев упоминает о совместном обеде с ним у А. П. Рождественского). Пересказывая в письме к другу подробности заседания Синода, о. Константин лишь в одном случае ставит под сомнение слова еп. Антония: «По словам еп. Антония, соборность в адресе понимается в широком смысле, т. е. с участием пресвитеров и мирян. Но мы ему не верим. У меня лично от прежнего пиетета к нему ничего не осталось, и на собраниях кружка я являюсь лицом, предостерегающим от этого епископа, по мнению которого Церковь – монашество. Неотложное наше дело в данную минуту – это добиться того, чтобы на первом же соборе были и пресвитеры, и миряне. “Не добьемся этого, – говорит, ныне уже архимандрит, Михаил (Семенов), – для последующих соборов это будет еще труднее…” Высказана была мысль деятельно работать в этом направлении. На следующее воскресенье о. Михаил представил нам все данные за то, чтобы на соборе были и пресвитеры, и миряне. Пойдем к Митрополиту. Будем печатать статьи в этом направлении. Постановлено просить и все другие города о возбуждении соответствующих петиций» (С. 302).

Вероятно, именно в рамках реализации этой программы и с целью убедить церковную и общественную публику в своей непричастности к идее исключительно архиерейского собора группа была вынуждена опубликовать в газете «Слово» (№ 116, 5 апр.) текст поданного вместе с запиской письменного обращения к митрополиту. Авторы обращения писали: «Современное положение столичного духовенства, а равно и пастырей всей России, невыносимо тяжело. Со всех сторон слышатся требования, просьбы, мольбы, полные душевной муки: от нас требуют положительного и ясного ответа на поставленные современностью неотложные вопросы общественной жизни»[142]. Далее священники утверждали, что никакой частный голос в такую трудную эпоху не может быть услышан: «От нас требуют не нашего личного мнения, а голоса всей Церкви, в которой желали бы видеть святую учительницу жизни»[143]. Но голос всей Церкви, «перед авторитетом которого склонится и пасомый и пастырь», может прозвучать только от лица поместного собора всей церкви. В конце обращения столичные пастыри излагали свою «горячую просьбу»: «Во имя блага нашей Церкви: употребите все свое влияние, настойте на том, чтобы немедленно был созван церковный собор, на котором епископы вместе с пастырями, свободно избранными от каждой епархии, и представителями от мирян могли бы всесторонне обсудить современное положение нашей Церкви и решить неотложные церковные вопросы»[144].

Следующим шагом в борьбе за всецерковный собор стала подготовка к публикации второй записки группы «32-х» «О составе церковного собора». Она была представлена «32-мя» священниками митр. Антонию в мае и опубликована в № 21 «Церковного вестника» от 26 мая 1905 года. Судя по письмам свящ. Константина Аггеева, работа над этой запиской велась в течение всего апреля. Первое упоминание о «редактировании нашей записки о необходимости хотя бы не полноправного участия в Соборе пресвитеров и мирян» (С. 308) появляется в письме Кудрявцеву от 2 апреля, а 27 апреля должно было состояться общее собрание кружка «для последнего обсуждения нашей записки о составе собора» (С. 317). Текст записки составлял свящ. Михаил Чельцов, затем он был «тщательно просмотрен, изменен и дополнен» рабочей группой, состоящей из четырех человек (вероятно, в состав группы входили Аксаков, Аггеев, Колачев и Чельцов), и наконец, вынесен на общее обсуждение всех членов кружка.

На содержание второй записки «32-х» петербургских священников оказала влияние брошюра проф. Н. А. Заозерского «О средствах усиления власти нашего высшего церковного управления», которую свящ. Владимир Колачев предлагал перепечатать в журнале «Церковный вестник»; письма П. П. Кудрявцева; дискуссии внутри рабочей группы, о которых Аггеев сообщал: «Я рад, что наша партия перевесила: центр тяжести – Слово Божие и Церковная История. О канонах ни разу не упомянуто» (С. 314). Записка имела приложение в виде проекта «Как именно произвести выборы представителей от белого духовенства и от мирян на первый собор всей Русской Церкви»[145].

Митрополит Антоний разрешил напечатать записку в «Церковном вестнике» в качестве передовой, но без указания на ее происхождение. Видимо, это разрешение далось ему нелегко, поскольку к этому времени в прессе была развернута активная травля Петербургского владыки, и ходили слухи о его перемещении на Московскую кафедру. Аггеев в письме прокомментировал ситуацию кратко: «Митрополит разрешил, но какая была предварительная беседа!» (С. 328). Одновременно записка «О составе церковного собора» была напечатана во всех петербургских газетах. В «Церковном вестнике» ее сопровождало примечание еп. Сергия (Страгородского), в котором говорилось: «Боясь влияния епископов, автор хочет большую часть голосов отдать белому (не низшему) духовенству..…»[146]. Несмотря на сложные обстоятельства публикации записки и критику, сопровождавшую ее в самый момент появления, свою задачу она выполнила – стала «точным и ясным выражением» взглядов группы на ожидавшийся поместный собор.

Попутно отметим, что группа готовила также третью записку «о предметах, подлежащих предстоящему собору» (С. 332), текст которой, вероятно, должен был написать в Киеве Евгений Зотикович Капралов[147].

Во внутренней жизни группы «32-х» в этот первый период ее существования можно выделить несколько тенденций.

С момента публикации первой записки группы в «Церковном вестнике» и благословения деятельности «32-х» митр. Антонием статус группы резко изменился – начался публичный период ее существования: «Дальнейшая деятельность его (кружка. – Ю.Б.) стала гласной. Он привлекает к себе большее и большее внимание как со стороны духовенства, так и со стороны мирян; из последних некоторые вступили в состав кружка и приняли в его работах деятельное участие»[148]. Группа, возможно, неожиданно для себя, попала в поле острой газетно-журнальной полемики и была вынуждена реагировать на те вызовы и вопросы, которые поступали к ней со всех сторон.

Характерен в этом отношении «печальный» (по выражению свящ. Константина Аггеева) инцидент с проф. СПбДА Н. К. Никольским. Он обратился к петербургским священникам в газете «Новое время» с упреком и вопросом, почему они скрыли свои имена. Кто они? Почему не назвали себя? Кто они по своему положению и авторитету, насколько сведущи в истории и канонике? Отсутствие ответов на эти вопросы вызывало «подозрение, что дело идет не о пользе церкви, а идет борьба за власть, за личные преимущества»[149].

