Боги ушли, твари остались. Глава четвертая (Михаил Рогожин, 2017)

Глава четвертая

Аделия бессильно опустилась в большое кресло, обитое коричневым плюшем. Франц, несмотря на духоту, поторопился задернуть единственное окно в номере тяжелыми парчовыми шторами. Выключил люстру. Номер погрузился в полумрак, уютно освещаемый лишь золотистым шаром торшера.

– Это ужасно, – произнесла она по-русски, и сама испугалась вырвавшихся слов.

Франц резко закрыл ей рот ладонью. Сколько раз предупреждал – ни слова по-русски! Он был уверен, что каждый номер в отеле прослушивается. Возможно, не все двадцать четыре часа, но тем не менее осторожность не помешает. Лучше пусть плачет. К этому он и сам уже привык. Сегодняшний вечер особенный, поэтому ждать от Аделии благоразумия не приходилось. Самое правильное не вступать с ней в разговор.

Он подошел к шифоньеру, открыл дверцу и с бельевой полки достал бутылку обстлера. Прятал он её там по причине сухого закона. Отвинтил пробку и прямо из горлышка принялся пить мелкими глотками. Как ни старался приучить себя к этому грушевому пойлу, организм отказывался адаптироваться и отзывался противной отрыжкой. Но другие крепкие напитки стоили слишком дорого, да и продавались по карточкам. Хорошо бы и Аделию заставить немного выпить, но она пила исключительно мозельское вино, а его-то под рукой и не было.

Жена за спиной Франца не то всхлипывала, не то скулила. «Сейчас начнёт кашлять», – предположил он. И действительно, она зашлась в кашле. Теперь это надолго.

Кашель Аделия заработала на берегу Кандалакшского залива, где находился их лагерь. Туда её доставили через месяц после ареста. Всё произошло невероятно быстро. Следователь молча выслушал историю любви, сумбурно рассказанную Аделией. Заставил вкратце изложить на бумаге, и даже не взглянув на каракули, выведенные её дрожащей рукой, коротко объявил, что она – Аделия Борисовна Шранц совершила поступок, квалифицируемый, как измена родине. Никаких смягчающих обстоятельств он не видит, поэтому передает дело в суд. Аделия не удержалась от неконтролируемого выкрика – «Вы с ума сошли!». В ответ получила сильнейший удар ногой в живот. На этом следствие закончилось. В тот момент она еще не осознала, что жизнь оборвалась, и началась череда нечеловеческих мучений и испытаний. На суд её не повезли. Прямо в камере дали прочитать постановление – десять лет за измену родине и приказали готовиться к этапированию. Дальше всё понеслось, словно какая-то машина времени безучастно, механистически, безмолвно прокрутила её через мясорубку событий и выбросила в ватнике на берег Белого моря…

На этот раз кашель закончился быстрее обычного. Она встала и обратилась к Францу по-немецки:

– Мне нужно подышать воздухом.

Франц сделал еще несколько глотков. Напряжение, которое его ни на секунду не оставляло в опере, требовало эмоциональной разрядки. Это он мог позволить себе только на лавочке в укромном уголке парка Тиргартен, поэтому кивнул в знак согласия и убрал бутылку назад в шифоньер.

На удивленный взгляд швейцара, куда это господа на ночь глядя, Франц с тяжелым вздохом произнёс:

– Душно.

Они вышли на Унтер-ден-Линден и направились в сторону нависающей громады Бранденбургских ворот. Аделия на ходу порывалась что-то сказать, но Франц упорно отворачивал лицо в сторону. Пешеходов в это время на бульваре не было, но в любую минуту мог возникнуть военный патруль.

Парк освещался лишь лунным светом. Франц намеренно выбрал скамейку на самом видном месте. Они сели, и он тут же обнял её, чтобы со стороны выглядеть воркующей любовной парочкой.

– Я не могу с ним притворяться, – прошептала по-русски Аделия.

Франц не сомневался, что услышит именно это. Внутренне подготовился к разговору. Но решил дать ей возможность выговориться. Поэтому промолчал.

Аделия достала из сумочки сигарету, чиркнула зажигалкой. Долго прикуривала. Язычок пламени скупо осветил её матово-смуглые скулы, нос с горбинкой, темные влажные глаза.

– У меня не получится… Как только увидела его, поняла – не смогу…

Аделия глубоко затянулась и замолчала в ожидании бурной реакции Франца. Но он не откликнулся.

– Поймите, мы любили друг друга. Между нами не было никакой фальши. Настоящее чувство. Я и сейчас его люблю. И буду любить всегда. Как мне ему врать? Лучше признаться во всём – и будь, что будет! Он не осудит, поймёт и простит.

