Богов любимцы. Том 3. *** (С. М. Абанеева)

© Саида Мансуровна Абанеева, 2018

ISBN 978-5-4490-4674-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ясным морозным утром Глеб вышел из дому и направился в лавку, но, свернув на Тверскую, вынужден был остановиться.

Вскинув на плечо острые бердыши, по улице двигался стрелецкий полк.

– Переворот… переворот… – порхало в толпе зевак короткое страшное слово, и слышался в нем перезвон кандалов и вопли истязуемых.

– Господи, и когда ж это только закончится… – тихонько вздохнула, перекрестясь, молодая бабенка в цветастом полушалке.

Полк длинной красной змеей вполз на Торг, и почти одновременно с этим из Успенских ворот выехал верхом боярин в высокой медвежьей шапке.

– Уполномочен вести переговоры от имени царя! Кто ваш начальник?

Вперед выступил высокий русобородый стрелец десяти вершков росту.

– Чего требуете? – спросил боярин.

– Отречения Иоанна!

– И кого вы видите царем Всея Руси?

– Хватит с нас царей! Народ сам выберет достойных людей, которые будут управлять государством от его имени!

– Русь не созрела для народовластия!

– Довольно считать русского мужика ленивым дурнем, который пропадет без батюшки-царя! Авось, не пропадем!

– Вам нужны великие потрясения, нам нужна Великая Русь! Нельзя перенести конец к началу только потому, что вам этого хочется! Не появляются плоды прежде завязи, и всякому овощу – свое время! Народ состоит из людей, и у каждого – своя корысть! Что станется с Русью, ежели каждый начнет тянуть одеяло на себя?! Для процветания государства необходимо, чтобы оно управлялось единой твердой волей!

– Иоанн ужо доуправлялся, что скоро некем будет ему править!

– Против страшной болезни – страшные средства!

– Хорош лекарь! Заболела голова – руби голову, так что ли?

– Если поражен болезнью один член, лучше отсечь его, чем умирать! Иоанн выжег измену раскаленным железом, а не то Русь погибла бы от татарского, ливонского и турецкого нашествия!

– Что ж, и Алексей оказался изменником?

– Алексей не был изменником!

– За что ж убил его Иоанн?

– Царевич задохнулся во время приступа падучей!

– Мы хоть народ и доверчивый, а в такую сказку не верим! Иоанн кровь свою не пощадил, так неужто нас помилует?!

– Слово даю, что, ежели разойдетесь добром, никакого наказания вам не будет!

– А ты покудова не царь! Иоанн-то злопамятен, да и кровь больно любит! Уж он-то своего не упустит!

– Честью клянусь: Иоанн сегодня же подпишет указ о помиловании всех участников бунта!

– Иоанн помилует?! Ох, не смеши, боярин! От его милостей у меня заранее шея болит!

– Не усугубляйте вины неповиновением! Расходитесь!

В рядах стрельцов почувствовалось замешательство.

Лишь немногие стояли твердо на своем, остальные с нерешительным видом поглядывали по сторонам, пытаясь выяснить настроения соседа.

Уловив колебания среди стрельцов, боярин с удвоенным жаром принялся убеждать их в необходимости разойтись, как вдруг на Торг вступили опричники и грозной цепью двинулись на восставших.

– Так помилует Иоанн, говоришь?! – вскричал предводитель стрельцов и, шагнув к боярину, взмахнул саблей.

Царский посланец с рассеченной головой упал на снег, окрашивая его своей кровью.

Стрельцы не сумели организовать оборону, и опричники без труда расправились с восставшими.

Снег покраснел от пролитой крови. Едва ли десятая часть мятежников уцелела, но живые завидовали мертвым…

Глеб, оставшийся безучастным свидетелем событий, покинул площадь лишь после того, как унесены были все трупы, а начавшийся снегопад припорошил застывшую на морозе кровь…

В огромном и потому казавшемся пустынным зале было холодно, и горевший в каминах огонь не согревал, а лишь слегка освещал темное холодное пространство.

Вар и Мир ужинали вдвоем, сидя по разные стороны длинного, как ристалище, стола.

Им прислуживал курчавый темнолицый раб с лиловыми вздувшимися губами, и Мир время от времени украдкой бросал на него любопытные взгляды.

Улучив момент, когда слуга отошел за переменой блюд, Мир, понизив голос, спросил:

– Он нас понимает?

– Да не все ли тебе равно? – усмехнулся Вар.

– Я хотел спросить о нем…

– Разве ты стесняешься присутствия этого стула или стола? Раб – такой же предмет меблировки, с той лишь разницей, что стул, на котором ты сидишь, стоит две тысячи золотых, а жизнь этой черномазой обезьяны не стоит и ломаного гроша…

– А что у него с лицом?

– Люди делятся на господ и рабов. Природа позаботилась о том, чтоб их нельзя было перепутать.

Нахмурившись, Мир стал ковыряться вилкой в своей тарелке, и Вар поймал себя на том, что любуется его красивым, свежим лицом, открытым, ясным взглядом синих глаз и непринужденной, неосознанной грацией движений стройного, хорошо тренированного тела.

– Я думаю, малыш, что настало время стать тебе мужчиной, – произнес Вар, и Мир поднял на него полный простодушного удивления взгляд.

– Ты считаешь, что я еще не стал мужчиной? Посмотри-ка!

И, закатав рукав тонкой батистовой сорочки, юноша хвастливо согнул в локте обнаженную до плеча руку. Под младенчески нежной гладкой кожей вздулись мышцы атлета, и Мир с нескрываемой гордостью взглянул на Вара, ожидая похвалы, и его очень обидело, когда он увидел, что Вар смеется.

– Не сердись, малыш, но пока ты всего лишь очень красивый, совсем не глупый и довольно сильный мальчик, которому пришло время стать настоящим мужчиной, – очень красивым, очень умным и очень сильным.

– И что я должен буду сделать для этого?

– Ночью к тебе придет женщина. Слушайся ее во всем, – Вар встал, и прямой, высокий, мощный, вышел из зала.

Мир поднялся в свою спальню и стал ждать.

В глубине души он очень опасался, что не выдержит предстоящего испытания, никогда не станет мужчиной и навсегда уронит себя во мнении Вара.

Сжигавшее Мира волнение было столь велико, что он даже не заметил, когда и откуда появилась в его спальне высокая красивая женщина, и едва не вскрикнул от изумления, обнаружив, что она одета в полупрозрачные одежды, сквозь которые просвечивали ее полные красивые груди и темный пушок внизу живота. Но в особое изумление и смущение повергло юношу то обстоятельство, что в этой нижней части своего тела она так резко отличалась от него самого.

Ни слова не говоря, женщина взяла его за руку и повлекла за собой, и, памятуя наставление Вара, Мир безропотно последовал за нею.

Когда они вошли в ванную комнату, женщина расстегнула пуговицы на груди юноши, и Мир покорно позволил ей снять с него сорочку, но когда она стала развязывать шитый золотом кушак, поддерживавший его шаровары, он заупрямился и оттолкнул ее руку.

– Ты хочешь мыться в одежде? – услышал он ее грудной насмешливый голос и, повернувшись к ней спиной, торопясь и конфузясь, скинул шаровары на мягкий ковер, устилавший мраморный пол перед возвышением, где стояла огромная ванна из чистого золота, с надписью на неизвестном Миру языке, которую Вар как-то раз перевел ему одним словом: «Обновляйся!»

Чего-то стыдясь и прикрывая низ живота руками, Мир бочком проскользнул мимо женщины и с облегчением спрятался в теплую воду. Женщина сбросила с себя то немногое, что было на ней одето, и тоже погрузилась в ванну, и Мир почувствовал, как напряглось его тело, и непонятный жар, трепет и восторг охватили все его существо.

Женщина взяла в руки кусок ароматного мыла и стала медленно тереть спину юноши, и он увидел совсем близко перед глазами ее нежные, округлые груди и розовые, острые сосцы, и ему захотелось припасть к ним губами, но он не посмел и молча терпел приятную боль и тяжесть внизу живота. Нежные руки скользили по всему его телу, намыливая кожу, и вдруг нескромное прикосновение заставило Мира покраснеть. Он попытался вылезти из ванны, но женщина убрала руку, и Мир позволил ей домыть себя.

Потом она закутала его в мягкую махровую простыню и стала бережно вытирать капли воды с прекрасного тела юноши, и он уже надеялся, что подходят к концу его мучения, когда простыня соскользнула с его плеч, на них легли ласковые женские ладони и нежные женские губы стали скользить вниз по его телу, и Миру захотелось закричать и вырваться, но не было сил пошелохнуться, и он лишь жадно хватал воздух открытым ртом. А губы опускались все ниже, и Мир уже предвидел все, что произойдет потом, и хотел этого, и боялся. Когда напряжение достигло пика, Мир, чувствуя в душе легкое презрение, запустил пальцы в густые волосы женщины и прижал ее лицо к своему животу. Тому, что делали с ним ее губы, ее язык, не было названия. Миру казалось, что он тонет в океане блаженства, волнами поднимавшегося вверх от живота по всему телу. И когда наслаждение стало уже совершенно нестерпимым, он запрокинул лицо к лепному потолку и испусил крик, какой издают во время боя воины, желая прогнать свой страх и напугать противника. И вместе с криком к нему пришло такое полное и глубокое облегчение, какого он не испытывал еще ни разу в жизни; его ноги стали ватными, колени подогнулись, и Мир упал на ковер, думая, что умирает. Но женщина легла рядом и что-то сделала такое, что Мир вновь ощутил и жар, и трепет, и восторг во всем теле, и тогда она заставила его лечь сверху, и Мир впервые постиг настоящую разницу между мужчиной и женщиной, но это не шло ни в какое сравнение с первым разом, и, когда все было кончено, Мир, не испытывая уже ничего, кроме пустоты и скуки, и уже не стыдясь и не конфузясь своей наготы, подобрал с ковра свою одежду и вышел из ванной, небрежно волоча за собою в опущенной руке рубашку и шаровары.

Женщина последовала за ним в опочивальню и, когда Мир лег на постель, легла рядом и стала целовать его красивое тело юного бога, но Мир грубо оттолкнул ее и, повернувшись к ней спиной, сердито буркнул:

– Отстань. Я спать хочу…

Проснувшись утром, он не обнаружил женщины рядом, но, перебирая в памяти подробности минувшей ночи, пришел к выводу, что она ему все же не пригрезилась, и, встав обнаженный перед зеркалом, долго изучал свое отражение. Потом ему стало стыдно, что он так себя разглядывает, и, одеваясь, Мир смущенно пробормотал:

– Значит, вот как это бывает…

И когда он произнес эти слова, ему отчетливо представилась эта женщина, так отчетливо, что он вновь ощутил ее губы на своем теле, и, чувствуя, как краска стыда и удовольствия заливает его лицо, уши и шею, выбежал из спальни…

Мир вошел в обеденную залу и занял свое обычное место за столом, не решаясь встретиться с Варом взглядами. Когда темнокожий раб поставил перед ним блюдо, Мир обрадовался этому, как избавлению, и с преувеличенно заинтересованным видом стал изучать содержимое своей тарелки, надеясь, что Вар ни о чем его не спросит.

– Прими мои поздравления, малыш. Вот ты и стал мужчиной… – с едва заметной усмешкой в голосе произнес Вар.

Мир не знал, куда девать глаза и руки, но, словно не замечая его смущения, Вар спокойно продолжал:

– Если хочешь, она будет приходить к тебе каждую ночь…

– Нет! – поспешно воскликнул Мир и выронил вилку из рук. – Нет! Только не она!

Вар взглянул на юношу с легким удивлением и раздельно произнес:

– Хорошо, малыш. Ты никогда больше ее не увидишь…

Ночь упала на землю внезапно, как смерть или страсть, и вскоре Танаис поняла, что сбилась с дороги.

Еще какое-то время она блуждала в темноте, пытаясь отыскать тропу, но заплуталась окончательно и, остановившись, прислушалась.

Среди множества ночных звуков ее слух различил отдаленное грохотание барабанов, и, пойдя на этот звук, она скоро заметила мелькание огней за стволами деревьев.

Она ускорила шаги и короткое время спустя оказалась на просторной поляне с развалинами древнего храма, со ступеней которого молодой мужчина, чья одежда состояла из лоскутка материи, едва прикрывавшего библейские места, призывал собравшихся возлюбить друг друга.

– Сказано в Писании: «Бог есть Любовь! Пребывающий в любви, в Боге пребывает и Бог пребывает в нем!» Предаваясь любви, вы приближаетесь к Богу! И чем больше число тех, с кем вы предаетесь любви, тем ближе оказываетесь вы к Богу! Не слушайте тех, кто называет это развратом! Не может быть развратом то, что угодно Господу! Совокупляясь, вы служите Богу! Совокупляйтесь! Совокупляясь, вы участвуете в мистическом акте всемирного оплодотворения! Совокупляйтесь! Совокупляясь друг с другом, вы совокупляетесь с Мировым Духом! Совокупляйтесь! Ночь всеобщей любви настала!

Он сорвал с себя лоскут и с криком швырнул его в возбужденную толпу, которая немедленно последовала примеру проповедника.

Взбежав по ступеням храма, голая девица с визгом повисла на жилистой шее оратора и крепко обхватила ногами его поясницу. Пальцы проповедника впились в ее упругие ягодицы, и на глазах у истекающей вожделением толпы они предались необузданной похоти. Спустя минуту их примеру последовали все присутствующие.

Танаис попыталась незаметно покинуть поляну и скрыться в лесу, но ее заметила какая-то голая девица и погналась за ней с криком:

– Возьми меня, красавчик! Я хочу тебя!

Чувствуя, как общее безумие надвигается и на нее, Танаис грубо оттолкнула стонущую красотку в сторону, но девица мертвой хваткой вцепилась ей в ноги, истошным голосом вопя:

– Он оттолкнул меня! Убейте его! Он не наш!

К счастью, на вопли девицы никто не обращал внимания, так как все слишком были поглощены своими собственными занятиями, и, освободившись от цепких объятий красотки, Тананис со всех ног кинулась в лес, но не удержалась и оглянулась напоследок.

– Господи, прости неразумных сих, ибо не ведают, что творят…

Она долго шла по лесу наугад, пока впереди не заблестела в лунном свете поверхность величавой и спокойной реки.

Не раздеваясь, Танаис шагнула в воду и, отдавшись на волю течения, долго плыла на спине, глядя в ночное небо, усыпанное яркими точками звезд.

А когда звезды стали угасать в предчувствии рассвета, она вышла на берег и, простирая руки к небесам, со страстной тоской воскликнула:

– Где ты, Мария?! Я люблю тебя!

Когда Мир появился на гимнаcтической площадке, товарищи по играм приветствовали его громкими возгласами.

– Мир! Ты что-то слишком опоздал сегодня! Не иначе, завел себе подружку и проспал! – беззлобно пошутил высокий красивый юноша с гибким и сильным телом настоящего атлета.

Мир покраснел и ничего не ответил.

– Нет, вы только посмотрите на этот нежный, почти девичий румянец! Кажется, я, что называется, попал пальцем в небо!

Прекратив игры, юноши с интересом уставились на Мира и многозначительно перемигнулись.

– Наконец-то наш девственник стал мужчиной!

– Прекрати, Май, – тихо попросил Мир.

– Он скромен, как и подобает настоящему мужчине! Он не из тех, кто хвастает своими любовными похождениями! Верно, Мир?

– Май, перестань…

– В чем дело, Мир? Подружка не угодила? Или ты не на высоте оказался? Сколько раз ты проявил себя как мужчина?

– Отстань от меня! Какое тебе дело до этого? – крикнул Мир и угрожающе сжал кулаки.

– Он страшен в гневе! Я боюсь! – дурашливо закричал Май и спрятался за спину стоявшего рядом юноши. – Мир, надеюсь, ты сохранишь мне жизнь?

Красный туман медленно поплыл перед глазами Мира, неведомые прежде чувства ненависти и мести с каждым мгновением все сильнее овладевали его душой, и, шагнув вперед, Мир выбросил сжатый кулак в направлении улыбающегося лица Мая.

Неожидавший удара, юноша пошатнулся, но опыт атлета позволил ему удержаться на ногах, и, проворно отскочив в сторону, он изготовился к схватке. На его красивом лице застыли гнев, обида и удивление, но не было и тени страха. Он не раз побеждал Мира в борцовских поединках и был уверен в своем превосходстве.

Но Мир и не думал бороться. Коршуном налетев на противника, он сбил его с ног на песок арены и принялся царапать его, кусать, рвать за волосы, совершенно ослепнув от ярости. Опешившие в первый миг зрители опомнились и бросились разнимать дерущихся, но только с огромным трудом им удалось оттащить обезумевшего Мира от его жертвы.

Май поднялся с посыпанной песком арены, ошеломленно глядя на Мира, и, вытирая струящуюся по лицу кровь, пробормотал:

– Да он просто бешеный… Тебя собака в детстве не кусала?..

И, повернувшись к Миру спиной, он пошел прочь из гимнастического зала, заметно прихрамывая на правую ногу и тщетно пытаясь унять текущую из разбитого носа кровь.

Красный туман в глазах Мира постепенно рассеялся и, прекратив вырываться из рук товарищей, он с сожалением и тоской смотрел вслед уходящему другу. Почему-то ему привиделся лежащий в пыли с разбитым носом малыш, огромный черный пес с обрывком цепи на шее, летящий по улице, почти не касаясь земли толстыми лапами, но где и когда он видел это, Мир не мог вспомнить…

Артакс протиснулся к эшафоту и спросил у стоящего рядом зеваки:

– В чем вина преступника?

– Говорят, книжку какую-то написал…

– Это запрещено?

– Раз казнят, значит, запрещено, – обнаруживая склонность к хитроумным силлогизмам, ответил зевака.

Из ворот Предателей под барабанный бой десяток гвардейцев в блестящих кирасах вывели мужчину в одеянии смертника.

Когда незадачливый автор проходил мимо Артакса к ступеням эшафота, чьи-то сильные руки оторвали его от земли, вскинули на плечо, и в следующий миг голова осужденного запрыгала на спине мчавшегося с невероятной скоростью незнакомца. Прежде чем гвардейцы сообразили, что произошло, и похитителя, и похищенного уже простыл и след.

Когда башни Тауэра скрылись из виду, Артакс остановился, снял плащ и накинул его на плечи спасенного им человека.

– Сэр, даже не знаю, как мне вас благодарить! – растроганно произнес незнакомец.

– Не стоит благодарности, сэр. На моем месте так поступил бы каждый, – скромно потупился Артакс, и, избегая людных улиц, они закоулками добрались до трактира, где Артакс остановился по прибытии в Лондон.

Пока гость ужинал, Артакс растопил камин, и по комнате быстро распространилось приятное тепло.

– Сэр, и за какие провинности отрубают нынче головы в Англии? Хотелось бы быть в курсе, чтоб не угодить на плаху по незнанию…

– Лично меня хотели казнить за образ мыслей…

– Видно, в старой доброй Англии совсем не осталось преступников, если судят уже не за деяние, а за мысль…

– В старой доброй Англии недостатка в преступниках не было, нет и не будет. По крайней мере, до тех пор, пока сохранится существующее общественное устройство.

– Так вы полагаете, что всякое преступление является своего рода протестом личности против несправедливости общества?

– Так или почти так. Из неравенства родится зависть, из зависти – злоба, из злобы – ненависть, из ненависти – преступление. Устраните причину – исчезнут следствия.

– И у вас имеются предложения, как устранить причину?

