1939
Война Тедди
Неведение
Радиотрансляцию, в которой Чемберлен сделал свое невеселое заявление, Тедди не слышал: в это время он выгуливал по переулку принадлежавшего Шоукроссам старого пса по кличке Гарри. Неторопливая, неспешная из-за собачьей подагры прогулка – на большее этот золотистый ретривер уже был не способен. Зрение сгубила катаракта, некогда мощное тело исхудало, мышцы усохли, тут и там выпирали кости. Ко всему прочему он еще и оглох, как сам майор Шоукросс. Долгими летними вечерами тридцать девятого хозяин и собака, запертые в своем безмолвном мире, дремали рядышком: майор Шоукросс – в старом плетеном кресле, а Гарри – на траве у его ног.
– Смотрю на него – и сердце разрывается, – говорила Нэнси.
Она имела в виду Гарри, хотя это в равной степени относилось и к отцу. Тедди понимал, какое это мучение – видеть, как подходит к концу жизнь собаки, которую ты знал еще щенком.
– «Намеки на смертность», – переиначивая Вордсворта, говорила Урсула. – Почему собачий век такой короткий? Мы уже стольких похоронили.
Сестры Шоукросс бесконечно обожали своего «старенького папу», и майор Шоукросс тоже души в них не чаял. Хью, естественно, любил и Памелу, и Урсулу, но Тедди всегда поражало, что майор Шоукросс так свободно проявляет нежные чувства: целует и обнимает своих «крошек», от одного их вида умиляется чуть ли не до слез. («Война. Это она его так изменила», – говорила миссис Шоукросс.) А Хью по натуре был сдержан, и Первая мировая, если уж на то пошло, только усилила эту черту. Мечтал ли майор Шоукросс о сыне? Конечно мечтал, как любой мужчина. А Тедди?..
Тедди намеревался сделать предложение Нэнси. Может, сегодня? Сегодня – день большой исторической драмы, и впоследствии Нэнси сможет говорить детям (которые у них, разумеется, будут): «Ваш папа сделал мне предложение в день начала войны». Ему казалось, что он и так затянул с этим делом… пожалуй, непозволительно затянул. Сначала ждал, пока Нэнси сдаст экзамены по математике в колледже Ньюхэм и получит свой бакалаврский диплом с отличием, а теперь – пока она дорастет до магистра. Ее диссертация была как-то связана с натуральными числами. Ничего натурального Тедди в них не находил. Не ждать же окончания войны: кто знает, на какой срок она затянется?
Ему стукнуло двадцать пять лет; по мнению матери – почти «закоренелый холостяк». Она жаждала внуков, хотя уже давно стала бабушкой благодаря Памеле, родившей троих сыновей – «будут и еще», – и Морису, отцу сына и дочки. «До чего тупые», – говорила про его детей Урсула. Тедди почти не знал отпрысков Мориса, но Сильви тоже считала их «весьма неразвитыми».
Женитьба на Нэнси казалась делом решенным. Да и с чего бы ему на ней не жениться? «Любовь с детства», – таяла миссис Шоукросс; мать Тедди такого восторга не испытывала.
Что свадьба не за горами, понимали все, даже Сильви, считавшая, что «от брака тупеют, а Нэнси для замужества слишком умна».
– Да и вообще, кто бы устоял перед Нэнси? – говорил Тедди Урсуле. – Она ведь лучше всех на свете. И милее всех.
– И ты действительно любишь ее. Мы все тоже, не сомневайся.
– Конечно я ее люблю, – сказал Тедди. (Разве могли быть сомнения?)
Но знал ли он, что такое любовь? Любовь к отцу, сестре, даже к собаке – да, но любовь между мужем и женой? Две жизни, неразрывно сплетенные в одну. Или запряженные в одну упряжку. («А как же? – говорила Сильви. – Иначе мы бы все одичали».)
Тедди подумал об Адаме и Еве, подумал о Сильви и Хью. Не лучшие примеры.
– Брак родителей Нэнси, – подсказала Урсула. – Чем не идеальный пример? Майор Шоукросс и его жена счастливы. По крайней мере, с виду.
Но с виду и на самом деле – разные вещи, правда? И кто наверняка знает секреты брака?
Тедди полюбил Нэнси еще с раннего отрочества, но это была другая любовь – возвышенная и чистая, по-детски невинная. Ибо теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло.
– Важно вот что, – продолжила Урсула. – Каково тебе будет, если ты на ней не женишься?
Так что да, решил Тедди, конечно, надо жениться на Нэнси. Они переедут в красивый пригород, непременно заведут детей, он будет работать, причем работать в банке, и когда-нибудь сотрудники, вероятно, его зауважают, как уважают его отца. А может, этого и не случится.