В эту минуту она сама поверила, что поступит именно так. Что бы ни случилось, она не должна предавать свою любовь. Пережить столько страданий, пройти через муки лагерного ада, чтобы теперь своими руками задушить собственное чувство? Нет! Уж лучше бы она сдохла тогда в бане во время страшного изнасилования…

Окурок обжег пальцы. Она бросила его в траву и долго наблюдала за тем, как он медленно угасал.

– Зачем же врать? – спокойно спросил Франц и продолжил тихим обволакивающим голосом: – Продолжай любить его, я буду только рад поспособствовать этому. Легенда у тебя совершенно не сволочная. Да, попала в лагерь за связь с иностранцем – врагом советской родины. Там я случайно встретил тебя и вынудил стать моей женой. Вытащил из лагеря. Он это поймет и не осудит. Потом меня отправили на нелегальную работу в Австрию. Взял тебя с собой. И что? Стала женой советского разведчика, совершенно не по своей воле. В чём же здесь враньё? Если Альфред всё еще тебя любит, значит, найдет способ, чтобы вы вновь оказались вместе. А вот если любовь осталась в прошлом, то впереди у нас с тобой гестапо, пытки, расстрел. В чём же тебе еще признаваться?

– А в том, что это вы меня вынудили! И хотите воспользоваться нашей любовью. Сделать из меня шпионку. Заставить выпытывать у него военные тайны!

– Естественно. Коль ты любишь врага своей родины, значит, либо он начинает работать на нас, либо ты автоматически становишься врагом. И тогда тебя уничтожат.

– Пусть будет так! Убейте меня, я согласна…

– Это не в моей власти. Я такой же заложник ситуации, как и ты. Но не забывай, родителей твоих вернули из лагеря в Москву, разрешили восстановиться на работе, выдали продовольственные карточки…

– Не надо, я знала, что будете постоянно этим шантажировать. Хотите, я убью Гитлера? Ну, хотя бы Геринга? В опере это можно было запросто сделать. Дайте только пистолет. Поручите всё, что угодно, я готова служить родине! Готова погибнуть! Но с Альфредом не смогу…

– Твоих отца и мать расстреляют, как родителей предателя родины, – жестко произнес Франц, давая понять, что дальнейший спор не имеет смысла.

– Сволочи… – простонала Аделия.

На дорожке парка возникли два силуэта военных с собакой. Франц снова обнял её за плечи и притянул к себе. Она зашлась в беззвучных рыданиях. Свет фонарика ударил в глаза. Подошедший патруль потребовал предъявить документы, и после долгого изучения, посоветовал парочке закончить романтическое свидание и вернуться в отель.

Ночь Аделия провела в тяжелом забытьи. Она часто просыпалась, задыхалась от духоты и приступов отчаяния и снова впадала в тягучий бесконечный сон, в котором её родители оказывались вместе с ней в бараке на берегу Кузокотского залива. Аделия стонала, плакала и кашляла во сне.

Франц с бутылкой обстлера в одной руке и стаканом в другой сидел в кресле. Несмотря на выпитое, ему не спалось. Слишком реально над головой нависла угроза смерти. Франц давно чувствовал, что Центр хочет от него избавиться. Во-первых, в Москве не нравилось, что он оказался удачлив в бизнесе. На Лубянке подсчитывали его прибыли и были уверены, что большую часть доходов он утаивает. А кто сказал, что резидент должен быть нищим? Это позволяло ему обрастать нужными связями. Содержать целый штат осведомителей, помогать агентам деньгами. Да, он сам вел вполне буржуазный образ жизни. Но ведь не за счет государства! А зависть границ не ведает! Он был на хорошем счету, но в плохом списке. Вот и нашли способ устроить ему смерть героя.

Игра, которую задумали в Центре, при любом раскладе оказывалась для Франца проигранной. Цель проста – внедрить своего человека в ближнее окружение Геринга. Альфред фон Трабен был выбран неслучайно. После успешного десантирования на Крите, во время которого Альфред получил ранение, положившее конец его летной карьере, Геринг привлёк своего любимца к планированию десантных операций в тылу советской армии. Тот факт, что фон Трабен долгие годы оставался холостяком, давал неплохие шансы для разработки любовной темы. Возможная неудача никого не пугала. Франц уже более полугода был отстранён от формирования агентурной сети и при самых изощрённых пытках в гестапо не смог бы рассказать ничего нового, а Аделия Шранц и вовсе рассматривалась как бессловесная подсадная утка. Из всего этого выходило, что беспокоиться о собственной безопасности Франц должен был сам.

