Глава 4
Модель мира
– Дэв! Ты не спишь?
– Уже не сплю.
– Хорошо… Алиса опять на столб, кажется, залезла.
– Ну, залезла…
– Скажи ей, пусть не залазит.
– Сам скажи.
– Она меня не слушает.
– Меня тоже.
– Она нас демаскирует.
Это точно. Стоит слон, рядом столб, на столбе Алиса. Если бы я такое увидел, то наверняка что-то заподозрил бы.
– Каждое утро вылезает, каждое утро… – ворчал Егор. – Если она так и дальше вылезать будет…
– Ладно, я с ней поговорю… Слушай, какая разница, мы ведь уходим сегодня.
– Уходим… Это не значит, что спозаранку на столб надо влезать, нам здесь жить еще.
– Спи лучше, – посоветовал я. – Еще рано.
Егор зевнул и принялся ворочаться. Я смотрел в потолок. Спина ныла. Кости срослись, мясо затянулось, и выросла кожа. Боль осталась. И хромота. Она отпускала, но как-то чересчур медленно, наверное, так и должно быть – на людях медленно заживает, люди не собаки, не волкеры поганые.
– А мой прадедушка был оператором, – похвастался вдруг Егор.
– Кем? – не расслышал я.
– Оператором. Дельта-оператором!
– О.
Я сел, сон развеялся. Дельта-оператор. Какая наследственность.
– Наши предки работали в телецентре, – стал рассказывать Егор. – Давным-давно, до Воды. И жили там же, рядом где-то. Они были приличными людьми.
– Это как?
– Не знаю. Приличными, это точно. Руководили там всем… Папка говорил, что его дед видел самого…
– А это правда? – перебил я.
– Что?
– Про телецентр. Мы туда собираемся идти, потому что отец твой рассказал мне про кнопку. Вот я и хочу спросить – это правда?
Егор замолчал. Надолго. Думал. Соврать или нет.
– Наверное, правда. У нас все говорили про эту кнопку, я помню. Даже дедушка. Нажать кнопку – и все прекратится.
– С чего это вдруг?
Егор пожал плечами.
– Никто не знал, с чего это вдруг. Просто считалось, что так оно и есть. Нажали кнопку – все началось, отжали – все закончилось. Свет померк, свет зажегся. А как и почему… Папка только предполагал, почему это все произошло. Но про кнопку это правда. Я верю.
– Она на телецентре? – спросил я.
– Нет, – помотал головой Егор. – Где она, неизвестно. Только в телецентре можно это узнать. Раньше все важные события на видеокамеры записывали, ну, ты читал руководства.
– Читал.
– Все-все события. А мир не совсем развалился, не в одну секунду. Это постепенно все происходило, в несколько заходов. И в телецентре можно поглядеть, как. А еще…
– Что?
– Ничего. Папка туда давно собирался. Только он говорил, что просто так соваться не стоит, надо серьезными силами, с хорошей подготовкой…
– Сил у нас хоть отбавляй. Я лично готов через край.
Егор покосился на костыль.
– Ерунда, – отмахнулся я. – В прошлом году я вообще на одной ноге три месяца прыгал, и ничего. На боеспособность ничуть не повлияло. Стреляю-то я не ногами.
– Верно… Вчера огни опять, кстати, были.
Егор свесился с верхней полки. Рожа у него была опухшая, под глазами мешки. Оттого, что в шлеме спит. Я ему сколько раз говорил, а он все упорствует, в шлеме и в шлеме, это фобия такая, я сам долго от шлема отвыкал. А закопаться куда-нибудь до сих пор хочется, и ходить я могу только вдоль стен.
– Огни на севере, – сказал Егор. – Это к чему?
– К хорошей погоде, – ответил я. – Просто такие атмосферные явления, не обращай внимания.
Откуда я знаю, что там за огни в небе? Мало ли какая дрянь. Moscow Inferno, что означает московский ад, а в аду не стоит искать смысла, в аду оно все само по себе и кое-как, это его от небес и отличает. На небесах все по порядку, правильными четырехугольниками, тихо, чисто и спокойно.
