Глава 4
СПАД
До сих пор, и, как я полагаю, это происходит со всеми моряками, переживающими свое первое боевое крещение, мы были поглощены собой, своей лодкой и нашим океанским походом. Мы знали о более значительных событиях, происходивших вокруг нас на огромных просторах Тихого океана; наши инструктажи в Пёрл-Харборе убеждали в этом, и ежедневные передачи последних известий и кодированные послания, которые мы получали по радио на «Уаху», держали нас в курсе событий. Но «огромная сцена» оставалась лишь фразой до тех пор, пока с боевыми выстрелами торпед, с потоплением вражеских транспортов и с выживанием после атак противника мы сами не стали ее частью.
Теперь неисчислимые океанские мили, которые до этого только усиливали нашу изоляцию и наш самоанализ, сопутствовали нам в другом сражении. Мы наконец сориентировались. Место, где пошло ко дну наше грузовое судно, было как бы одной из двух точек, между которыми проведена прямая линия. Другая точка, на которую мы теперь смотрели по-новому, называлась остров Гуадалканал.
Шел конец сентября 1942 года. Гуадалканал стал кровавым символом всех наших надежд на то, что захватнические амбиции японцев могут быть пресечены и они даже могут быть отброшены назад. В прошлую весну мы удерживались на плаву благодаря доставшимся дорогой ценой победам в Коралловом море и у острова Мидуэй. Обе они имели огромное стратегическое значение, но операция на острове Гуадалканал — это было нечто иное. Впервые с начала войны готовилось там контрнаступление. Морские пехотинцы высадились 7 августа, сражения на суше, на море и в воздухе продолжались с неослабевающей ожесточенностью.
И именно из-за Гуадалканала нам пришлось блуждать на морских коммуникациях противника близ островов Трук, за многие мили от главных событий конфликта. Потому что из своего бастиона на островах Трук японцы доставляли провиант и военную технику на место сражения у Соломоновых островов, и каждая тонна потопленных нами грузовых судов была ударом по завоеванию Гуадалканала. Как участники этого сражения, мы стремились находить и топить новые цели врага.
Но вместо этого чуть было сами себя не потопили одной из своих собственных торпед.
Даже в боевых патрулированиях требовалось выполнить проверку торпед, находящихся в торпедных аппаратах, чтобы быть уверенным, что они всегда в состоянии готовности. На вторую ночь после нашей атаки что-то разладилось в одной из торпед.
Торпеда выбрасывается из торпедного аппарата давлением воздуха. У каждого конца аппарата – массивная крышка; чтобы выстрелить торпедой, вы открываете крышку с внешней стороны борта, нагнетаете воздух в баллон для создания высокого воздушного давления и затем выбрасываете торпеду из аппарата. Во время проверок торпеды следует иная процедура, известная как стрельба воздухом. Поскольку вы просто проверяете оборудование, оставляете наружную крышку закрытой, открываете внутреннюю крышку, отключаете сложную систему защитных взаимосвязанных устройств и стреляете из аппарата. Торпеда остается на месте, а воздушный столб врывается назад в лодку.
Так должно было произойти, когда Роджер Пейн проводил ночью тренировку очередной торпедной команды, но этого не произошло. Торпедист второго класса Майерс случайно изменил процесс. У него внутренняя крышка аппарата номер 4 была открыта и готова для проверочного выстрела, когда он совершил ошибку – поднял вертушку ограничителя на шестом, а не на четвертом аппарате и толкнул рычаг управления стрельбой.
Шестой аппарат был одним из приготовленных к пуску торпеды по поверхности, аппаратом, готовым к моментальному использованию. Крышки торпедного аппарата были закрыты (внутренние и наружные).
Это произошло, когда бедный Роджер шел из кормового в носовой торпедный отсек. Как раз когда он входил в носовой отсек, произошел сильный удар, будто лодка ударилась о бревно, а Майерс поспешил Роджеру навстречу.