В день публикации статьи Никольского в редакцию «Нового времени» устремились сразу два представителя группы столичных священников: Владимир Колачев и Константин Аггеев. Первый из них передал «В. В. Розанову для помещения в “Новом времени” заметку по поводу статьи проф. Н. К. Никольского с изложением фактической стороны дела относительно записки “32-х” священников, и, между прочим, с разъяснением, почему эта записка появилась в печати без подписей»[150]. Второй – лично передал «г-ну секретарю редакции “Нового времени” письмо, за подписью, для напечатания в качестве краткого объяснения по поводу статьи Никольского»[151].

До 2 апреля газета «Новое время» не помещала никаких объяснений, чем вызвала яростную критику со стороны газеты «Слово». В конечном итоге объяснения появились в газете «Русское слово» и прозвучали они из уст свящ. Григория Петрова. Отец Григорий утверждал, что «составители этой записки или, вернее, подавшие ее должны быть освобождены от всякой, самой малейшей тени каких-либо неблаговидных заподозрений», потому что они не только не искали личной выгоды, но и подали заявление, несмотря на угрозы в их адрес:

Когда среди столичного духовенства пошел говор о составлении записки кружком священников, тогда упорный слух передавал угрозу синодального чиновничества:

– Раскассировать всех участников кружка.

И участники кружка решили подать свою записку, не обращая внимания ни на какие страхи и угрозы [152].

Аналогичное объяснение отсутствия имен предлагал и В. В. Розанов в заметке, предварявшей публикацию статьи Никольского: «Священники оттого и не подписались, что робели подписаться, что шаг, ими делаемый, содержал в себе долю служебного риска и мог повернуться весьма и весьма для них неблагоприятно, тем более что почти без исключений это священники молодые, “незаслуженные”»[153].

Однако свящ. Григорий Петров намекал еще на одну причину анонимности записки – личную волю митрополита: «Мы достоверно знаем и утверждаем, что все, подписавшие записку, подписались под ней полностью. Подпись одного из участников подачи, отсутствовавшего в то время в Петербурге, была сделана даже по телеграфу. Так с подписями записка и была подана Высокопреосвященнейшему Антонию, а если в “Церковном вестнике” она появилась не подписанною, то это произошло не по воле подписавших»[154].

В конечном итоге участники группы нашли возможность лично встретиться с профессором кафедры гомилетики и истории проповедничества СПбДА Никольским и прояснить ситуацию: «Инцидент с Никольским печальный. Мы все очень высоко ставили его и совершенно солидарны с ним. Большое спасибо С. Н. Булгакову. На днях он после сношения со мной устроил при редакции “Вопросов жизни” заседание литературно-философского общества по вопросу церковной реформы. Я привел на заседание из своих 10 человек. Через одного знакомого пригласил Никольского. Собрались в 8 часов. Начало собраний было в 9. Целый час тузили бедного Николая Константиновича, все же виноватого, несмотря на прекрасные мысли статьи. <.. > Мы подробно изложили ход дела. Неправ Никольский: мы все подписались, а дополнительные подписи с возражениями – моя, напр<имер>, – не напечатана в “Новом времени”, неизвестно почему» (С. 307).

Другим следствием выхода группы в публичную сферу можно считать ее сближение с богоискательской интеллигенцией. Если во времена РФС тон задавали инициаторы собраний из светской среды, то теперь, по словам Аггеева, «светские оппоненты кричали: “Говорите так, как теперь, мы за вами пойдем”» (С. 309). Д. С. Мережковский о записке «32-х» сказал: «Ничего еще подобного не было: одна она среди массы всевозможных записок ставит вопрос, волнующий всех, на самую глубокую почву в родном нам направлении» (С. 309). Мережковский, В. В. Розанов, Бердяев, Глинка-Волжский, Аскольдов, Лосский, Философов, Минский, Булгаков предлагали священникам из круга «32-х» участие в еженедельных религиозно-философских собраниях; с апреля 1905 г. велись переговоры о совместном издании журнала.

Наконец, участники группы быстро понимают, что широкая публикация взглядов влечет за собой не только упреки и критику, но и обретение новых друзей и единомышленников. На этом этапе движение церковного обновления, безусловно, оказывается заинтересовано в привлечении новых и новых сторонников прежде всего из среды духовенства. Поэтому уже 21 апреля 1905 г. Аггеев пишет о «немедленном издании сборника “32-х”» как о первоочередной задаче. «Цель сборника – возможно шире осведомить с нашими взглядами – особенно сельское духовенство» (С. 313). Сборник был призван стать идейной платформой и своеобразным манифестом нового церковного движения. Он увидел свет только в 1906 г. и получил название «К церковному собору».

Публичность группы, официальная поддержка ее деятельности церковными властями, общий вектор государственной политики, направленный в сторону церковных реформ, приводят к быстрому расширению круга «32-х». В конце марта свящ. Владимир Колачев сообщал А. П. Рождественскому: «Наши групповые собрания по Воскресеньям у о. Рудинского (Итал<ьянская,> 12) с 8 часов. Там до умножения <?> свыше 50 число участников»[155]; а свящ. Константин Аггеев в письме от 2 апреля сетовал: «Наступает первый шаг открытой борьбы… Наступает испытание и для нашего кружка, теперь механически разросшегося…» (С. 308).

Видимо, изначально кружок был принципиально открыт для всех желающих в него вступить: «Наш кружок ширится, но. заметно ухудшается: затесались люди, с нами ничего общего не имевшие; затесались, потому что наша взяла…» (С. 303). Разрастание кружка привело его инициаторов к вопросу о границах. Аггеев выступил с предложением принимать в кружок только тех, кто подпишет составленные им тезисы. «Не подпишешь, ходи, слушай, но членом кружка не можешь быть» (С. 303). Видимо, эта идея не получила поддержки большинства, поэтому было принято другое решение, позволявшее группе сохранять свою идентичность: «Вопрос об организации решен так. Всеми делами и подготовкой к заседаниям заведует избранное бюро из 5 человек, в которое предызбраны – общее собрание окончательно должно избрать – кроме меня, оо. Чельцов, Колачев, Кремлевский (секретарь и казначей нашего кружка) и Аксаков Н. П. Заседания бюро постоянные. О месте и предмете рассуждений извещаются все члены кружка. И каждый из последних может приходить с правом голоса. Детальные стороны устава разрабатываются мною и будут представлены на первое же собрание кружка, т. е. в среду Фоминой» (С. 312).

