Глава 4
Я сижу в своем кабинете, не зажигая свет, – комнату освещает только голубоватое мерцание включенного монитора. Уставилась в компьютер, но ничего, по сути, перед собой не вижу. Мы сдаем (срочно, как всегда, почему-то в жизни журналов ничего расслабленно не бывает) февральский номер, в нем, как положено даже в мужских изданиях, должно быть что-нибудь о любви. День влюбленных, как-никак. Передо мной открытый макет с текстом одного известного и крайне немолодого писателя о природе и важности мужской верности. Особенную пикантность его рассуждениям придает то, что он только полгода назад бросил четвертую жену, с ребенком лет шести, и женился на пятой. Ей едва исполнилось девятнадцать, она смотрит ему в рот и считает едва ли не божеством, бедная дурочка. И это нас называют вампирами, при наличии в мире таких-то упырей!
Мое раздражение на мужчин и нежелание вникать в велеречивые рассуждения одного из них (подумать только, мы платим этому напыщенному типу полторы тысячи долларов за колонку!) понятно. Мужчины вокруг меня ведут себя странно, ставят меня в тупик, и кажется, чуточку помешались. А я не могу понять: это я такая непонятливая и ревнивая? Или я самая умная, и только мне видно, как нелепы они?
Судите сами. На протяжении последних недель я имела удовольствие наблюдать, как Влад бросает долгие задумчивые взгляды на свою бывшую девушку, которую приволок к нам работать. Я не хочу даже сейчас вдаваться в вопрос о том, что за чувства она у него вызывает, – ностальгию, голод или некую смесь, эдакое подобие кулинарно-эротического приворота. Мне все равно. Смотрит – и смотрит, думает там про себя чего-то – и пусть. Я поклацала немножко зубами, про себя, а потом решила, что выше подобных вещей. В конце концов, я его хорошо знаю, и доверяю ему. Не может за его интересом крыться ничего серьезного. Просто болезнь роста, естественная для вампира, которому всего-то два года. Удивительно, что таких историй, с фиксацией на сексуально-привлекательных смертных, с ним не происходит больше и чаще. Он так хорошо справляется со своим новым состоянием, что нам, старшим, всем кажется, что он гораздо взрослее, чем на самом деле. Потерзается – и забудет. Со всеми бывало.
Конечно, черт возьми, мне обидно! Но это хотя бы… понятно.
Люба красивая девушка, с этим не поспоришь, пахнет вкусно, и у нее и правда привлекательный характер, жизнерадостный. Невольно позавидуешь и засмотришься.
Что мне непонятно, так это поведение Серхио.
На моего старинного друга всегда можно было рассчитывать: он скрытен, иногда раздражающе надменен, и себе на уме, но он рационален. Разумен. Временами я даже думала, что слишком рассудочен, – спонтанных эмоциональных реакций от него не дождешься. Если у него и есть страсти, он их очень хорошо скрывает под маской иронии. Но именно за счет его постоянно-ровного поведения мне всегда кажется: если он что-то предпринимает, то у него есть цель. Какая-то РАЗУМНАЯ цель.
Какую разумную цель может подразумевать его интерес к Любе, я даже представить себе не могу.
Нет, нельзя сказать, что он как-то очень заметно или настойчиво ею интересуется. Но то, что он подошел к ней на вечеринке, и – я это точно заметила – не просто подошел, а именно знакомиться, уже было странно. А то, что он на следующий день расспрашивал меня о ней, и вовсе беспрецедентно. Интерес Серхио к смертным всегда был и остается чисто потребительским: раньше он их ел, потом, когда времена стали суровее и нам пришлось умерить аппетиты, стал ограничиваться соблазнением. Это не очень мило, конечно, но вполне оправданно его природой. Он ведь хищник, и в чем-то его инстинкт охотника должен проявляться. Но Серхио никогда, никогда не стал бы охотиться на «рабочем месте», и на моем в том числе. Во-первых, он слишком уважает меня и Гранта, чтобы гадить в нашем журнале и разрушать психику моих сотрудников. Во-вторых, это просто небезопасно, и мы никогда так не делаем. Нельзя блистать своим обаянием и странностями среди людей, у которых есть шанс видеть нас часто: при близком общении странности неизбежно становятся заметны, и что тогда делать со слишком осведомленными смертными? Убивать их всех некрасиво. Обращать – неосторожно: далеко не со всеми, кто нам мимолетно нравится, хочется потом непрерывно сталкиваться на протяжении вечной жизни. Это только я, идиотка несдержанная, позволила себе совершить ошибку и увлечься Владом. И все знают, что из этого получилось.