– Я думаю, что только что произвел выстрел торпедой в аппарате шесть, – сказал он.
Роджер, как он нам потом рассказывал, был в шоке. Он выбежал вперед и отдраил внутренний клапан на шестом аппарате, впуская немного воздуха, а затем воды. Через смотровое стекло внутренней крышки было видно, что аппарат заполнен водой. Было ясно, что торпеда все еще находилась в аппарате.
В то время как все это происходило в носовом торпедном отсеке, Хэнк Хендерсон и я стояли на палубе в качестве вахтенных офицеров, ничего не подозревая. «Уаху» лежала в дрейфе на освещенной лунным светом воде. Приглушенный стук ее дизелей, подзаряжавших аккумуляторы батареи, лишь подчеркивал мирную тишину, окружавшую нас. Я почувствовал странный глухой звук под ногами и, будучи этим озадачен, направился на корму и спросил Хэнка, чей пост находился всего в десяти футах от моего, не заметил ли он этого звука. Мы поговорили об этом одну-две минуты с полным равнодушием, я повернулся и пошел на нос.
А там в воде прямо у носа виднелись два странных силуэта. Они двигались, покачиваясь на волнах, как причудливые морские животные. Я вызвал командира на мостик.
Командир быстро поднялся по трапу и стал пристально глядеть вперед. Было заметно, что он испытывает огромное напряжение, но не выказывал удивления по поводу таинственных силуэтов. Для меня это было уже слишком.
– Командир, – рискнул я спросить, – те два силуэта в воде… Думаю, что это тюлени.
– Нет, – отрывисто проговорил он, – это не тюлени. Это Пейн и Смит.
В те несколько секунд, пока я был на корме, Роджер обратился к командиру, получил разрешение вылезти за борт и посмотреть, что произошло. Он прихватил с собой в помощь рулевого Дональда Смита. Они прошли по борту вперед на нос и бросились в воду, в то время как я разговаривал с Хэнком.
Быстрота, с которой действовал Роджер, была вызвана тем, что он знал о капризном характере торпед в целом, и его почти полной уверенностью в том, что эта торпеда частично вылезла наружу из аппарата номер 6. Иногда у торпеды, когда ее выстреливают, бывает повреждено хвостовое оперение руля. Если это происходит, она может повернуть назад и нанести удар по своему же кораблю. Чтобы свести к минимуму возможность такой катастрофы, у каждой торпеды внизу ее боеголовки есть вертушка для приведения торпеды из рабочего состояния в боевое. Пока она не отсчитает четыреста ярдов хода, торпеда не взорвется. Но после этого соприкосновение со стальным корпусом или даже просто его близость приведет к взрыву. Если усилием торпеды внешняя крышка откроется, Роджер знал, боеголовка будет высовываться из аппарата наружу в море, чтобы дать судьбоносной маленькой вертушке повернуться, когда мы двигаемся впереди. И взрыватель будет приведен в боевое положение. Если взрыватель не приведен в боевое положение, то сможет ли торпеда пройти через погнутую внешнюю крышку или будет отброшена обратно в аппарат?
Ответы на эти вопросы искал Роджер, пока они со Смитом ныряли и осматривали наружную крышку торпедного аппарата в черной воде. И ответы на эти вопросы, похоже, были плохими.
Крышка открылась на несколько дюймов под сильным нажимом боеголовки торпеды. Не было надежды на то, что торпеда войдет внутрь или выйдет наружу. Она застряла и останется там до тех пор, пока мы не вернемся в Пёрл-Харбор или пока она не выстрелит. Что до фактора безопасности, Роджер вывернул взрыватель.
Надежда на то, что торпеда будет оставаться застрявшей в трубе, не причиняя вреда, была лучшим из того, что он мог доложить командиру. Он и Смит наконец вылезли из воды, мы все в нервном напряжении стояли на мостике, обсуждая эту ситуацию, и наконец капитан приказал двигаться вперед малым ходом. Первые четыреста ярдов мы шли, затаив дыхание, в ожидании взрыва, который так и не произошел. В конце концов, когда ждать надоело, все, кто не был на вахте, решили спуститься вниз.