На первом этапе своего существования группа «32-х» стихийно обретает концентрическую структуру. В центре (ядро) – бюро из пяти человек, определяющее стратегию деятельности группы, тематику встреч, составляющее записки и другие программные документы; ближайший к ядру круг – «пионеры нашего пастырского кружка, человек десять», собирающиеся в экстренных случаях, а также «для обсуждения некоторых вопросов, на которые не хватает времени на рядовых заседаниях» (С. 312); второй от центра круг – 20–30 клириков, которые решились на первый визит к митр. Антонию, и наконец, периферия – все остальные участники кружка, присоединившиеся позже, отчасти по идейным, отчасти по конъюнктурным соображениям.

В первой половине 1905 г. группа «32-х» еще сохраняет внутреннее единство с высшей церковной иерархией. В первую очередь это единство выразилось в той поддержке, которую группа петербургских священников оказала митр. Антонию в ситуации гонений на него. В адресе на имя владыки, составленном по просьбе группы свящ. Константином Аггеевым, в частности, говорилось: «Примите от нас, наш Архипастырь, выражение сыновнего страдания за своего отца и нашего преданного Вам сочувствия. Верьте, Владыко, скорби и 6оли, наносимые Вашему сердцу за одинаково дорогое всем нам дело церковного обновления – наши скорби и наши боли. И верные завету Спасителя об одинаковом кресте учителя и преданных ему учеников мы готовы разделить с Вами возможные в будущем тяжелые последствия недостойной агитации против Вас..…» (С. 318).

В то же время очевидно, что уже на этом этапе у группы петербургских священников назревал конфликт с епископатом, в первую очередь с еп. Антонием (Храповицким), полагавшим, что подлинную ответственность за церковь может нести только черное духовенство и, следовательно, собор должен быть по преимуществу архиерейским.

Таким образом, группа «32-х», организационно оформившись в конце января – начале февраля 1905 г., к концу марта уже смогла воплотить «идеи, носившиеся в воздухе», в более или менее целостной программе внутрицерковных преобразований. Программа складывалась в ситуации живого и динамичного диалога с церковными и общественными силами и в то же время содержала в себе давно выношенное и продуманное ядро.

В самом сжатом виде программа группы на первом этапе ее существования может быть сформулирована в следующих положениях:

1. Восстановление канонической свободы церкви как залог ее внутренней свободы: «Только Церковь, свободная в исповедании полноты своего самосознания, во внутреннем строе своем, в служении слова своего, в управлении всех дел своих и всего ей вверенного, только свободно самоуправляющаяся Церковь может поддерживать в совокупности чад своих полную, сыновне чистую веру в себя и в полноте обладать необходимым для осуществления ее божественного призвания голосом, от которого бы горели все человеческие сердца»[156].

2. «Мужественное свидетельство Церкви о правде общественной жизни, безбоязненное исповедание истины и перед высшими, как перед низшими»[157].

3. «Восстановление начертанного канонами строя церковного самоуправления»[158]: выборность епископата и духовенства, численное и территориальное уменьшение церковной единицы, «самостоятельная, широко развитая жизнь приходов», повременные соборы всей церкви.

4. Созыв всецерковного поместного собора Русской церкви: «…на ожидаемом русском поместном соборе, кроме непременных участников его – всех епархиальных архиереев, должны непременно присутствовать выборные от духовенства и мирян»[159].

5. Практическая разработка положения о производстве выборов на всецерковный собор[160].

В течение первой половины 1905 г. революционные события воспринимались в церковной среде как события локального масштаба: по выражению еп. Кирилла (Смирнова), «печальные события начала текущего года, обнаружившиеся главным образом в местах расположения фабрик и заводов»[161]. Однако эти события остро поставили вопрос об изменении типа религиозного сознания, начавшемся в России, стремительно превращавшейся из страны аграрного патриархального уклада в индустриальную державу.

В эту непростую эпоху церковь была призвана не только латать «социальные дыры», но и думать о том, как помочь русскому человеку утверждаться в вере в новых условиях. События 9 января обнажили назревшие социальные и духовные противоречия, но в то же время вызвали к жизни и утвердили ряд церковных инициатив, призванных эти противоречия уврачевать, В это время оформляется группа молодых инициативных священников, обладающих достаточным образованием («академиков» – выпускников духовных академий), свободным временем, готовых думать не только о хлебе насущном, но и о судьбах церкви, Не находя возможности действовать внутри существующих церковных структур, эти петербургские священники создают неформальный, не зарегистрированный епархиальной властью, «частный» кружок, который выступает с рядом инициатив, предлагающих не местное врачевание церковного организма, а его принципиальное обновление через возвращение к исходным каноническим основам, Возвращение к каноническому строю церковной жизни мыслится авторами записки через поместный собор Русской церкви, Именно с просьбой о созыве поместного собора петербургские священники и обращаются к митр, Антонию (Вадковскому),

После публикации записки группы в официальном издании СПбДА, «Церковном вестнике», и благословения митрополита группа получает широкую известность и полулегальный статус, начинает расти численно и в процессе публичной полемики вырабатывает и оттачивает свою программу,

Содержание записок «32-х», опубликованных в первой половине 1905 г, говорит о том, что первоначально группа инициативных петербургских священников, озабоченных духовной судьбой русского народа, мыслила свою деятельность прежде всего как внутрицерковную, полагая, что обновление и оздоровление церкви может повлиять на ситуацию в обществе,

Однако вопрос о церковных реформах, бурно обсуждавшийся в прессе, не претворялся в жизнь, созыв поместного собора был отложен императором на неопределенное время, между тем как революционный кризис глубже и глубже захватывал страну, Осенью 1905 г, начался второй этап в развитии русской революции, коренным образом повлиявший и на деятельность группы «32-х»,

Союз церковного обновления

Воссоздать картину взволнованной революцией России позволяют письма, адресованные прот. Иоанну Сергиеву (Кронштадтскому). Массовый поток писем и телеграмм «всероссийскому батюшке» с описанием революционных событий начинается осенью 1905 года.

Так, 24 сентября Л. А. Тихомиров пишет о. Иоанну о тяжелых днях в Москве[162]; 12 октября свящ. Василий Левицкий телеграфирует о том, что уже вторые сутки находится «в положении жертвы» из-за забастовки железнодорожных рабочих [163]; 23 октября Ситников из Кременчуга сообщает, что городские беспорядки помешали ему своевременно поздравить батюшку с днем ангела[164].