– Слышь, Дэв, а ты вот это… – Егор неопределенно кивнул. – Когда ты болел… Ты про праведника какого-то бормотал…
– Ну.
– А кто праведник-то?
– Праведник…
Кто праведник?
Наверное, это из-за смерти. Она меняет людей, причем здорово. Тот, кто хоть раз плотно посидел с ней в обнимку на скамейке, прежним не остается. Взрослеет человек. Я вспоминал себя недавнего…
Нет, мне не было за себя стыдно, но талдычить о праведности, верности идеалам и суровости в бою что-то больше не хотелось.
– Праведник – это праведник, – сказал я.
– Это вроде как герой?
– Вроде. Потом как-нибудь объясню. Их не осталось сейчас, все вымерли.
– Ни одного?
– Ни одного. Слезай давай, все равно не спишь, печь затопи.
Егор зевнул, свесился с койки, спрыгнул на пол. Ловко, попал ногами сразу в валенки, подошел к печке. Забил дровами, плеснул зажигайкой, чиркнул спичкой, уселся на плиту, греться. Застучал зубами.
Холодно.
В подземном магазине видел хороший спальник, на пуху древних птиц, водившихся на Северном полюсе, не взял сразу, потом забыл с этим затягом, сейчас уже не хочется возвращаться. Года три назад у меня был такой, только малинового цвета. Я мог зарываться под землю в этом спальнике, и когда почва смерзалась надо мной в непробиваемую коросту, я видел теплые сны. И Папа мурчал рядом, а потом его лемминги сожрали. Спальник то есть.
И теперь у меня не было ни спальника, ни Папы, зато была цель. И термическое одеяло. У Егора тоже, и для Алисы есть, но она им не пользуется пока, сняли их с трупов на восьмом этаже, недалеко тут, четыре штуки, одно дырявое. Одеяла ничего. Хоть и потертые, а греют.
Егор предлагает перезимовать здесь, в слоне. Зима длится четыре месяца, недолго. Запасемся провизией и дровами, на крыше есть снегосборник, а под ним проходит труба, снег тает и собирается в бочку, вода есть всегда…
Я представил, как мы будем тут жить. В замкнутом пространстве четыре месяца. Я буду играть с Егором в шашки, на улице станет завывать ветер, в январе бронзовые стены затрещат от мороза, а в апреле по ним застучит капель. А Алиса будет сидеть возле печки, смотреть в стену, а на ночь забираться наверх, на чердак. А крыса, эта безымянная крыса Алисы, она приучится носиться по слоновьему нутру, грызть припасы и заползать на грудь по ночам.
Неплохо. Но не хочется ждать. Четыре месяца. Хочется узнать поскорее. Любопытство, любопытство.
А еще Егор предлагал мне вернуться. На Варшавскую, к людям. Ему очень хотелось к людям. А мне вот нет. Я понял, что к людям я не хочу, мне и так хорошо. Одному. Делай что хочешь, иди куда хочешь, и никто над тобой не начальствует, не дышит требовательно за ухом.
В слоне было неплохо, очень неплохо, да и организм у меня еще побаливал… Поэтому я решил отправиться в телецентр прямо сейчас, не откладывая.
Телецентр. Тут, собственно, недалеко, несколько километров. Хотя у нас километрами расстояние редко меряют, днями удобнее. Это в стародавности люди могли за день вокруг света обернуться, у нас за день иногда улицу не могут перейти. В вещах Старшего были все нужные описания. И проложенный по карте маршрут. Так что оставалось только сделать первый шаг.
Плита постепенно разогревалась, и Егор подпрыгивал на ней, но слезать не собирался, старался отхватить побольше тепла от чугуна. Я налил в чайник воды, поставил на конфорку, отодвинул Егора.
– Хватит задницу поджаривать, – сказал я. – Давай лучше собирайся.