Мы тогда еще не знали, что жизнь с торпедой, застрявшей в шестом аппарате, только начиналась. Мы не могли вытащить ее из аппарата и не могли задвинуть ее на место в лодку. Мы даже открыли внутреннюю крышку, применили блок и зацепили торпеду, попытавшись втащить ее внутрь, но она не пошевелилась.
Поначалу напряжение было невыносимым. Мы ели, спали и грезили с ощущением постоянной опасности того, что торпеда будет приведена в боевое состояние. В тихие ночи мы небольшими группами ходили к носовому торпедному отсеку и собирались вокруг неисправного аппарата. Кто-то прикладывал ухо к бронзовому стволу и докладывал: «Она жужжит!» Остальные нервно фыркали: «Черта с два! Это храпит торпедист». Были придуманы магические обряды, которые исполнялись, чтобы задобрить богов торпедного аппарата.
Однако постепенно мы закалились под влиянием продолжающегося столь долго постоянного страха смерти. Мало-помалу мы примирились с угрозой и порой даже находили в этом утешение. Если что-нибудь не ладилось, мы всегда могли сказать: «Ну, это не так уж и важно. Эта торпеда в конце концов, того и гляди, взорвется».
Еще одна трудность помогала нам отвлечься от ожиданий смерти. Заклинило в закрытом положении клапан носовой балластной цистерны.
Носовая цистерна плавучести находится наверху на самом носу корабля. Если вы находитесь в подводном положении и готовы к всплытию, то нагнетаете в нее воздух для того, чтобы спешно подняться на поверхность с хорошим углом подъема. И наоборот, вы открываете клапан, когда погружаетесь, а если клапан не открывается, то на погружение идти невозможно.
Мы уже несколько дней замечали, что открывать клапан все труднее и труднее. В ночь на 25 сентября его заклинило, и он перестал открываться совсем.
Это означало, что мы не могли пойти на глубину до тех пор, пока он не будет исправлен. Несчастный Роджер Пейн, я вместе с Эндрю Ленноксом, помощником старшины трюмных машинистов, и пара матросов были включены в рабочую группу по ликвидации неисправности, чтобы пойти на погружение, и чем быстрее, тем лучше, так как скоро наступало светлое время суток. Это была игра на нервах. Нам предстояло снять крышку и подобраться к цистерне через маленький люк. Внутри цистерна была скользкой, черной и покрыта слоем антикоррозийной смазки. Тусклого света батарейных фонариков нам хватало лишь на то, чтобы осветить напряженные лица друг друга. Все мы знали, что в акватории противника любая неожиданная встреча будет означать необходимость срочного погружения «Уаху», независимо от того, в цистерне мы или нет. Я напомнил другим, что, согласно правилам морской этики, старший офицер всегда последним покидает отсек, но Роджер остановил меня, сказав, что, если я окажусь сзади в этом узком проходе, мы никогда не выберемся из цистерны.
С этим клапаном носовой балластной цистерны, а также с застрявшей торпедой нам приходилось согласиться на нелегкий компромисс. Механизм привода безнадежно заклинило. Все, что мы могли сделать, – это оставить крышку входного отверстия цистерны снятой. В этом случае всегда могли заполнить цистерну, но не могли использовать ее для быстрого подъема на поверхность или следить за тем, чтобы угол погружения не был слишком большим. Было бы трудно всплывать без носовой балластной цистерны, но вовсе невозможно погружаться при закрытом клапане. Мы предпочли погружение и всплытие с трудностями.
Таким образом, оставшееся время этого похода, который завершился 17 октября, мы действовали с заклиненным клапаном носовой балластной цистерны и с торпедой, которая могла взорваться в любую минуту. Эти две механические неполадки, похоже, создали своеобразную атмосферу этого патрулирования, так как в течение одной только недели нам пришлось встретиться с плавучей базой гидросамолетов, с авиатранспортом и с двумя эсминцами, проследовав возле них и не открывая огня.