Серхио никогда не позволил бы себе ничего подобного. Он слишком умен. Слишком осторожен. Слишком холоден, в конце концов: недаром его настоящая испанская фамилия, Эскалофрио, переводится как «холодный», и недаром он взял себе русскую фамилию «Холодов». Псевдонимы тем и красноречивы, что отражают что-то внутри нас. Следовательно, Серхио не имеет планов ни съесть, ни соблазнить Любу Быстрову. Откуда тогда интерес?
А интерес есть. И косвенное подтверждение тому – реакция Влада. Надо было видеть, как они… почти шипели друг на друга, когда встретились на следующий вечер после корпоратива: мы с Серхио планировали поохотиться на бродячих псов, и Влад пошел с нами. Есть собак он не может, но от охоты ему веселей – хоть какой-то выход энергии. Обычно наши вылазки проходят приятно, но не в этот раз. Между моим возлюбленным и моим лучшим другом изначально почувствовалось напряжение. Они тихонько огрызались друг на друга всю охоту. Потом, когда мы пошли домой, на Покровку, чтобы тихонько посидеть и выпить, как у нас принято, стало только хуже.
В конце концов это цапанье так меня достало, что я оставила мужчин вдвоем на террасе с их вонючими сигаретами, а сама пошла в комнату. Сев за компьютер и взяв наушники, я не стала, тем не менее, включать музыку слишком громко. Мне хотелось хоть попытаться узнать, о чем они будут разговаривать вдвоем.
Они разговаривали о Любе.
Влад язвительно интересовался, зачем Серхио понадобилось к ней подходить.
Серхио вежливо сообщил, что Влада это совершенно не касается.
И пошло-поехало. Влад утверждал, что интерес испанца к нашему продюсеру ему категорически не нравится. Серхио парировал: у самого Влада совесть в этом отношении тоже не чиста. Влад спросил, что тот имеет в виду. Серхио ответил, что не хотел бы, чтобы девушка подвергалась опасности. Влад рявкнул, что Серхио ему не отец и, в отличие от Этьена, за ним, Владом, присматривать все время не нужно. Серхио возразил, что он ему если и не отец, то все равно старший родственник, и может о многом судить по предыдущему опыту.
Закончили они сакраментальной фразой: «Держись от нее подальше!» Оба.
Все-таки мужчины удивительные дураки. И все равно, сколько им лет, пятьсот или тридцать, они ведут себя все время, как капризные дети.
Надо отдать должное Серхио и Владу, они сумели взять себя в руки, прекратили свару – возможно, испанец предположил, что я могу их слышать. В общем, они унялись, вернулись в гостиную, я сделала безмятежное лицо, и остаток вечера прошел нормально. Только накурили они в квартире страшно, но это уже стало традицией.
Ну а сегодня Влад ходил по офису мрачнее тучи. А Люба, которая работала весь день в Архангельском, с той съемкой камерного квартета, которая у нас отменилась на прошлой неделе, вернулась к вечеру в офис с несколько мечтательным и обескураженным выражением на лице. Влад расспрашивал ее о съемке с ненужным пристрастием, и только в середине разговора я поняла, почему. На съемке был Серхио.
Сережа, как она его называет.
Странно слышать, как она произносит его имя. Так… осторожно, словно бы чуточку неуверенно. Как будто это не имя, а какой-то хрупкий предмет, который можно разбить, или переполненная чаша, которую опасно расплескать.
Что он ей там наговорил? Что она о нем думает?
О чем ОН думает?!