Тревожные известия поступают с разных концов страны. Так, монахини Иоанно-Богословского монастыря г. Золотоноша Полтавской губернии Зинаида, Рафаила и Ефросинья в письме от 30 октября 1905 г. сообщают о. Иоанну: «В 10 верстах от нашего монастыря утром того же 18 – го октября бунтовщики ворвались в селение Коробовку и тамошних жителей 23 души молодежи пристали к бунтовщикам. А полицейские от страха убежали. Эти схватили станового и связали ему руки назад и все погоны на нем оборвали и били его и ребро ему переломили и связанного его до полиции вели в нижнем только белье, и плевали на него и говорили будет вам пановать, напились нашей крови, и мучили его как Спасителя… А сами вся… толпа пришли в г. Золотоношу разбивать. Хотели святителя Николая церковь спалить. Но общество золотоношское не допустили»[165].

Характерна реакция на бунт представителей церкви, в данном случае монахинь Золотоношского монастыря: «…мы все не спали, и плакали, и молились в отчаянии. вот когда приходит всему и во всем конец. но Господь и Божия Матерь нас в кругу пока еще покрывает, и за вашими святыми молитвами нас Бог еще хранит»[166].

События воспринимаются в апокалиптических тонах и, следовательно, не предполагают ни анализа, ни активного противодействия. Только Господь может защитить своих чад от разбушевавшейся стихии зла. Этот же принцип отношения церкви к революционным событиям формулирует в своих воспоминаниях митр. Вениамин, опираясь на личный духовный опыт. Во время летних каникул он стал свидетелем поджога помещичьих усадьб в родном краю, и как ответ на тревожные духовные вопрошания ему пришли слова из Писания «надлежит всему этому быть»:

«И что ты особенно этим терзаешься? Разве же ты управляешь миром: есть Бог, Который всем правит, на Него и положись. И всякий делай свое дело. Довольно этого с тебя!

Я совсем умирился. И часто потом приходили мне эти мысли, открывшиеся на горе у церкви»[167].

Среди простых верующих также нарастают предчувствия конца света: кто-то готовится к мученичеству, кто-то продает вещи и едет в Кронштадт[168].

Наряду с письмами апокалиптического характера в обширной корреспонденции о. Иоанна 1905–1907 годов появляются и письма, которые можно назвать «правдоискательскими». Их авторы ожидают от церкви не пассивного, хотя и молитвенного молчания, а решительного слова, способного уврачевать беды России. Анонимный автор в письме от 6 марта 1906 г. обращает внимание о. Иоанна «на нужды народа, находящегося в России, которому нужны не казацкие нагайки, которые практикуются проклятой “Бюрократией”, а те права, которые обещаны Государем Императором..…»[169]. Далее автор письма убеждает о. Иоанна, что забота об общественной нужде есть его прямая пастырская обязанность: «Вам как пастырю обязательно нужно успокоить и уврачевать болящую Россию, которая волнуется как море в бурную погоду»[170].

Петров, почитатель о. Иоанна из Северо-Западного края, также недоумевает по поводу «спокойного молчания, или сказать безгласия, столь уважаемого всеми о. Иоанна Кронштадтского; безмолвие его столь загадочно в то время, когда голос его нужен отечеству, нуждающемуся в нравственной и материальной помощи»[171].

Примером активной позиции церкви в ситуации разворачивающихся революционных событий может служить деятельность будущего митр. Евлогия (Георгиевского). В 1905 г. он уже занимал Холмскую кафедру и оказался в эпицентре не только революционной, но и национальной борьбы: «Вообще положение создалось в привислинских губерниях тревожное, представителей власти пугающее. Генерал-губернатор Скалон укрылся в крепости, другие начальствующие лица бездействовали. Правительственный корабль точно потерял направление. Я собрал Совет Холмского Братства и сказал горячую речь – призвал действовать, а не сидеть сложа руки. Было постановлено издать брошюру, чтобы успокоить народ и убедить его крепко отстаивать национальные русские начала, держаться существующих государственных устоев..…»[172].

В России, захваченной революцией 1905–1907 годов, в целом еще сохранялось доверие к церкви: прихожане отстаивали храмы, не поддавались на антицерковные провокации революционеров. Однако отнюдь не всегда верующие ждали от своих пастырей только молитв. Духовенство же, по выражению митр. Вениамина (Федченкова), «в массе оставалось как бы “вне политики”, это была лучшая “политика” их»[173]. Среди мотивов, обусловивших эту «внеполитичность» духовенства, митр. Вениамин называет принадлежность к буржуазному классу и пастырские соображения: «Легко разжечь недобрые инстинкты в человеке, а как трудно потом их утишать»[174]. Однако при этом митр. Вениамин замечает, что оборотной стороной отказа церкви отвечать на запросы времени становится падение ее авторитета в массах. «Причин много. Одна из них в нас самих: мы перестали быть “соленою солью” и потому не могли осолить и других. А привычки к прежним принципам послушания, подчинения еще более делали наше духовенство элементом малоактивным. И потому, можно сказать, духовенство тоже стояло на пороге пересмотра, испытания. И, увы – это было нам не нужно!»[175]

Группа «32-х» петербургских священников оказалась в числе представителей духовенства, считавших своим долгом прямо и действенно вмешиваться в происходящие события, реагировать на меняющуюся политическую ситуацию. 8 октября 1905 г. они опубликовали в газете «Русь» статью «Государственная Дума и пастырь Церкви», которая практически сразу же была выпущена отдельной брошюрой [176]. Из писем свящ. Константина Аггеева явствует, что автором этой статьи-доклада был свящ. Иоанн Егоров. Статья была обращена к «собратьям-пастырям» и призывала их «напрячь все усилия пастырской ревности», чтобы «убедить, возбудить, возжечь пламенное стремление к честному и правдивому исполнению великого дела выборов и участия в Государственной Думе»[177]. На первое место статья ставила животрепещущую задачу общественной жизни – «разъяснять, призывать, чтобы выборы были проведены честно и неподкупно» – и уже в связи с этой общественной задачей поднимала собственно церковные проблемы. Так, в числе опасностей, которые подстерегают пастырей в процессе решения поставленной задачи, в статье указывались три: 1) сословная корысть; 2) «въевшаяся в плоть и кровь нашей церковной жизни связь Церкви с государством»[178]; 3) «ложное мнение», что «христианству нет дела до земли, его задача выше»[179].