Плавучая база «Дзиеда» появилась средь бела дня, в то время как мы находились под водой. Она была на расстоянии примерно в двенадцать тысяч ярдов и следовала в Пьяно-Пасс. Сначала мы подумали, что она у нас в руках, но, когда попытались сократить дистанцию, она сделала три зигзагообразных маневра и, прежде чем мы успели выйти на позицию, исчезла в направлении Трука.
Нам не повезло. Оставалось только облизываться. Иначе было с авиатранспортом. Он, мы чувствовали, был наш.
В те первые дни войны на Тихом океане авиатранспорт считался почти невероятной удачей для подводной лодки. Лучшими достижениями для наших подлодок было потопление поврежденного японского авианосца «Сорю» подводной лодки «Наутилус» у острова Мидуэй и тяжелого авианосца старой, доблестной «S-44» в день после ужасной битвы при острове Саво, вслед за высадкой морской пехоты на Гуадалканале. Теперь мы вдруг увидели в перископ авианосец «Рюдзе». Если бы мы торпедировали его, это был бы первый полностью боеспособный и укомплектованный авианосец, потопленный одной из наших подлодок. Когда разнеслась весть о том, что обнаружено большое судно, наши моряки были вне себя от возбуждения.
Было раннее утро 5 октября. Мы находились в южной части нашего сектора патрулирования, на некотором расстоянии к юго-западу от островов Трук, когда авианосец и два эсминца, двигавшееся со скоростью четырнадцать узлов, были обнаружены в перископ на расстоянии примерно пять с половиной миль. Авианосец был по отношению к нам под углом в 60 градусов справа по борту, и это означало, что хотя мы не лежали на курсах резкого сближения, но могли превратить эту позицию в боевую.
Но мы этого не сделали. Мы сократили дистанцию примерно до семи тысяч ярдов, а затем наблюдали, как он скрылся невредимым. После того как он прошел мимо, мы всплыли на поверхность среди бела дня. Это был куш, достойный того, чтобы рискнуть ради него, и мы стали преследовать в надводном положении, но шквал с дождем заставил нас закончить преследование.
Десятки факторов, человеческих или технических, могли привести к тому, что мы упустили свою удачу; теперь это не важно. То, что ничего не стоило, я полагаю, так это такое чувство, как разочарование, которое могло охватить участников этих событий. Конечно, то, что мы упустили «Рюдзе», было одним из самых важных, хотя и негативных моментов, которые мы пережили за все время патрулирования. Он внес смятение в нашу уверенность в себе, веру в нашу лодку и нашу боевитость в целом. Нам приходилось жить с памятью об этом всю войну. Для некоторых из нас, я думаю, это событие стало не более чем память о былом, но другие почти наверняка в последующие месяцы под его влиянием впадали в крайности, либо проявляя нерешительность, либо – безрассудную храбрость. Во время войны, как и в мирное время, неслучившееся событие зачастую более важно, чем многие события, которые произошли.
Два дня спустя, понурые и обескураженные, мы покинули назначенный район и направились домой. И теперь, как будто давая нам надежду на новый шанс показать себя, судьба вмешалась, спасая наши жизни.
Мы были в районе Маршалловых островов, вне опасной акватории и шли в надводном положении. Роджер Пейн и я несли утреннюю вахту, командир был на мостике, и обстановка казалась безмятежной и мирной. Наш радар периодически сканировал небо в поисках самолетов, по крайней мере мы надеялись на то, что он это делал, наши сигнальщики были настороже, и мы чувствовали себя в безопасности, веря в то, что враг остался далеко позади. Первым сигналом опасности для меня стал неожиданный сигнал ревуна к экстренному погружению. С мостика в кормовой части я перешел на носовую часть, чтобы последовать за другими вниз к люку, и вдруг увидел причину тревоги.