Черт бы побрал все эти статейки о мужской верности. Никому из них нельзя верить. Любимый мужчина переживает кризис неясно чего: для переходного возраста вроде поздно, для среднего – рано. Лучший друг мутит непонятно чего, и главное – зачем.
Мне бы много что нужно сделать. Например, поговорить с Серхио по душам. Могу ли я рассчитывать, что он мне объяснит по-человечески, что задумал? Но для этого надо найти время и подгадать так, чтобы Влада не было рядом, во избежание возможных конфликтов. А я как-то совершенно не склонна сейчас оставлять Влада одного – даже ненадолго. Не потому, что не всерьез не доверяю ему. Боже упаси. Просто мне кажется, что время тактично уходить в сторону и давать ему шанс разобраться в себе прошло. Пора напомнить ему, что в жизни действительно важно.
Потому что я не верю, что он по-настоящему отдаляется от меня.
Или не хочу верить?
Но почему? Я ведь не глупа. Я умею делать выводы из очевидных фактов.
На моих глазах были опровергнуты многие легенды о нашем племени, о свойствах нашей природы. Говорили, что, если мы любим, нам невозможно противиться. Но мой создатель, Этьен, любил меня, а я его – нет. Говорили, что наши чувства, раз возникнув, неизменны: мы не можем разлюбить или изменить, поскольку мертвое не может меняться. Но Дракула, наш самый известный и легендарный брат, много лет просуществовавший полностью опустошенным после потери своей смертной возлюбленной, Минны, сумел полюбить снова – прелестную американскую вампиршу Катрин. То есть он изменился. Отошел от бессмертной любви и обрел другую.
Почему же я не хочу предположить, что и Влад может измениться? Что его чувство ко мне окажется… не вечным?
Наверное, потому, что это разобьет мое сердце.
Нет, не могу я напечатать эту нелепую статью о мужской верности. Надо будет позвонить знаменитому писателю, извиниться и просто выплатить гонорар.
Я закрываю файл, не читая. Какой смысл?
На душе у меня тяжело. И я не очень знаю, что с этим делать.
Теперь, просто сидя перед компьютером и глядя в пустой монитор, я выгляжу уже и совсем глупо. На глаза у меня наворачиваются слезы. Я не знала когда-то, что вампиры могут плакать, – научилась этому только благодаря Владу, из-за своей любви к нему и страха его потерять.
Неужели все в нашей истории было зря? Неужели я была права, думая, что его не может вечно привлекать смерть, – что рано или поздно он увлечется жизнью? Какая ирония… Я так надеялась, что он разлюбит меня, еще будучи жив, – что, даже если мы расстанемся, у него еще будет надежда и будущее. Но нет же – это случилось теперь, когда все стало бессмысленно, и он ничего не может дать этой веселой смертной. Как я ничего не могла, и не могу, дать ему.
Плакать, сидя в рабочем кабинете, как-то нелепо. Я смахиваю набежавшие слезы. Наверное, я должна бороться за него. Только я понятия не имею, как.
За окнами офиса синяя тьма зимнего вечера. И я совершенно не знаю, что с ним делать. Вечер не обещает мне ничего, чем имело бы смысл заняться.
Интересно, сильно я отличаюсь сейчас от смертных женщин, которые переживают разлад в отношениях? Что-то мне подсказывает, что не сильно. Вообще ничем.
Дверь кабинета приоткрывается, и из-за нее выглядывает Влад. На лице у него неожиданное для меня веселое и какое-то заговорщическое выражение.
– Марина? Ты занята?..
Я шмыгаю носом, безуспешно стараясь скрыть тот факт, что опять плакала. Истеричка.
– Нет, не особенно. Я только что решила не печатать эссе Еремеева о верности. Звучит неубедительно, с этими его вечными женитьбами.
– Ну и правильно. Без его неприятного лица наш журнал станет только краше. Слушай, если ты освободилась, то у меня возникла одна идея… – Влад останавливается, потому что замечает наконец в полумраке комнаты мое расстроенное лицо. – Ты плачешь, что ли? Что случилось?