Авторы статьи «агитировали» за Государственную думу, которая, по их мнению, могла бы дать русской жизни соборный характер, но не забывали и о церкви, которую чаяли видеть «независимой, не обусловленной никакими формами государственной жизни, свободной», «самодовлеющей, самоценной, не входящей, как часть, во что-нибудь, но способной заключить в себе все как части»[180]. В октябре 1905 г. нарастающий накал социальных страстей привел к тому, что общественные задачи вышли в деятельности группы «32-х» на первый план и до некоторой степени обособились от задач внутрицерковных.

Еще одна записка этой группы была опубликована в № 43 журнала «Церковный вестник» от 27 октября 1905 г. и представляла собой воззвание «Собратьям-пастырям всех исповеданий и всем, кому дороги заветы Христа, о страшных событиях наших дней»[181]. В ней, в частности, говорилось: «“Осужден, чьи уста будут молчать в эти дни”, кто с криком боли и ужаса, с мольбой и протестом не встанет на дороге насилия. Безмолвствовать не время: должно всем, у кого еще бьется сердце в груди и действует разум, напрячь все усилия, чтобы остановить начавшийся грозный поток всесокрушающего зла..…»[182].

В записке напрямую не шла речь о политических симпатиях петербургских священников, но недвусмысленно приветствовалась «эра свободы для всех граждан России» и осуждались насильники, дающие антихристианские предписания «не жалеть патронов»[183].

Нетрудно заметить, что и по стилю, и по проблематике эти записки отличались от двух предыдущих: место богословских рассуждений со ссылками на Священное писание и святоотеческие источники заняли горячие публицистические речи, проповеди, призывы, подчас окрашенные характерной политизированной лексикой эпохи.

17 октября 1905 г. был опубликован манифест императора Николая II «Об усовершенствовании государственного порядка», провозгласивший неприкосновенность личности, свободу слова, собраний, союзов и объявивший о созыве Государственной думы с законодательными правами.

Карташев указывает, что именно «доверяясь манифесту 17 октября», кружок петербургских священников решил объявить себя Союзом ревнителей церковного обновления «с органической тенденцией всякого союза к расширению своих функций»[184]. Внутренние причины изменения статуса группы были указаны в предисловии к сборнику «К церковному собору»: «Расширившись в своем составе вступлением новых членов, духовных и светских, и сознавая необходимость еще большего расширения, а вместе с тем не только теоретических работ, но и соответствующей практической деятельности, – группа “32-х” петербургских священников предположила наименовать себя Союзом Церковного Обновления»[185].

Пока не обнаружены документы, свидетельствующие об официальной регистрации Союза, возможно, потому, что не была еще выработана система регистрации подобных объединений. В своих письмах свящ. Константин Аггеев впервые называет «пастырский кружок» «союзом» 23 сентября 1905 года. Однако для него это наименование – признак внутренней организации («Пастырский кружок наш стал на твердую почву самоопределения. Все ведение дела передано в бюро. Ему предоставлено выработать устав союза..…» (С. 336)), а не внешней регистрации. В начале октября он сообщал, что Союз обрел название и устав: «Тебе известно то, на какой плодотворный путь в организационном отношении стал наш кружок. Выбрали подготовительный Комитет, который на своих плечах несет всю работу. В предварительных заседаниях мы выработали Устав “Союза церковного обновления”, проштудировали доклад свящ. Егорова “Государственная Дума и пастырь церкви”, доклад Н. П. Аксакова “По поводу предложений Обер-Синоду о предстоящем ц<ерковном> соборе”. И все это огромное дело представили на заседание Союза» (С. 338). Однако в том же письме он сетует: «Наш Союз вещает мне новые тучи. Существование его противозаконно. И все же мы будем собираться» (С. 339).

В сборнике «К церковному собору», выпущенном в феврале 1906 г., все еще указывалось, что кружок встретил затруднения к переименованию и поэтому сохраняет также и свое прежнее название «группа петербургских священников».

Тем не менее в № 46 «Церковного вестника» от 17 ноября 1905 г. было опубликовано первое объявление Союза. В объявлении говорилось: «К некоторым членам группы “32-х” петербургских священников неоднократно поступали запросы о том, как и где можно получить сведения о деятельности этой группы, приобрести ее издания, вступить с нею в отношения и прочее. В виду этих запросов названная группа, точнее, – “Союз Церковного Обновления” с готовностью протягивает руку общения всем сочувствующим делу полного и всестороннего обновления нашей церковной жизни и просит тех, кто пожелал бы иметь какое-нибудь сношение с “Союзом”, судя о нем по обнародованным уже от группы “32-х” священников запискам, обращаться по адресу: С.-Петербург, Петроградская Сторона, Малая Дворянская, д. 2, кв. 6. – в “Союз Церковного Обновления”. Другие газеты, в особенности провинциальные, просим перепечатать»[186].

В январе 1906 г. это объявление было повторено в журнале «Церковно-общественная жизнь», издаваемом при Казанской духовной академии, что свидетельствовало о стремлении членов Союза сделать организацию всероссийской. В декабре 1905 г. казанский журнал обнародовал статистику: членов Союза, духовных и светских, было шестьдесят человек. Как писал Карташев, «оказавшись невольно в голове движения всего белого духовенства и побуждаемый призывными голосами из провинции, кружок почувствовал сугубую нравственную обязанность работать в раз принятом направлении» [187].

Члены Союза озаботились составлением и опубликованием программы, подчеркнув необходимость полного обновления

современного им церковного строя и возрождения церковной жизни. Программа была обнародована в журнале «Церковно-общественная жизнь» (1906. № 5) и только затем перепечатана в журнале «Церковный вестник» (1906. 9 февр. № 6).

Программу предваряла преамбула, связывающая движение церковного обновления с общественными процессами, всколыхнувшими русское общество в ходе революции 1905 г.: «Могучее освободительное движение, властно захватившее собою все слои русского общества, все ведомства и учреждения, не могло не отразиться в должной мере и на положении русской церкви и духовенства»[188]. Последние пункты программы возвращались к проблеме взаимосвязи церкви и общества, но на ином уровне – церковь призывалась к деятельности по преображению мира: «П. 11. Союз признает, что Церкви принадлежит обетование обновить весь мир и что свободная наука, искусство и культура представляют не только могучее средство этого обновления, но и не преходящие элементы Царства Божия». В последнем, 12-м пункте, декларировался «взгляд на весь мир как на область, подлежащую претворению христианами в Царство Божие».