– Никто не должен иметь преимущества перед другими людьми в силу рождения. Каждый должен трудиться на общее благо, получая равное с другими вознаграждение за труд. Вознаграждение за труд должно быть таким, чтоб накопление излишков, то есть создание богатства, было исключено. Таким образом будет устранено имущественное неравенство, в котором и заключается главный корень всех зол.

– Но кроме имущественного неравенства существует неравенство силы, ума, характера и способностей. Как быть с этим?

– Для телесной силы необходим избыток питания, и одинаковая пища в ограниченных количествах сведет неравенство физических возможностей к нулю. А одинаковое воспитание и образование сведут к нулю способности. Ум, лишенный развития, притупится, характер, приученный к послушанию, сломается, а талант угаснет без применения.

– Что за общество собираетесь вы создать? – с бесстрастным видом спросил Артакс.

– Общество справедливости, – не замечая перемены в отношении собеседника, ответил гость. – Общество, в котором никто не будет иметь больше другого.

– Весьма своеобразное представление о справедливости, – холодно усмехнулся Артакс. – Вы собираетесь уравнять людей в потребностях, но прежде вам придется уравнять их в способностях. Мастер откажется трудиться за вознаграждение, равное вознаграждению лодыря и неумехи.

– В обществе справедливости будет господствовать принцип: «Кто не работает, тот не ест». Уклоняющийся от трудовой повинности будет лишен ежедневной порции пищи, а если это его не образумит, то и жизни. Обществу не нужны бесполезные члены.

– А вам не кажется, что смысл человеческого существования несколько шире, чем польза? И что справедливость не является конечной целью человечества? Что кроме физического труда существует труд ума и души, который не поддается учету и не приносит сиюминутной выгоды?

– Так называемый труд так называемой души есть не что иное, как уловка лентяев, которые, не желая мозолить руки, предпочитают мозолить языки.

– Вы не верите в существование души? – тихо спросил Артакс.

– Объясните на милость, как может существовать то, что не имеет ни формы, ни объема, ни веса, чего нельзя ни увидеть, ни пощупать, ни ощутить каким-либо иным образом, а?

– Так, может, вы и в Бога не верите? – совсем уже тихо спросил Артакс.

– Бога нет. Его выдумали рабовладельцы, чтобы держать в повиновении рабов.

– Да, в выдумке рабовладельцам не откажешь. Больше им, бедным, рабов напугать было нечем… Ну а вы-то какое пугало для своих рабов придумали?

– Во-первых, в обществе справедливости рабов не будет. Во-вторых, никакого пугала сознательным гражданам не потребуется, ибо они будут работать не за страх, а за совесть, во имя торжества справедливости.

– Как это не будет рабов, если нет души? Рабский труд есть труд за вознаграждение, без участия души. Следовательно, в вашем обществе справедливости рабами будут все. И о какой справедливости речь, если Бога нет? Ведь справедливость – это не что иное, как божественное воздаяние. А то, что вы тут лепетали о равном вознаграждении за труд, – это не справедливость. Это глупость.

– Позвольте, сэр!..

– Не позволю! Значит, вы полагаете, что ни души, ни Бога нет, человек рождается для труда, а умерев, превращается в удобрение для почвы?

– Раз нет ни Бога, ни души, значит, нет и загробной жизни, и смерть тела есть смерть окончательная, – убежденно ответил гость.

– Ну и какой же в этом смысл?

– Смысл всякого существования – в нем самом.

– То есть смысл существования человечества заключается в непрерывном самовоспроизводстве? Родился, воспроизвел себе подобного и умер? Помилуйте, но это не стоит хлопот… Всякое существование имеет смысл лишь тогда, когда подчинено какой-то высшей цели. Отказывая человеку в наличии у него души, вы тем самым лишаете его этой высшей цели. Выдуманное вами общество справедливости обречено на вырождение, если, конечно, допустить, что оно вообще возможно.

– Я верю в конечное торжество своих идей! – с пафосом воскликнул собеседник Артакса.

– Это было бы трагедией для человечества. И не только потому, что остановило бы и отбросило назад развитие материальных сил, но, главным образом, потому, что остановило бы и отбросило назад развитие сил духовных.

– Вы полагаете, что в существующем обществе имеется больше возможностей для развития духовных сил? – не скрывая насмешки, спросил гость.

– Существующее общество несовершенно, но оно возникло естественным путем, а не выдумано кем-то от скуки. Оно способно к развитию и самосовершенствованию, и уже поэтому имеет право на существование. А ваша выдумка мертва с момента зачатия, потому что совершенно не учитывает природу человека. Вы хотите всех уравнять в бедности и называете это справедливостью. Но земная справедливость состоит не в том, чтобы все были бедны, а в том, чтобы все были богаты. А высшая справедливость существует только в загробной жизни, которую вы отрицаете. Там каждое деяние, как праведное, так и неправедное, получит свое воздаяние. И не только деяние, но и помысел, и желание, и намерение. И я не завидую вам, когда настанет ваш час…

– Сэр, я считаю неприемлемым дальнейшее пребывание под вашим кровом!

– Не смею удерживать, сэр.

Гость Артакса резко поднялся со стула и вышел из комнаты, громыхнув напоследок дверью.

Артакс подошел к окну и, отодвинув штору, выглянул на улицу.

Едва его гость появился на тротуаре, из темноты выбежали гвардейцы и, подхватив борца за справедливость под локти, утащили в ночь.

– Противоправно судить людей за образ мыслей. Но за некоторые мысли следовало бы ввести смертную казнь, – вслух произнес Артакс, но после краткого раздумья добавил. – Впрочем, смертная казнь – и слишком жестоко, и недостаточно поучительно. Лучшим наказанием за безумные прожекты был бы приговор для их создателей провести остаток жизни в соответствии со своими теориями. Такая мера остудила бы даже самые горячие головы и значительно уменьшила число «благодетелей человечества».

За обедом Вар пристально взглянул на Мира и спросил:

– Говорят, ты недавно повздорил с Маем. Это правда?

– Я не хочу говорить об этом…

– Значит, правда. Из-за чего?

– Я не хочу говорить об этом… – упрямо наклонив голову, повторил Мир.

– Но я хочу говорить об этом, – с ударением произнес Вар. – Он чем-то обидел тебя?

– Нет.

– Именно поэтому ты и накинулся на него с кулаками?

– Да…

– Прекрасно. Мне нравятся люди, которые умеют за себя постоять и никому не дают спуску. Сегодня ты окончательно станешь мужчиной.

– Но разве?.. – начал Мир и, недоговорив, покраснел.

– Существует наслаждение, настолько же превосходящее любовь, насколько любовь превосходит наслаждение от вкусной пищи и хорошего вина. Ты ведь по-прежнему хочешь стать царем?

– Да, – опустив глаза под немигающим взглядом Вара, ответил Мир.

– Царь не должен опускать глаза ни перед кем. Но это между прочим. Для того, чтобы стать царем, ты должен пройти через еще одно испытание.

Вар хлопнул в ладоши, и двое стражников ввели в зал связанного Мая.

Вар встал и подошел к Миру.

– Встань, малыш.

Мир послушно поднялся, и Вар протянул ему кинжал с длинным и тонким лезвием.

– Убей его.

Опрокинув тяжелый стул с высокой резной спинкой, Мир попятился и выставил руку ладонью вперед, словно кинжал в руке Вара угрожал ему, а не Маю.

– Нет… Я не могу…

– В этом нет ничего сложного. Не думай о том, что перед тобой человек. Смотри на него, как на неодушевленный предмет. И поступи с ним как с неодушевленным предметом.

– Я не могу…

– Он оскорбил тебя.

– Я его прощаю.

– Прощают те, кто не смеет мстить. Возьми кинжал.

Мир отрицательно покачал головой и отступил еще на шаг.

– Он гадкий, подлый и злой. Он недостоин жизни. Убей его, – продолжал настаивать Вар ровным тоном.

– Нет. Никогда.

– Взгляни на его лицо. Разве ты не видишь на нем признаков вырождения? Для чего ему жить? Он только даром бременит собою землю. Ну?

– Какой угодно, он имеет столько же прав на существование, как и я!

– Трус!

– Лучше быть трусом, чем убийцей!

– Ты никогда не станешь царем!

– Пусть! – дрожа всем телом от страха и отвращения, со слезами на глазах крикнул Мир.

– Посмотри ему в глаза! Ты видишь?! В них – ненависть и злоба! Он охотно убил бы тебя, если бы только мог!

– Нет! Он не сделает этого так же, как не сделаю этого я!

– Он не человек! Он животное! Разве тебе жаль зверей, которых ты убиваешь на охоте ради собственного развлечения?

– Я больше никогда никого не убью!

– Ты – не мужчина, и никогда им не станешь!

– Мужчина неспособен убить безоружного и связанного!

– Развяжите его! – приказал Вар стражникам и, когда они исполнили приказание, жестом отпустил их, после чего подошел к Маю и протянул кинжал ему.

– Убей его, и получишь свободу.

Май схватил кинжал и набросился на Вара, но тот без труда справился с ним и подтолкнул его к Миру.

– Ну, кто нападет первым? Видишь, Мир, он способен убить, не раздумывая. Поберегись!

Юноши замерли в ожидании, не сводя друг с друга настороженных глаз.

– Возьми нож, Мир! Будь мужчиной! Перережь ему глотку!

Мир нашарил на столе острый нож и опасливо покосился на кинжал в руке Мая.

– Смотри в глаза, малыш! – предостерегающе крикнул Вар. – Любое движение начинается в глазах! Не следи за руками, следи за глазами, иначе умрешь!

Май разжал ладонь, и кинжал со звоном упал к его ногам.

– Я не хочу убивать тебя, Мир.

– Не верь, малыш! – крикнул Вар. – Неужели ты думаешь, что он пощадит тебя, если ты стоишь между ним и его свободой? Как только ты повернешься к нему спиной, он тут же всадит кинжал тебе между лопаток!

– Нет, Мир. Это неправда, – сказал Май и ногой оттолкнул кинжал в сторону.

– Он лжет, малыш! Посмотри на его мышцы! Даже безоружный, он гораздо сильнее тебя! Ему ничего не стоит свернуть твою шею голыми руками!

– Нет, Мир, нет! Простим друг друга и будем как братья! – сказал Май и сделал шаг по направлению к Миру. Его руки протянулись к плечам Мира, и в этот миг Вар крикнул:

– Убей его, пока он не убил тебя!

Голова Мира пошла кругом. Ничего не соображая, он шагнул навстречу Маю и воткнул нож ему в живот.

– Молодец, малыш! – крикнул Вар и рассмеялся.

Обеими руками Май обхватил торчавшую у него из живота рукоять ножа, согнулся и медленно, очень медленно повалился на бок.

– Я хотел… обнять тебя… Мир… – еле слышно прошептал он, и его лицо исказилось мучительной судорогой.

– Прости! – Мир упал на колени и стиснул пальцами окровавленные руки Мая. – Я не хотел! Не умирай! Пожалуйста, не умирай! – жалобно взывал он к другу, тормоша его за плечи и плача.

– Я знаю… ты не хотел… тебя… заставили… – через силу прошептал Май, и в его глазах Мир уловил то же кроткое и печальное выражение, которое уже видел однажды в глазах умирающего оленя. В следующий миг глаза юноши остекленели, и пальцы, судорожно стискивавшие рукоять ножа, разжались.

Мир закрыл ладонью прекрасные кроткие глаза, вытер слезы и поднялся с колен.

– Я убил его, – сказал он, глядя в глаза Вара сухими жесткими глазами. – Ты хотел этого, и я это сделал… Я убил его, и его уже не будет никогда. Только что он был живой, а теперь его нет и не будет никогда… «Никогда» – это очень страшное слово. Самое страшное из всех известных мне слов… Даже «смерть» – не такое страшное слово, как «никогда». «Смерть» – страшное слово только потому, что рядом с ним всегда стоит слово «никогда»… Он мог стать моим братом, но я убил его, и у меня уже никогда не будет брата… Я остался совсем один… Один на один со смертью… Я никогда не прощу тебе этого…

Вар слушал его с презрительной усмешкой и наконец холодно произнес:

– Прекрати истерику, малыш. Да, я заставлял тебя убить его. Но ты мог бы и не делать этого. У человека всегда есть выбор. Он может делать, а может – не делать. Ты – сделал. И никто, кроме тебя, в этом не виноват.

Красный туман поплыл перед глазами Мира, и, схватив валявшийся на полу кинжал, он бросился к Вару, но Вар легким тычком в грудь оттолкнул юношу от себя и рассмеялся злым смехом.

– Аппетит приходит во время еды, да, малыш? Думаешь, что сможешь прирезать меня так же легко, как своего приятеля? А ну, попробуй!

Бросив кинжал, Мир с рычанием схватил стул за спинку и швырнул его в огромное венецианское зеркало. Раздался звон разбитого стекла, и множество блестящих мелких осколков усыпало пол зала. Мир с остервенением принялся топтать их ногами, потом схватил тяжелую каминную кочергу и стал крушить мраморные изваяния, украшавшие зал по всему периметру. Отбитые головы и руки античных богов и богинь с грохотом покатились по паркету.

Миру на глаза попалась великолепная китайская ваза. Он снял ее с постамента и, обеими руками подняв над собой, метнул ее в голову Вара.

Вар, с интересом наблюдавший за побоищем, выставил руку ладонью вперед, и тяжелая ваза, будто прилипнув к его ладони, повисла в воздухе.

– Это очень редкая ваза, малыш, и я просил бы тебя впредь обращаться с ней более бережно. А в целом, мне нравится твое поведение. У тебя есть все задатки для того, чтобы стать царем.

Вар сунул руку в карман куртки, вынул небольшую, очень изящную коробочку слоновой кости и протянул ее Миру.

– Возьми.

– Что это?

– В этой коробочке находятся радость, покой, забвение или смерть, в зависимости от дозы.

Мир осторожно взял коробочку из рук Вара и не без опаски откинул украшенную крупным изумрудом крышечку. Внутри находились твердые белые шарики, и Мир взглянул на Вара с нескрываемым разочарованием.

– Я не обманываю тебя, малыш, – сказал Вар. – Один такой шарик способен подарить блаженство, радость и наслаждение, превосходящие все человеческие представления о счастье. Но все вместе они несут в себе смерть.

Мир закрыл коробочку и, крепко зажав ее в кулаке, вышел из залы.

Поднявшись в свою опочивальню, он высыпал шарики из коробочки на ночной столик и пересчитал. Их было ровно десять.

Мир взял один из них и поднес к глазам.

– Если я проглочу его, во мне будет одна часть смерти и девять частей меня самого, – прошептал он, внимательно разглядывая белую пилюлю. – Если я проглочу еще один, во мне будет две части смерти и восемь частей меня самого… Если я проглочу все шарики, во мне поселится смерть, а меня уже не будет… Но где же буду тогда я сам? От меня ведь останется только оболочка, а внутри будет смерть. А потом разрушится и оболочка… Где тогда будет смерть? Наверное, она переселится в другую оболочку… Но если один шарик способен подарить радость, покой и блаженство, значит, смерть – это высшая радость, высший покой и высшее блаженство.

Мир положил безупречно круглую пилюлю в рот, и, когда она растаяла на языке, он ощутил себя бессмертным Богом. Все земные дела показались ему такими незначительными и мелкими пустяками, убийство Мая показалось такой забавной шуткой, что Мир стал смеяться над собственной глупостью, из-за которой это событие представилось ему таким ужасным, значительным и важным…

Он смеялся до тех пор, пока действие чудесного шарика не прекратилось, и тоска, охватившая его, сделалась еще мучительнее и невыносимее, чем была…

Любовь и Мария сидели в креслах у пылающего камелька и пили свежезаваренный чай. Серая пушистая кошка, свернувшись на коврике клубком, завороженно смотрела в огонь.

– Мама опять задерживается… Иногда мне кажется, что она вообще не помнит о моем существовании… – сердито промолвила Любовь.

– Ты не должна на нее сердиться. Ты должна ей гордиться. Ведь только благодаря ее заботам Феодосия достигла такого процветания.

– Но почему за процветании Феодосии должна расплачиваться я?

– Потому что в этой жизни вообще за все приходится расплачиваться самому. По-моему, тебе пора уже в постель.

– А сказка?

– Ты уже почти взрослая. Пора тебе отвыкать от детских привычек.

– Очень удобный у меня возраст. Одно мне не разрешают потому, что я уже большая, другое – потому, что еще маленькая.

– Что поделаешь, у каждого возраста есть свои маленькие преимущества и свои маленькие неудобства.

– О неудобствах я знаю. Хотелось бы, наконец, услышать о преимуществах. Итак, какими такими таинственными правами я обладаю?

– Существуют права, которыми каждый человек обладает уже с момента рождения, просто в силу того, что он человек. Это право на жизнь, право на безопасность и право на счастье. Когда человек вырастает и начинает познавать окружающий мир, у него возникают новые права – право знать правду, право выражать свои убеждения, право верить и право сомневаться. Все, что мешает человеку осуществлять эти неотъемлемые права, является незаконным.

– А что такое закон?

– Закон – это письменно закрепленный уровень уважения человеческих прав, достигнутый данным обществом. Понятно?

– Не совсем. Что главнее – право или закон?

– Если по первородству, то право. Право возникло вместе с человеком, а закон – вместе с обществом.

– Нельзя ли подробнее?

– Сколько угодно. Человек может делать все, что хочет, но только до тех пор, пока это не нарушает права других людей. К примеру, право человека размахивать кулаками заканчивается там, где начинается нос его соседа. Закон является с одной стороны признанием прав личности обществом, а с другой – их ограничителем. Несоблюдение закона влечет за собой наказание, то есть большее ограничение прав и свобод одной личности по сравнению с правами и свободами других людей.

– Но похоже, что угроза наказания никого особенно не пугает, если все равно находятся люди, нарушающие закон?

– Видишь ли, человек устроен так, что собственные желания имеют для него первостепенное значение. Общество пытается воздействовать на своих членов так, чтоб они приучались обуздывать свои страсти и считаться с желаниями окружающих. Но это не всегда удается, и в любом, самом справедливом и разумном обществе, всегда находятся люди, ради удовлетворения своих страстей готовые на любое преступление.

– Какой же смысл тогда в законе, если его все равно нарушают?

– Закон не только указывает людям границы их прав, но и защищает тех, кто сам защитить себя не в состоянии.

– Почему?

– Потому что люди неравны по силе, уму, богатству, таланту и положению в обществе. Сильный обижает слабого, богатый притесняет бедного, хитрый обманывает простоватого, обладающий властью подавляет рядового гражданина. То есть в силу своего врожденного или благоприобретенного преимущества они нарушают права других людей, этим преимуществом не обладающих. Но поскольку перед Богом все люди равны, и даже самый могущественный из земных владык не выше пред Господом, чем последний нищий, Он всем им даровал равные права, и закон призван следить за тем, чтобы не нарушалось божественное установление. Но поскольку отправление правосудия также совершается людьми, человеческие законы несовершенны и в большинстве случаев принимают сторону сильнейшего.

– Тогда зачем же он нужен и зачем его соблюдать, если он все равно несправедлив?

– Закон возник в силу того, что человек может более полно удовлетворять свои потребности только через сотрудничество с другими людьми. Но в обмен на большую безопасность и благополучие общество требует от своих членов безусловного подчинения своим интересам. Однако человек рождается свободолюбивым, и все, что стесняет его стремление к свободе, ненавистно для него. В борьбе желаний и потребностей личности с желаниями и потребностями общества, сила, а значит, и закон, находятся на стороне общества. Но личность способна формировать и навязывать обществу новые потребности и желания, что влечет за собой изменение закона, и то, что вчера подвергалось осуждению и гонению, завтра может стать одобряемым или, по крайней мере, приемлемым. Границы закона расширяются и вынуждают личность искать новые неосвоенные законом духовные пространства, ибо только там личность может почувствовать себя воистину свободной. И так, шаг за шагом, общество вслед за личностью движется ко все более совершенным и гибким законам. Но как бы ни менялся закон, за ним всегда незримо присутствует некий высший нравственный идеал, который может оставаться неизменным в течение длительного времени. Однако при этом никогда не следует забывать, что даже самый возвышенный нравственный идеал есть не более чем попытка человеческого разума вслепую нащупать установленный Богом миропорядок. Этот миропорядок и есть самая полная и совершенная справедливость, к достижению которой стремится человечество. Но в то же время она не является его конечной целью.