У него сразу становится такой встревоженный, такой искренне огорченный за мои неведомые ему печали вид. Ну как я могу сказать ему правду – сказать, что смертельно боюсь потерять его, и не знаю, как удержать? Я покажусь ему невротичкой. И дурой.
Мне остается просто помотать головой:
– Нет, ничего, ерунда.
– Точно? – Его брови сходятся к переносице. Он не любит, когда я расстроена. Переживает за меня.
Он такой красивый. Я так его люблю…
– Точно. Просто женские штучки.
Влад улыбается:
– Я думал, у вампиров не бывает женских штучек.
– Некоторые вещи не меняет даже смерть. – Я стараюсь шутить, но голос звучит как-то неубедительно, даже для моих ушей.
Он подходит к моему столу, садится на край и ласково проводит рукой по моей все еще влажной от слез щеке. В его глазах – глубокая нежность, к которой я так привыкла, что мне кажется немыслимым ее потерять. Удивительно: даже теперь, став холодным, как я, он умудряется изливать на меня тепло, как всегда делал, будучи человеком.
Его пальцы находят прядку моих волос, и он привычным, уютным жестом заправляет ее мне за ухо:
– Сколько раз я тебе говорил, что ты ЖИВАЯ? Биение сердца – это еще не все.
Я поднимаю на его глаза:
– Когда я с тобой, то верю в это. И правда чувствую себя живой.
– Значит, ты будешь жить вечно. Потому что я всегда буду с тобой. – Он очень серьезен, и мне так хочется верить, что он прав. Что знает себя достаточно, и уверен в себе достаточно, чтобы обещать мне вечность.
Наверное, верить ему – верить в него – единственный способ его удержать. Другого я не знаю.
Я стараюсь придать лицу веселое выражение:
– А что за идея у тебя была, когда ты вошел, а я тебя отвлекла своими нюнями?
Он широко ухмыляется, и в его голосе звенит мальчишеский задор:
– Отличная! И она все еще актуальна. Пойдем на каток – они наконец открылись.
Все-таки он у меня – чистое золото.
Через час мы уже в Парке культуры. Вечер буднего дня, народу не много, и мы свободно скользим по залитым льдом аллеям, углубляясь все дальше в сумрак уединенной части парка. Черные ветки расчерчивают синее небо над нами, в гладкой поверхности чистого льда мутно отражаются фонари. Влад оборачивается ко мне – в темноте его бледная кожа словно бы слегка светится, дикарские глаза блестят под черными, вразлет, бровями. Он хитро улыбается:
– Впереди никого нет. Айда на полной скорости?
Я киваю, и мы устремляемся вперед, не сдерживаясь, – со скоростью, доступной только нам, сверхъестественным, проклятым природой хищникам.
Мы бежим так быстро, что деревья по сторонам аллеи сливаются в одну неразличимую массу, и снежинки ударяют по холодной коже так резко, что даже мы чувствуем их морозные уколы.
Я много о чем жалею, многое хотела бы изменить – я никогда не желала Владу своей судьбы. Но есть моменты – вот как сейчас, – когда я счастлива, что мы во всем подобны друг другу. Есть особое наслаждение в знании: он испытывает сейчас ровно то же самое, что и я. Чувствует все совершенно так же.
Мы бежим так быстро, что даже вампирская реакция не помогает нам, когда на пути встречается особенно резкий поворот. Не рассчитав сил, по инерции мы вылетаем за пределы дорожки и падаем в сугроб, хохоча, как дети.
Мы лежим на спинах, взявшись за руки и глядя в широкое, бездонное небо. В эту секунду я не различаю ни жизни, ни смерти. Я ощущаю только безмерное, ничем не омраченное счастье – ощущаю его физически, в каждой клеточке своего тела.
Чуть повернув голову, я смотрю на Влада. Его глаза прикрыты, а в уголках губ прячется улыбка.
Не открывая век, он чуть крепче сжимает мою руку и говорит:
– Я люблю тебя.
И я знаю: это правда.