В первом пункте своей программы Союз церковного обновления заявлял, что он «общей целью своей ставит служение делу обновления церковной жизни в смысле свободного, верного вселенскому христианству, всестороннего церковного творчества на основе всеобъемлющей христианской истины». В формулировке основной цели организаторы старались гармонично соотнести две стороны жизни Церкви: ее непрестанное, свободное и творческое развитие, движение, обновление и ее незыблемую укорененность во Христе, верность Преданию и Писанию. Дальнейшие пункты программы раскрывали, в чем именно в настоящий момент члены Союза видят пути обновления церковной жизни.

Первое и, вероятно, самое важное для авторов программы направление в жизни церкви было связано с освобождением ее от многолетней государственной опеки: «Веря, что Церковь, как учреждение вечное, Союз стремится к освобождению самой идеи Церкви от примешиваемых к ней идей государственных, а жизни Церковной от опеки и подчинения государству и другим человеческим союзам, как учреждениям временным». В цитируемом документе под сомнение ставилась и сама идея симфонии церкви и государства.

В программе далее говорилось: «Союз полагает, что догмат о единстве Церкви возлагает на него, как и на всех христиан, долг стремления к действительному объединению между собой членов Церкви, начиная от двух или трех, собирающихся во имя Христа, продолжая объединением между собою малых и великих общин, вплоть до установления полного и живого единства между всеми христианскими церквами».

Задачи межконфессионального общения, свидетельствовавшие о начале нового периода церковной истории, в этом пункте программы были тесно связаны с установкой на возрождение внутрицерковного единства, на восстановление церкви как живого соборного организма: «Союз полагает, что начало церковного единства находит свое восполнение в церковной соборности. Она должна осуществиться во всех церковных организациях от меньших до больших (приходской, епархиальный, областной соборы и учреждения при них) и во всех сторонах церковной жизни, во всей деятельности Церкви, в церковном управлении и церковном суде».

Следующие три пункта программы стали поводом для обвинения белого духовенства, составлявшего Союз, в «бунте» против епископата и монашества. В пятом пункте говорилось о том, что будущие соборы Русской церкви должны включать в себя «как членов клира, так и мирян». Шестой пункт требовал восстановления выборного начала «при замещении всех церковных служений, включая епископские». Наконец, в седьмом пункте «безусловно отрицалась неразрывность епископской власти и монашества».

Важное место в программе занимал также пункт о реформе духовных учебных заведений. В нем, в частности, говорилось: «Вместе с уничтожением указанных привилегий должен упраздниться сословно-церковный характер духовных учебных заведений, в наличном своем виде поддерживающих у нас осужденное Церковью существование духовной власти. Существующие средние духовно-учебные заведения должны быть обращены в общеобразовательные. Специально церковное образование и воспитание в совершенно новой его постановке – должно стать делом свободного избрания окончивших среднюю школу. Постановка высших богословских училищ должна соответствовать духу и характеру обновленного строя и обновленной жизни Церкви»[189].

Десятый пункт программы касался «попыток, направленных к уяснению христианского учения, оживлению богослужения и деятельному созиданию христианской общественности». Союз стремился к «утверждению среди христиан более совершенных образцов братского общения», причем и в общественной, и в материальной жизни.

Сопоставление программы Союза церковного обновления с записками группы «32-х» позволяет обнаружить ряд существенных изменений:

1. Идея созыва поместного собора, центральная в первых выступлениях «32-х» петербургских священников, смещается на периферию. Надежды на собор сменяются установкой на долгую и кропотливую работу в самых разнообразных сферах церковной жизни: создание общин, оживление богослужения, реформа духовной школы, восстановление выборного начала при замещении всех церковных служений и т. д. В программном предисловии к сборнику «К церковному собору» Союз церковного обновления так определил те сферы, в которых хотел бы послужить прояснению и раскрытию Христовой истины: «Строй церковной жизни, управление, суд, организация прихода, формы благочестия, богослужение, церковное воспитание и образование, разъяснение разного рода запросов живой церковной и общественно-государственной действительности и проч…»[190].

2. Более четко и определенно формулируется мысль о социальной ответственности Церкви за мир. Теперь речь идет не только о правдивом голосе Церкви, но и о ее задаче «обновить весь мир», претворить его в Царство Божье. В предисловии к сборнику об этом говорилось: «Особенное внимание будет уделяться настоятельно выдвигаемым современною жизнью вопросам о путях и средствах созидания христианской общественности – в связи со всей столь мало разработанной проблемой об отношении христианства к земной жизни человечества, его культурно-историческому творчеству, об участии Церкви в процессе государственного, общественного и экономического развития»[191].

3. Программа в целом становится более конкретной и практически осуществимой, она говорит не об изменениях в церковном управлении, которые не зависят от мнения небольшой группы священников, а о тех изменениях, которые могут начаться «снизу», от любых двух или трех «действительно объединенных между собой членов Церкви». Поэтому важнейшей практической задачей Союз считал «возможное содействие возникновению и устройству, по крайней мере, в каждом городе церковных кружков и союзов из духовных и мирян, считая это наиболее верным и целесообразным путем к тому, чтобы благотворное церковное движение разрослось и охватило всю русскую церковь, подготовляя почву для предстоящего всецерковного собора и для новой жизни и деятельности нашей Церкви»[192].

Трудно не согласиться с мнением С. Л. Фирсова, что «на фоне разраставшейся революции политизация любого движения (даже религиозного) не выглядела аномально»[193]. Однако трудно и принять обвинения в «политиканстве», подчас звучавшие в адрес Союза. На наш взгляд, речь должна идти об особом искушении-испытании политикой, которое в определенный исторический момент проходило церковное движение. Характерно в этом отношении высказывание свящ. Константина Аггеева: «Ужасную ношу возложила на наши плечи история. Я порой физически чувствую что-то давящее» (С. 340).

Наиболее «политизированным» из всех текстов Союза церковного обновления стала статья «Об отношении Церкви и священства к современной общественно-политической жизни», опубликованная в журнале «Церковный вестник» за 1906 г. (16 марта. № 11. С. 321–331) и вскоре выпущенная отдельной брошюрой (СПб., 1906). В ней напрямую говорилось, что «каждый сознательный гражданин намечает для себя определенную политическую программу и становится деятельным членом той или другой политической партии»[194]. В записке заявлялось, что «пастырю лучше не связывать себя с определенной политической партией», при этом указывалось, что не все политические программы могут выдержать оценку с точки зрения «идеала правды Христовой»[195]. Этот идеал, выражающийся в любви до самопожертвования, в утверждении священного достоинства личности и полной недопустимости насилия (эксплуатации), авторы записки видели в деятельности «социальных и прогрессивно демократических партий»[196]. Поэтому они утверждали, что «дело Церкви Христовой – приветствовать это истинно-христианское движение улучшения участи труждающихся и обремененных, когда оно выходит даже от людей, чуждых Церкви»[197].