Последний вызов в Москву только упрочил уверенность, что он больше не интересен своим шефам на Лубянке. Но, главное, он и сам охладел к Стране Советов. При этом не был готов вступить на тропу предательства или сотрудничества в качестве двойного агента. Нужно было начать свою игру. Ни за ни против… на выживание. Теоретически у него была возможность остаться в Москве, попроситься на фронт, добиться перевода на преподавательскую работу в разведшколу НКВД. Но жить в Советском Союзе желания не возникло, даже после ожидаемой победы над Германией. Францу нравилась Швейцария. Он даже приобрел себе небольшое шале в горах возле тихого городка Давос. Оставалось только умудриться ускользнуть от всевидящего ока НКВД и при этом не попасть в не менее кровожадные лапы гестапо…

Да, уж от таких мыслей не заснешь. Он допил остатки обстлера и позавидовал Аделии. Она, сбросив покрывало, лежала в постели в одной ночной рубашке и тихо стонала во сне. Ей снились танцы. Танцы в деревянном бараке Белморлага. Если бы не они и не Лида Померанец, Аделия умерла бы еще в первую зиму своего срока.

Их привезли на первые заморозки. Сто женщин. Молчаливых, с затравленно-осунувшимися лицами. Загнали всех в один барак без окон и наглухо закрыли на засов двери-ворота. Барак погрузился в темноту. Никакой мебели не было, даже нары отсутствовали. Нужно было либо стоять, либо ложиться прямо на дощатый пол. Поначалу никто не предполагал, что их заточили надолго. Потом пополз слух о готовящейся дезинфекции. Начался глухой ропот. Наиболее активные женщины стали колотить в дверь и кричать, чтобы их выпустили справить нужду. Но снаружи никак не отреагировали. Только нестройный глухой лай сторожевых собак подтвердил, что их неусыпно охраняют. С каждой минутой обстановка становилась всё более истеричной. Даже те, кто мучился длительными запорами, почувствовали острую необходимость освободиться. И тут возникло стихийное движение. Несколько женщин голыми руками принялись отрывать доски от пола в углу барака, где когда-то стояла печка. Очень быстро этот угол превратился в смердящий нужник.

От зловонья Аделия едва не потеряла сознание. Опустилась на холодный пол и решила, что лучше умрёт, чем последует примеру товарок.

Их выпустили только утром. Причём тут же, не дав отдышаться, заставили с тряпками и вёдрами отдраивать загаженное помещение. Аделия инстинктивно постаралась отойти подальше от входа в барак. Завернула за угол и столкнулась с женщиной в коротком полушубке. Её ярко-рыжие волосы тяжелыми локонами лежали на плечах. Пушистые ресницы обрамляли огромные, слегка навыкате глаза болотного цвета. Её можно было бы назвать красавицей, если бы не большой пористый нос, который, впрочем, уравновешивался крупными выпяченными губами растянутого рта. Её внешность своей свежестью настолько контрастировала с серыми страдальческими лицами этапированных, что Аделия невольно залюбовалась ею.

– Жива? – подбодрила рыжая, оставшись довольная произведенным впечатлением.

– Пока… – пролепетала Аделия. Ей вдруг показалось, что эта женщина – начальник лагеря, и от этого затряслись поджилки.

Почувствовав её испуг, женщина рассмеялась громким раскованным смехом, обнажив здоровые белые зубы.

– Какая ты пуганая! Но не боись, я тоже зэчка. Лида Померанец, – и протянула руку.

– Аделия… – всё еще ошарашенно представилась она, едва коснувшись её теплой мягкой ладони.

с удовольствием процитировала она.

В ответ Аделия лишь слегка скривила губы в подобии улыбки.

– Ничего, – неожиданно перешла на серьезный тон новая знакомая, – я здесь заведую баней и руковожу кружком танцев. Так что отмоем тебя – и на паркет!

– Танцы? – Аделии показалось, что она это слово произнесла на каком-то незнакомом ей языке. В испуге оглянулась. Вохровцы то и дело грубо подгоняли остальных женщин, а их двоих старались не замечать.

Но не эти страхи снились сейчас Аделии. Она танцевала во сне… Скошенный диск луны заглянул в настежь открытое Францем на ночь окно и осветил бледным светом её лицо. Она слегка приоткрыла глаза, легко соскользнула с кровати и, выбежав босиком на центр ковра, закрутилась волчком в монотонно-вертящемся танце.

Франц едва не выронил их рук пустой стакан. Движения Аделии не нарушали звенящую тишину июльской ночи. Они казались воздушными, а сама женщина бестелесной. Франц с изумлением увидел, что её ноги отрываются от ковра, и она кружится в воздухе.

«Что за чёрт! – одёрнул он себя. – Просто темно! Но почему она танцует? Лунатик, что ли?»

Однако долго ему размышлять не пришлось. Ритмичные движения танца, мерцающие в его кружении приоткрытые глаза Аделии, в которых отражался лунный свет, заволокли мозг Франца сначала войлоком отупения, а после некоторого давления в висках возникло легкое головокружение, расслабившее его тело. Набегающие волны теплого воздуха, возникавщие от движений Аделии, убаюкали его сознание, и Франц провалился в спокойную тягучую бездну сна.