Глава четвертая
Никитичи и опала на них при царе Борисе Годунове
Со смертью Никиты Романовича осиротела многочисленная и дружная семья Никитичей. От брачного союза скончавшегося в 1586 году боярина с княжной Евдокией Александровной Горбатой родились семь сыновей и шесть дочерей. Почти все они, за исключением умершей в младенчестве Иулиании, пережили своих родителей152. Умирая, Никита Романович был озабочен судьбой своих любимых детей. Отличаясь способностями и энергией – особенно старший из них, Федор, – дети старого царского дяди могли за себя постоять, но были еще слишком молоды153 и при этом окружены недоброжелателями-боярами: вспомним 1553 год и поведение князей-бояр во время тяжкой болезни молодого тогда Грозного. Опричнина подавила, принизила княжат, но, конечно, не способствовала выработке в них нежных чувств к царю и его новым родным. Поэтому, думалось умирающему Никите Романовичу, его детям необходимо было заручиться расположением влиятельного лица, находившегося в одинаковых с Никитичами условиях. Таким человеком был царский шурин и любимец Борис Федорович Годунов. Вопреки долго державшемуся представлению об исконной вражде Годунова с Романовыми отношения их долго не оставляли желать ничего лучшего. Во времена Грозного, когда будущий царь всея Руси был совсем юным и только что начинающим свою блестящую карьеру человеком, он очень дружил с опытным и умным царским шурином и ближним советником. Свойство по Ирине Федоровне, жене царевича Федора и сестре Бориса, еще более сблизило Юрьевых-Романовых с Годуновым. Никита Романович, по-видимому, полюбил даровитого, вкрадчивого и приветливого шурина своего царственного племянника и был ему очень полезен в первые годы его службы при дворе.
Теперь, когда Борис Федорович был могущественным человеком в государстве благодаря своему влиянию на сестру царицу и шурина царя, к нему обратился на смертном одре царский дядя и ближний приятель с просьбой беречь и охранять его детей. Годунову, в свою очередь, важно было видеть в близкой родне государя, двоюродных братьях и сестрах его, друзей себе, а не врагов. Борису еще более, чем Романовым, необходимы были союзники; титулованное боярство, не расположенное к нетитулованным Романовым-Юрьевым-Захарьиным, еще менее склонно было спокойно сносить верховенство над собой гораздо менее родовитого потомка мурзы Четы. Недаром в глазах аристократически настроенного Тимофеева Борис был «средороден и средочинен по всему», а дочери знатных московских бояр были, по мнению этого писателя, для Годунова «госпожами».
Поэтому царский шурин и конюший боярин охотно пошел навстречу желанию своего давнего благожелателя, царского дяди Никиты Романовича. Он дал «клятву» «к великому боярину» иметь о его «чадех соблюдете». И долго продолжался между Годуновым и молодыми Никитичами Романовыми «завещательный союз дружбы»154. Царский шурин прекрасно ладил с двоюродными братьями царя, а, в свою очередь, Романовы не приняли участия в той интриге Шуйских, которая была направлена против царицы Ирины, а стало быть, главным образом против Бориса Годунова155.
Вскоре по смерти отца старшему из его молодых сыновей Федору Никитичу, упоминавшемуся до этого времени иногда при придворных торжествах, пожалован был сан боярина. Это случилось в 1586–1587 годах. Одновременно с этим второй сын Никиты Романовича – Александр был назначен царским кравчим156. Остальные, по молодости своей, служили, вероятно, в стольниках и иных менее важных придворных чинах157. Отношения между Никитичами и правителем государства, каким стал Борис Федорович Годунов, были в общем мирными, хотя, быть может, иногда дело и не обходилось без трений. Так, Исаак Масса, голландец, проживший в России около восьми лет – с 1601 или 1602 года, рассказывает такой случай, имевший будто бы место во время царствования Федора Ивановича. Однажды, когда царь шел на богомолье в Троице-Сергиев монастырь, холопы Александра Никитича хотели занять один из домов в селе Воздвиженском для остановки в нем своего господина. Однако холопы Бориса Годунова, облюбовавшие эту же избу для своего боярина, насильственно удалили их оттуда. Холопы Александра Никитича пожаловались своему господину на такой поступок и получили в ответ приказание всегда уступать. В то же время о своеволии Борисовых холопов было доведено до сведения царя, который сказал своему любимцу: «Борис, Борис, ты уже слишком много позволяешь себе в царстве; всевидящий Бог взыщет на тебе». Такое замечание будто бы «так уязвило Бориса, что он поклялся отомстить и сдержал свое слово, когда стал царем»158.
Портрет царя Бориса Годунова
Конечно, такое происшествие могло случиться, но оно настолько мелочно, что вряд ли само по себе могло вызвать вражду между Борисом и Никитичами. Во всяком случае, при Федоре эта вражда ни в чем заметном не проявилась. И дети Никиты Романовича счастливо устраивали свою семейную жизнь, находясь при этом в приближении к государеву двору. Все они женились или вышли замуж, причем путем браков породнились или стали в еще более близких отношениях со многими знатнейшими родами в государстве. Назовем хотя бы князей Черкасских, Голицыных, бояр Шереметевых и т. д.159
Держались Никитичи дружно и сплоченно. Принадлежа, как замечает Масса, к самому знатному, древнейшему и могущественнейшему в земле Московской роду, они жили очень скромно и были всеми любимы. «При этом каждый из них держал себя с царским достоинством». Все братья, кроме приветливости и скромного образа жизни, отличались красивой наружностью, походя этим на своего старшего брата.