15 декабря 20ХХ, «Живой журнал»
GreatLove2011 написал (а):
«Перед тем как сесть писать этот пост, я долго собиралась с мыслями. Прежде всего, думала – писать ли вообще. Есть такие вещи, о которых вроде просто так болтать не будешь. Но потом поняла: если не напишу, каша в голове как была, так и останется. А я занятая женщина, мне нельзя жить с кашей вместо мозга.)) Так что напишу. Только вот, может статься, закрою пост. Сейчас напишу – и подумаю еще. Вот в процессе письма и подумаю. Полезное занятие, писать. И думать.
Предмет моих размышлений – съемка, которая была у меня три дня назад. Там все было непросто: много человек снимали, на выезде, сложная работа, особенно среди зимы. Там должны были быть музыканты (модели наши), визажистка, отряд с костюмами, фотограф с ассистентом… Ну все как обычно. Но кроме того, там должен еще был быть журналист, готовящий статью, для которой мы снимаем. И он же одновременно один из продюсеров какого-то там музыкального фестиваля, ИЗ-ЗА которого мы снимаем. Не важно. Вернее, важно, но не очень. Короче, должен был быть значительный дядька, которого я ни разу в жизни не видела, только по телефону разговаривала. В неприятных обстоятельствах, когда объясняла ему, что съемка переносится (она срывалась уже один раз, так что состояние было особенно нервное).
Короче, приезжаю на съемку. Был кто-нибудь в Архангельском в декабре? Страннейшее впечатление. Одновременно красиво, так все графично-мрачно, с белым снегом, черными деревьями, дворцами под низким небом (вообще-то, дворец один, остальное – санаторные корпуса 1930-х годов, но они чуть ли не красивее, чем старинное здание). Красиво, но как-то… похоронно: статуи в ящики спрятаны, и во всем такое трагическое запустение. И есть ощущение, что вокруг нечто… большее, чем мы, топчущие этот суровый снег суетливые мухи с электрокабелями. (Да, я и такая бываю – романтичная и возвышенная, знаете ли!:))).
И вот в этой декоративной обстановке – представьте себе: мечусь я, как угорелая, между трансформаторами, микроавтобусом с одеждой и едой, роняю термосы и мечтаю о том, чтобы мобильный прирос к моему уху и не нужно было пользоваться руками, чтобы его там удерживать.))) Надо на самом деле купить hands free, но меня пугает перспектива выглядеть психичкой, когда я буду бегать по улицам и беседовать сама с собой, смешно размахивая руками.)) Все, слава богу, приехали, кроме важного журналиста, но его присутствие при постановке света и не требуется. Бегаю я, бегаю по заснеженному газону, вся в мыле. И в какой-то момент поднимаю глаза вверх, на террасу дворца. Там такая белая балюстрада, а за ней силуэт дома с ротондой (это такая башенка круглая, если кто не знает) и гробы, в которых статуи спрятаны на зиму. И между этими фанерными гробами стоит мужчина. В черном расстегнутом пальто и белой рубашке. Смотрит вдаль. Выглядит, как персонаж романтического триллера: «И тут перед ней возник таинственный темноволосый незнакомец».
Только он был рыжий. И не незнакомец. Это был Он. Мужик из лифта. Безымянная жертва моего корпоративного дебоша.
Я не успела даже подумать – чего это он тут делает? Он просто оказался рядом со мной, внизу, как-то в одно мгновение спустился. И сказал, склонив эдак набок голову, задумчиво, приподняв одну бровь и чуточку улыбаясь:
– Ну вот мы с вами, Люба, и встретились по-настоящему. Вы, как мне кажется, мое имя прошлый раз не расслышали. Сергей Холодов.
Наш важный музыкальный журналист. Мой красавец из лифта. Одно и то же лицо.
Какой-то неправдоподобной, идиотической красоты лицо.
В это лицо я ему и промямлила:
– Я же вам звонила!
– Звонили, – кивнул он. – Но вы не знали, кому звоните. А это не считается.