Впереди нас низко над водой и на дистанции всего в полмили летел японский «Мицубиси-97»[2]. Как он смог подобраться так близко, прежде чем был замечен? Нам, похоже, был конец. Самолет шел прямо на нас с открытым бомбовым отсеком. Он будет над нами, прежде чем я успею закрыть люк. Если когда-либо и была предрешена участь подлодки, то относительно «Уаху» это был тот самый случай.
Мы ушли под воду. Это был пустой номер, даже ошибка при том условии, что самолет находился уже настолько близко, но мы действовали рефлекторно и погружались. А когда ускользнули под воду, как были уверены, в последний раз, то ожидали взрыва.
Невероятно, но взрыва не последовало. Напряжение все нарастало, и молчание уже становилось невыносимо. Затем постепенно и с опаской мы начали на что-то надеяться.
Мы удалились на много миль, прежде чем по-настоящему поверили в нашу удачу. По какой-то совершенно необъяснимой причине японец не сбросил бомбу. Заклинило ли ее? Закоченела ли у летчика рука на рычагах управления в последний момент? Какова бы ни была причина, он упустил возможность, которая бывает у пилота бомбардировщика раз в жизни. Вспоминая о «Рюдзе», мы почти сочувствовали ему.
Итак, мы вернулись в Пёрл-Харбор, несколько стыдясь теперь за свое единственное маленькое грузовое судно, но неожиданно счастливые, что вообще вернулись. «Уаху» встала в сухой док, где наружную крышку торпедного аппарата номер б отрезали и было установлено, что роковая вертушка сделала несколько поворотов, но недостаточно для того, чтобы привести в боевое состояние застрявшую торпеду. И когда эта и другие неполадки на «Уаху» были устранены, ее офицеры отправились на две недели на Гавайи для отдыха и восстановления сил.
Уже стало традицией, что, когда вы возвращаетесь после патрулирования, сменный экипаж идет на борт, чтобы произвести ремонт и привести лодку в боевую готовность, в то время как ее основной экипаж сходит на берег и на две недели забывает о подводных лодках, войне и, собственно говоря, обо всем. Тот, кто установил эту традицию, знал, что делает. Требовалось около двух недель для того, чтобы избавиться от напряжения.
Я был вдвойне рад возвращению, потому что корабль моего брата Джона крейсер «Миннеаполис» был в Гонолулу, когда мы прибыли. Брат служил штурманом на «Миннеаполисе», который входил в боевой контакт с противником у Гуадалканала, и торпеда, выпущенная из японского миноносца, разнесла его носовую часть. У них был длительный, трудный и опасный переход назад в Пёрл-Харбор. Джон был на дежурстве в день, когда мы прибыли, но на следующий вечер он приехал на Гавайи, и мы чудесно провели время, разрешая все мировые проблемы, выигрывая войну и решая наше собственное будущее.
Я писал длинные письма Энн и Билли, рассказывая им о том, что мы надеялись лучше проявить себя в следующем походе, и уверяя их в том, что, по всей вероятности, я приеду в отпуск домой не позднее следующего лета.
И я часто ходил плавать в бассейне базы подводных лодок.
Однажды в бассейне я случайно встретил другого пловца, и, прежде чем сами осознали, мы уже соревновались, подобно двум мальчишкам из разных концов города, которым довелось встретиться в водоеме. Я вообразил себя пловцом (я был капитаном команды пловцов в Военно-морской академии и входил в команду Всеамериканского клуба ватерполистов), что едва ли было большой заслугой, если учесть, как мало команд по водному поло в Соединенных Штатах.
Но этот парень, массивный, большерукий, примерно моего возраста, умел плавать лучше меня. После того как он это убедительно доказал, мы вылезли из воды и познакомились. Его имя, которое для меня в то время ничего не значило, было Маш Мортон. «Маш» было сокращением от Машмаус, прозвищем, которому в академии он был обязан своему кентуккскому выговору.