Федор Никитич превосходил всех своих братьев. По свидетельству только что названного иностранного писателя, это был «красивый мужчина, очень ласковый ко всем и так хорошо сложенный, что московские портные обыкновенно говорили, когда платье сидело на ком-нибудь хорошо: «…вы второй Федор Никитич». Он так хорошо сидел на коне, – прибавляет Масса, – что все видевшие его приходили в изумление»160.
Слова Массы о привлекательной внешности Федора Никитича подтверждаются и дошедшими до нас портретами его уже в старости, когда бывший щеголь, красавец и страстный любитель охоты стал смиренным Филаретом, патриархом Московским и всея Руси. О пристрастии Федора Никитича к охоте, и притом охоте в старом русском вкусе – с ловчими птицами и собаками, – свидетельствует документ 1605 года, осведомляющий нас о том, как невольный пострижник и затворник снова стал вспоминать «про мирское житье, про птицы ловчия и про собаки, как он в мире жил»161.
Недаром вспоминалось иноку Филарету его «мирское житие». Во время царствования Федора Ивановича старший из его двоюродных братьев наслаждался большим счастьем, выпавшим ему на долю. Он был женат на Ксении Ивановне Шестовой, происходившей от хорошей, хотя и сильно уступавшей Романовым-Юрьевым в знатности московской фамилии, которая была в родственных связях с Салтыковыми. Отец ее владел вотчинами в Костромском крае, и некоторые из них, например знаменитое Домнино, пошли в приданое за его дочерью. От брака с Ксенией Ивановной боярин Федор Никитич имел несколько детей. Большинство из них умерли в младенчестве162. В живых остались лишь дочь Татьяна и сын Михаил. Он был, по-видимому, младшим в семье, родился двенадцатого июля 1596 года163. Не знаем, как протекли первые годы будущего великого государя и царя всея Руси. Сохранилось до нашего времени лишь несколько предметов, которые предание присваивает ребенку Михаилу Федоровичу: колыбелька, стулик, рукавички, туфельки, игрушечки. Одно можно сказать с уверенностью: нежный отец окружал своих детей любовью, ласками и заботами. «Малые де мои детки, – с глубокой горестью говорил впоследствии ссыльный инок Филарет, – маленыш де бедные осталися; кому де их кормить и поить? таково де ли им будет ныне, каково им при мне было?». Из этих слов ясно видно, как хорошо жилось малютке Михаилу Федоровичу до опалы и пострижения его родителей.
В будущем младшего сына боярина Федора Никитича ожидали и тяжкие невзгоды, и великая будущность: ему предназначено было стать основателем могущественной, ныне царствующей династии. Но это произошло в 1613 году, а до того и ребенку Михаилу Федоровичу, и всей Руси пришлось пережить страшные бедствия. Младенцу Михаилу предстояли нежданная разлука с родителями и ссылка из Москвы, его родине – потрясения самозванщины и колебание государственного строя, «разруха» и «лихолетье». Для ясного уразумения последующей судьбы Романовых и обстоятельств избрания Михаила Федоровича царем всея Руси мы вынуждены будем по временам обращаться к истории Смуты конца XVI – начала XVII века.
Смутное время в Московском государстве совпало с прекращением династии Ивана Калиты и часто ставится в связь с этим событием. Последний по времени взгляд подобного рода принадлежит такому высокоавторитетному исследователю нашей старины, как недавно скончавшийся В. О. Ключевский. В третьей части своего курса русской истории знаменитый ученый высказывает следующее мнение. В Московской Руси у народа был крепок взгляд на государство как на вотчину государя. Поэтому немыслимы были и восстания против царя, – полного хозяина в своей земле. Вследствие такого вотчинного взгляда недовольные положением дела в государстве бежали из него; «брели розно», но не думали бунтовать против верховной власти. Подобное положение вещей, чрезвычайно выгодное для монархической идеи, в то же время имело одно определенное и пагубное для государства последствие: население Московской Руси не могло усвоить себе идеи выборного царя. Вот почему все выборные государи дорожили фиктивным или реальным родством с угасшей династией. Вот почему стала столь опасной и нашла столько подражателей идея самозванчества. Вот почему и «Смута прекратилась только тогда, когда удалось найти царя, которого можно было связать родством, хотя и непрямым, с угасшей династией: царь Михаил утвердился на престоле не столько потому, что был земским всенародным избранником, сколько потому, что доводился племянником последнему царю прежней династии»164. Несомненно, взгляд на государство как на вотчину существовал в Древней Руси, и несомненно, как мы будем иметь случай говорить об этом ниже, он сыграл большую роль при избрании Михаила Федоровича. Однако успех идеи самозванчества, с которого и началась Смута, и самое зарождение этой идеи объясняются не только взглядом на государя как на вотчинника, но и другими обстоятельствами; их-то и упустил в данном случае из виду Ключевский. Дело в том, что представление о государе стояло необыкновенно высоко в древнерусском сознании. Государь, как помазанник Божий, «властию достоинства приличен есть Богу»; этот взгляд, выраженный в подобной форме московскими книжниками святым Иосифом Волоцким и другими, отразился и в народной поговорке: «Ведают Бог да великий государь». Сочетаясь с представлением о том, что Бог, желая наградить людей, посылает им доброго царя, а для кары – злого, подобное отношение к личности и власти царя делало восстание против него почти невозможным. Но если нельзя восстать против законного государя, то можно воспротивиться узурпатору. И таким образом, самозванчество является знаменем, под прикрытием которого мыслимо народное движение в случае глубокого недовольства народа положением дел в государстве, и незыблемости монархической идеи. Правда, Лжедмитрий появился в связи с до сих пор невыясненной вполне смертью царевича Дмитрия Углицкого. Однако тот же Ключевский, не довольствуясь выставленной им причиной Смуты, указывает и другие.
Конец ознакомительного фрагмента.