И тут меня посетило странное чувство. С одной стороны – красота-то какая, мужчина моей мечты вот так передо мной очутился, и я для разнообразия не нелепо вваливаюсь в лифт и не шатаюсь пьяная у его локтя, а вовсе даже выступаю во всей красе собранности и профессионализма. И не просто со мной все нормально, но и он ЯВНО кокетничает: взглядывает так выразительно и намекает, что понимает – мне не все равно. Но вот в этом-то и загвоздка, и источник смешанности чувств. То, что он так априорно предполагает, что я его помню, мне есть до него дело и важно его наконец опознать… Все это вызвало сильнейшее желание дать ему в морду. Не, ну какой наглец! «Встретились по-настоящему!» Бррр! С чего он взял, что я вообще его помню?
Меня такое зло взяло. На то, что он так в себе уверен и так нагло дает это понять. И на то, что он при этом ПРАВ: я же правда его помню! (((Короче, бить его в морду я не стала – непрофессионально как-то и слишком похоже на стандартный дамский роман. Но и соблазнительно улыбаться тоже не стала. Да и какой вообще смысл соблазнительно улыбаться, будучи одетой в бесформенный пуховик и замотанной в шарф чуть ли не по глаза? В общем, я состроила ему козью морду и сообщила угрюмо:
– Вы опоздали на съемку, между прочим.
И удалилась по делам.
Хорошо иметь длинные волосы – под предлогом заправить прядь за ухо мне удалось как бы невзначай обернуться и насладиться зрелищем его обескураженного лица.
Потом он пожал плечами и пошел говорить с кем-то из наших музыкантов.
А я пошла проклинать себя последними словами и размышлять по ходу работы о том, что все мои встречи с этим типом – сплошь упущенные шансы и моменты, когда «все пошло не так и не туда».
С работой все было хорошо, слава богу. На этот раз ничего не сорвалось. Нам надо было сделать две серии кадров. Одну на газоне перед домом – эту сначала снимали, пока хоть какой-то свет был. Господи, когда этот камерный квартет мотал свои бесценные скрипки Гварнери по снегу, у меня чуть инфаркта не случилось. Жуть! А они спокойные такие, только ржали и перешучивались с СЕРГЕЕМ. Потом, когда свет стал уходить, мы перебрались в театр. Там есть в лесу старый театр, который себе князь Юсупов построил для крепостной труппы. Его недавно восстановили. И там, на сцене и в зале, где все равно свет искусственный, мы делали вторую серию кадров. Все хорошо, только долго ужасно. Я весь день на ногах, и спина устала, даже заболела…
В конце дня, когда уже всю аппаратуру собрали и все уехали, я задержалась. Я на своей машине утром приехала, мне торопиться было не надо. Ну я и зависла ненадолго в пустом театре. Все равно мне надо было проверить, не сломали ли мы чего, все закрыть и сдать ключи смотрителям: какая-то пухлая тетечка из их числа сначала все за нами бегала, следила, но потом утомилась и ушла в главный корпус пить чай.))) Но перед тем как заняться делом, я села там, на пустой сцене, на какую-то бархатную скамью. Передохнуть, и насладиться тишиной. Мне очень понравилось в этом театре. Он такой маленький, но в нем все как настоящее – ложи, колонны… Как будто в лилипутском мире оказалась. Или внутри «городка в табакерке».
И вот сидела я там, смотрела в полутемный зал, думала ни о чем и обо всем. А голос у меня за спиной вдруг говорит:
– Представляете, как тут все было в XVIII веке? На всех местах сидели люди, нарядные, в париках, все – и мужчины и женщины. Пахло пудрой, потом – тогда не часто мылись – и духами, которыми пот пытались забить. Мерцали свечи. Там, в центре, сидел старый князь – больной, уставший. Сидел и вспоминал, как бывал когда-то в лучших театрах Европы, и думал о том, как страшно сузился с годами его мир. Вы знаете, что Юсупов большую часть жизни провел в Италии и не очень-то хотел возвращаться в Россию? Екатерина Великая его заставила – она умела быть убедительной. Он вернулся и состарился тут, на холоде, окруженный родственниками, которые не понимали его страсти к театру и не разделяли ее. И единственной отрадой старого печального князя был этот театр: декорации для него писал великий сценограф, которого он привез из Италии. Пьетро ди Готтардо Гонзага. Еще один южный пленник этой холодной страны… И эти люди сидели там, в зале, шептались, мечтали о вкусном ужине, о том, как потом им представится шанс удовлетворить свои плотские желания и страсти. Они не обращали внимания на сцену. А на сцене танцевали дети. Несчастные, до полусмерти загнанные бесконечными репетициями непонятных европейских танцев крепостные дети, обряженные в атлас и бархат, напудренные, нарумяненные и нелепые. Даже князю не было до них особенного дела – он любил свои декорации больше труппы.