– А какая у человечества конечная цель?

– Выразить в себе образ Божества.

– А пуп не развяжется? – усмехнулась Любовь.

Мария негромко рассмеялась.

– Не должен… Хотя цель, безусловно, грандиозная и труднодостижимая. Но когда – и если – она будет достигнута, люди станут как боги. Человечество освободится от груза своих ошибок и заблуждений и познает конечную истину, в очищающем памени которой без следа сгорят все грехи, скорби, пороки, муки, страдания, ложные истины, зло, время, смерть, и все переплавится в Божественное познание, Божественное единение и Божественную любовь…

Мария взглянула на Любовь, и обнаружила, что девочка уже спит. Она улыбнулась, взяла ее на руки и отнесла в постель.

Поздним вечером Артакс возвращался в гостиницу и, свернув в темный переулок, лицом к лицу столкнулся с рослым мужчиной в матросской куртке.

Посторонившись, он хотел извиниться, но матрос нарочито грубо толкнул его плечом и скрылся за углом дома.

– Вот она, хваленая британская вежливость, – буркнул вслед ему Артакс и продолжил свой путь, но, не пройдя и десятка шагов, споткнулся обо что-то мягкое.

При слабом свете уличного фонаря он принял лежащий у его ног предмет за узел с тряпьем, но вдруг страшная догадка мелькнула в его мозгу, и, наклонившись, он дотронулся рукой до бесформенной груды тряпок.

Перед ним на мокром, грязном тротуаре лежала девочка лет десяти на вид. На ее полупрозрачном личике еще не высохли слезки, но большие голубые глаза были безжизненно-тусклы. Артакс разжал кулачок несчастного создания так осторожно, словно девочка еще могла чувствовать боль, и взял с ладони вырванную с мясом форменную пуговицу с матросским якорем.

– Вот ты и попался, грязный ублюдок! – прогремел у него над ухом грозный голос, и на плечо Артакса легла железная рука. – Теперь тебе не уйти от возмездия, Джек!

– Я не… – начал было Артакс, но дюжий констебль, не слушая, защелкнул стальные браслеты на его запястьях.

– Выслушайте меня!

– О своих подвигах отчитаешься перед дьяволом! Я застиг тебя на месте преступления, Джек, и тебе не отвертеться!

– Это ошибка! Я просто шел мимо!

– Ну, конечно, Джек! Все так и было, как ты говоришь! Только ты объясни мне, Джек, почему каждый раз, когда ты просто проходишь мимо, за твоей спиной остаются поруганные трупы маленьких девочек?! Не бойся, Джек! Я не потащу тебя к судье! Ты избежишь близкого знакомства с виселицей! Нет, Джек, пеньковый галстук придуман не для тебя! Пять лет я мечтал о встрече с тобой, Джек! Пять долгих лет я не мог спать по ночам, потому что в мою комнату приходили маленькие девочки, которых я должен был защитить от тебя, Джек, – и не смог! Неужели ты думаешь, Джек, что теперь, когда мы встретились, я соглашусь с тобой расстаться? Да ни за какие деньги, Джек! Ни один влюбленный не мечтал так о встрече с возлюбленной, как я мечтал о встрече с тобой, Джек! Пять бесконечных лет я медленно сходил с ума при мысли, что ты разгуливаешь по улицам Лондона, и какая-то маленькая девочка вскоре вновь придет в мою комнату, встанет у изголовья моей постели и станет смотреть на меня своими невинными глазками, спрашивая без слов, где я был, когда ты, Джек, убивал ее! И вот мы встретились, Джек, и, когда они снова придут ко мне в комнату, я скажу им, Джек, что я сделал с тобой, и, быть может, они перестанут приходить ко мне каждую ночь! Ты понял меня, Джек?!

Артакс разорвал наручники, как гнилую нитку, и, оттолкнув пытавшегося остановить его констебля плечом, пустился бежать по направлению к порту.

Некоторое время он слышал за спиной топот погони, но вскоре констебль безнадежно отстал и потерял его из виду.

Из полуотворенной двери портового кабачка доносились пьяные голоса и грубая брань. Артакс остановился и заглянул в окно.

Несколько матросов сидели за уставленным бутылками столом, и в одном из них Артакс узнал того самого мужчину, с которым столкнулся в переулке. Третья сверху пуговица на его форменной куртке отсутствовала.

Артакс вошел в кабачок и уселся на свободный табурет рядом с Джеком.

За столом воцарилась недобрая тишина.

– Извините, если помешал вам веселиться, парни. У меня небольшой разговор к Джеку. Нам ведь есть, о чем поболтать, не правда ли, Джек? Я толкнул тебя, Джек. Извини. Это вышло случайно.

– Ты с кем-то путаешь меня, приятель. Я тебя не знаю, – исподлобья глядя на Артакса, ответил матрос.

– Да что ты, Джек? Мы виделись не более десяти минут тому назад. Сколько же ты выпил, если успел забыть об этом?

– Убирайся к дьяволу! Я не Джек и вижу тебя впервые! – прорычал матрос и, стукнув кулаком по столу, поднялся во весь свой внушительный рост.

– Сядь, Джек, и не волнуйся так. Ты помнишь, там, в переулке, валялась на тротуаре куча тряпья? Ты очень удивишься, Джек, но это оказалось совсем не то, что ты подумал, – не обращая внимания на его слова, продолжал Артакс.

– Чего он хочет от тебя, Чарли? Только скажи, – и мы пересчитаем ему все ребра! – сказал один из собутыльников матроса.

– Простите, парни, но я разговариваю с Джеком. Не очень-то вежливо вмешиваться в беседу двух друзей, верно, Джек? Сейчас холодные ночи, а у тебя на куртке нет одной пуговицы. Ты не помнишь, где потерял ее, Джек?.. Это очень плохо, Джек, что ты не помнишь, где потерял свою пуговицу. От таких пустяков иногда зависит жизнь. Если ты не пришьешь пуговицу, ты можешь простудиться и умереть. А ведь ты совсем не хочешь умирать, верно, Джек? Ты очень любишь жизнь… Совсем как та маленькая девочка, которую я нашел в том переулке, где мы встретились с тобою, Джек… Только она была уже не живая. Ты будешь очень смеяться, Джек, но сначала я даже принял ее за узел с тряпьем… А это оказалась совсем маленькая девочка, Джек… совсем маленькая и совсем мертвая… Наверное, ты тоже принял ее за узел с тряпьем, а, Джек?

– Что ты болтаешь? Не видел я никаких маленьких девочек!

– Да, Джек, ты и не мог ее видеть, ведь там было так темно… В такой темноте немудрено было потерять пуговицу и даже не заметить этого… Но ты не огорчайся, Джек. Я нашел твою пуговицу… Ты не веришь мне? Ты, может быть, думаешь, что я лгу, чтобы утешить тебя? Нет, Джек. Все было так, как я сказал. Вот твоя пуговица, Джек, – Артакс вынул руку из кармана и протянул вперед раскрытую ладонь, на которой лежала матросская пуговица с якорем. – Видишь, Джек? Точь-в-точь как твои пуговицы… Но ты еще больше удивишься, Джек, когда узнаешь, где я ее нашел… Я нашел твою пуговицу, Джек, в кулачке у маленькой мертвой девочки… Теперь ты сможешь пришить ее на место, и тогда тебе не придется бояться простуды и смерти…

Изменившись в лице, убийца ударил Артакса по руке и прыгнул к дверям, но матросы, давно уже с мрачным видом слушавшие Артакса, не дремали и, сбив убийцу с ног, принялись ожесточенно месить его тяжелыми матросскими башмаками. Артаксу пришлось приложить немало стараний, чтобы отбить кошмар Лондона у разъяренных мужчин.

– Я вас прекрасно понимаю, парни, – сказал он, удерживая мстителей на расстоянии вытянутой руки от избитого Джека. – Но он должен предстать перед судом и понести кару в соответствии с законом. Жители Лондона должны точно знать, что Джек Риппер кончил жизнь на виселице, а не погиб в пьяной драке.

Дверь открылась, и в кабачок вошли трое констеблей.

– Господа, позвольте представить вам этого бравого матроса британского флота. Знакомые называют его Чарли, но гораздо более он известен под именем Джека Потрошителя, – сказал Артакс, обращаясь к стражам порядка. – Зная о ваших нежных чувствах к Джеку, констебль, я прошу вас поместить меня в одну камеру с ним, и пусть суд решает, кто же из нас двоих подлинный Джек Потрошитель. А эту пуговицу, констебль, я прошу вас сохранить на память о сегодняшней ночи…

Барабанная дробь рассыпалась над притихшей площадью и смолкла.

Дьяк развернул свиток и, надрывая горло, стал читать приговор.

– «… учинили бунт и волнение великое на Москве… нарушили клятвенное слово… покушались низложить государя…» – доносились до Глеба отдельные слова, но он и на старался их расслышать. Он смотрел на суровые, бледные лица стрельцов, на хищный профиль Иоанна, на ухмыляющихся опричников, и думал о том, что все они – русские, и не мог понять, отчего же так развела их судьба…

– Посторонись-ка, царь, я здесь умирать буду, – проходя к эшафоту мимо Иоанна, произнес высокий статный стрелец и презрительно сплюнул под копыта царева коня. Его поставили на колени перед плахою, и палач уже занес над ним топор, когда Иоанн подал знак остановить казнь и пристальным взором вперился в глаза смертника.

– Еще не довольно было тебе зреть наш позор и муки во время допросов?! – крикнул в лицо ему стрелец. – Хочешь насладиться нашим последним страданием, кровосос?! Ждешь мольб и стонов наших?! Не дождешься! Лучше сам откушу себе язык, чем буду молить тебя о пощаде!

И он выплюнул на помост красный от крови комок плоти.

Одному из зачинщиков бунта накинули на шею петлю, но когда палач выбил под ним табурет, веревка лопнула, и повешенный упал на помост.

– Полагается помиловать, великий царь, – робко напомнил палач, но Иоанн дал знак продолжать.

– О несчастная страна, где даже и повесить толком не умеют! – с горечью вскричал приговоренный, наблюдая, как палач мастерит новую петлю, и швырнул порванную веревку в лицо царю. – Возьми на счастье!

На соседнем помосте палач рубил удалые стрелецкие головы как молодые капустные кочаны, и кровь брызгала далеко в толпу. Один из приближенных осмелился обратить внимание царя на то обстоятельство, что несколько капель долетело и до царской мантии, но Иоанн только пренебрежительно отмахнулся:

– Пустое. Красное на красном незаметно.

Палач, тяжело дыша, отступил от плахи и скрестил руки на мокром от крови топорище.

– Почему прекратил?! – гневно вскричал Иоанн.

– Умаялся, великий царь… Рука твердость потеряла. Не сумею с первого раза голову отсечь…

Иоанн спрыгнул с седла, взбежал на помост и, скинув царские одежды на окровавленные доски, вырвал топор из рук палача.

– Ужо отучу вас бунтовать, сукины дети… – злобно прошипел он и, поплевав на ладони, взмахнул топором.

– Ах ты, Господи Исусе! Это что же деется на белом свете, люди добрые?! – громко взвизгнула молодая бабенка. – Царь своей рукой головы рубит!

– Нешто впервой?..

– Ему бы мясником на бойне, а не царем на Руси…

– Говорят, он кровь человечью пьет, оттого-то смерть его и не берет…

– То-то лютует, зверь… Видать, свежей испить захотелось…

– Еще слыхал от людей, будто он кровью христианских младенцев умывается.

– Враки это. Он с Сатаной дружен, вот тот его от смерти и заговорил.

– А Бог-то как допустил до этого?

– И все-то у вас Бог виноват! Сами, как овцы, идете на бойню, и все ждете, когда же Господь явит чудо и вас спасет! А Бог-то помогает только тем, кто сам себя спасает!

– Ничего… Не два же века он себе намерил… Смерти-то все равно, царь он или псарь, и до него дойдет очередь…

– Пока до него дойдет, он всю Русь кровью умоет…

– Ну так помог бы ей!

– Ишь ты, умный какой! Моей голове расставаться с плечами пока неохота! Всякая власть от Бога. А народ должон покорствовать и терпеть…

– Да сколько ж можно?!

– А сколько нужно… Судьба, знать, такая… Богу-то видней…

Вар возлежал на возвышении и через презрительный прищур глаз наблюдал за пирующими, которые слушали седобородого сказителя, в звучных стихах воспевавшего подвиги Вара, и не забывали при этом воздавать должное искусству императорского повара.

– Скучно мне… – медленно произнес Вар, и тотчас двое дюжих телохранителей подхватили седобородого льстеца под локотки и уволокли со сцены.

– Мешок золота ему, но впредь пусть он воет подальше от моих ушей! Разве похож я на глупца, способного поверить в ложь только потому, что она ласкает слух и нежит самолюбие? Пируйте без меня!

Вар стремительно покинул пиршественную залу, спустился по лестнице мимо караульных и вышел в парк. Он побрел наугад без всякой цели, как вдруг его слуха коснулось отдаленное пение.

Вар остановился и прислушался.

Пел красивый и сильный мужской голос. Слов было не разобрать, да они и не нужны были, ибо в голосе певца звучала такая тоска и страсть, какой не выразить словами.

Вар пошел на голос, который взлетел, как птица, и вдруг оборвался на самой высокой и пронзительной ноте, и песню подхватила женщина.

Вар замер на месте, всем существом впивая волшебный голос. Казалось, человеческое горло неспособно было издавать такие чарующие, нежные, гармонические звуки.

На глазах Вара выступили слезы, он прижал руку к груди, где тоскливо и жалобно ныла пустота, и вдруг ринулся напролом сквозь кусты, боясь только одного: что голос умолкнет прежде, чем он отыщет певицу.

Пение становилось все ближе.

Вар перемахнул через дворцовую ограду и осмотрелся по сторонам.

На улице не было никого, кроме высокого молодого мужчины в длинном плаще. А голос, прекрасный женский голос, звучал где-то рядом.

– Где она? – отрывисто спросил Вар мужчину, и пение вдруг оборвалось.

– Как ты это делаешь? – потрясенно спросил Вар.

– Я не знаю. Это получается само собой… Во мне словно живут два человека – мужчина и женщина… Они оба тоскуют по любви и призывают к себе кого-то, кого я не знаю, но люблю… Может быть, тебя они звали, и поэтому ты пришел?

Вар презрительно усмехнулся и покачал головой.

– Едва ли… Мне хватает настоящих женщин…

Певец улыбнулся печально и понимающе.

– Мне жаль тебя… Ты очень красивый, но ты не знаешь, что такое любовь…

– Зато ты, похоже, знаешь это лучше всех, – пренебрежительно заметил Вар.

– Ты считаешь меня сумасшедшим?

– Я ничего не знаю, – тоскливо ответил Вар. – Да и какое мне дело до тебя? Лучше спой еще…

– Я не пою по приказу…

– Я не приказываю. Я прошу…

Мужчина закрыл глаза, запрокинул голову, и глубокий, страстный, тоскующий женский голос заполнил собой весь город и весь мир.

Вар слушал – и в эти мгновения почти любил несчастного и странного певца. Вдруг в темноте перед ним замаячил знакомый образ – нежный овал прекрасного лица, черные кудри и синие глаза… Ошибиться было невозможно, это было лицо Мира, но почему же юноша вызвал в его груди такую бурю чувств?

– Замолчи! – с исказившимся от ярости лицом крикнул Вар и быстро зашагал прочь, но в его ушах по-прежнему звучал дивный голос, а перед глазами маячил образ Мира.

Вар шел по спящим улицам Миргорода, тщетно пытаясь прогнать внезапное наваждение, как вдруг одинокая фигурка привлекла к себе его внимание на перекрестке улиц.

То был старик в жалком рубище; давно немытый и нечесанный, он походил скорее на какое-то несчастное и неухоженное животное, чем на человека, и, может быть, именно поэтому привлек любопытство Вара.

– Скажи, старик, что делаешь ты на улице в час, когда спят даже воры?

– А я и есть вор, – беззубо прошамкал старик и поднял на Вара слезящиеся глаза.

– Что-то не похож ты на вора, – с сомнением покачал головою Вар. – Воры ходят в парче и разъезжают на чистокровных скакунах, а твои лохмотья постыдился бы напялить на себя последний попрошайка.

– Я краду не золото. Я краду кусочки того покрывала, в котором бродит по свету Истина, оттого и в заплатах мой костюм…

– Если сложить твои заплаты, в них можно будет спрятать не одну истину, а, пожалуй, с полдюжины, – насмешливо улыбнулся Вар.

– На дюжины считают бутылки с вином, а не истину, которая едина.

– И ты можешь открыть ее мне, старик?

– Ты льстишь мне, незнакомец… Разве похож я на гения? Я похитил лишь несколько кусочков смальты и не в силах определить по ним, что изображено на мозаике в целом.

– Тогда зачем ты это сделал?

– Разве на мне все кончается? Придут другие люди, и каждый принесет свои кусочки смальты, а после явится великий гений и сложит из них законченную картину мира, такую простую, ясную и доступную каждому, что ни у кого не останется сомнений в ее истинности и совершенстве.

– Разве нужна людям истина? Разве к ней они стремятся? Золото, власть, поклонение – вот что прельщает их и лишает сна. А поиски истины никого еще не лишили ни сна, ни аппетита… Разве что тебя, старик…

– Истина ведь не грибы. Не все ее ищут, да и из тех, кто ищет, немногие находят… Но пока есть хоть один человек, который занят не поисками славы, богатства и могущества, но поиском истины, у человечества есть надежда…

– Объясни мне, старик, для чего людям истина? Что им в ней? Разве ее намажешь на хлеб или нальешь в стакан? Разве ею укроешься в непогоду или защитишься от врага?

– Истина насущнее хлеба и хмельнее вина, теплее плаща и спасительнее меча. И искать ее – важнее, чем найти…

– Крамольные мысли изрекаешь ты, старик, да вдобавок еще первому встречному… А если я донесу на тебя?

– Я слишком стар, чтобы бояться смерти…

– Есть много вещей на свете страшнее, чем смерть… Я видел людей гораздо крепче тебя, которые молили о смерти как о последней милости…

– Именно потому, что были гораздо крепче. А мое тело уже настолько обветшало, что его убьет первое же неосторожное прикосновение.

– Лучше тебе уехать, старик. Иначе может случиться так, что даже я не успею тебя спасти. Я ведь не вездесущ.

– Может, мне осталось жить только несколько дней… Неужто для того, чтоб сберечь этот жалкий остаток, я покину родину?

– Родина там, где хорошо.

– Хорошо там, где родина.

Вар снял с безымянного пальца массивный золотой перстень со своей монограммой и протянул его старику.

– Возьми. Он послужит тебе охранной грамотой.

– Даже от воров? – усмехнулся старик. – Благодарю тебя, незнакомец, но я не могу принять твой дар. Прощай.

– Прощай и ты, старик…

Вар медленно пошел по направлению к дворцу, но вдруг обернулся, пораженный какой-то внезапной мыслью, однако старика уже не было на перекрестке.

