6. Сан-Паулу
Они отправились на поезде в Сан-Паулу. Железная дорога тянулась на юго-запад вдоль Атлантического побережья. Когда поезд поворачивал и косые лучи солнца проникали сквозь грязные окна вагона, было заметно, как над выгоревшими плюшевыми сиденьями сидят облачка пыли. Изабель надела свою черную соломенную шляпку и кольцо с надписью «ДАР» – подарок Тристана. Слева по ходу поезда за окном бежали мимо красные черепичные крыши маленьких рыбацких деревушек, старые конические строения сахарных мельниц, качающиеся на ветру пальмы, белые серпообразные пляжи, сверкающие на солнце под непрерывными ритмичными ударами ослепительно-голубого моря. Справа возвышались увенчанные зелеными куполами лесов скалы, похожие на гранитные буханки хлеба. Большая часть Бразилии представляет собой обширное, немного холмистое плато, а прибрежные горы – его отроги. Пока поезд тяжело взбирался по склонам Сьерра-ду-Map, терпеливо останавливаясь на станциях, где никто не садился и никто не сходил, унося Тристана и Изабель в будущее, влюбленные дремали, обмякнув, как мешки с сахаром, на плече друг у друга, а их переплетенные руки бессильно лежали на коленях. Просыпаясь, они говорили о себе. Им нужно было так много узнать друг про друга, так многому научиться.
– Я полюбила твою мать, – сказала Изабель, – хотя она и не пыталась помочь мне в этом.
Тристану нравилось, как лицо Изабель напрягалось, словно капля росы, которая вот-вот сорвется с места и побежит вниз, когда она собиралась сказать нечто требующее ответа. В такие моменты она чуть поджимала рот, и над ее верхней губой, под едва заметными усиками, возникал ряд маленьких морщинок.
– Это очень мило с твоей стороны, но она не заслуживает нашего с тобой уважения. Она хуже зверя, поскольку у зверей хотя бы есть материнский инстинкт. Птицы высиживают и кормят своих птенцов, а я свою мать интересую не больше ее собственного дерьма.
– Разве я ей не понравилась? Ты видел, как она еле сдержала слезы, когда я подарила ей подсвечник?
– Я этого не заметил, но в хижине довольно темно.
– А кто была та девушка у очага?
– Наверное, моя сестра.
– Ты не знаешь этого наверняка?
– Она просто появилась у нас в доме в один прекрасный день, вот и все.
– Ты когда-нибудь спал с ней?
– Не помню. Пока я не увидел тебя на пляже, женщины не вызывали у меня особых чувств.
– Ты лжешь, Тристан. Наверное, ты спал с ней. Вот почему она не хотела меня кормить. Когда ты впервые переспал с девушкой?
– Это была не девушка, а женщина, которая казалась мне старухой, – подруга моей матери. Она заставила меня взять ее и спереди, и сзади. Мне тогда было одиннадцать. Это было ужасно и отвратительно. А мать наблюдала за нами.
– А потом? Потом у тебя были другие, не такие отвратительные?
Он не хотел говорить на эту тему, но в конце концов признался:
– Девушек фавелы легко соблазнить. Они знают, что жизнь их будет короткой, поэтому они щедры и безоглядно смелы.
– Была среди них… такая, кого ты любил больше всех?
Тристан подумал об Эсмеральде, вспомнил ее густые волосы, тонкие темные руки и ноги, ее сумасшедшинку избалованного щенка, который слишком глуп, чтобы запомнить команды, – вспомнил, попытался спрятать ее в закутках своей памяти и сразу почувствовал себя виноватым. Изабель почувствовала, что он что-то скрывает, это задело ее, и как бы в отместку она поведала Тристану о своих девичьих фантазиях про мальчиков, про сыновей знакомых дяди Донасиану и тети Луны, увиденных мельком в противоположном конце столовой или в бассейне под жарким солнцем во время январских каникул в Петрополисе. Тристан заснул, пока она говорила, сцепив коричневые длинные пальцы на коленях, – ладони у него были цвета полированного серебра, а линии, казалось, процарапаны гравером. Проплывающие за окнами вагона просторы покрывала необычайно яркая зелень кофейных деревьев.
Когда они прибыли на вокзал Эстасан-да-Лус в Сан-Паулу, разразилась свирепая гроза – крыши высотных зданий скрылись в тучах, а по улицам понеслись потоки воды. Люди перебегали от подъезда к подъезду, ветер рвал из их рук газеты, которыми они пытались прикрыться от дождя; распространяя запах мокрого стада, они столпились под арками автобусной станции со множеством ажурных чугунных балконов и викторианских колонн. Тристан и Изабель уже почувствовали, что у Сан-Паулу нет границ. Море и горы не стискивали его, как Рио; город был частью плоскогорья, портом на его краю. Скот и кофе из глубины страны текли через этот город, сделав его богатым, бездушным и огромным.