В названной статье политические приоритеты Союза были обоснованы ссылкой на богословские идеи проф. – прот. П. Я. Светлова: «Христианству предстоит великая задача довершить свою миссию в истории: вместе с преобразованием человека довершить преобразование обществ, народов, человечества, создать истинно-христианскую цивилизацию, перевести принесенное им Царство Божие из внутреннего мира лиц во внешний мир, и преобразованием общества и цивилизации в духе евангельских начал создать Царство Божие на земле»[198]. С точки зрения этой сверхзадачи христианства «более совершенным является тот политический строй, который основан на твердых началах законности, а потому сам по себе силен поддержать в гражданах убеждение, что есть правда Божия на земле»[199].

Понятие «христианской общественности» было введено в обращение В. С. Соловьевым в работах 1880-1890-х годов[200]. Однако Соловьев, утверждая необходимость человеческих трудов для воплощения Царства Божьего, писал о его возможности на земле с большей осторожностью: «Царствие Божие, совершенное в вечной божественной идее (“на небесах”), потенциально присущее нашей природе, необходимо есть вместе с тем нечто совершаемое для нас и через нас. С этой стороны оно есть наше дело, задача нашей деятельности..…»[201].

Члены Союза церковного обновления полагали, что «Церковь должна открыться не только во внутреннем мире отдельного человека, но проникнуть собою всю жизнь, преобразовать общественные условия жизни народов христианских и явиться объективно как Царствие Божие полносодержательное, воплощенное во внешних формах действительности»[202]. Очевидно, что писавшие эти строки были вдохновлены идеей Церкви, являющей Царствие Божье в силе, но кажется, что им не хватило точного и выверенного богословского языка, чтобы передать открывшуюся сердцу мистическую реальность.

Политическая взволнованность членов Союза церковного обновления, безусловно, имела свои границы. Неслучайно даже со страниц газет их упрекали в том, что они не присоединяются к нехристианскому освободительному движению [203]. Когда известные общественные деятели тех лет Д. С. Мережковский, Д. В. Философов, А. В. Карташев и некоторые другие попытались привлечь столичное духовенство для организации в столице митинга-протеста против усиливавшихся репрессий, границы политической активности священников стали очевидными. Митинг планировалось приурочить к годовщине Манифеста 17 октября. Инициаторы митинга собирались провозгласить «Воззвание к Церкви», составленное Мережковским в резком полемическом духе [204]. В «Воззвании» предлагалось от имени собравшихся священников и мирян признать правительство отступившим от духа христианства и лишившимся благословения православной церкви, разрешить армию от присяги, объявить Святейший Синод лишенным канонических прав и возносить молитвы за освобождение народа, прекратив возношение их за царя и царствующий дом. Заявлялось также и о необходимости созвать церковный собор. Карташев в письме к Мережковскому сообщал о результатах переговоров с лидерами Союза церковного обновления:

Дорогой Дмитрий Сергеевич. Был я у Аггеева. Предлагал. Не только не «зажглись», но без стыда замяли вопрос, как будто удивляясь моей наивности. Наполовину искренне не понимают, наполовину пугаются, как благонамеренные чиновники.

Сначала был один Аггеев. На мое предложение, ясное и довольно пространное, он сделал большие глаза, отвел их в сторону, протянул: «Мм..…» и занял меня другим разговором. Я почувствовал, что он в данную минуту не вверяется мне, потому что накануне видел меня с вами.

Через 5 минут явились Григ<орий> Петров и Егоров – с азартом рассказывают о своем участии в последних событиях «духовного ведомства». Я все-таки снова предложил проект митинга. Поддакнул один Гр<игорий> Петров, да и то с издевательским почти добавлением: «Конечно, можно высказаться на пастырском собрании и пригласить туда даже светских лиц, напр<имер> Антона Влад<имирови>ча, Аксакова, преподавателя семинарии…» Это говорил тот Гр<игорий> Петров, который в «Рус<ском> Сл<ове>» громит священников за «поповство».

Все они – только «попы».

На этих днях у них – интереснейшие собрания и рефераты по дух<овно>-акад<емическому> вопросу. Общее собрание разрешено даже Митрополитом (во вторник или среду). Больше им ничего не надо. Они чувствуют себя героями, занимаясь своими делишками, и воображают, что этот их домашний «бунт» есть бунт общероссийский и что больше с них ничего не требуется. Нечего и надеяться на быстрое собрание митинга, нужно договориться с этими колодами. Поджигать их с разных концов. Сегодня я возьмусь за Колачева. Не загорится ли кто из семинарских педагогов и т. д.? Вполне своего человека они послушают.[205]

А. И. Введенский, лидер послереволюционного «обновленчества», отзывался о деятельности Союза церковного обновления как о явлении политически безобидном и наивном: «Оглядываясь назад, видишь всю безобидность этого освободительного движения. Это всего-навсего мечта о более каноническом устройстве церкви, протест против бюрократического Синода, воззвание к нравственному сознанию верующих, а также тому подобные очень благородные, но и очень невинные вещи»[206].

Наконец, приведем строки из письма свящ. Константина Аггеева от 9 декабря 1905 г., демонстрирующие, что искушение «политикой» и «освободительным движением» было достаточно быстро преодолено даже самыми политически активными участниками Союза: «Действия революционеров – совершенное самодержавие, попрание свободы, порою инквизиция. Отныне я лично отказываюсь сказать, как прежде: я на стороне наличного освободительного движения..…» (С. 360).

Несмотря на вовлеченность в общественные процессы эпохи, внимание участников Союза к собственно церковной проблематике никогда не ослабевало. В феврале 1906 г. наконец увидел свет сборник «К церковному собору», в который вошли программные выступления членов группы. Две крупные канонико-богословские статьи этого сборника «Всецерковный собор и выборное начало в Церкви. Ответ на записку преосвящ. Антония, еп. Волынского и Житомирского» и «Соборы и патриархи» имеют помету: «Работа исполнена по поручению так называемой группы “32-х” петербургских священников, или точнее “Союза Церковного обновления”, членом Союза Н. П. Аксаковым, рассмотрена и одобрена на собрании союза»[207].