– Я хотел спросить тебя, старик… – потерянно прошептал Вар. – Но ты оказался чересчур проворен для своего возраста.

Вернувшись во дворец, Вар вызвал к себе начальника тайной канцелярии и, когда тот явился, отрывисто приказал:

– Переверни вверх дном весь город, но найди мне нищего старика в лохмотьях. Если хотя бы волос упадет с его головы, с тебя упадет голова…

Спустя час Вар пристально всматривался в лица сотен нищих стариков, но вскоре убедился, что его собеседника нет среди них.

– Я дам тебе мешок золота, если ты поможешь мне найти одного старика, – сказал он, обращаясь к ближайшему нищему. – На нем лохмотья еще ужаснее, чем твои, во рту почти нет зубов, он грязный, нечесанный и он ищет истину.

Нищий пугливо косился на телохранителей и молчал.

– Мешок золота! – нетерпеливо повторил Вар. – Ну!

– Я не знаю, о ком вы спрашиваете, господин, – плаксивым тоном ответил нищий. – Мы все – грязные, нечесанные, беззубые и в лохмотьях. И каждый из нас что-нибудь ищет на помойках, и даже иногда находит…

Один из нищих что-то робко промычал, и, живо подойдя к нему, Вар грубо встряхнул его за плечо.

– Ты что-то знаешь о нем? Ну, говори! И если ты укажешь, где его найти, я дам тебе мешок золота!

– Час назад умер мой сосед по помойке. Он часто молол разный вздор про какую-то истину, и порой я со зла на жизнь поколачивал его, потому что он был слабый и безответный…

– Ты говоришь, он умер час назад? – без выражения спросил Вар.

– Да, господин. Еле приполз откуда-то, лег, а когда я хотел поделиться с ним почти целым рыбьим скелетом, он был уже мертвый…

– И где он сейчас?

– Там и лежит. Я только успел замотать его голову тряпкой, чтоб не погрызли крысы или бродячие собаки, и тут меня схватили и притащили сюда.

– Покажи мне это место.

Они долго блуждали по грязным трущобам, о существовании которых Вар даже не подозревал прежде, и, наконец, пришли на городскую свалку.

Мертвец лежал на спине, и несколько собак уже рвали зубами его тщедушное тело, но разбежались при появлении людей.

Прежде чем нищий снял тряпку с лица трупа, Вар уже знал, что перед ним лежит тот, кого он искал.

– Похорони его, – сказал он, бросая нищему пригоршню золотых монет. – А утром приходи за мешком золота. Убирайся.

Когда нищий пропал среди гор мусора, Вар уселся на землю и еле слышно прошептал:

– Как посмел ты умереть, старик? Я о многом хотел тебя спросить… Но ты уже не ответишь… А кто еще осмелится сказать мне правду?.. Прав ли я?

Вар несколько мгновений не сводил глаз с лица трупа, словно ожидая ответа на свой вопрос, потом поднялся и медленно побрел прочь.

Когда он удалился, из-за кучи мусора вылез нищий и принялся рыть могилу руками.

– Видишь, как оно бывает, старик? Пока был жив, никого не интересовал, а как помер, так за тебя мешок золота дали, – бормотал он вслух, голосом пытаясь прогнать свой страх перед покойником. – Что же ты болтал про истину? Вспомнить бы, так, может, и второй мешок дадут… Ах, старик, знать бы раньше, так я бы каждое твое словечко записывал… Эх, старик, что же такое ты знал?..

Когда неглубокая яма была готова, нищий подхватил труп старика под мышки и подволок его к краю могилы, но, передумав в последний момент, стал обшаривать мертвое тело. На груди, под рваными лохмотьями, он обнаружил обернутый грязной тряпицей пакет на засаленном шнурке и, резким движением сорвав его с жилистой шеи покойника, размотал тесьму. Внутри находилось несколько потрепанных листков, аккуратно сложенных вчетверо. Дрожащими руками нищий развернул их, едва не разорвав, и жадным взглядом заскользил по строчкам. Буквы были написаны торопливым и неряшливым почерком, некоторые стерлись на сгибах и по краям, и нищий долго морщил низкий лоб и шевелил губами, прежде чем разобрался в каракулях старика, но, наконец, поднял сверкающий торжеством взгляд и тихо, из опасения быть услышанным товарищами по помойке, воскликнул:

– Вот он, – второй мешок с золотом!

Спрятав находку на груди, он ногой столкнул окоченевший труп в яму и, поспешно закидав его землей, скрылся в темноте ночи.

После его ухода голодные псы со всей округи сбежались к свежей могиле и, разрыв ее лапами, устроили настоящее пиршество…

В вечернем небе висела яркая комета с хвостом, похожим на кривой меч.

Некоторое время Иоанн с ужасом смотрел на нее и, переменясь в лице, воскликнул:

– Вот знамение смерти моей!

Он велел собрать всех гадателей и спросил их о дате своей смерти.

Предсказатели долго копались во внутренностях жертвенного петуха, толковали о различных предзнаменованиях, обсуждали расположение звезд, и наконец один из них встал и трепещущим голосом произнес:

– Великий царь! Все предсказания сходятся на том, что наибольшая опасность ожидает тебя завтра, пятого марта.

Напуганный предсказанием, Иоанн занемог, но утром в его болезни наступило улучшение, и он позвал Малюту:

– Объяви казнь лжецам-астрологам! Ныне должен умереть, по слову их, но, напротив, чувствую себя гораздо бодрее.

– День еще не миновал, – возразили ему астрологи, и царь согласился отложить казнь на завтра.

– Успеется… Малюта, хочу сыграть с тобою в шахматы.

Иоанн удалился в опочивальню и, расставив шахматы на доске, задумался.

– Не хочешь ли сыграть со мной, великий царь?

Иоанн вздрогнул и, обернувшись, увидел перед собой монаха в белой рясе.

– Кто ты? – спросил он, голосом выдавая свой испуг.

– Никто. И даже меньше, чем никто. Но некоторые величают меня царицей мира.

– Ты дурно шутишь, монах!

– Даже лучшие из моих шуток никогда не вызывают смеха, великий царь… Разве ты забыл мартовские иды, Цезарь?

– О чем ты?

– О чем я? Неужто не помнишь? Ведь мы не впервые встречаемся с тобой. Ну, вспоминай!

– Да, я вспомнил! Я видел тебя во время казней!

– Нет, Цезарь, это было раньше. Много раньше…

– Когда?

– Помнишь Рим?

– Я никогда в нем не был!

– Полно, Цезарь, ты был там… И там мы встретились впервые…

– Я не помню…

– Ты не помнишь тот день, когда встретил по дороге в Сенат прорицателя Спуринну и Артемидора из Книда? Не помнишь, о чем вы говорили? Не помнишь Брута?..

– Брута?.. Это я помню… Читал у Светония…

– И только?.. Вспомни! В тот день ты увидел меня впервые, и я был последним, кого ты видел… Ну?

– Я не могу вспомнить того, чего не знаю!

– Ты ничего не помнишь, Цезарь… Ты ничему не научился… Ну что ж, начнем, пожалуй…

– На что сыграем? – оживившись, спросил Иоанн.

– На твою жизнь, – ответил монах.

– Стража! – вскричал Иоанн, бросаясь к дверям, и услышал за спиной тихий смех монаха.

– Что мне твоя стража, Цезарь? Да и спит она глубоким сном, и не скоро проснется. Никто не помешает нам сыграть… Сядь, Цезарь, и бросим жребий, кому начинать…

По жребию белыми выпало играть монаху.

Он сделал первый ход, не глядя на доску и не поднимая своего клобука.

Иоанн размышлял мучительно долго и, наконец, дрожащей рукой двинул королевскую пешку на две клетки вперед.

– Не волнуйся так, Цезарь… Мы еще увидимся с тобой… Нескоро, но увидимся…

– А потом?

– Что будет потом, зависит только от тебя… Ты очень забывчив, Цезарь. Это плохо.

– Для кого?

– Для тебя. Ты не усвоил прежних уроков… Ты ничему не научился, Цезарь… И мы опять встречаемся в марте, как тогда…

На двадцать четвертом ходу белая королева поставила черному королю шах и мат.

– Ты проиграл, Цезарь. Ты опять проиграл… – сказал монах, вставая, и откинул назад свой клобук.

Взглянув на лицо монаха, бывшее его собственным, Иоанн дико вскрикнул, схватился рукою за горло и, ткнувшись лбом в доску, прохрипел:

– Я вспомнил!.. Ты!..

Белая пена запузырилась у него на губах, и он не смог окончить фразы, но все лицо его исказилось ужасом.

Прозрачный темный силуэт отделился от тела Иоанна, и в тот же миг пол опочивальни разверзся, из трещины выскочили черные, как сажа, тени и с визгом увлекли его в провал, после чего края трещины сомкнулись, а монах – исчез.

Вбежавшие на шум в опочивальню врачи во главе с доктором Арнольфом признали смерть самодержца свершившейся.

Был самый темный час перед восходом солнца.

Солдат, стоявший в карауле у дворцовых ворот, отхлебнул вина из фляги и зябко поежился на предутреннем ветерке. Послышались шаги, и на освещенное факелом пространство вышел из темноты какой-то оборванец.

Остановившись перед караульным, нищий принял независимый вид и вызывающим тоном произнес:

– У меня неотложное дело к императору!

– А как же! – решив от скуки поиздеваться над наглецом, отозвался караульный. – Император уже дважды присылал справиться, не изволила ли пожаловать ваша светлость!

– Ну так проводи меня к нему! – не замечая насмешки, повелительно бросил нищий.

– Сию минуту, ваша светлость! Вот только решу, как сделать это наилучшим образом: дав вам пинка под зад или заехав по шее.

До нищего дошла, наконец, издевка, и, отбежав на безопасное расстояние, он крикнул оттуда:

– Когда император узнает, что ты отказался проводить меня к нему, он прикажет укоротить тебя на голову!

– А если я провожу тебя к нему, он прикажет укоротить меня на две!

Видя, что угрозами ничего не добиться, нищий сменил тактику и, льстиво улыбнувшись, спросил:

– А тяжела, небось, служба-то? Я мог бы похлопотать о повышении для тебя!

– Проваливай, пока я не похлопотал о повышении для тебя!

Нищий сунул руку в карман и извлек из него блестящую монету. На этот раз ему не пришлось тратить много слов. Блеск золота оказался красноречивее дюжины Цицеронов. Молча взяв монету, караульный чуть приоткрыл в воротах дверцу, и нищий бочком протиснулся в узкую щель.

Когда он добрался до императорского дворца, его карманы были пусты, как никогда в жизни.

Он уселся под деревом недалеко от парадной лестницы и стал терпеливо ждать случая.

Дворец уже пробуждался. Засновали лакеи, солдаты, повара, и вскоре по многолюдству и оживлению дворцовый двор стал напоминать восточный базар в разгар торговли.

Возле нищего остановился дородный мужчина в богатой одежде и, брезгливо морщась, спросил:

– Что расселся, бездельник? Живо на кухню, колоть дрова! Еще раз увижу без дела, – велю выпороть на конюшне!

Получив в виде напутствия крепкого пинка под зад, нищий опрометью бросился на кухню и рьяно принялся колоть дрова, но, не успев даже вспотеть, услышал за спиной громоподобный голос:

– В честь какого праздника ты так вырядился, негодяй?!

Выронив от испуга топор, нищий обернулся.

Толстяк в белоснежных одеждах, распространявший вокруг себя такие ароматы, что нищий едва не захлебнулся слюной, грозно смотрел на него, уперев мощные руки в крутые бедра, и ждал ответа.

– Ограбили по дороге… Сняли всю одежду, а взамен дали эти лохмотья… – жалко пролепетал нищий и приготовился уже к разоблачению и изгнанию, но толстяк неожиданно сменил гнев на милость и приказал:

– Умойся, переоденься и займись уборкой кладовой!

Нищий кинулся в указанном направлении и, толкнув незапертую дверь, оказался в царстве пищи.

С потолка свисали копченые окорока, и даже под пыткой нищий не смог бы сказать, ногою какого животного они были в прошлом. Колбасы, свиные, говяжьи, бараньи и рыбьи туши, птица и дичь, сыры всех сортов, бочки с соленьями, медами, винами и квасом, овощи, будто только что сорванные с грядки, фрукты заморских стран, свежие, сушеные, моченые, в виде компотов и в виде варенья, крынки со сметаной, сливками и молоком, горы арбузов и дынь окружили его со всех сторон, словно невзначай просыпавшись из волшебного рога изобилия.

Нищий почувствовал, как пошла кругом его бедная голова, и, не успев даже подумать о последствиях, сорвал с гвоздя круг копченой колбасы. Его зубы впились в ароматнейшую, нежнейшую мякоть, и сладострастная дрожь пробежала по всему его телу от макушки до пят.

Он глотал куски, не разжевывая и не успевая насладиться вкусом, одновременно жадным взором выбирая следующий деликатес, и больше, чем смерти, боялся, что его застигнут на месте преступления прежде, чем он отведает ото всего, что хранилось в огромной кладовой.

Он давился нежнейшими окороками, запивая их фалерном, торопливо надкусив яблоко, отбрасывал его в сторону и тянулся к виноградным гроздьям. Он уже не мог есть, едва переводя дух от тяжести в желудке, но отказаться от еды было свыше его сил. Он сопел, чавкал, вздыхал, пыхтел, отдувался, стонал и жрал, жрал, жрал. Он наедался за всю свою голодную и жалкую жизнь, за сиротское детство, за отроческие унижения, за преступную молодость, за бездомную зрелость, за одинокую, нищую старость, и впервые в жизни чувствовал себя человеком.

Наконец, сытость полностью лишила его возможности двигаться, и, растянувшись на арбузном Олимпе, он благостно пробормотал:

– Ну вот, можно и помирать… Теперь пусть пытают и казнят… Я никогда об этом не пожалею…

– Сударь, ради Христа, подайте что-нибудь на пропитание…

Перед Артаксом стоял здоровенный малый, довольно, впрочем, красивый, и с робким видом протягивал к нему лопатообразную ладонь.

– Не стыдно ли вам, почтенный, побираться? Вы молоды, здоровы, сильны. Отчего же вы не зарабатываете себе на жизнь честным трудом?

– Сударь, не для себя прошу! На моем попечении находится старик, дряхлый и полубезумный. Он так плох, что я не могу надолго оставлять его без присмотра.

– Проводите меня к нему. Возможно, я сумею оказать ему помощь.

– Извольте, сударь. Однако я не думаю, что ему сможет помочь кто-нибудь, кроме Господа Бога…

Парень повернулся и зашагал через сжатое поле к лесу. Артакс последовал за ним.

– Как ваше имя? – спросил он своего проводника через некоторое время.

– Зовите Биллом, не ошибетесь.

– И кем вам приходится этот старик?

– Товарищем по несчастью… Встретил его на дороге. Мокрый, грязный, дрожит то ли от холода, то ли от лихорадки, то ли от страха, ну точь-в-точь как бездомный пес… Пожалел я его… Родителей я не помню, ну и решил: пусть будет мне вместо отца. Чтоб было, о ком заботиться… А он, видно, не в своем уме… Все твердит, что он – король, и как только вернет себе престол, назначит меня лордом-канцлером… Ну да я с ним не спорю. Известно, старый – что малый…

В шалаше из еловых лап, на сухом сене лежал седой старик в лохмотьях.

Артакс участливо склонился над ним и спросил:

– Что у вас болит, сударь?

Старик открыл мутные голубые глаза и хрипло прошептал:

– Душа… у меня болит душа… Но я не душевнобольной…

Артакс вынул из кармана несколько монет и протянул Биллу.

– Раздобудь какой-нибудь еды, Билл. И вина.

– Сэр Вильям, – поправил его старик. – Называйте его – сэр Вильям. Я возвел этого юношу в рыцарское достоинство. Кроме того, он является кавалером Орденов Подвязки и Золотого Руна. И пусть будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает… Жаль, что он не мой сын! Я сделал бы его наследником британского престола… Но я хотел бы стать Господом Богом, чтобы вознаградить его по достоинству…

– Как же случилось, что ваше величество оказались в столь бедственном положении? – не желая раздражать старика недоверием, осторожно спросил Артакс после того, как сэр Вильям ушел.

Старик слабо махнул рукой, и по его впалой щеке скатилась слеза.

– Это долгая и печальная история…

– Я не спешу, – сказал Артакс и сел возле ног старика.

– Трех дочерей имел я, и они, когда я одряхлел и обессилел, вступили в сговор за моей спиной, и, объявив меня безвольным и безумным, лишили трона, имени и чести… Лишь жизнь оставили, как видно, посчитав, что я для них отныне не опасен… Когда я покидал дворец, в котором вся жизнь моя прошла, мой бывший шут, как равный, по плечу меня похлопал с глумливою ухмылкою, и я был вынужден снести обиду молча, ведь не пристало королю в изгнаньи ответствовать на выходки шута… Я думал, что друзья минувших лет окажут мне свое гостеприимство, но двери все закрылись предо мной. Увы, несчастье сродни дурной болезни: все бегут от неудачника, страшась ей заразиться… Отвсюду изгнанный, без средств к существованью, я должен был, по мысли дочерей, безвестно сгинуть на большой дороге… И, верно, так бы и произошло, когда б не встретился мне этот славный парень… Вот в нескольких словах вся жизнь моя…

– Если угодно, я помогу вашему величеству возвратить престол, – сказал Артакс.

– Благодарю, но это ни к чему… Я понял всю тщету земных стремлений. Я долго был слепым и вот прозрел… Власть – это женщина, которая желанна, покуда ты не обладаешь ей… А впрочем, лгу… Ни властью и ни славой пресытиться нельзя, как и любовью… Кто испил хотя б однажды отравы этой, вечно обречен по ней томиться… Но и то постиг я, что лишь к тому, чего никто не может у нас отнять, должны стремиться мы. Изменит дружба и предаст любовь, померкнет слава, расточатся деньги, власть ускользнет из рук, иссякнет сила, но не изменят знанье и душа. То, что познали мы, навеки с нами, а душу с жизнью можно лишь отнять…

Несчастный король и отец устало закрыл глаза и в изнеможении откинулся на сено. Артакс нащупал слабое, прерывистое биение его пульса и, накрыв старика своим плащом, стал ждать возвращения сэра Вильяма.

Нищий открыл глаза и, вспомнив, где находится, сел на арбузах.

– Ну и влип! Что же теперь будет?.. А, наплевать! Семь бед – один ответ!

Он сполз с арбузной горы и уже не спеша, с видом знатока выбирая лакомства, смакуя каждый кусочек и стараясь отодвинуть подальше миг насыщения, стал вкушать от царских яств.

– Так вот ради чего люди рвутся к богатству и власти! – жмурясь от удовольствия, пробормотал он, попробовав на кончик языка густое, как мед, вино, и осушил бутылку до дна. – Выигрыш стоит того, чтобы поставить на кон жизнь!

Он откупорил новую бутылку и, закусывая драгоценное вино то скользкими маринованными маслятами, то сладким кишмишем, то пряной ветчиной, то тающей во рту халвой, продолжал философствовать заплетающимся языком:

– Вот он, смысл жизни… Все его ищут, и только я один сумел найти!.. Что там болтал про истину этот старый осел? Вот она, истина! В бочках, в кушинах, в банках, в крынках, в корзинах и бутылках! На любой вкус! Вам истину кусочками, ломтиками или целиком? А вы какую истину предпочитаете? Копченую, соленую, вяленую? А может, вам по вкусу сырая истина? Извольте! Не угодно ли вам сухую истину, полусухую, крепленую? В этой бутылке истина выдерживалась двадцать лет, а в этой – тридцать! А добравшись до дна этой бутылки, вы узнаете все ответы на все вопросы бытия! Клянусь собственным желудком! А-ха-ха!