Дождь кончился, тусклый желтый свет заходящего солнца позолотил лужи, клокочущие водосточные канавы, зеленые телефонные будки и газетные киоски с номерами «О Глобу» и «Фолья де Сан-Паулу», которые напоминали на стендах развешанную для просушки одежду. Найдя такси, они велели водителю отвезти их в единственный отель, который Изабель знала в этом городе, в «Отон Палас», где они с отцом десять лет назад останавливались на выходные. Ее мать к тому времени уже умерла, с ними была какая-то стройная женщина, и она вела себя с Изабель слишком ласково – покупала ей конфеты и побрякушки, обнимала ее, как актриса во время проб на роль матери, но явно при этом переигрывала и была слишком молода для этого амплуа. Теперь в том же самом отеле Изабель оказалась слишком молодой для той роли, которую хотела сыграть, – роли замужней женщины. Достопочтенный клерк, стройный молодой человек с большими красными ушами и прилизанными, с пробором посередине волосами, посмотрел на нее, потом на Тристана, стоящего перед ним в своей лучшей синей рубашке из хлопка и выцветших шортах, оставлявших открытыми черные стройные ноги, и сказал ей, что свободных номеров нет. Изабель проглотила выступившие было на ее глазах слезы и спросила, куда же им идти. Клерк показался ей вежливым, хотя и пытался держаться с профессиональным высокомерием – он напомнил Изабель одного из двоюродных братьев. Его молочно-голубые глаза с прозрачными, как у поросенка, ресницами мельком глянули по сторонам, и клерк, убедившись, что за ним никто не наблюдает, написал на фирменном бланке «Отон Паласа» название отеля – «Амур» – и его адрес, тихо объяснив, как туда добраться: нужно пересечь виадуту Ду Ша, выйти на авениду Ипиранга, повернуть направо, а затем пройти по маленьким улочкам со множеством замысловатых поворотов. Он посоветовал идти быстро и не заговаривать с незнакомцами.
В сумерках они увидели мерцающую неоновую вывеску с названием отеля, написанным аккуратным наклонным шрифтом, которому монахини пытались научить Изабель. Однако ее почерк остался округлым и прямым. Отель некогда был усадьбой кофейного плантатора, теперь просторные залы с арочными потолками разделили перегородками и обставили мебелью из синтетических материалов пятидесятых годов. Кровать представляла собой плоский подиум, с картин, развешенных по стенам, пялились большеглазые уличные мальчишки, однако в центре комнаты с потолка свисал вентилятор, который после щелчка выключателем начал лениво вращать четырьмя лопастями; кроме того, в комнате было несколько зеркал в золоченых рамах, шкаф и комод из приятно пахнущего темного дерева. Изабель чувствовала себя настоящей светской дамой, когда, разложив вещи по полкам и ящикам, устроилась на диване, позвонила по телефону и ровным голосом заказала в номер еду и напитки. Клерк отеля, итальянец в рубашке без воротника, дал им комнату без всяких проволочек. Правда, мулат-коридорный, который относил спортивную сумку и рюкзак в номер, нахально тряс пригоршней, пока ему не прибавили чаевые, и только после этого, закрыв за собой дверь, смачно сплюнул на пол. Однако со временем персонал отеля полюбил их. Немногие постояльцы задерживались здесь больше чем на час или два. В отеле был маленький дворик с разросшейся до невероятных размеров лианой, и теперь в ее тени на потертой деревянной скамейке, где когда-то отдыхали старый плантатор со своей женой, пили кофе после прогулок по магазинам Тристан и Изабель.
Пачка крузейро стремительно обесценивалась, и им казалось разумным побыстрее истратить ее. Они отправлялись на авениду Паулиста и руа Аугуста и покупали одежду, пригодную для городской жизни. Они обедали в ресторанах, где за столиками парами сидели элегантные дамы и пили коктейли, умудряясь не испачкать носы о кусочки фруктов, нанизанных на края высоких бокалов. Под белыми столиками виднелись их длинные ноги в шелестящих шелковых колготках, открытые до бедер новомодными мини-юбками. Вокруг них, являя собой наглядную демонстрацию экономического чуда, сотворенного правительством генералов, росли небоскребы из стекла и бетона. После завтрака они занимались любовью, затем вместе принимали душ, что частенько снова заканчивалось постелью, а после выходили на маленький балкончик навстречу головокружительной пропасти под их ногами, наполненной сверкающей мозаикой уличного шума и бетонных джунглей, покрытых еще не высохшими после ночного дождя мокрыми пятнами. Безымянные просторы Сан-Паулу казались им огромным, застывшим от нетерпения зрительным залом с громко аплодирующей публикой. Изабель ощущала себя совершенно новым существом, этакой героиней оперного представления, выставляющей напоказ свою женскую природу.