Николай Петрович Аксаков – тот «преданный Церкви мирянин», который еще с 1903 г. поддержал «вдохновением и богословской эрудицией»[208] группу молодых петербургских священников. Очевидно, что и далее он придавал деятельности группы не только научную глубину, но и богословскую напряженность. О безусловном авторитете Аксакова среди членов Союза говорит тот факт, что Николай Петрович неизменно оставался членом его бюро и составлял наиболее значимые записки и доклады: «После перерыва – доклад Аксакова, прекрасный доклад, в пух и прах разбивающий все предложения Обер-прокурора, вскрывающий его ужасную неканоничность и противоречия. Доклад прерывался не раз аплодисментами» (С. 339).

В некрологе, опубликованном в журнале «Церковный вестник», автор, скрывавшийся под инициалами В. К. (вероятно, это был свящ. Владимир Колачев), попытался передать внешний облик Аксакова, отчасти глядя на него глазами одного из членов кружка-союза: «И говорил он, как писал, хотя бы приходилось говорить экспромтом, – обстоятельно, спокойно, размеренной и несколько величавой речью, приводя ссылки, делая цитаты, допуская тонкую, никогда не обидную иронию. Со своей импонирующе благородной и сановитой внешностью он казался мудрецом, перегруженным запасом разнообразных знаний»[209].

Вероятно, именно авторитет и влияние Н. П. Аксакова не позволяли Союзу переходить на позиции внешнего реформаторства. В статье «Патриаршество и каноны» Аксаков писал: «.. всякие преобразования в Церкви, хотя бы они касались и внешних форм ее, тогда только можно согласовать с обязательным для нее единством в веках, когда оно вытекает из самого существа ее, из воспринятого ею и сохраняющегося в веках предания, в полной независимости и отрешенности как от “безусловных новаторов”, так и от произвольных “прожектеров-строителей”»[210]. Никакая идея не могла увлечь Аксакова сама по себе, если она не была поверена живым Преданием Церкви. Так, например, в указанной статье он задавался вопросом: «Можно ли вообще само патриаршество почитать вполне каноничным учреждением и ставить его венцом высшего церковного управления?»[211] На основании анализа многочисленных источников он делал вывод, что и патриаршество, если оно не освящено соборами, может оказаться неканоническим явлением.

В «Церковном вестнике» № 3 за 1906 г. был опубликован «Проект церковных реформ» свящ. Петра Кремлевского, одного из членов Союза. В примечании к проекту говорилось: «Настоящий проект был прочитан в собрании Союза ревнителей церковного обновления 19 декабря и большинством был одобрен. По своему духу и во многих частностях он вполне совпадает с идеями Союза Церковного обновления, выраженными в различных записках, издающихся теперь отдельным сборником»[212]. Проект состоял из введения и трех частей. В первой перечислялись «ненормальные явления в современной русской Церкви», подлежащие устранению: синодальная форма церковного управления, зависимость церкви от государства, чрезмерное развитие епископской власти, неразрывная связь монашества с епископством, мирские награды, существующий способ обеспечения клира[213]. Вторая часть была посвящена необходимым изменениям в области управления и устройства. В 16-ти пунктах значились «поместный и областные соборы», деление церкви на множество мелких епископий, создание пресвитерских советов при епископах, ответственность церкви за жизнь общества, выборность церковных должностей и т. д. Отдельные пункты были посвящены жизни приходов[214], богослужению [215], духовному образованию. В соответствии с выводами Аксакова, проект предлагал «ни одного епископа не называть патриархом… из опасности: нехристианского превозношения пред другими, возможной централизации власти и вредной для Церкви, но неизбежной при этом внешней помпы…»[216]

Третий раздел программы представлял собой «вопросы к проекту, на которые желательно иметь более или менее обстоятельные ответы»[217]. И завершался проект обращением ко всем пастырям и мирянам с предложением обсудить проект по пунктам: «Весьма желательно, чтобы пастыри церкви, в общих собраниях или отдельно обсудив этот проект, письменно заявили свое мнение и мнение паствы или только некоторых лучших своих прихожан, как материал для первого чрезвычайного всероссийского собора»[218]. Союз предлагал себя в качестве посредника «в этом святом и великом деле».

Обратим внимание на то, что Союз не только на словах, но и в практической деятельности стремился реализовывать идеал соборности, проверяя свои проекты и предложения соборным разумом Церкви. Хотя практическое воплощение идеи соборности оказалось не столь простым, каким представлялось на словах членам Союза.

О внутренней жизни Союза церковного обновления этого периода нам известно не очень много. Его члены регулярно собирались на общие собрания и обсуждали на них различные церковные проблемы: ответ на записку преосвящ. Антония, еп. Волынского и Житомирского, составленный Н. П. Аксаковым; проект церковных реформ, предложенный свящ. Петром Кремлевским; «рефераты по дух<овно>-акад<емическому> вопросу» и т. д. Аггеев в письмах этого периода особое внимание уделяет организации кружка-союза: «Все ведение дела передано в бюро. Ему предоставлено выработать устав союза, входить в сношения с провинцией и готовить доклады для общих заседаний. Члены бюро оо. Чельцов, Колачев, Егоров, Аггеев и Аксаков» (С. 336). По сравнению с предыдущим периодом в составе бюро происходят небольшие изменения: вместо свящ. Петра Кремлевского, секретаря и казначея, в него вводится свящ. Иоанн Егоров. Для Аггеева вопрос об организации связан с возможностью совместной деятельности достаточно большой группы пастырей: «На что без организации требуются месяцы, то проходит в несколько дней» (С. 339). Видимо, на предыдущем этапе своего существования кружок терял работоспособность из-за многочисленных прений по несущественным вопросам. Описывая в письме Кудрявцеву, как четко и плодотворно прошло заседание кружка-союза 29 сентября 1905 г., Аггеев сетует: «И вдруг – старая песня: поднимаются ораторы: “Позвольте поставить вопрос на голосование…”» (С. 339). Возможно, перенос основной части работы на заседания бюро («Дальнейшая задача бюро – окончательная редакция доклада Ак<сако>ва и новые доклады об отношении церкви к государству и социальным задачам времени, составление программы кружка, программа Собора» (С. 339)) вызывал неудовольствие остальных членов.

Конец ознакомительного фрагмента.