Довольный своим остроумием, нищий зашелся в припадке смеха и не услышал, как скрипнула дверь и в кладовую вошел главный повар императорской кухни.

Увидев, какому разорению подверглась его вотчина, румяный толстяк сделался белее своих одежд и, схватив святотатца за шиворот, поволок его из рая, аки Архангел Гавриил – Адама, вкусившего от плода запретного.

Заплаченная чревоугодию дань полностью лишила нищего способности к сопротивлению, и он только невнятно мычал, не то оправдываясь, не то оплакивая потерянный рай.

Повелитель кастрюль и сковородок оставил жертву желудка на попечение караульного и отправился за начальником стражи, пригрозив напоследок лично приготовить из святотатца свиную отбивную под красным соусом.

Едва кудесник соусов и подливок скрылся из виду, по дворцовой лестнице спустился Вар. Он уже сунул ногу в стремя, когда услышал сдавленный желудком голос чревоугодника:

– Повелитель! Повелитель!

– В чем дело? – надменно вскинув брови, спросил Вар, явно не узнавая в любителе вкусной и здоровой пищи вчерашнего проводника.

– Повелитель! Я пришел за обещанной наградой, а меня вместо этого хотят казнить! – жалобно проныл схваченный с поличным философ желудка и кишечника.

– Идем со мной, – небрежно бросил Вар, и, не чуя под собою ног от радости, пожиратель окороков потрусил следом за своим избавителем.

– Ты похоронил его? – не глядя на нищего, спросил Вар.

– В самом лучшем виде, ваше императорское величество! – подобострастно заверил недобросовестный могильщик.

Услышав приказ императора, казначей изумленно округлил глаза, но, не смея перечить, принес мешок золота и, после соответствующих формальностей, передал его нищему.

Видя, что Вар уходит, свежеиспеченный Крез рухнул на колени и умоляюще воскликнул:

– Ваше императорское величество!

– Что еще? – с высокомерным презрением во взгляде и голосе бросил Вар через плечо.

– Я часто разговаривал с покойным и многому сумел у него научиться! – с отчаянной решимостью выпалил нищий.

Прежде чем он договорил, железная рука Вара схватила его за плечо и поставила на ноги. Страшные глаза вплотную приблизились к лицу бывшего нищего, и он с ужасом почувствовал, что близок к обмороку.

– Горе тебе, если ты солгал! – мрачно произнес Вар, отпуская плечо самозваного ученика.

Новоявленный богач поспешно полез за пазуху, вынул обернутый тряпицей пакет и протянул его Вару.

– Что это? – не дотрагиваясь до пакета, брезгливо спросил император.

– Как и подобает прилежному ученику, я записывал для памяти некоторые высказывания своего учителя!

Молниеносным движением Вар выхватил пакет из рук нищего и стремительно направился в свой кабинет, жестом велев нищему следовать за собой.

Оставив нищего в приемной, Вар вошел в кабинет, развернул тряпицу, положил листы на стол и, разгладив ладонями, стал читать вслух, не без некоторого труда разбирая полустершиеся корявые буквы.

– «Истина настолько проста, а люди так привыкли все усложнять, что проходят мимо нее, не узнавая или не замечая». Глубоко копаешь, старик… – Вар усмехнулся и, пропустив несколько строчек, стал читать дальше. – «Истина подобна черствой ржаной горбушке, тогда как ложь походит на изысканные яства. В сытости люди пренебрегают хлебом и стремятся ко все более утонченным лакомствам. И лишь умирающий от голода грезит не о чудесах кулинарии, а о ломте посыпанного крупной солью черного хлеба. Людям предстоит перенести еще много бедствий, страданий и лишений, прежде чем они затоскуют по насущному хлебу истины, пресытясь, наконец, сладкой отравой лжи». – Вар пожал плечами и перевернул листок. – «У истины много подобий, и каждое желает, чтобы именно его считали истиной. Для пьяницы истина в вине, и он усердно ищет ее на дне каждой бутылки. Не найдя на дне очередной бутылки ровным счетом ничего, он не отчаивается и приступает к исследованию следующей. Многие искатели истины, даже трезвенники, походят в этом отношении на него, с той лишь разницей, что у каждого – свое вино. Для одних это власть, для других – богатство, для третьих – слава. Меняется содержимое, но не смысл. Надо отрешиться от бутылки…»

Вар рассмеялся, но как-то невесело, и взял другой листок.

– «От поисков истины людей отвлекает призрак смерти, который ежеминутно повторяет, грозя косой: «Дни твои сочтены и срок отмерен. Живи, пока живой, и не трать свое драгоценное время на поиски несуществующего». И человек спешит взять от жизни все. Он тратит свое время на погоню за наслаждениями, богатством, властью, славой, но когда приходит Смерть, он оказывается перед ней беззащитен и наг, ибо от нее не откупиться золотом, не защититься армией, не прикрыться блеском славы, не спрятаться за воспоминаниями о минувших удовольствиях. И тогда он прозревает и говорит Смерти: «Ты обманула меня! Я встретил бы тебя без страха, если бы посвятил свою жизнь не погоне за суетными и преходящими радостями, но поиску Истины».

– Интересно было бы узнать, старик, помогла ли тебе твоя истина встретить смерть без страха…

Вар встал из-за стола, пересек кабинет и выглянул в приемную.

Нищий робко сидел на краешке стула и при появлении Вара поспешно вскочил на ноги.

– Зайди.

Беспрестанно кланяясь и расшаркиваясь, нищий вошел в кабинет Вара и замер с раскрытым ртом, пораженный окружающей роскошью.

– Скажи, в чем, по-твоему, заключается истина?

– В чем прикажет Ваше императорское величество! – бойко ответил нищий.

Вар смерил его тяжелым взглядом с головы до ног и сказал:

– Назначаю тебя придворным философом. Твоей основной обязанностью будет экономия туалетной бумаги.

– Ничего, я не гордый, – пробормотал нищий, когда дворецкий проводил его в левое крыло дворца и оставил в одиночестве. – Мне случалось облизывать куда менее съедобные предметы… Зато обглоданный рыбий скелет перестанет, наконец, быть моей самой заветной мечтой…

Обойдя свои владения, свежеиспеченный собрат Эпикура и Лукреция остался доволен сверх всякой меры. Осторожно опустившись на краешек просторного ложа, он погладил застилавшее его покрывало, каждый миг ожидая грозного окрика законного владельца, но окрика не последовало, и постепенно нищий осознал, что он и есть хозяин всей этой роскоши.

– Теперь это мое… – словно не веря своему счастью, прошептал он. – Мое. Мое! Мое!!!

Он с ногами забрался на ложе и с хохотом стал прыгать на белоснежных простынях.

– Жаль, старик, что ты этого не видишь! – умаявшись, произнес он и продолжил осмотр.

В ванной он повернул ручку крана и долго смотрел, как наполняется бассейн, потом сбросил лохмотья на мраморный пол и залез в горячую воду. Немного похлюпавшись и не столько смыв, сколько размазав по телу грязь, он обмотался простыней и направился в столовую, где его уже ожидал накрытый стол. Он снова ел, сладострастно жмурясь при особо удачных изысках повара, но вскоре у него возникло ощущение, что он швыряет пищу в бездонную бочку.

Блюдо сменялось блюдом, а он не испытывал насыщения. Привыкший питаться отбросами, он не умел пользоваться столовыми приборами и жадно хватал куски с тарелок руками. Жир и соус текли по его подбородку и запястьям, он облизывал пальцы и вновь запускал их в соусницу. Даже у видавшего виды слуги глаза лезли на лоб.

Уничтожив все до последней крошки и вылизав тарелки, придворный философ, в чьи обязанности входила экономия туалетной бумаги, вытер жирные руки о скатерть, откинулся на спинку стула и сказал, обращаясь к слуге:

– Принеси-ка чего-нибудь еще…

Слуга ушел, а нищий, коротая минуты ожидания и в предвкушении предстоящего блаженства, стал разглядывать висевший в простенке натюрморт. Сиял янтарным огнем хрустальный бокал с вином, лежал на серебряном блюде молочный поросенок с пучком петрушки во рту, яблоки, горой возвышавшиеся в вазе, хотелось тут же съесть, и при виде всего этого изобилия философ почувствовал голодные рези в желудке.

Слуга задерживался.

Муки голода усиливались.

Философу казалось, что даже в самые скудные времена, когда на помойках можно было найти разве что подохших от голода крыс, он не испытывал ничего подобного…

– Хлеба! Ради Бога, хлеба! – закричал он страшным голосом, вцепившись пальцами в закапанную соусами и подливками скатерть, и впился зубами в собственные руки…

Когда слуга вернулся с уставленным всевозможной снедью подносом в столовую, он обнаружил, что его новый хозяин мертв.

– Я всегда говорил, что обжорство до добра не доведет, – философски заметил он, ставя поднос перед мертвецом.

Ему и в голову не могло придти, что философ умер от голода…

– … и на том на острове, вдали от мира, дивная есть страна, прозваньем Белозерье… – рассказывал, опираясь на дорожный посох, невысокий плешивый мужичок с козлиной бородкой, и стоявшие кружком слушатели внимали ему, раскрыв рты. – Там с чужих трудов никто не живет. Каждый работает на обчество в меру сил, а от обчества получает за то все, что надобно ему для жизни.

– Так и у нас в общине не хуже, верно, мужики?

– Да у вас-то над общиной барин! Вы спину гнете с утра до ночи, а как были голытьбой, так голытьбой и подохнете! А в Белозерье-то бар нету! Кто не желает честно работать, того в кандалы – и на рудник! И все, что каждый имеет, делится по справедливости, то есть поровну.

– Ну ты, брат, не скажи! Вот возьмем, к примеру, меня и Антипку. Я капли в рот не беру, он кажный день в стельку напивается. Я целый день в поле, Антипка – если не в кабаке, то в луже. Теперь, значит, собрали урожай: я – тыщу пудов пшеницы, Антипка – пять кулей ржи. И вот обчество стало делить. Я не пью, не гуляю, избу сам срубил, – стало быть, мне много не надо. А Антипке кажный день надо в кабак, да строить избу надумал, да жена, да детки, – стало быть, обчество решило, что надо дать Антипке впятеро супротив меня. Это как же, а? На хрен не надо мне такой справедливости! – сказал Трофим.

– Да Антипка же свой, родной, подневольный мужик! Может, он с горя пьет? Барин – вот настоящий кровосос! Это он довел Антипку до жизни такой! А в Белозерье бар нету! Там все промеж собой равны, и богатеев нет совсем!

– Эко диво! – усмехнулся Трофим в бороду. – Вот кабы бедных не было!

– Ладно, помолчи, дай послушать! – загалдели на него со всех сторон.

– Слушайте, коли вам больше делать нечего, а у меня по хозяйству забот невпроворот! А захочется брехню послушать, – так у меня Полкашка есть! – сердито огрызнулся крестьянин и зашагал прочь. С ним ушли еще несколько мужиков.

– Сказывай дальше! – нетерпеливо зашумели оставшиеся.

– Да чего сказывать-то, мужики? – лукаво прищурился странник и задрал к небу козлиную бородку. – Чем вы хуже белозерских? Прогоните своего боярина, да поделите его землю, да хоромы, да скотину, – и сами заживете как бояре!

– Да ведь это вроде как его, – несмело возразил кто-то из мужиков.

– Что ж, он, что ли, землю создал? Сеял он, пахал? Или хоромы своими руками построил? А если нет, так какого же рожна пользуется тем, что ему не принадлежит?

– А ведь и верно, мужики, – поскреб в затылке сомневающийся. – Правильно он говорит.

– Чем ваш барин лучше разбойника, который грабит добрых людей на большой дороге и живет с того? Грабь награбленное, мужики! – взвизгнул странник, и собравшаяся вокруг него толпа ответила дружным ревом.

– Айда, мужики, посчитаемся с барином! – крикнул кто-то, и вся толпа хлынула по улице, как вышедшая по весне из берегов река, и остановилась у боярских хором.

– Покажись народу, кровопивец!

– Добром просим!

Бледный, но спокойный, боярин вышел на красное крыльцо и окаменел в позе надменного величия.

– Поклонись народу, сукин сын! Небось не переломишься!

– Да тьфу на его поклон!

– Э нет, пущай поклонится! Я всю жизнь перед ним шапку ломал! Поклонись, болярин! Аль аршин проглотил? А может, на ухо туговат?

– Смотри-ка, в чем только душа держится, а не робеет!

– Это кого ж ему робеть? Уж не тебя ли?

– А хоть бы и меня! Вот крикну щас: «Зажигай!» – и зажгут!

– Эй, болярин! А не сильно тебе просторно живется в этаких хоромах? Потеснился бы, болярин! Бог-то, сказывают, делиться велел!

– Это ж надо, – одними уголками губ усмехнулся боярин. – И грамоты ни аза не знаешь, а отнимать да делить умеешь. Еще бы умножать и складывать научился, так и цены б тебе не было в базарный день!

– Умен, болярин! Куды нам, сиволапым, супротив тебя! Ты-то, небось, всю грамоту превзошел! А нам некогда было азы да буки складывать! Мы сызмалетства спину на тебя гнули, чтоб ты, болярин, мог хорошенько грамоту выучить! Темнотой нас попрекаешь, а того не спросишь, было у нас время грамоте учиться!

– На пьянку время находили!

– А почему пили, болярин? От веселой жизни? Нет! Чтоб тоску свою в браге утопить!

– Да мы не затем пришли, болярин, чтоб лясы с тобой точить! Верни народу, чего награбил!

– Если найдете в доме хоть свечной огарок, нажитый бесчестным путем, берите все!

– Да у тебя, болярин, чего ни коснись, нажито воровством! Ничего нет у тебя, твоими руками сделанного!

– Я силой принуждал вас работать на меня? Сами приходили и Христом-богом молили в работники нанять: семья, мол, голодает!

– А сколько ты нам платил, болярин?

– Что зарабатывали, то и платил!

– То-то ты в сапогах яловых, а мы в лаптях!

– Уж так, видно, работали!

– А, так мы еще и виноваты: плохо работали!

– Дури в вас много и лени! Умные да работящие ко мне на поклон не шли, своим трудом кормились!

– А землица-то чья, болярин?

– Вам община наделы выделяла! А моя землица от предков мне досталась!

– А предки-то твои, небось, сами ее создали?

– А предки мои мечом ее добывали и кровью поливали!

– Чьей кровью, болярин?

– Своей, не вашей!

– А наши предки в это время на печи сидели?

– Вам видней. Я за ваших предков не ответчик!

– Значит, не хотишь добром, болярин? Ну тогда пеняй на себя! Вперед, мужики!

Толпа ринулась на крыльцо, и, как пушинку, сметя боярина, ворвалась в палаты.

Погромщики рассыпались по всему дому, залезая в сундуки, хватая все, что под руку подвернется, сдирая иконы, занавеси, наматывая на ноги вместо портянок кашмирские шали.

– Скидай платок, болярыня! Мотре моей как раз подойдет!

– Слышь-ка, а с энтими чего делать? – спросил бородатый мужик у странника, кивнув на семью боярина, с ужасом наблюдавшую за разорением родового гнезда.

– Сведи в подвал, да и … – странник выразительно подмигнул.

– А девок?

– Сам, разве, не знаешь, чего с девками делают?

– А мальца?

– И мальца…

– Так ведь дитя совсем!

– Дети вырастают…

– Твой ответ!

– Мой, мой, не боись…

– Ну, коли так… Федька! Гришка! Помогите-ка мне болярина с болярыней да с чадами с почетом проводить!

Федька и Гришка с недовольным видом прекратили рыться в сундуках, но, взглянув на боярских дочерей, перемигнулись и осклабились.

– С превеликим удовольствием!

Отец семейства бросился было на защиту своей чести, но ражие парни шутя справились с ним и, кликнув на подмогу еще пятерых, повели несчастное семейство в подвал…

Танаис шла по джунглям, рыча, как дикий зверь, и все живое в страхе разбегалось перед нею. Она почти обезумела от страсти и безжалостно крушила все, что попадалось ей на пути.

– Ты ведешь себя недостойно, – услышала она внезапно негромкий спокойный голос и, придя в себя, посмотрела по сторонам.

У поваленного ею тамаринда стоял высокий старец с длинной белой бородой. На его смуглом лице раскаленными углями сверкали большие черные глаза.

– Любовь сжигает меня подобно пламени и лишает разума, – с краской стыда на лице призналась Танаис.

– Ты можешь дать ей выход в созидании, а не разрушении. Следуй в этом направлении.

Величавым жестом старец указал на восход солнца и исчез.

Танаис удивленно покачала головой и медленно побрела в указанном направлении, и на рассвете следующего дня вышла к многоводной реке, на берегу которой полным ходом шло возведение храма.

Сооружение носило грандиозный характер и олицетворяло собой застывшую в камне идею величия Бога.

Сотни и тысячи рабов безостановочно трудились под палящими лучами солнца и безжалостными бичами надсмотрщиков, не обращая внимания на жару, голод и стоны умирающих от истощения товарищей.

Танаис подошла к молодому индусу, руководившему строительством, и спросила:

– Ты строишь прекрасный храм, но не слишком ли дорогой ценой?

– Этот храм простоит века, и тем, кто будет жить в следующих поколениях, не будет никакого дела до того, какой ценой было заплачено за это чудо. Они не спросят, сколько рабов погибло, возводя его, но спросят: «Как имя того, кто воздвиг этот храм?» И им ответят: «Этот храм по повелению царя Нанарасимха I построил зодчий по имени Садасив Самантарай Махапатра», – с горделивой усмешкой ответил молодой индус и спросил в свой черед. – А ты кто?

– Странник. Просто странник. И зовут меня Танаис.

– Красивое имя. Но кто вспомнит его через сотню лет? Я не говорю, что ты умрешь, ибо душа бессмертна. Но имя твое умрет и затеряется в веках твой след.

– Ты полагаешь, что всякий, кто не построил подобного храма, жил на земле напрасно?

– Каждый что-то оставляет уходя. Но не о каждом помнят.

– Так дай и мне возможность оставить векам свое имя!

– Что ты умеешь делать?

– Я умею высекать из камня статуи.

– Вот камень. Покажи свое искусство. А я решу, достоин ли ты украсить мой храм своими статуями.

Танаис взяла инструменты в руки и медленно обошла вокруг камня, пристально вглядываясь в него и пытаясь угадать, какая фигура заключена внутри. И вдруг страсть, неодолимая, как смерть, подступила к ней и захватила в плен, и, уже не думая о том, что из всего этого получится, Танаис ударила молотом по резцу в первый раз…

Она работала, не отдыхая, до захода солнца, а когда опустила руки, на фоне пламенеющего заката вырисовывался четкий силуэт обнаженной женщины, охваченной безумной страстью.

Садасив долго смотрел на статую, и короткие судороги пробегали по его красивому смуглому лицу.

– Если бы ты мог еще оживить ее, – хрипло сказал он, наконец, тяжело и часто дыша. – Ты будешь работать со мной.

– Ite, missa est…

Прихожане направились к выходу, и, выждав, когда собор опустеет полностью, Артакс подошел к священнику.

– Благодарю за прекрасную проповедь, святой отец. Воистину, сам Господь вещал вашими устами.

– Боюсь, Господь забыл несчастную Ирландию и своего недостойного слугу…

– Почему вы так думаете, святой отец?

– Потому что католическая вера подвергается гонениям со стороны англиканской церкви, но Господь не снисходит до заступничества за нее.

– Вы не шутите, святой отец? Возможно ли, чтоб христиане терпели притеснения за веру от единоверцев?