– Надо чаю хотя бы…
– Чаю выпьешь послезавтра.
Чай – это дело почти святое, редкий продукт, выпили весь. На Варшавской какой-то мох красный заваривают, мы в Рыбинске листом смородиновым ограничивались, а у нас с Егором с чаем порядок, в подземном магазине целый отдел. И на складе еще мешки. Причем чай не какой-нибудь там рассыпчатый, в чашках или в пакетиках, а самый ценный, плиточный. Прессованный, вязкий, смолянистый, прежде чем заваривать, надо на терке натереть. Зато вкусный. И бодрит так, как ни один другой, настроение улучшает. Поэтому пьем его при любой возможности.
Егор пробурчал недовольное и полез на свою полку. Вниз свалился большой походный рюкзак со специальными пластинами, распределявшими нагрузку по всей спине. С громким звуком упали грубовязаные носки, затем посыпались портянки, затем кульки, бутылки с водой, еще что-то. Затем Егор достал несколько винтовок и пистолетов, ружейные принадлежности, тряпки и принялся с раздраженным клацаньем чистить оружие.
Я не стал наблюдать за ним, уже не маленький, сам разберется, занялся собиранием своего рюкзака.
Все принадлежности для карабина, от зарядов до пулелейки. Моток веревки. Леску, две катушки. Макароны, крупу, долгие консервы, одежду запасную. Кое-какие лекарства, оставшиеся еще с Варшавской. Готовился, как всегда к походу, тщательно. Оружие себе выбрал. Винтовок у Егора было много, но хороших осталось совсем чуть, последние две мы истратили в бессмысленной битве с сумраками, небогатый выбор. Перебирал старые железки почти полчаса, ничего хорошего, остановился на полусамодельном аппарате, с громоздким дульным гасителем и дополнительным магазином сбоку. Механизм не сильно изношен, я испытал оружие проверочным патроном, на пятнадцать выстрелов ни одной осечки. Пойдет кое-как.
Егор тоже определился, автомат мелкого калибра, без приклада, без оптического прицела, чтобы, значит, полегче таскать. Я взял его плюкалку, зашвырнул наверх.
– Ты чего?!
– Не то выбрал. В походе все патроны должны быть одного калибра, так удобнее.
– Ладно.
Егор продолжил копаться в оружии. Я принялся подгонять броню. За последнее время я немного поправился. От лежачего образа жизни, от рисовой каши с кукурузовым маслом, от сонности. Организм работает как часы, едва появилась возможность, он начал стремительно запасать жиры. Хорошо, жиры нам пригодятся. Егор, к сожалению, совсем худой, такие, как он, любят жрать и плохо держат голодание, пара дней – и начинают сыпаться в обмороки. Придется взять пару бутылок масла, буду заставлять пить его на ночь по три глотка. Это полезно – пьешь на ночь масло, и организм переваривает его, а не мышцы.
Егору очень скоро надоело копаться в пушках, и он выбрал винтовку той же модели, что и у меня. Затем он полез вниз, в трюм, в слоновье брюхо. Почти сразу вернулся с походными валенками, толстыми, но без подошвы. С небольшим ящиком. С радиоприемником, я его узнал.
Походные валенки – хорошая идея, я тоже возьму. Радиоприемник…
У Петра на Варшавской тоже имелись приемники. Все нерабочие. Вернее, они работали, полыхали изнутри равномерным светом, жужжали и трещали, однако никаких звуков не произносили. Петр объяснял – это оттого, что в воздухе не осталось электричества. Раньше песни и все остальное записывали на электричество и выпускали в воздух, эти записи давным-давно рассеялись и улетели в космос. Теперь наш воздух был пуст, и даже те немногочисленные приемники, которые еще сохраняли силу, не могли ничего принять.
– Зачем приемник? – спросил я.
– Дедушка считал, что на Вышке есть вечный передатчик, который работает от солнца и передает старые песни.
– Зачем тебе старые песни?