Служа Тристану деньгами, украденными у дяди Донасиану, Изабель была одержима идеей служить Тристану и своим телом. Его член, такой мягкий и слабенький, похожий на младенца в чепчике крайней плоти, пугал ее, когда, вырастая, превращался в тяжелый, твердый початок с черно-фиолетовыми прожилками вен и складок, увенчанный фиолетовым набалдашником. Она должна укротить это чудовище своим хрупким белым телом. Сила наслаждения, которое она сможет доставить ему, будет мерой ее женской природы. Они смотрели порнографические фильмы по платному кабельному каналу отеля, и Изабель усердно подражала тому, что в них вытворяли женщины. О том, как пользоваться ртом, она знала, в то, что женскую задницу можно использовать так, как показывали в этих фильмах, она сначала даже не могла поверить. Урсула говорила, что задница продается дороже обычного. Тристан считал подобные занятия омерзительными, но Изабель настояла на своем. Правда, лишь через некоторое время она ощутила еще что-то, кроме боли, – некое просветление в глубинах своего существа. Это тоже стало частью ее опыта, попыткой раздвинуть его границы. Нырнув во тьму абсолютного повиновения, она вернулась из нее очищенной.
– Я твоя раба, – говорила она любовнику. – Пользуйся мной. Пори меня, если тебе это приятно. Можешь даже избить меня. Только, пожалуйста, не сломай мне зубы.
– Милая, перестань, – почти хныкал в ответ Тристан. Он располнел, и движения его стали немного женоподобными. Он носил пижаму из разрисованного шелка, купленную в Косолашане в магазине под названием «Кришна». – Я не испытываю ни малейшего желания причинять тебе боль. Боль женщинам причиняют лишь те мужчины, которые слишком трусливы, чтобы сражаться с другими мужчинами.
– Свяжи меня. Завяжи мне глаза. Потом нежно, очень нежно касайся меня, а потом будь грубым. Я умираю от тоски по миру, где нет никого, кроме тебя, где ты окружаешь меня, как воздух, которым я постоянно дышу.
– Правда, милая, не надо, – упрекал Изабель ее рыцарь, неохотно принимая те сексуальные изыски, которые она для него придумывала.
Она оседлывала его початок задом наперед, вылизывала ему задний проход, глотала сперму. Увидев несколько раз подобные сцены по кабельному телевидению, она решила, что Тристан испытает всю полноту ее любви, только овладев ею вместе с другим мужчиной, когда двое мужчин будут общаться друг с другом сквозь ее тело. Она остановила свой выбор на слуге, том самом, который плевал в коридоре, широколицем мулате, напоминавшем ей Эвклида. Его миндалевидные глаза на мгновение смущенно встречались с ее взглядом, словно спрашивая о чем-то, всякий раз, когда она проходила через фойе отеля. Краснея, она объяснила ему, что ей нужно, заплатив ему из тающей пачки крузейро. Тристан пришел в ужас, услышав, как она излагает свой план смущенному парнишке, уже скинувшему свою униформу и появившемуся перед ними в трогательно чистой рубашке и паре синтетических шаровар.
Изабель испугалась, что Тристан вышвырнет паренька из комнаты, но тот, великодушно подчиняясь ей во всем, позволил Изабель разыграть эту сцену и исполнил свою роль. В зеркалах, расставленных на полу, Изабель увидела белизну своего тела, соединяющего черное и коричневое, подобно человеческому мосту, пропускающему движение в обоих направлениях. Однако только в момент безупречной с точки зрения техники двойной кульминации, когда удары незнакомца стали затихать в ее влагалище, а плоть Тристана взорвалась у нее во рту, она поняла, что этот опыт был ошибкой. Некоторые границы переступать было нельзя. Парнишка постоял немного, одновременно стыдливо и чуть нахально, как будто ожидая чаевых или приглашения остаться, но, заметив угрозу в глазах Тристана, ушел. Он стал ее первым мужчиной, помимо Тристана.
После этой сцены Тристан вел себя с надменным высокомерием, и ей было совсем не просто слезами и лихорадочными оправданиями разрушить неприступную крепость, в которую он обратился. За окнами ночь окутывала неизмеримые бетонные джунгли Сан-Паулу, и только несколько призрачных огней светилось в домах, как будто в каждой из этих комнат скрывалась печальная, ссорящаяся пара, такая же, как и они.
– Ты измарала меня, – говорил Тристан. – Ты бы никогда не посмела разыгрывать из себя такую шлюху с мужем из своего круга. Ты считаешь, что у меня нет ни малейшего понятия ни о стыде, ни о культуре, раз я черный и родом из фавелы.