– Ирландцы славятся своим остроумием, но я не нахожу, признаться, повода для шуток в бедствиях моей страны… Гэлы приняли христианство в те времена, когда предки англичан были язычниками. Сам святой Патрик крестил их еще в пятом веке, попутно изгнав с изумрудного острова всех змей. Но когда норманны захватили Ирландию, покровитель гэлов уже вкушал райское блаженство, не то он отыскал бы средство и против них. С тех пор Ирландия служит огородом и пастбищем для потомков норманнов – англичан, которые исповедуют протестантство… Я ревностный католик и служу настоятелем Дублинского собора более тридцати лет, но порой мне кажется, что Бога нет и люди выдумали его как еще один предлог для войны…

– Люди воевали всегда и нелепо винить в этом Бога… Воинственность является для них одним из средств выживания.

– Можно лишь позавидовать той ловкости, с какой люди научились отыскивать оправдания для своих пороков. Они прелюбодействуют, ибо это необходимо для продолжения рода. Они крадут, ведь не умирать же им с голоду. Они лгут, злословят и клятвопреступничают, ведь надобно же им общаться. Они убивают, ибо защищать свою жизнь, имущество и честь – их святая обязанность. Одного я не пойму: если все защищаются, кто же нападает?

– У вас острый ум, святой отец, – улыбнулся Артакс.

– Гэлы могут служить прекрасным доказательством того, что острота ума является прямым следствием бедности. Вам случалось бывать в Кокнемаре?

– Нет, святой отец. Я недавно в Ирландии.

– Для иностранца вы превосходно говорите по-гэльски. Вы англичанин?

– Нет.

– Испанец?

– Я сармат.

– Ничего не слышал о таком народе.

– Собственно, это не народ. Существовали некогда на земле древней Киммерии скифы и амазонки. От них и пошло племя савроматов. Но в настоящее время я имею честь быть последним его представителем.

– И каким же ветром вас занесло в Ирландию?

– Мне нравится путешествовать.

– Мне тоже. Правда, самые удивительные из своих путешествий я совершил, не покидая пределов Дублина.

– Не хотел бы вас обидеть, святой отец, но Дублин не кажется мне тем местом, о котором мечтает каждый путешественник.

– Я нисколько не обиделся. Дублин действительно не то место, которое способно привлечь интерес настоящего путешественника. Но не для того ли даровал Господь воображение людям, чтоб они могли расцветить и преобразить с его помощью самые обыденные и скучные предметы?

– Так вы писатель?

– Боюсь, что это слишком громко сказано. Просто на досуге я слегка грешу литераторством. Но, надеюсь, Господь простит мне эту маленькую слабость.

– И что вы пишете сейчас, святой отец?

– Эпитафию.

– У вас умер кто-то из близких? Примите мои соболезнования.

– Я пишу эпитафию самому себе.

– Если я не ошибаюсь, вы еще живы.

– Когда я умру, для меня будет несколько затруднительно это сделать, а мне бы очень не хотелось позволить моим врагам плюнуть на мою могилу, когда я буду уже не в состоянии ответить им тем же. Когда я представляю, какие у них будут физиономии после того, как они прочитают последнюю фразу моей эпитафии, мне, ей-Богу, не терпится поскорее умереть.

– Вы не могли бы ее процитировать?

– С наслаждением! «И имя его будет вечно жить во славу Ирландии». Скромно сказано, не правда ли?

– Скромность украшает только тех, кому больше себя украсить нечем. Я полагаю, что вы имеете право сказать о себе эти слова, хотя, к стыду своему, я не читал ваших произведений.

– Благодарю за добрые слова, сын мой.

– Прощайте, святой отец. И да хранит Господь Ирландию и вас.

Танаис работала над очередной статуей, но всей спиной чувствовала чей-то неотступный взгляд. Он отвлекал ее, мешая работать, и, с раздражением отбросив инструменты в сторону, она обернулась.

На нее в упор смотрел тот самый старик, что указал ей путь к храму.

Повернувшись к ней спиной, он пошел прочь, и Танаис помимо воли последовала за ним.

Они вступили под своды храма, где в этот час не было ни души, и здесь старик остановился и резко повернулся к Танаис лицом.

– Кто ты?

– Чужеземец.

– Ты солгала дважды в одном слове. Могу ли я доверять тебе? Ты не мужчина, но и не женщина. Ты вообще не человек. Ты везде дома и везде чужая, потому что твоя родина – весь мир. Кто ты?

– Похоже, ты знаешь это лучше меня. А кто ты?

– Тантрик.

– Это имя, профессия или титул?

– Это образ жизни. Узнаешь со временем. Ты интересуешь меня. Но я не могу в тебя проникнуть. Хотя при желании я могу увидеть, что творится на другом конце света.

– И что же там творится?

– То же, что и обычно. Люди убивают друг друга из-за ничтожных вещей. Везде. Всегда. Я устал наблюдать за этим. Но не пытайся со мной хитрить. Кто ты? Я чувствую в тебе силу, какой не бывает у людей. Силу, размеров которой ты и сама не представляешь. Кто ты?

– Зачем тебе это знать?

– Я тантрик. Знание – мой хлеб.

– Ты зарабатываешь на жизнь, узнавая что-то новое?

– Ты глупа. Тантрик никогда не унизится до того, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Потому что тантрик может все.

– Например?

Тантрик повис в воздухе, не касаясь земли ногами, и метнул блеснувший, как молния, взгляд на заготовленную для статуи глыбу. Под этим взглядом огромная глыба рассыпалась в мелкую пыль.

– Это может любой садхака, – сказал тантрик и коснулся земли подошвами сандалий. – А тантрик может все.

– И однако ты не можешь понять, кто я, – усмехнулась Танаис.

– Ты – зомби. Но кто оживил тебя и почему не уничтожил?

– Наверное, тот, кто один способен воскрешать мертвых…

– Это может любой тантрик. Но тантрик обязан уничтожить зомби, когда тот исполнит свое предназначение.

– Ты способен оживлять мертвых? – недоверчиво переспросила Танаис.

– Это не самое сложное из того, на что способен тантрик.

– Ты лжешь.

– Никогда не смей говорить тантрику эти слова, или он уничтожит тебя.

– Не думаю, что это тебе по силам.

– Тантрик – это человек, который стал Богом. Если Бог разгневается на человека, его защитит тантрик. Если тантрик разгневается на человека, его не спасет даже Бог.

– Я не верю тебе.

– Завтра после захода солнца приходи на кладбище и приноси с собою заступ. И ты убедишься.

– Почему не сегодня?

– Я сказал: завтра, – повторил тантрик и – исчез.

Трофим молотил зерно на току, когда на его двор вошли четверо мужиков во главе с Антипкой.

– Здорово, Трофим! – поскрипывая новыми яловыми сапогами, сказал Антипка, встав посреди двора с видом хозяина.

– Здорово, коль не шутишь, – угрюмо ответил Трофим, не прерывая своего занятия.

– Мы к тебе по делу пришли, – щуря глаз, важно произнес Антипка. – Хорош цепом махать, поговорить надо.

– Некогда мне разговоры разговаривать. Уберу зерно в амбар, – тогда и поговорим.

– А я о зерне и пришел потолковать. Чтоб завтра же сдал все излишки в общак!

– С чего бы это вдруг? – Трофим остановился и, опершись на ручку цепа локтем, зло взглянул на Антипку.

– А с того! Чтоб ты излишками не торговал и на горе людском не наживался!

– Отродясь я ни на чьем горе не наживался! Всю жизнь спину в поле гнул! А ты, Антипка, больно шустер! Не сеял, не пахал, а как до дележки дошло, тут как тут!

– Не Антипка, а Антипатр Васильич! Запомнил, или повторить? – отрезал, раскачиваясь с пятки на носок, Антипка.

– Сопли утри сперва! Да я скорее Полкашку своего по имени-отчеству кликать стану, чем тебя!

– Ты как это со мной разговариваешь?! Прикуси язык-то, пока тебе его не укоротили!

– Да уж не ты ли?

– А хоть бы и я!

– А ну, попробуй! – Трофим поудобнее перехватил ручку цепа и не мигая посмотрел в глаза врага.

– Давай, мужики, покажем куркулю, чья сила! – задорно крикнул Антипка, хватая прислоненную к стене амбара длинную жердину. Пришедшие с ним мужики вооружились кто чем и с четырех сторон двинулись на Трофима.

– Что, Антипка, слабо один на один? – зло рассмеялся Трофим, отступая к стене амбара. – Ну, подходи, коли так!

Он раскрутил цеп над головой, и нападавшие в страхе отступили, но Антипка подкрался сзади и что было силы опустил жердину на спину Трофима.

Тот охнул и выронил цеп из рук.

Четверо мужиков дружно набросились на него и, повалив на солому, принялись ожесточенно избивать лежачего ногами.

Антипка озверело пинал сапогом в пах Трофима, который пытался подняться, прикрываясь от ударов руками, пока у него не пошла горлом кровь.

– Заводи подводу, мужики! – скомандовал Антипка.

Во двор въехала подвода, и мужики стали кидать на нее уже готовые мешки с зерном. Трофим силился что-то сказать, но лишь выдувал ртом кровавые пузыри.

Когда груженая подвода пошла со двора, Антипка встал над поверженным телом Трофима, широко расставив ноги, и плюнул ему в лицо.

– Так плохой был, Антипка? Забулдыга и пьянь? Ты, значит, весь в работе, а Антипка – не в кабаке, так в луже? Зато теперь Антипка человеком стал, а ты, как дерьмо, валяешься у его ног! Понял?

Он пнул Трофима острым носком сапога под ребра и, повернувшись на каблуках, зашагал к распахнутым настежь воротам.

Трофим, лежа ничком, смотрел ему вслед остановившимся, заплывшим, залитым кровью, мертвым глазом.

Когда кроваво-красный диск солнца коснулся краем вершины холма, Танаис собрала разбросанные инструменты, взяла острый заступ и поспешила на кладбище.

– Нет, я не верю… Он просто хвастун, – бормотала она вслух, идя берегом реки, как вдруг чья-то рука легла на ее плечо.

Танаис обернулась и в наступивших сумерках узнала Садасива.

– Мне хочется поговорить, но не с кем, – тихо сказал он и убрал руку. – И я решил поговорить с тобой, хотя ты – чужой здесь, и не знаешь местных обычаев и нравов… Но ты обладаешь каким-то удивительным чутьем. Иначе как объяснить, что в своих статуях ты сумел постичь самую суть тантры?

– И в чем же она заключается?

– Как можешь ты спрашивать? Спроси у своих творений! Любовь есть центр мира, творец мира, Бог. Вот о чем говорят они всякому, кто имеет глаза и уши… Ах, твоя статуя, та, первая, не выходит у меня из головы! Если бы я встретил девушку, подобную ей! Это безумие, но я влюблен в твою статую, и знаю, что это – на всю жизнь! Я молил Бога, чтоб Он оживил ее, но Бог остался глух к моим мольбам… Однако есть еще одно, последнее, средство, и я не остановлюсь перед тем, чтобы прибегнуть к нему! – лихорадочным шепотом произнес молодой индус и скрылся в темноте ночи.

Придя на кладбище, Танаис долго блуждала среди могил, пока не заметила какое-то белое пятно возле одного из надгробий.

Подойдя ближе, Танаис узнала тантрика и спросила:

– Что мне следует делать?

– Ты слишком торопишься. Мы собираемся не огород копать, а похитить у смерти ее добычу. Это трудное и опасное дело, и его не следует делать второпях. Сядь.

Танаис послушно опустилась на землю.

– А теперь – слушай… – произнес тантрик и умолк.

Танаис прислушалась, но кроме обычных ночных звуков не услышала ничего. Она уже хотела сказать об этом тантрику, но он приложил палец к губам и покачал головой.

И Танаис услышала, как растет трава, и как течет по стволам древесный сок, и как копошатся под землей могильные черви, и как говорят звезды. И тогда тантрик повис над могилой, поджав под себя скрещенные ноги, и Танаис услышала, как он подумал: «Копай!»

Она взялась за ручку заступа и стала вгрызаться в сухую землю.

«Это могила воина, погибшего неделю назад. Можно оживлять только убитых, но не умерших от болезней, старости или яда, а также двухлетних детей. Лучше всего оживлять воинов, павших в битве. Но завтра будет поздно», – слышала она мысли тантрика и его глуховатый голос, бормотавший мантры, непонятные ей.

Наконец, могила была откопана, и Танаис извлекла из нее труп. Он был уже изрядно подпорчен гниением и червями, но еще можно было угадать, что не так давно эта страшная маска была красивым и мужественным лицом, принадлежавшим очень высокому и очень сильному воину.

Танаис уложила останки возле края могилы и вопросительно взглянула на тантрика.

«Сядь ему на грудь и держи крепко», – подумал он, не переставая бормотать слова заклятия.

Танаис исполнила его повеление и крепко прижала руки трупа коленями к земле. В наступившей тишине слышалось только негромкое бормотание тантрика, но труп оставался недвижен.

Танаис начала уже досадовать на то, что поверила бредням безумного старика, когда труп вдруг медленно поднял полуизъеденные червями веки, и страшный, неподвижный, мертвый взгляд уставился в лицо Танаис.

Она едва не вскрикнула и почувствовала, как заворочалось под ней мощное тело и мертвец начал подыматься. Танаис уперлась руками в его плечи, пытаясь прижать их к земле, но зомби был сильнее и легко преодолевал ее сопротивление.

«Держи его! Держи крепче!» – слышала она мысленные приказы тантрика, но не могла их выполнить.

Зомби поднялся во весь свой гигантский рост и, как пылинку, стряхнул с себя Танаис, но она и не подумала отступить и, бросившись всем телом ему на грудь, вновь попыталась столкнуть пришельца из иного мира в его потревоженное жилище. Сцепившись, будто любовники, они принялись кататься по краю могилы, изо всех сил стараясь сбросить противника в яму. Мертвец одолевал, и Танаис уже была наполовину в могиле, когда чудовищные объятия зомби вдруг разомкнулись, и он замер в полной неподвижности.

«Столкни его обратно», – услышала Танаис мысленную команду тантрика, и поняла, как смертельно устал он от борьбы, и чего стоила ему победа.

Выбравшись из-под трупа, она столкнула его в могилу и быстро засыпала ее землей.

«Ты еще сильнее, чем я думал», – услышала она последнюю мысль тантрика, и он исчез, оставив ее в одиночестве среди могил.

Танаис едва добралась до постели и рухнула лицом в подушки.

«Завтра…» – подумала она, но, не успев додумать до конца свою мысль, уснула.

– Сеньор, признаете ли вы, что нет на свете дамы прекраснее Дульсинеи Тобосской?

Увидев направленное ему в грудь острие копья, Артакс остановился и с интересом взглянул на высокого, худого всадника, сидевшего верхом на костлявом одре.

– Сеньор, – учтиво произнес Артакс и поклонился странному рыцарю. – Прежде чем я осмелюсь высказать свое суждение о красоте названной дамы, мне бы хотелось на нее взглянуть.

– В таком случае, сеньор, защищайтесь!

– Как видите, сеньор, я безоружен.

– Санчо, подай сеньору меч!

Оруженосец, являвший собой полную противоположность своему господину, нехотя слез с осла и, отстегнув от седла меч, протянул его Артаксу.

– Прежде чем мы скрестим клинки, могу я узнать, чем прогневал вашу милость?

– Я дал обет сражаться со всяким, кто не пожелает признать Дульсинею Тобосскую прекраснейшей из прекрасных!

– Даже если этот человек никогда ее не видел?

– Достаточно того, что ее видел я!

– Для вас, сеньор, но не для меня.

– Значит, нам остается только скрестить клинки и поединком решить наш спор!

– Разве мы о чем-то спорили? Вы утверждаете, что сеньора Дульсинея прекрасней всех женщин на свете, но ведь я совсем этого не отрицаю. Я только говорю, что хотел бы удостовериться в этом собственными глазами.

– Другими словами, сеньор, вы называете меня лжецом!

– Ничего подобного, сеньор. Просто вкусы у людей различны, и мое мнение может далеко не совпадать с вашим, что, разумеется, ни в коей мере не унижает достоинства прекрасной сеньоры Дульсинеи.

– В таком случае, сеньор, признаете ли вы себя побежденным?

– Но мы не сражались.

– В таком случае, сеньор, я буду иметь честь напасть на вас! – воскликнул странный рыцарь, с трудом извлекая из ножен заржавленный меч.

– Увы, сеньор, со своей стороны я также дал один обет, и мне бы не хотелось его нарушать.

– Что за обет?

– Я поклялся никогда не вступать в пререкания с влюбленными и безумцами, в особенности же – с влюбленными безумцами.

– Сеньор, вы нанесли мне оскорбление, которое можно смыть только кровью!

– Помилуйте, сударь, да чем же я вас оскорбил?

– Вы назвали меня влюбленным безумцем!

– Но разве вы не влюблены до безумия в Дульсинею Тобосскую?

– Сеньор, я вижу некоторую разницу между безумно влюбленным и влюбленным безумцем!

– Полагаю, она существует только в вашем воображении. Но даже если она существует на самом деле, разница столь ничтожна, что ею можно пренебречь.

– Но не честью, сеньор! Защищайтесь!

– Боже, сеньор, как вы кровожадны! – улыбнулся Артакс.

– Вы совсем не изменились со времени нашей последней встречи, дон Алонсо! – весело воскликнул стройный красавец, подъезжая к ним на породистом жеребце в сопровождении слуги.

– В отличие от вас, Дон-Жуан, я считаю постоянство добродетелью!

– А я считаю, что добродетельным человек становится только тогда, когда ничего другого ему не остается! – рассмеялся красавец. – Поверьте, дорогой дон Алонсо, ни одна женщина в мире не стоит того, чтобы ломать из-за нее копья. Ее единственное предназначение состоит в том, чтоб ублажать мужчину.

– Сеньор, вы вынуждаете меня напасть на вас! – гневно вскричал дон Алонсо.

– Сделайте одолжение, дон Алонсо. Только предварительно закажите молебен за упокой своей души.

– Я был бы счастлив умереть за честь Прекрасной Дульсинеи, но, увы! – благодаря фантазии моего создателя я обрел бессмертие и воскресаю всякий раз, когда кто-нибудь открывает книгу о моих приключениях…

– Что касается вашего покорного слуги, то меня обессмертило такое количество гениев, что я не надеюсь умереть прежде, чем погаснет солнце. Благодаря им же, мне уже никого не приходится соблазнять, обольщать и совращать. За меня это делает моя репутация. Но, клянусь Богом, я лучше своей репутации!

– Что же нам делать? Нельзя же, в самом деле, оставить наш спор нерешенным!

– Сеньор, – Дон-Жуан учтиво поклонился Артаксу. – Быть может, как лицо незаинтересованное, вы не откажетесь выступить судьей в нашем давнем споре?

– С удовольствием, и для начала я хотел бы выслушать мнения сторон, – с важным видом согласился Артакс. – Кто начнет?

– С вашего позволения, сеньор! – воскликнул дон Алонсо.

– Прошу.

– Женщина – это источник всего прекрасного, чистого и поэтического, что существует в мире. В ее честь слагаются стихи, создается музыка, совершаются подвиги, наконец! Она вдохновляет мужчину на героические свершения!..

– Но постоянно мешает их совершить, – вполголоса заметил Дон Жуан.

– …на самопожертвование!..

– Воистину, разве мужчина, который женится, не совершает тем самым акт самосожжения?

– Сеньор, суд делает вам замечание.

– Простите, господин судья!

– Могу я продолжать? – спросил дон Алонсо.

– Да, конечно.

– На чем я остановился?