– Хочу услышать. Дедушка пел, а я забыл их. Хочу вспомнить.
– А это что? – я кивнул на ящик.
Красный жестяной ящик с белой каемкой.
– Это так… Будильники.
– Будильники?
– Ну да. Мы все собирали. Дед, папка. С каждым будильником какая-то история связана. Вот этот…
Егор пустился в рассказывание историй, я слушал. Рассказы – это хорошо, они увеличивают объем мира. Оказывается, в роду Егора были не только дельта-операторы, но в самом дальнем времени еще и часовые мастера, это не наверняка, но каждый из мужчин в его роду испытывал к будильникам приязнь.
Егор вытряхнул на стол будильники. Разные. Блестящие, с колокольцами, железные, с разными цифрами. Штук двадцать всяких цветов и размеров.
– Будильник – редкая вещь, сейчас почти не встречается, а раньше в любом доме можно было найти. И у каждого своя история. Допустим, вот этот, красный, с царапиной. Его…
Его прадед подарил прабабушке, и во время их первого ужина будильник пел им свадебные песни. Вот этот разбудил его деда за секунду до того, как ему в горло впился подкравшийся мрец, третий был сломан, но неожиданно зазвонил вместе с первым криком Егора.
– А нам-то они зачем?
– Я же говорю, традиция… Будильники – это здорово. Вот смотри, отец мне еще показал. Модель мира.
Егор выставил на узкий стол часовой аппарат. Старинный такой, с медными деталями, подышал на полированный стальной корпус, протер тряпкой. Я спросил, в чем же тут модель, Егор поддел заднюю крышку, снял и вынул золотистую шестеренку, сунул мне под нос. Шестеренка как шестеренка, один зубец только обломан.
– Раньше мир был равномерный, – сказал Егор, взводя пружину ушастым ключом. – Существовал себе и существовал, хотя иногда что-то неприятное все-таки происходило. Вот так примерно.
Егор вставил в будильник шестеренку, запустил. Будильник затикал, секундная стрелка побежала по циферблату…
Вдруг будильник подпрыгнул. Дернулся, звякнул, так что даже я вздрогнул. Егор улыбнулся. Секундная стрелка описала еще несколько кругов, будильник снова подпрыгнул. После чего Егор будильник остановил, шестеренку вынул и убрал в ящик, а мне показал другую.
На этой шестеренке отсутствовало уже больше половины зубцов, некоторые были расплющены, другие загнуты, а третьи и вообще вырваны. Егор вставил искалеченную шестеренку, завел пружину. Отпустил.
Некоторое время машинка тикала нормально, потом… Второй вдруг был гораздо сильнее первого. Будильник не просто подпрыгнул, но еще и завизжал латунью, затрясся в механическом припадке, упал набок и пополз. Не забывая подпрыгивать и дрыгаться.
– И что? – спросил я. – Что вот это все означает?
– Небесная механика испортилась, – пояснил Егор. – Все рано или поздно ломается, ничего не поделаешь. Раньше мир подпрыгивал редко, а теперь он в покое редко находится. То подпрыгивает, то кувыркается, то трясется.
Егор остановил будильник, выковырнул шестерню, почесал ею за ухом и сказал, что выводы тут простые – не стоит удивляться неожиданностям. Раньше всякие вдруги были исключением, теперь, наоборот, – норма.
Он, оказывается, не только механик, он еще и мыслитель. Молодец. Вообще мне понравился этот ящик, и то, что в будильниках традиция, и вообще.
– Будильник – он символизирует, – пояснил Егор.
– Что?
– Символизирует. То есть вот через простые вещи объясняет сложное, так папка учил. Ясно?
– Ясно.
Хорошее слово, из старых, не надо их забывать.
– Раньше люди очень много будильников придумывали, – рассказывал Егор. – На все случаи жизни. Считалось, что тиканье на сердце полезно влияет, ритм в ритм. Мы их много лет собираем, всей семьей. Вот смотри, этот я нашел.