– Я пыталась сделать тебе приятное, – всхлипывала Изабель. – По телевизору показывают, что мужчинам это нравится. Присутствием свидетеля я пыталась сделать нашу любовь богаче. Разве ты не видел, как мерзко я себя чувствовала? Мне было ненавистно ощущать его в себе. Однако твое наслаждение – мое наслаждение, Тристан.
– Мне это не было приятно, – холодно произнес он, восседая на подушках. На нем были шелковые пижамные брюки, как у наложницы из гарема. – Это тебе доставляло удовольствие разыгрывать из себя потаскуху. Ты позволила окунуть себя в дерьмо, когда тебе засунули в обе дырки.
– Да-да! – воскликнула она и повалилась рядом с ним на кровать, словно это откровение оглушило ее. Она продемонстрировала полноту своей самоотверженности тем, что распласталась, как труп в покойницкой, не смея пристроиться хотя бы на уголок подушки. – Я потаскуха, похлеще твоей матери, которую оправдывает нищета.
– А меня ты считаешь дерьмом из-за цвета моей кожи, как тот жеманный клерк из «Отон Паласа». Ты думаешь, будто я из таких низов, куда не проникают ни порядок, ни честь. Однако надежда на порядок и честь существует везде – ее приносят добрые духи. Мы знаем, что такое порядок, приличия и честь, хотя и не видим их в своей жизни.
– Позволь мне вылизать все твое ангельское тело, Тристан. Скажи, чем я могу вернуть если не любовь твою, то хотя бы право остаться твоей рабой?
Она приподнялась на кровати и легонько пощекотала языком его сосок. Милый атавистический бугорок кожи отвердел, несмотря на Тристанов величественный гнев.
– Нам суждено быть вместе, – сказал он, будто произнося себе смертный приговор, и ударом раскрытой ладони сбросил ее голову со своей груди. – Ты отдалась этому наглецу. А если ты забеременеешь от него?
– Я не думала об этом. Я просто хотела, чтобы он был с той стороны, где я не могу его видеть, а ты был там, где тебя можно увидеть и испробовать на вкус.
– Так испробуй же вот это, – сказал он и снова ударил ее раскрытой ладонью, чтобы не оставить следа, совсем не так, как обращался с другими женщинами, к щекам которых он приставлял лезвие бритвы. Тристан, как и обещал, не станет причинять ей вреда. Он, правда, бил ее той ночью, но делал это аккуратно, нанося удары только по предплечьям и ягодицам, а потом опять спал с ней, и она прижималась к его твердому члену, который снова и снова бился в судорогах, изливая мужскую жизненную силу.
– Если я и сделала ошибку, – осмелилась она наконец сказать после долгой ночи их взаимного погружения друг в друга, – то лишь из любви к тебе, Тристан. Я больше не знаю, что значит быть эгоистичной.
Он фыркнул в темноте, и ее голова мотнулась у него на груди.
– Это мужская любовь лишена эгоизма, потому что он сдает все в войне против всех и вся, – заявил он. – А для женщины любовь – это эгоизм; ее призвание давать и получать – это для нее одно и то же, так же как движение члена туда и обратно во время полового акта равнозначны для мужчины. Любовь вам необходима в той же мере, в какой мужчине нужна ненависть.
Она покорно прижималась к нему в темноте (в этой комнате с высокими потолками тьма не была абсолютной – свечение ночного Сан-Паулу сделало ее похожей на экран телевизора, который продолжает некоторое время светиться, даже когда его выключат), ее ссадины болели, обжигая ее, как горячие поцелуи зверя. О боже, подумала она, может ли и в самом деле это постоянное истечение любви из каждой поры ее тела оказаться тем, что отличает женскую любовь от кратковременного блаженства мужчины в момент извержения клейкого семени, когда он стонет, будто раненный? Оно так кратко и остро по сравнению с непрекращающимся истечением женской любви, этим постоянным дарением, испарением любви над озером ее существа, этим сладострастным поглощением любимого, подобно легендарным каннибалам Амазонии, которые поедали мозги друг друга. Одно только произнесение его имени вызывало у Изабель сладострастное наслаждение. Во время этой долгой ночи Изабель почти не спала, поскольку Тристан то и дело расталкивал ее, гневно закачивая в нее свою сперму, будто хотел, чтобы его сперматозоиды догнали и уничтожили все, что осталось после другого мужчины; и с той восхитительной жадностью, присущей молодым любовникам, усваивающим уроки, она поняла одну важную вещь: то слабое и нежное пламя любви, которое ей удалось зажечь в нем и которое освещает его даже во сне, никогда не погаснет. Что бы ни случилось с ее упругим, гибким телом, огонек этот будет дрожать, как пламя свечи в церкви, когда открывают двери, и только. И очень скоро, предсказала она себе, Тристан сам предложит ей позвать в комнату коридорного.