– На самопожертвовании.

– Ах, да! На самопожертвование, на беззаветное служение идеалам добра и красоты! Возьмите мужчину, любого мужчину, который чего-нибудь добился в жизни, поэта, воина или ученого, и вы убедитесь, что своим успехом он обязан даме сердца!

– Которая довела его до того, что он готов отправиться на войну, в изгнание или далекую экспедицию, лишь бы оказаться подальше от нее…

– Сеньор, суд просит вас воздержаться от выражения своего мнения, – строго сказал Артакс. – Вам еще будет предоставлена возможность для этого. Дон Алонсо, имеете ли вы что-либо добавить к вышесказанному?

– Я закончил, ваша честь, – упавшим голосом ответил рыцарь печального образа.

– В таком случае, слово предоставляется противной стороне.

– Мне, право, даже неловко выступать после возвышенной и трогательной речи уважаемого оппонента. Но истина превыше всего. Женщина, как нам изобразил ее дон Алонсо, существует, увы, только в его воображении. Нет, я не назову ее исчадьем ада! Но лишь потому, что не хочу портить отношения с преисподней. Бог его знает, как оно повернется, так что не стоит переходить на личности. Однако я готов забыть о благоразумии и испортить отношения даже с самим Сатаной, когда я слышу, как женщину называют идеалом добра и красоты или чем-нибудь еще в этом же роде! Черт побери, мой бедный друг, кто вбил в вашу голову весь этот вздор насчет Прекрасной Дамы? Поверьте моему опыту, даже самая распрекрасная дама оказывается на поверку дешевой шлюхой, стоит только залезть к ней под юбку! Ничто, даже само обладание, не доставляло мне такого наслаждения, как разоблачение лживой добродетельности женщин! О, как я презирал их, насладившись их красотой! Какая бездна сладострастия и самой низкой похоти таится под их внешней неприступностью и фальшивым целомудрием! Ах, что говорить о вас, мой наивный и доверчивый друг, если порой я и сам бывал обманут их притворной добродетелью! Стыдно признаться, но торжество истины требует сказать, что несколько раз я принимал их ужимки за подлинное целомудрие! Но тем глубже было мое разочарование и презрение, когда я обнаруживал обман! Женщина, мой друг, это самое мерзкое, самое отвратительное и самое сладострастное из всех кровососущих насекомых… И своей репутацией высшего по сравнению с мужчиной существа она обязана неискушенным простакам, вроде вас, сеньор Алонсо. Я сказал, ваша честь.

– Прения сторон окончены. Суд удаляется на совещание, – сказал Артакс и вдруг спросил, указывая вдаль. – Что делает тот человек?

– Ковыряется в навозной куче, – брезгливо поморщившись, ответил Дон-Жуан.

– Удобряет свой виноградник, – ответил дон Алонсо.

– Ну вот вам и решение вашего спора. Каждый видит в окружающем мире то, что хочет видеть. А женщина, подобно жидкости, принимающей форму сосуда, в который ее наливают, становится всецело тем, чем хочет видеть ее мужчина.

– Воистину, Соломоново решение, – недовольно буркнул Дон-Жуан, а дон Алонсо спросил:

– Быть может, вы не откажетесь разрешить еще один вопрос?

– Если это будет в моих силах.

– Мы не можем придти к согласию, что же является главным побудительным мотивом человеческой деятельности. Дон Жуан отдает пальму первенства желанию, а ваш покорный слуга – долгу.

– Я не вполне улавливаю суть противоречия. Вами, дон Алонсо, владеет желание выполнить свой долг, вы, Дон-Жуан, считаете долгом следовать своим желаниям. Разница не так велика, как вам кажется, поскольку и в том, и в другом случае вы стремитесь к удовольствию. Ибо удовольствие, которое испытывает человек, честно выполнивший свой долг, ничуть не меньше того удовольствия, которое испытывает человек, удовлетворивший свое желание. Только не пытайтесь навязать друг другу свое представление о счастье. Ибо счастье исчезает там, где возникает принуждение.

Артакс снял шляпу, отвесил учтивый поклон обоим идальго и пошел своей дорогой.

Дон Алонсо кивнул Дон-Жуану и, дав шпоры Росинанту, поскакал к холму, на котором махала крыльями ветряная мельница. Дон-Жуан проводил его насмешливым взглядом и последовал за проходившей мимо и озорно подмигнувшей ему селянкой.

Танаис проснулась с ощущением, что ее всю ночь избивали палками, и со стоном села на постели.

– Надо его найти, – прошептала она и услышала тихий голос.

– Не надо. Я здесь. Говори.

Тантрик сидел в углу хижины, поджав под себя ноги.

– Кто дал тебе эту силу?

– Я сам. В этом мире никто никому ничего не дает. Человек должен сам решать, чего он хочет, и брать это, если хватит силы взять.

– Но каким образом?

– Надо думать. Много. Очень много. Все – в голове. Весь мир. Все люди. Даже Бог. Все – в голове. Надо только научиться ею пользоваться. Для мысли нет времени и расстояния. Я обладаю всем, о чем я мыслю, и поэтому я ни в чем не нуждаюсь. Я могу все, и поэтому я ничего не хочу. Ибо нет смысла желать тому, кто может все.

– И ты способен оживлять даже камни?

– Я понимаю, к чему ты спрашиваешь об этом… Я могу оживить твою статую… Но я не стану делать этого. Он должен сам. Он может сам. Надо сильно желать.

– Тебе открыто будущее?

– Я в нем живу.

– Тогда скажи, что мне следует делать?

– Жить.

– Но у меня есть долг!

– Жизнь и есть твой главный долг. Живи. Думай. Твори. И ты постигнешь тайну бытия. Здесь нет учителей и нет советчиков. Не слушай никого. Это – твоя жизнь, а не моя. И только от тебя зависит, что ты из нее сделаешь.

– Но Мир погибнет, если я не спасу его!

– Это – не твое дело. Не ты его спасешь.

– Значит, он все же будет спасен?

– Если не позволит злому началу взять верх над собой.

– Ты не знаешь или не хочешь говорить?

– Будущее – не одно. Одно – только прошлое. Будущее складывается из выбора каждого человека, и один-единственный выбор способен изменить лицо мира. Судьба – это развилка дорог. Человек сам выбирает, по какой идти. Он мог пойти прямо, но он свернул направо, и этим изменил весь ход истории. Ты понимаешь?

– Кажется, да. У дерева – один ствол и множество ветвей. Если продолжить их до бесконечности, это и будет картина Времени и Судьбы.

– Ты поняла. Я вижу. Все зависит от выбора, – повторил тантрик и исчез, но из пустоты прозвучал его голос. – Делай свое дело. Судьбе надо помогать.

Танаис отправилась в храм и приступила к новой статуе, но вскоре заметила Садасива, который стоял возле тантрика и страстно убеждал его в чем-то.

Старик хмурился и отрицательно покачивал белой головой.

Танаис отложила инструменты и подошла к двум собеседникам. При ее приближении Садасив умолк и смущенно потупился.

– Почему ты не хочешь ему помочь? – спросила Танаис, обращаясь к тантрику, и краем глаза заметила полный бесконечной признательности взгляд Садасива.

– Разве мало вокруг живых женщин? – вопросом на вопрос ответил старик и презрительно усмехнулся краешком тонких губ.

– Мне нужна только она, – потерянным голосом отозвался Садасив.

– Тогда научись желать так, чтобы твоя страсть могла оживлять даже камни.

– Я душу готов отдать за нее!

– Чтоб стало на свете одним камнем больше?.. И я был молод, и знаю, что такое любовь… И я мог бы тебе помочь. Но она полюбит только того, кто вдохнeт в нее душу.

– Так научи меня!

– У меня есть садхака. Он очень способный, и уже пять лет я учу его дышать. Как же, ты думаешь, я мог бы за час научить тебя оживлять камни? На это уйдет вся жизнь. Ты будешь седым стариком, когда станешь тантриком. К чему тогда будет тебе твое знание?

– Тогда мне остается только умереть у ее ног! – с отчаяньем воскликнул юноша и, упав на колени, обхватил руками стройные бедра прекрасной статуи, и слезы бессилия и страсти потекли по его щекам.

– Он умрет, – сказала Танаис, не делая никакой попытки оторвать юношу от обработанного ее руками камня.

– Любовь – это болезнь, от которой излечиваются гораздо чаще, чем умирают.

– Он не излечится. Помоги ему.

– Она полюбит меня. А мне уже давно не нужна ни чья любовь…

– Значит, и тантрик не может всего?

– Тантрики стареют и умирают, как и люди, но от других причин. Это происходит оттого, что стареют и умирают их желания. И когда тантрик переживает свое последние желание, он говорит: «Я очень устал. Я хочу уснуть, но не хочу просыпаться». И он засыпает. И уже никто не сможет его разбудить… Скоро, очень скоро и я произнесу эти слова… Я присутствовал при рождении мира и при его гибели… Я путешествовал по странам и эпохам, как люди ходят в лавку за хлебом. Я все видел, все познал и все изведал, и лишь смертельную скуку и усталость испытываю я с давних пор…

Старик взглянул на несчастного юношу с состраданием и завистью и что-то невнятно пробормотал себе под нос…

Темный камень начал слегка светлеть в центре, но постепенно границы светлого участка расширились и охватили всю статую целиком. Сначала ожили, засияв влажным блеском, глаза, потом слегка раздвинулись губы, и легкий вздох взволновал высокую грудь. Затем пришло в движение все тело, и, стыдливым жестом прикрыв свою наготу, юная красавица сделала первый шаг.

Вскочив на ноги, Садасив поспешно сорвал с себя плащ и бережно накинул его на плечи возлюбленной. Она улыбнулась ему, как солнцу, и доверчиво прильнула к его груди. Он обнял ее за талию, и, тесно прижавшись, юная пара пошла прочь.

– Это ты?! – потрясенно воскликнула Танаис и, забывшись, схватила тантрика за плечо.

– При чем здесь я? – печально и мудро усмехнулся старик. – Это самое обыкновенное чудо любви… Однажды я уже видел нечто подобное… не здесь… далеко… Не помню, когда и где… Все перемешалось в голове: люди, страны, эпохи… Все уже было… Я очень устал. Я хочу уснуть, но не хочу просыпаться…

Тантрик лег на землю, закутался в плащ и перестал дышать.

Танаис опустилась на колени перед неподвижным телом и, помолившись о душе тантрика, вернулась к незавершенной статуе.

Артакс постучал в монастырские ворота, и спустя некоторое время в окошечке появилась румяная физиономия монаха.

– Что угодно?

– Позвольте страннику переночевать.

– Входите, сеньор.

Монах отпер дверцу в воротах, и Артакс ступил на вымощенный каменными плитами монастырский двор. Тщательно задвинув на воротах засов, монах проводил его в свободную келью и, открыв дверь, сказал:

– Ужин через полчаса. Сбор в столовой по звуку гонга.

Артакс поблагодарил провожатого и, когда тот ушел, окинул взглядом свое временное пристанище.

Келья была просторна и совсем не походила на жилище аскета. Пол был покрыт мягким, толстым ковром, на постели лежала перина, сверху застеленная богато расшитым покрывалом, а у стены стоял стол красного дерева с резьбой и два глубоких кресла.

– А неплохо быть монахом, – усмехнулся Артакс и услышал звук гонга.

Он вышел в коридор, по которому уже спешили в столовую монахи в одинаковых серых рясах, пошитых из дорогого сукна.

Столы в столовой ломились от разнообразных яств, среди которых возвышались пузатые бутыли, оплетенные лозой и паутиной.

Во главе стола восседал сухопарый монах в отлично подогнанной по фигуре рясе и, когда монахи расселись по своим местам, он произнес приятным баритоном, обращаясь к Артаксу:

– Прошу вас, сударь, садитесь, – и указал на свободное место по правую руку от себя.

Артакс сел, и настоятель произнес короткую молитву, в которой попросил Бога и впредь не оставлять заботами своих покорных слуг.

Едва молитва была окончена, монахи дружно приступили к трапезе, жадно вырывая куски получше друг у друга из рук.

Артакс ел не спеша, с любопытством поглядывая на жующие рты и лоснящиеся от жира двойные подбородки монахов.

Заметив его взгляд, настоятель с настороженной улыбкой спросил:

– Отчего вы так странно смотрите? Вас что-то удивляет?

– Да, не скрою. Я считал, что монахи проводят дни свои в постах, молитвах и бдениях, но вижу, что ошибался.

– Монахи служат Богу, а Он не забывает своих верных слуг.

– Не странно ли, что верные слуги нарушают обеты, данные Хозяину? Насколько мне известно, при пострижении монахи дают обет воздержания от всех мирских соблазнов, в том числе обжорства, пьянства и распутства.

– Я слышал, сударь, что благовоспитанные люди не лезут со своим уставом в чужой монастырь.

– Боже упаси! – с притворным ужасом воскликнул Артакс. – Но когда я проходил через деревню, я видел голодающих крестьян, чьими трудами вы кормитесь. Неужели вы настолько жесткосерды, что позволите им умереть от голода, когда ваши подвалы ломятся от снеди?

– Мы дни и ночи проводим в неустанных молитвах об их благоденствии, и не наша вина, что крестьяне настолько погрязли в грехах, что Бог не снисходит до помощи им.

– Вы лучше помогли бы голодающим, если бы поделились с ними вашими припасами. Тем самым вы совершили бы богоугодное дело и помогли ближним пережить тяжелые времена.

– Но если мы отдадим свои припасы крестьянам, то будем голодать сами. Кто же будет тогда молиться об их благополучии?

– А если жители деревни перемрут, кто станет снабжать вас припасами впредь?

– Мы столько запасли уже впрок, что хватит не только нам, но и нашим внукам.

– По ком же вы будете молиться?

– По душам усопших, – не растерялся настоятель. – Так нам будет даже удобнее. Ведь живые постоянно отвлекают нас от молитв своими надоедливыми жалобами и просьбами, а у мертвых не бывает ни жалоб, ни просьб.

– Вы не находите, что это не вполне по-христиански?

– Как посмотреть. Народ – стадо, которое необходимо стричь. Это делают избранники Божьи, с которых Бог спросит за пасомых ими овец. У пастырей более высокий уровень ответственности, а потому и более высокий уровень прав и привилегий.

– Не будет стада, не будет нужен и пастырь.

– Овцы плодятся быстро, и пастырь будет нужен всегда.

– Если пастырь только стрижет и режет своих овец, не заботясь о корме для них, овцы найдут себе другого пастыря.

– Если овцы перестанут слушаться своего пастыря, пастырь кликнет своих псов, а не будет вступать в переговоры со стадом.

– Следовательно, единственная цель существования овец состоит в том, чтоб обеспечить безбедное существование пастыря?

– А в чем же еще? – усмехнулся настоятель.

– И для достижения этой цели все средства хороши?

– Цель, как правило, оправдывает затраченные средства.

– Боюсь, что ваше мнение может сильно не совпадать с мнением овец.

– Разве пастырь интересуется мнением стада?

В этот миг со стуком распахнулась дверь трапезной, и на пороге появились крестьяне с дрекольем.

– Приятного вам аппертита! – с недоброй усмешкой сказал рослый мужчина, стоявший впереди. – Не желаете потесниться у корыта?

Он раздвинул двух жирных монахов и уселся на лавку между ними. Остальные последовали его примеру.

– Что же вы не кличете собак? – с усмешкой спросил Артакс настоятеля и, пожелав всем присутствующим приятного аппетита, покинул монастырь.

– Почем хлебушек, сынок? – спросила Антипку сухонькая старушка в подбитой ветром душегрейке.

– По деньгам, бабка, – лениво ответил он, глядя куда-то в сторону, и цвиркнул слюной сквозь зубы.

– Есть у меня денюшка, касатик! – заторопилась старушонка, суетливо раздергивая заскорузлыми пальцами узелок платка. – Вот, смотри!

Антипка нехотя глянул на лежащие в платке медяки и презрительно усмехнулся.

– Да на такие денюшки, бабка, и хлебной крошки не купить! Дорог нонче хлебушек-то!

– Ну ты мне, родненький, хоть кусочек отщипни! – взмолилась старушка. – Который день росинки маковой во рту не было!

– Если каждой побирушке кусочек отщипывать, недолго и самому без порток остаться! Вали отсюдова, карга старая!

Антипка замахнулся на бедную рукой, и, жалко пискнув, старушонка поспешила прочь, но, отойдя немного, остановилась и погрозила обидчику крошечным, жалким кулачком.

– Пропади ты пропадом, Антихрист! Креста на тебе нет!

– Пошла, пошла! – огрызнулся Антипка и тут же забыл о старухе, потому что верхом на сытых конях к нему подъехали двое опричников.

– Пару караваев, да пошустрее! – скомандовал один из них, не слезая с седла. Антипка протянул ему два круглых хлеба. Опричник придирчиво осмотрел их со всех сторон, помял, понюхал и сунул в торбу.

– А деньги? – робко заикнулся Антипка.

– Мы за таких, как ты, кровь проливали, а ты хлеба пожалел, сукин сын?! Ну так получи расчет!

Антипка покатился по земле от удара в зубы, а опричники, заржав, поехали дальше.

Антип поднялся из лужи, утер с лица кровь и грязь и, сплюнув вслед обидчикам, прошипел злобное проклятие.

Какое-то время он стоял один на студеном ветру, кляня опричников и мерзкую погоду, но вскоре у лотка остановился мужик в добротном зипуне и спросил, почем хлеб.

– Смотря, чем платить будешь, – окинув покупателя оценивающим взглядом, ответил Антипка.

Мужик вынул из кармана платок, развернул его и показал Антипу тонкое обручальное кольцо.

– Полкраюхи дам, – взвесив кольцо на ладони, ответил Антип.

– Побойся Бога, парень! – возмутился мужик. – Кольцо чистого золота, хранил как память о жене, царство ей небесное!

– Да память-то ничего не стоит, а золотишко тянет на полкаравая, не более, – стоял на своем Антип.

Мужик молча завернул кольцо в платок, сунул в карман и зашагал прочь, но чем дальше отходил, тем неуверенней становилась его поступь. Наконец, он остановился, нерешительно потоптался на месте и повернул назад.

– Черт с тобой, бери! – в сердцах сказал он, отдавая кольцо Антипке.

Тот еще раз придирчиво осмотрел кольцо, попробовал на зуб, после чего спрятал в карман и, взяв широкий острый нож, отрезал треть каравая.

– Ты полкраюхи обещал!

– А пока ты ходил туда-сюда, цены-то и подскочили! – нимало не смутившись, объяснил Антип и выразительно поиграл ножом перед носом покупателя.

– Вертай кольцо! – сжав кулаки, потребовал мужик.

– Да ты очумел, что ли? Какое кольцо? Отродясь я никакого кольца не видывал! – с наглой ухмылкой ответил Антип.

– Отдай кольцо!

– А возьми, – Антип поводил ножом перед глазами покупателя.

Мужик озирнулся по сторонам и заметил верховых опричников.

– Эй! Сюда! – крикнул он и замахал руками, стараясь привлечь их внимание.

Опричники подъехали, и тот, что брал хлеб, спросил:

– Что за шум?

– Да вот! – мужик указал на Антипку пальцем. – Взял кольцо, и хлеба не дает, и кольцо не возвращает!

– Да врет он! Не видал я никакого кольца! – ухмыльнулся Антип. – Пьяный он! Подошел, и ну куражиться! Хлеба, говорит, давай! Я говорю: деньги давай, а он с кулаками кинулся! Ну и пришлось его ножичком пугануть.

– Пойдем-ка с нами, – сказал опричник мужику.

Тот очумело захлопал глазами и вдруг кинулся наутек.