Я встретил его снова, когда наши две недели прошли и «Уаху» была готова к своему второму патрулированию. Капитан-лейтенант Дадли У. Мортон, старше меня на пять лет, был назначен на «Уаху» как будущий ее командир в качестве дублера командира. Его обязанностью было просто быть вместе с нами в патрулировании и следить за всем подряд, так чтобы получить навыки командования. Конечно, согласно установленному порядку требовалось, чтобы командовали старшие офицеры, но иногда у них не было боевого опыта их подчиненных. Поэтому корабли часто выходили в море с офицерами на борту, выступавшими в качестве дублеров, прежде чем принять командование над людьми более опытными, чем они сами, в ведении войны в целом или в какой-то специальной области.
Мы знали, что у Маша был боевой опыт. Он уже командовал судном-ловушкой в Атлантике. Дело было в том, что он подвергся некоторой критике, потому что не смог на своем «старом корыте» приблизиться на расстояние выстрела к замеченной германской подводной лодке. Казалось логичным, что человеку, упустившему возможность потопить подлодку, следует постажироваться на субмарине, не сумевшей потопить авианосец.
На этот раз мы пошли прямо к Соломоновым островам, где все еще продолжалось ожесточенное сражение за Гуадалканал. И опять нас ждало полное разочарование. Наши первые две цели ушли и не были торпедированы. Затем 10 декабря мы потопили наше второе грузовое судно.
Это был конвой, состоящий из миноносца и тяжело груженных трех судов, направляющихся в район Шортлендских островов к югу от Бугенвиля. Капитан прежде всего сосредоточил внимание на эсминце, но тот прошел мимо нас, так резко маневрируя, что мы не смогли взять его на прицел для точного попадания, поэтому переключились на более крупное грузовое судно, водоизмещением порядка 8500 тонн, и дали залп из четырех торпед. Три из них попали в цель, и, пока миноносец разворачивался для атаки, мы ушли на глубину, чтобы избежать возмездия.
Он сбросил первую серию глубинных бомб со стороны нашей кормы, когда мы были на глубине сто двадцать футов, погружаясь еще глубже. Это было хуже, чем при первой бомбежке нашей лодки глубинными бомбами, но нам было легче, потому что однажды уже пришлось ее испытать. В общей сложности он сбросил на нас около сорока глубинных бомб. Один из впускных клапанов был поврежден, антенная шахта и переговорная труба мостика были затоплены, некоторые лампочки погасли. Единственная серьезная неприятность была, когда повредило сальник внутреннего клапана уравнительной цистерны, клапан перестал сдерживать поток и мы стали погружаться за пределы безопасной глубины. Перекрыв вручную этот злополучный клапан, мы вышли из положения и подвсплыли на безопасную глубину.
К заходу солнца мы вернулись на перископную глубину и убедились, что торпедированная цель потоплена. Одно из двух других грузовых судов стояло у побережья, а другое подбирало уцелевших. Миноносец все еще энергично вел поиск в этом районе, и мы ушли без надежды попытаться поразить другие грузовые суда.
Мы гордились тем, что пустили ко дну еще одну цель, но восторг от первого боевого опыта уже улетучивался, и, конечно, мы не преминули проявить меньше возбуждения, чем чувствовали. В конце концов, мы теперь уже были ветеранами.
Мы находились на оживленной водной магистрали. Через день-другой мы встретили еще одно вражеское судно, но не смогли приблизиться на расстояние залпа. Два дня спустя мы увидели японское госпитальное судно, направлявшееся на Шортлендские острова, и соблюли одно из лукаво милосердных требований войны, позволив ему уйти. И лишь через несколько часов потопили другое грузовое судно и получили урок, после которого во мне поселилась тревога на все оставшееся время войны.