Егор выставил на стол совершенно обычные часы. Серого цвета, циферблат потертый. Завел, установил время.
– Самое интересное в том, что с виду нельзя сказать, на что каждый способен. Гляди.
Егор завел часы, подкрутил стрелки.
– Сейчас, полторы секунды…
Будильник звякнул и расхохотался. Расхохотался совсем по-человечески, как будто там, под стальной кожурой сидел маленький злобный мужичок. Будильник хихикал, прихохатывал, веселился на разные лады, так что мне тоже захотелось посмеяться. Но завод кончился.
Егор поглядел на меня вопросительно.
– Впечатляет, – признался я. – А это что… символизирует?
– Не знаю… Наверное, ничего. Просто сделан для веселья.
Егор завел следующий, зеленый, с шишками вместо колокольчиков, он затикал неожиданно громко.
– Это мой любимый, – Егор улыбнулся. – Произведение искусства.
Я видел такие часы, с кукушкой. Правда, большие.
– Смотри, сейчас.
Стрелки сдвинулись, пришло время кукукать.
– Ку-ку, – сказал будильник.
Сверху раскрылась дверка, и показался волк. Он раззявил пасть и снова произнес без особого воодушевления:
– Ку-ку.
Я как-то разочаровался, но оказалось, что это еще не все, неожиданно в механизме что-то крякнуло, сбоку, совсем в другом месте с лязгом распахнулся лючок, и на длинной пружине с диким криком и лязгом вылетел клоун с косой. Я подпрыгнул. Я ожидал чего-то подобного, но клоун меня испугал. Представил, как дети, которым дарили такой будильник, начинали заикаться.
– Как? – спросил довольный Егор.
– Прекрасная вещь. У тебя когда мама беременная была, наверное, с этим игралась.
Егор надулся, отобрал пугательный будильник, спрятал в ящик. А мне и этот дурацкий понравился в общем-то. В моем детстве таких не было, что очень жаль.
– Раньше встречались будильники, которые могли по двести лет идти, – сказал Егор с завистью. – Вот так вот…
Странное чувство кольнуло меня, показалось, что я это уже где-то слышал – про вечные будильники. Которые заведены на двести лет вперед, и пружины их насторожены, и в один момент они оживут, и над миром, в котором не осталось человека, поплывет звон.
– Но у меня таких нет. Отец искал, но бесполезно. Зато вот это есть. Это я сам придумал.
Синенькие, совершенно одинаковые, без колокольцев, но с выпуклыми задними крышками.
– Эти что делают? – поинтересовался я.
– Это бомбы, – негромко ответил Егор. – Там пластик и детонатор. Можно на целые сутки установить, до минуты. Будут тикать, потом взорвутся. Стену только так снесет.
– Зачем такой будильник нужен? Бесполезная штука.
– Для разного можно приспособить. Вот смотри…
Мне почему-то вдруг перехотелось слышать, на что сгодится смертельный будильник, наверняка у него есть целая куча применений. Наверняка с его помощью очень легко убивать.
– Что символизирует? – спросил я. – Что мир полетит к чертям?
Егор хихикнул.
– Замедленная бомба просто. Устанавливаешь стрелки, они тикают, а ты удираешь, ничего не символизирует.
– Это ты зря. Символизирует. Ладно.
Я закинул рюкзак за плечо, поднял новый костыль.
– Будильники – это хорошо, – сказал я. – Я уверен, что в будущей жизни – если она приключится, конечно, уверен, что они займут достойное место. А нам пора.
Маятник качнется, стрелки сдвинутся и побегут, побегут. Будет подпрыгивать, не будет подпрыгивать, но едва часы пробьют урочный час, все и случится. Взрыв.
Вот что будет.
Посмотрел на будильник. На тот, смешливый, хи-хи, ха-ха.
– Через полчаса выходим, – сказал я. – Север нас ждет, падем в его студеные объятия.
Егор вздохнул.