Верховые догнали его и, вываляв в грязи, связали руки веревкой, свободный конец которой приторочили к седлу, потом хлестнули коней плетьми и по разбитой дороге поскакали прочь, волоча за собой незадачливого покупателя.

Антипка со злорадной ухмылкой смотрел им вслед, вертя на пальце тонкое обручальное кольцо.

Сняв с полок несколько толстых фолиантов, Мир перенес их на стол и, забравшись в кресло с ногами, раскрыл первый том.

Какое-то время он скользил взглядом по строчкам, потом недовольно нахмурился и, отложив книгу в сторону, задумчиво пробормотал:

– Для начала следует уяснить, что именно хочу я найти в этих книгах…

– Именно об этом я и хотел спросить тебя, малыш. Что ищешь ты в этом старом хламе? – прозвучал у него за спиной насмешливый голос, и, обойдя вокруг стола, Вар уселся в кресло напротив Мира.

– Я ищу ответы на свои вопросы, но нахожу лишь новые вопросы, – ответил юноша.

– Почему ты не спросишь меня?

– Ты знаешь все ответы на все вопросы?

– Никто не знает всех ответов, потому что никто не знает всех вопросов. Но для меня не составит особого труда ответить на твои, потому что они просты, как дважды два. Ты хочешь знать, что есть жизнь и что есть смерть, что есть добро и что есть зло, что такое счастье и как его достичь, я неправ?

– Еще я хочу знать, что такое любовь и кто такой Бог. Ты никогда не говорил мне, что они существуют.

– К чему говорить о том, чего не существует? Люди ведь ужасные выдумщики. Они любят придумывать красивые названия для некрасивых вещей. Очень многие вещи внушали бы им безусловное отвращение, если бы они не догадались дать им красивые имена. «Соитие» – некрасивое слово, а «любовь» – красивое. Женщины гораздо больше, чем мужчины, любят разные красивые пустячки и яркие пустые побрякушки. Поэтому мужчина никогда не скажет женщине, что хочет с ней совокупиться, а скажет, что он ее любит. Но смысл от этого не меняется.

Вар цинично усмехнулся и подмигнул Миру как сообщник в каком-то грязном деле.

Мир покраснел и задумался.

– Значит, любовь – это всего лишь совокупление особей разного пола? – недоверчиво переспросил он после продолжительного молчания.

– Необязательно. Иногда и одного.

– И вот об этом люди измарали чернилами такую гору книг?

– Люди пачкают все, к чему прикасаются.

– Ладно. С любовью мы, вроде бы, разобрались. А что ты скажешь о Боге?

– Люди малы и слабы, и вот они выдумали некое всемогущее существо, к которому можно было бы обратиться за помощью и защитой, которое отпускало бы им их грехи, которому можно было бы пожаловаться и на которое можно было бы свалить всю ответственность. И это существо они назвали Богом.

– С любовью и Богом все более или менее ясно. А что такое счастье?

– Счастье – это приманка для легковерных дураков, которую жизнь кладет в расставленные ею силки и ловушки.

– А что такое жизнь?

– Жизнь – это игра, в которой побеждают самые сильные, жестокие и злые. И предупреждая твой следующий вопрос, отвечаю: смерть – это приз, который ожидает в конце игры и победителей, и побежденных.

– Если ты прав, то все, написанное в этих книгах, ложь от первого до последнего слова. Я не знаю, кому верить…

– Не верь никому. Живи своим умом, малыш. То, что я сказал, – правда. Но это моя правда, а не твоя. И то, что написано в этих книгах, тоже правда. Но это их правда, а не твоя. Ищи свою. Возможно, когда ты ее найдешь, она ничем не будет отличаться от моей. И все же это будет твоя собственная, тобою выстраданная правда.

– Когда-то очень давно один человек сказал мне: «Зло – это неправильно понятое добро». А что скажешь ты?

– Что еще сказал тебе тот человек?

– Я плохо помню… Кажется, еще он сказал: «Зло думает, будто оно – добро».

– Этот человек очень многое понял о жизни, если ты хочешь узнать мое мнение о его словах. От себя же могу добавить, что нет такого добра, которое не порождало бы зла, как нет такого зла, которое не порождало бы добра.

– Я думаю, что ты тоже очень многое понял о жизни. Только к тебе она поворачивалась не самой лучшей своей стороной.

Вар усмехнулся и, ничего не ответив, вышел из библиотеки.

Мир придвинул к себе самый объемистый том и, подперев кудрявую голову кулаком, прилежно изучал его до тех пор, пока дворецкий не пригласил его к столу.

Когда Мир вошел в обеденную залу, Вар уже сидел за столом и ужинал.

– Испил из кладезя премудрости? – спросил он, наблюдая, как Мир усаживается на свое обычное место.

– Не смейся надо мной. Я уверен, что благодаря знанию люди когда-нибудь сумеют облагородить свою жизнь и победить смерть.

– Никогда этого не случится, – убежденно произнес Вар и отпил вина из золотого кубка. – Вспомни, как недавно ты едва не разнес этот зал. Тебе ведь было приятно все ломать и крушить?

– Да, – честно признался Мир.

– Разрушать почетнее и приятнее, чем созидать. Кто помнит сейчас имя зодчего, построившего храм Артемиды Эфесской? А Герострата помнят все. В стремлении разрушать для людей заключается высшее наслаждение, от которого они никогда не смогут отказаться. И самое большое наслаждение состоит для них в саморазрушении. Я дал тебе шарики и предупредил, что они таят в себе смерть. Но это не остановило тебя. Ты захотел испытать их действие на себе и даже получил удовольствие от этого. Значит, и в тебе тоже присутствует тяга к самоуничтожению. В сущности, смерть является для людей благом. Что делали бы они со своим бессмертием? Вероятно, умерли бы от скуки. Когда человек знает, что может умереть, но не знает точной даты, жизнь обретает для него особую ценность, прелесть и остроту. Людям нравится испытывать судьбу, правда, до определенного предела. Если человек точно и недвусмысленно знает, что то или иное его действие повлечет за собою смерть, он никогда не предпримет этого действия. Но если смерть присутствует не как неизбежность, а как возможность, он охотно дергает ее за нос, надеясь, что благодаря ловкости, изворотливости и хитрости сумеет ее избежать. Если когда-нибудь люди смогут легко и беспрепятственно удовлетворять свои естественные нужды и потребности, они немедленно выдумают себе новые, и чем труднее будет их удовлетворить, тем неистовее будут к ним стремиться. И это стремление к удовлетворению все более утонченных и изощренных потребностей в конце концов приведет человечество к гибели, а знания только ускорят конец.

– Возможно, ты прав относительно того, что в людях заложена тяга к саморазрушению. Но стремление к самосохранению действует в них с такой же и даже большей силой.

– Ты веришь в то, во что хочешь верить. Забудь на время о том, что ты – человек, и взгляни со стороны на себя и на род человеческий в целом. Разве ты не видишь, что природа, или Бог, как тебе больше нравится, осознали, наконец, тот факт, что создание человека было ошибкой, и стараются теперь изо всех сил ее исправить? Стихийные бедствия, неурожаи, страшные болезни – что это, если не знак немилости Создателя к своему творению? Да и сами творения хороши! Те, кого пощадили болезни, голод и стихии, гибнут от руки себе подобных… Печать вечного проклятия и отверженности вижу я на челе человека. Я скорблю обо всех людях, но я вижу, что лучше было бы для них исчезнуть с лица земли бесследно, и не поганить, не бесчестить и не осквернять ее своим присутствием. И чем смогу, я постараюсь им в этом помочь, – с холодным блеском в глазах закончил Вар, взглянул на юношу и увидел, что он плачет.

– Не плачь, малыш. Поверь, они не стоят ни слез, ни сожалений.

– Я о тебе плачу, – тихо сказал Мир.

– Почему?

– Ты не злой, а просто очень, очень, очень несчастный… Ты мог бы стать добрым, если бы был хоть немного счастливее…

– Ты бредишь! – раздраженно воскликнул Вар. – Я – несчастный?! Я, который будет жить даже тогда, когда превратятся в песок высочайшие горы?! я, чьим богатствам нет ни счета, ни меры?! я, обладающий властью, сравнимой разве что с властью Бога?! я, кому отдают свои ласки прекраснейшие женщины мира?! я – несчастный?!

– Ты – несчастный, – твердо и убежденно ответил Мир. – Ты, со всеми своими слугами, богатствами, женщинами, со своею властью, могуществом и бессмертием, ты – более несчастен, чем последний из твоих подданных… Потому что счастье, по-видимому, заключается в чем-то другом, чего у тебя нет…

– Быть может, ты знаешь, в чем именно? – овладев собой, надменно усмехнулся Вар.

– Мне кажется, ты стал бы гораздо счастливее, если бы немного меньше презирал людей и немного больше их любил…

– А стоят ли они любви?

– Дело не в том, стоят ли они любви, а в том, что ты нуждаешься в этом, может быть, даже больше, чем они…

– Ты вычитал это в своих книжках, малыш?

– У меня есть своя голова на плечах, и я уже не малыш…

Вар внимательно взглянул на Мира, словно видел его впервые, и негромко рассмеялся.

– Ты действительно уже не малыш. Но ты еще и не взрослый. Ты многое понимаешь. Я даже подозреваю иногда, что ты понимаешь гораздо больше, чем в состоянии выразить. И все же для меня ты навсегда останешься малышом. Иди спать, малыш. И спокойных тебе снов.

Угольно-черная, глухая ночь окутала Москву, скрыв до утра уродливые скелеты сгоревших зданий и жуть улиц, заваленных обглоданными трупами умерших от голода и чумы людей, собак и крыс.

Глеб, то и дело спотыкаясь в темноте обо что-то невыразимо страшное, брел к себе домой, как вдруг наперерез ему из переулка вышла молодая женщина в отрепьях, со свертком на руках, и, безумно горящими глазами глядя в лицо Глеба, лихорадочно зашептала:

– Здесь мой сыночек… Он ничего не ел уже неделю… Он все равно умрет… Убейте его, и мы съедим его вместе!.. Вы не бойтесь, он здоровенький! Просто я не могу… сама…

Одно мгновение Глеб с ужасом смотрел в безумные глаза, потом схватился за нож, и женщина с душераздирающим воплем отпрянула в сторону, но, увидев, что незнакомец принялся с остервенением рубить собственные пальцы, уселась в снег и завыла в голос.

– Я меняю это на твоего ребенка, – сказал Глеб и протянул женщине горсть отрубленных пальцев.

С радостным визгом женщина бросилась к Глебу, сунула ему в руки сверток и принялась с устрашающей скоростью обгладывать добычу, урча и слизывая с ладоней дымящуюся на морозе кровь.

Бережно прижимая ребенка к себе, Глеб торопливо зашагал прочь, но через некоторое время услышал за спиной слабый женский голос:

– Постойте!

Он оглянулся.

Спотыкаясь в глубоком снегу, за ним бежала мать младенца.

– Послушайте! – задыхаясь от быстрого бега и слабости, воскликнула она. – Ну зачем он вам?! Ведь он же еще грудничок! Вам все равно нечем его кормить!

– А это уже не твоя забота…

– Отдайте его мне!

– Скорее брошу на растерзание голодным псам!

– У меня рассудок помрачился от голода! Мне все равно нечем было его кормить! Молока нету в грудях!

– Ступай себе с Богом, женщина…

– Прошу вас, поверьте! Я не причиню ему зла!

Женщина мертвой хваткой вцепилась в рукав глебова полушубка, свободной рукой выдернула из ножен на поясе нож и, прежде чем Глеб успел ей помешать, полоснула лезвием по венам.

– Дайте, дайте мне его! Скорее!

Она откинула конец пеленки с лица младенца и поднесла порез к его посиневшим от холода губкам. Алая, горячая жидкость потекла по неподвижному, сморщенному личику, и, приоткрыв крошечный ротик, младенец стал жадно сосать материнскую кровь.

– Вы позволите оставить ваш нож у себя? – спросила женщина и, заметив подозрительный взгляд Глеба, смутилась. – Нет, это не для того, что вы подумали… Мой дом сгорел… и отец ребенка тоже… А тут кругом эти ужасные собаки… Да и люди… не лучше…

Женщина задрожала, как в лихорадке, и в ее глазах появился прежний безумный блеск.

Глеб взял ее за руку и повел за собой.

Придя домой, он согрел воды и, пока женщина купала ребенка, сварил похлебку из свобственных пальцев.

– Это ужасно, да? – спросила женщина, поев.

Пока она ела, Глеб избегал смотреть на нее, видя, что она стыдится своей жадности и, однако, ничего не может с собою поделать.

Поев, женщина с сожалением отодвинула миску в сторону и спросила:

– Это ужасно, да?.. Как быстро и легко человек превращается в зверя… И как труден путь обратно…

Глеб ничего не ответил и налил добавки…

– Как тебя зовут? – спросил он женщину, когда она насытилась.

– Настей…

– Анастасией, значит?

– Ну да…

– И как же ты, Анастасия, думаешь дальше жить?

– А как все живут… День прошел – и ладно… А дальше никто и не загадывает…

– Да ведь так звери живут. А человеку свойственно думать о будущем.

– Не знаю я… Как вас величать, мил человек?

– Родители Глебом назвали.

– Хорошее имя… Глеб и Борис – издревле святые заступники за Русь пред Господом… Глеб – это от слова «хлеб»?

– Нет.

– Жаль… Вам бы подошло это… У вас волосы – как спелая пшеница, а глаза – как василечки во ржи… Я сыночка Васильком окрестила… Спасибо вам за все…

– Ложись спать.

– Вы меня утречком разбудите?

– А куда ж это ты с утра пораньше собралась?

– Погостила – пора и честь знать…

– И куда ты пойдешь?

– Да куда глаза глядят…

– Ложись… Проснешься – поговорим, – сказал Глеб и вышел из горницы.

Мир вскрикнул и проснулся.

В спальне было темно, но возле постели Миру почудилось какое-то слабое голубоватое свечение. Постепенно оно усиливалось и обретало контуры человеческой фигуры, и минуту спустя Мир уже не сомневался, что перед ним стоит призрак убитого им Мая.

Съежившись от ужаса, Мир смотрел на него, не в силах убежать или позвать на помощь, как вдруг у него в голове прозвучал тихий голос:

– Не бойся. Я пришел не для того, чтобы мстить. Ты часто думаешь обо мне и о многом хочешь меня спросить. Давай поговорим о том, что тебя волнует. Спрашивай.

– Смерть, какая она?

– Разная, и у каждого – своя. Бывает смерть нежная, как мать, и жестокая, как палач, и беспристрастная, как судья, и это зависит не от того, как человек умирает, а от того, как он жил. Можно умереть нежной смертью под пыткой, и жестокой – в своей постели.

– На что она похожа?

– Она не имеет определенного обличья, но способна принимать любой облик – даже того, за кем она является. Она берет тебя за руку, и ты следуешь за ней, куда она поведет.

– В ад или в рай?

– Ад и рай существуют, но только для великих грешников и святых. Обычные души не удостаиваются подобной чести и вольно перемещаются по вселенной, ожидая нового воплощения и надеясь, что в следующий раз им повезет больше.

– Значит, душа бессмертна?

– Разумеется. Тело для нее – всего лишь временное пристанище среди вечных скитаний. Но чем больше раз душа воплощается, тем совершенней она становится.

– А каким образом она попадает в тело? Есть у нее выбор?

– Это происходит во время рождения. Женщина рождает тело, а душу вкладывает в него Бог.

– Но если душу вкладывает Бог, откуда берутся злые души?

– Злых душ не бывает. Первоначально душа чиста. Она подобна листу бумаги, на котором можно написать и поэму, и ругательство. Но под воздействием обстоятельств она способна изменяться и накапливать опыт. И в конце концов каждый получает такую душу, какую заслуживает.

– Значит, человек лишен выбора? Ведь если обстоятельства складываются неблагоприятно, он обречен стать злым и негодным?..

– Выбор есть всегда. Каждая душа обладает достаточным запасом прочности, чтобы противостоять обстоятельствам, и лишь от самого человека зависит, как он им распорядится. Ведь кроме души, человеку даны еще разум и воля, и душа формируется под их воздействием.

– Вы знаете любовь?

– И любовь, и ненависть, и боль, и наслаждение… Мне часто случалось наблюдать души, знавшие друг друга на земле. Встречаясь там, они испытывают друг к другу те же чувства, что и при жизни… И обычно они воплощаются одновременно. Правда, это совсем не означает, что в новой жизни они станут друг для друга тем же, чем были прежде. Бывший враг может стать другом, бывший друг – врагом. Но они всегда узнают друг друга при встрече, какое бы тело их ни скрывало…

– В этом и заключается тайна любви с первого взгляда?

– И любви, и ненависти…

– Вы счастливы?

– Мы свободны.

– А когда вам лучше? Когда вы воплощены или когда скитаетесь?

– А когда лучше человеку? Когда он в тюрьме или когда он на воле?

– Значит, тело для вас – тюрьма?

– Не совсем… Видишь ли, люди часто заставляют нас совершать то, что наносит нам ущерб и делает кандидатами в ад… Но каждая душа мечтает воплотиться в человека мужественного, благородного, чистого, чтобы после его смерти удостоиться рая, где прекращаются ее скитания и наступает вечное блаженство.

– И какой во всем этом смысл?

– Когда все души будут поделены между Богом и Сатаной, произойдет великая битва небесного воинства с силами тьмы. Здесь, на Земле, и там, в иных мирах, формируются сейчас полки, которые решат потом исход сражения.

– И кто победит?

– Тот, под чьими стягами соберется больше воинов…

– Ты не знаешь этого точно?

– Я думаю, что точно этого не знает даже Бог, ведь много, очень много блуждает еще душ, не воплощавшихся ни разу. От того, какими они станут, куда попадут, закончив цикл воплощений, будет зависеть, на чью сторону склонится победа… И если победит Бог, то наступит Царство Небесное, и будет вечная гармония, вечная любовь и вечная жизнь, а смерти и времени больше не будет…

– А если?.. – Мир не договорил, сам испугавшись того, что хотел спросить.

– Тогда – вечный холод, вечный мрак и вечная ненависть… Мое время истекает. Прощай, – сказал Май, и голубоватое свечение стало слабеть, пока не померкло совсем.

– До свидания, – простирая руку к тому месту, где мгновение назад находился светлый призрак, тихо прошептал сквозь слезы Мир.

Войдя утром в горницу, Глеб застал Настю за сборами.

– Поживи пока у меня. Куда тебе идти?

– Низкий вам поклон и сердечная благодарность за все, что вы сделали для меня и для Василька… Только не останусь я… Вам и самому-то есть нечего.

– Обо мне не беспокойся. Я с голоду не умру.

– Как же это вы? – спросила вдруг Настя, глядя на руки Глеба. – Пальчики себе вчерась отрубили, а они все целехоньки…

– Должно быть, померещилось тебе с голоду…

– Да нет, не померещилось… Вы, верно, Ангел Господень? Так скажите Богу, что если не сжалится Он над Святою Русью, если не сменит гнев на милость, не останется скоро на Святой Руси ни одного православного… Все умрут, от стариков до малых детушек…

– Ты вот что, Настя… Займись пока хозяйством, а я в город схожу. Может, еды какой раздобуду…

В храме не было ни души. Только несколько трупов разлагалось у алтаря.

Глеб преклонил колени перед иконостасом и громко произнес:

– Услышь меня, Господи, и сжалься над этим несчастным народом. Каковы бы ни были его прегрешения, мера его страданий уже превысила меру его грехов. Смири свой гнев, и вразуми, и наставь меня, как и чем помочь народу моему в его бедствиях…

Конец ознакомительного фрагмента.