Мы все еще находились к югу от побережья острова Бугенвиль, близ Шортлендских островов, и вели наблюдение в перископ. Если не считать госпитального судна, день выдался спокойным и без происшествий, и я делал обычный десятиминутный просмотр горизонта в перископ, совсем не ожидая, что что-нибудь произойдет. Я всегда обещал себе, что, когда наступит решающий день, когда я впервые в перископ обнаружу противника, сделаю очень толковый доклад для командира, но то, что я увидел теперь, сделало меня беззащитным. Это была другая субмарина, идущая в надводном положении очень близко. Подлодки должны быть близко, чтобы их можно было увидеть в перископ, потому что они медленно двигаются в водной среде. Эта была примерно в трех тысячах ярдов. Я недоверчиво присвистнул и вызвал срочно командира.
Если бы это была всего лишь утка на воде, но это была не утка. Вот она перед нами, одинокая субмарина, совершенно не подозревающая о нашем присутствии, в подводном положении, конечно, идущая на малой скорости. Мы подходили к ней, заметив большой японский флаг и обозначение «1–2» на боевой рубке, и дали залп из трех торпед. Первая прошла примерно на двадцать футов впереди боевой рубки, и менее через минуту подлодка пошла под воду, при этом несколько членов ее экипажа оставались на мостике.
Одно дело – потопить старое надводное судно, и другое – корабль, подобный вашему собственному, даже если он управляется врагом. Прежде то, что мы видели или воображали в моменты нашего триумфа, было просто угловатым силуэтом, погружающимся в воду, таким же безликим, как камень, погружающийся в пруд. Теперь мы вообразили себе моряков, запертых внутри лодки.
Примерно через две с половиной минуты неожиданно наступила кульминация. Через корпус мы отчетливо расслышали треск и скрежет ломающегося металла. Было легко представить себе происходящее на глубине. Некоторые бедняги оказались замурованными в отсеках в первые секунды после того, как лодка была торпедирована, и прожили на ничтожно малый отрезок времени дольше, пока субмарина не затонула и давлением воды не раздавило отсек.
На «Уаху» были самые бдительные сигнальщики во всем военно-морском флоте. Они умели замечать и замечали плавающие кокосовые орехи на горизонте. Каждый из нас на жутком примере воочию убедился в том факте, что подводная лодка на плаву подвержена постоянной опасности быть обнаруженной субмариной противника, находящейся в подводном положении, и почти так же беспомощна, как рыба без воды.
С того дня я никогда полностью не расслаблялся, если лодка была на поверхности. Есть что-то вдвойне ужасное в том, чтобы быть уничтоженным таким же, как ты, подводником.
У нас еще оставалось в памяти потопление японской субмарины, когда возникли проблемы с собственной лодкой, проблемы, которые могли бы иметь серьезные последствия, если бы не мощные мускулы Моргана – рулевого, который размахивал передо мной кольтом в ту далекую ночь до того, как мы покинули Штаты.
Как и у всех подводных лодок, участвовавших в боевых действиях, у «Уаху» было два перископа. «Вешалка» – высокая узкая оптическая труба с маленькой головкой – обычно использовалась в боевой рубке в процессе сближения с противником. Ночная оптическая труба с более крупной головкой для того, чтобы в нее поступало больше света, предназначалась для использования только в центральном посту, под боевой рубкой и для более малых перископных глубин, чем «вешалка». В самом начале этого патрулирования командир из-за невозможности хорошо различать цель во время грозы, когда то и дело ослепляют вспышки молнии, был вынужден выдвинуть ночной перископ вверх в боевую рубку, для того чтобы обеспечить лучшую видимость в таких условиях. Для того чтобы это сделать, необходимо было снять металлическую пластину на рельсе перископа между боевой рубкой и центральным постом, снять тяжелую стальную перемычку и закрепить ее в радиорубке над головой на месте пластины.