Я узнала голос, конечно, – это был Холодов.
Он вышел из тени кулис и встал рядом со мной, но на меня не смотрел. Его глаза были устремлены в зал.
– Вы так говорите, словно сами все это видели, – сказала я.
Мне и правда на миг показалось, что он откуда-то из прошлого явился, в своем сюртучного вида пальто, с лицом, которому место на каком-нибудь старинном портрете.
Он повернулся ко мне и секунду смотрел с каким-то непонятным выражением. Потом снова склонил голову набок и улыбнулся:
– Воображение, Люба, великая вещь. Оно позволяет увидеть все что угодно.
Я ухмыльнулась:
– Ну в вашей работе без воображения вообще никуда.
Он кивнул:
– Да и в жизни… В жизни тоже без воображения пропадешь. – Он сделал паузу и подошел ближе. – Люба, я хотел попросить прощения. Я как-то не так начал разговор с вами сегодня. Мне не хочется, чтобы вы считали меня самодовольным болваном.
В проницательности тебе не откажешь, о самодовольный болван, подумала я. Но извинение меня порадовало.
Я неопределенно пожала плечами:
– Проехали. Ничего страшного.
– Точно? – Черт, вот откуда у человека может быть такой пристально-внимательный взгляд и такое выражение глаз, словно ему правда не все равно?..
– Точно.
Он улыбнулся – совсем не так, как раньше. Раньше он улыбался снисходительно, иронично. А теперь все его лицо словно осветилось, и в уголках глаз такие клевые морщинки собрались.
– Я рад. Давайте будем друзьями, а, Люба?
– Ну давайте. – Странный он какой-то, все-таки. Такой… церемонный, даже когда вроде бы ведет себя непринужденно. Повинуясь невнятному импульсу, я сказала: – При одном условии. Перестаньте называть меня на вы. Я себя чувствую ужасно старой и нудной. И в конце концов, вы меня пьяную по улице тащили, так что какое уж тут «вы»!
Он склонил голову, как какой-нибудь офицер в кино из старинной жизни:
– Принято. Но и ты тогда перестань говорить мне «вы». Ты не представляешь, каким старым себя при этом чувствую я.
Вот он сказал это, и я вдруг задумалась – а сколько ему вообще лет? У него такая вневременная физиономия, что ему легко может быть и двадцать, и сорок. Он словно… мерцает все время.
Но спрашивать я у него ничего такого не стала. Как-то на язык не легло.
– Принято, – повторила за ним я.
– Вот и славно. – Он еще некоторое время посверлил меня своим удивительным взглядом, а потом протянул руку: – Ну что, пойдем? Надо бы, наверное, покинуть сию обитель прошлого и вернуться в город.
Мне вообще-то не требуется посторонняя помощь, чтобы встать со скамейки. Но на его галантный жест не отреагировать было невозможно. Я взяла протянутую руку – красивую очень, кстати, с длинными такими пальцами, – и едва не отдернула свою. Его рука была такой холодной – просто ледяной!
– Черт, Сережа, да ты замерз совсем! А у меня, как назло, весь кофе в термосе закончился!..
Интересно, когда я успела его перевести в «Сережи»? Ну наверное, это логично: если я «Люба», и мы на «ты», то значит он – Сережа.
Он с досадой посмотрел на свою руку и пробормотал:
– Не стоит беспокоиться. Я почти не пью кофе, да и не замерз ничуть. У меня всегда холодные руки. – Он поднял на меня встревоженный взгляд: – Прости, что напугал.
Странный выбор слова – испугом мою реакцию назвать трудно.