Эта работа производилась в то время, когда мы были на глубине. Пластина была снята, и в «Уаху» образовалась опасная течь. Следовало сразу же снять пластину и прикрутить на место, но теснота усложняла проблему. Пластина была чрезвычайно тяжелой, а поднять ее в такой тесноте должны были всего два человека. Даже при самых благоприятных условиях они вряд ли смогли бы с этим справиться.
Два матроса шатались и задыхались, а вода все прибывала, когда Морган, стоявший поблизости, крякнул и оттеснил их в сторону. Затем он в одиночку поднял пластину, установил ее на место и держал до тех пор, пока ее крепко не привинтили. Полусогнутый, со вздувшимися мышцами и покрытым потом полуголым телом, он выглядел как Атлант, держащий земной шар, и для нас был таковым. Я ранее говорил, что благодаря этому подвигу фактически была спасена лодка. Возможно, это преувеличение. Мы могли бы остановить течь, но нам пришлось бы прекратить патрулирование и возвратиться для починки перископа, а при сложившихся обстоятельствах это было бы в высшей степени опасным. Во всяком случае, в тот момент никто не колеблясь доверил Моргану спасение корабля. Я был рад видеть, что он в конце концов пришел к выводу, что ему нравится на флоте.
Мы вошли в Брисбен 26 декабря, имея на боевом счету две пораженные цели, но более обескураженные, чем были в конце первого похода. «Уаху», лодка, с которой мы были с самых первых дней ее постройки и в отношении которой мы поклялись, что она станет самым великим боевым кораблем, не установила больших рекордов, и мы об этом знали. У нас были оправдания: существовали технические неполадки, и у нас еще недоставало опыта, и мы патрулировали не в том месте и не в то время, подобно неудачливым рыболовам; но, зная все это и даже допуская тот факт, что наш дух был снижен из-за того, что Рождество пришлось отмечать на субмарине, мы все-таки совсем сникли. Нам не нужны были хорошие оправдания, а нужны были хорошие результаты.
Наше первое впечатление от Австралии не улучшило настроения. Позднее мы полюбили это место и здешних людей, но, когда пришвартовались у борта плавучей базы подлодок «Сперри» в гавани Брисбена и сошли на берег, чтобы расположиться на отдых, обнаружили, что предложенные удобства сильно отличались от тех, что были на Гавайях в Гонолулу.
Всем офицерам, кроме командира и старшего помощника, предоставили комнаты в обшарпанной гостинице, по сравнению с которой кают-компания на «Уаху» казалась роскошью. Мы пробыли там пару дней, а потом узнали, что на берегу можно было снять коттедж на Парадайз-Бич, курорте, расположенном примерно в пятнадцати милях от Брисбена. Мы втиснулись в маленький поезд на паровозной тяге, курсирующий до берега и обратно с большими интервалами, осмотрели коттедж и сняли его. Большинство из нас провели там остаток выделенного на отдых времени.
Мы готовили себе сами на газовой плите, имевшей обыкновение взрываться при попытке зажечь ее, но берег, предоставленный в наше полное распоряжение, был восхитителен. Из-за сильного подводного течения лишь самые отчаянные из австралийских пловцов плавали там, а большинство из них сейчас были на войне. Но если научиться там плавать, то можно получить удовольствие. Подводное течение направлено параллельно берегу, и, войдя в него, вы могли унестись с ним на несколько миль. Мы проводили там большую часть своего времени за неимением лучшего занятия. Я думаю, что это был период самого здорового образа жизни для нас за всю войну.
У нас было с собой бренди. После глубинных бомб или других тяжелых испытаний подводникам по возвращении из похода, каждому члену экипажа, время от времени выдавали по двухунциевой бутылке бренди. Вспоминая, каким изумительным оно было на вкус после глубинных бомб, мы заключили, что при первом же удобном случае мы не преминем «принять» на берегу и по-настоящему кутнуть.
Мы это и сделали, когда сошли с «Уаху» на берег. Откупорили бренди при первой возможности и израсходовали весь запас по назначению. Вкус этого зелья был ужасным; бренди чуть не сожгло наши глотки.