– Глупости. Ничем ты меня не напугал. Я же не думаю, что ты сейчас тут упадешь и умрешь от холода, как птица в полете. Надо просто быстрее до машины добраться и обогреватель включить.
Мы вышли из театра, не забыв – о чудо – погасить свет и все запереть. Когда добрались до моей машины, я увидела рядом еще одну – его, я так думаю. В ответ на мой вопросительный взгляд он криво улыбнулся:
– Ну да, подвезти друг друга нам не удастся. Придется ехать порознь.
За этот смелый вывод – что мне прямо очень хочется с ним ехать в одной машине – мне снова захотелось дать ему в морду. Но я не успела. Потому что он бросил на меня какой-то неуверенный, словно оценивающий взгляд – причем мне показалось, что оценивает он не меня, а какие-то внешние обстоятельства, – а потом сказал торопливо:
– Кофе я не пью. Но более крепкие напитки – случается. Может быть, выпьем по коктейлю, когда доберемся до города?
И тут уже пришла моя очередь оценивать внешние обстоятельства. И вывод, увы, оказался не в пользу веселого вечера в обществе рыжего красавца.
– Ох, нет. Я не могу. Мне надо еще в офис заехать, рассказать боссам, как все прошло. Влад почему-то из-за сегодняшней съемки очень парится, надо его успокоить. А потом мне надо домой – няню отпустить. У меня сегодня бабушка выходная, в театр ушла, с сыном няня сидит. А она тоже человек, ей тоже домой хочется.
Лицо у него стало опять обескураженное – словно он никогда прежде о таких жизненных обстоятельствах не задумывался и даже не слышал.
– А… Ну да, я понимаю.
Не уверена, понял ли он на самом деле. Но с молодыми, не обремененными никакими сложностями мужчинами такое бывает. Если бы он такое реально понимал, пришлось бы поставить на нем жирный крест, потому что, значит, он и правда гей.))
Короче, я села в свою машину, а он остался там стоять, на сверкающем в свете фонарей снегу. И опять выглядел, на фоне древнего парка, так, словно в этом старинном антураже ему – самое место.
Я уже почти тронулась, как он, вдруг сорвавшись с места, оказался возле моего окна. Я опустила стекло, и его красивое – ох, какое красивое! – и сосредоточенно-серьезное лицо вдруг оказалось совсем близко к моему. Каждую ресницу можно было рассмотреть, и снежинки: они лежали на его зачесанных назад волосах, не тая.
– Может быть, в другой раз? – Для столь банальной фразы голос у него был несколько непропорционально взволнованный.
– Да не вопрос. Только заранее позвони – мне нужно домашних предупреждать, если я собираюсь задержаться.
И я уехала.
И с тех пор я думаю: что это было? С одной стороны, он явно проявлял внимание. С другой – столь же явно держал дистанцию. Дружить он хочет, ага! Или правда – именно дружить? И что мне тогда делать со своей головой, которая полна одновременно разумного скептицизма, без которого в нашем мире не прожить, и… и кретинских мыслей о его ресницах (темных, несмотря на рыжие волосы), и его губах, и холодных руках?..
Для сохранения здравого рассудка буду придерживаться мыслей о том, что он и сам холодный (вот уж фамилия у человека говорящая, Холодов!), и к тому же самодовольный болван, который слишком многое принимает, как само собой разумеющееся. И вообще, уже три дня прошло, а он больше не проявлялся. Ну и фиг с ним. Флаг ему в руки и барабан на шею.)))
О господи, я прочитала это все и поняла две вещи. Во-первых, я чокнутая графоманка – надо же было столько накатать! Во-вторых, показывать этот романтический бред людям нельзя. Так что сорри, други: этот пост будет закрыт, до тех пор пока я не приду в себя и не смогу расставить по нему смайлики в самых возвышенных местах, в качестве разумной иронии над собой.
Все. Мысли изложены, выводы сделаны. Все свободны, всем спокойной ночи.:)))»
Пост закрыт для чтения и комментирования. Чтобы прочитать пост, надо попросить разрешения у GreatLove2011.