Не только жена – даже острое лезвие может затупиться от брака. Будущее почему-то виделось ему клеткой. Но разве сама жизнь – не ловушка, только и ждущая, как бы за тобой захлопнуться? Напрасно он вернулся из Франции. Вместо того чтобы слоняться где попало и мнить себя поэтом, лучше было бы сразу объявить себя искателем приключений и отправиться на Восток или на окраины империи – хотя бы в Австралию. Куда-нибудь в дикую глушь, где только и можно стать настоящим мужчиной, а не истуканом, которого лепят из тебя окружающие. Но сейчас уже поздно. Пускай теперь его закаляет не география империи, а громада войны.
К этому времени они уже дошли до луга, где паслось молочное стадо. Тедди сорвал несколько длинных травинок и попытался привлечь внимание коров, однако те, едва удостоив его косыми взглядами, остались совершенно безучастны. Тедди закурил сигарету и прислонился к изгороди. Гарри, тяжело дыша от усталости, неуклюже распластался на земле. Тедди наклонился и потрепал пса за мягкое ухо:
– Бедняга!
Мысли Тедди сейчас занимал отец. В коридорах банка они с ним никогда не сталкивались, но Хью время от времени приглашал его пообедать в своем клубе на Пэлл-Мэлл. В бесстрастном мире финансов Хью чувствовал себя как рыба в воде, но для Тедди это отупляющее однообразие порой превращалось в сущую каторгу.
Отец, конечно, скоро уйдет на пенсию, будет возиться в саду, дремать над страницами журнала «Уизден» – в саду или в «роптальне» – и действовать на нервы Сильви. Всего лишь год спустя его так и нашли: в садовом кресле с раскрытым журналом на коленях. Он уснул. Навеки. Но даже такая – наиболее, казалось бы, благостная – кончина раздосадовала Сильви:
– Он попросту исчез, не сказав ни слова! – жаловалась она, как будто муж чего-то ей недодал. Возможно, так оно и было.
«Папа никогда не суетился», – напишет Урсула Тедди в Канаду на тонкой голубой папиросной бумаге, с въевшимися кляксами в тех местах, куда, видимо, падали капли чернил.
Тедди затушил окурок о подошву ботинка и позвал пса:
– Пойдем, Гарри, шевелись, а то без обеда останемся.
Гарри его не услышал; не шевельнулся он и тогда, когда Тедди легонько его подтолкнул, испугавшись, что совсем загнал беднягу. Может, от пса и остался один мешок с костями, но тяжеленный, и Тедди был совсем не уверен, что сумеет дотащить на руках до дому бездыханную собаку, хотя куда деваться: нужда заставит. К счастью, Гарри, сделав героическое усилие, поднялся на все четыре лапы и медленно побрел вместе с Тедди к дому Нэнси.
– Ой, не заходи, не заходи! – воскликнула миссис Шоукросс, увидев, как Тедди идет к черному ходу ее дома, и даже замахала на него полотенцем, словно отгоняла муху.
Нэнси приехала домой на летние каникулы, но слегла: оказалось, у нее коклюш («В моем-то возрасте!»); от нее не отходила миссис Шоукросс, знавшая, что Тедди, как и ее дочь, в детстве не переболел коклюшем.
– Я не допущу, чтобы ты заразился, – сказала она. – Взрослые переносят эту болезнь чрезвычайно тяжело.
– Не подходи к этой девочке, – предостерегла Сильви, когда Тедди сказал, что вызвался выгулять Гарри, поскольку своей собаки в Лисьей Поляне тогда не было. «Поздно», – ответил он про себя.
«Этой девочке» он собирался сделать предложение, но, видимо, уже не сегодня.
– Ей очень плохо, – сказала миссис Шоукросс, – но я, конечно, передам от тебя сердечный привет.
– Пожалуйста, передайте!
Из кухни миссис Шоукросс долетал целый букет запахов воскресного обеда. Хозяйка дома, с выбившимися из наспех заколотой кички прядями, раскраснелась и запыхалась, но Тедди по опыту знал, что именно так действует на женщин воскресная стряпня. Имение «Галки», как и Лисья Поляна, недавно лишилось кухарки, а миссис Шоукросс, по всей видимости, еще хуже, чем Сильви, владела кулинарным искусством. Майор Шоукросс даже не появился. Миссис Шоукросс была вегетарианкой, и Тедди гадал, что же она ест, пока майор уминает бифштекс. Яйца?
– Боже правый, конечно нет! – ответила она. – От одной мысли о яйцах мне делается дурно.
На кухонном столе Тедди приметил початую бутылку мадеры и стаканчик с темным содержимым.
– Война, – сказала миссис Шоукросс.
Глаза ее подернулись слезами, и, забыв про опасный вирус, она притянула Тедди к себе и заключила в теплые, влажные объятия. От нее пахло мадерой и дегтярным мылом – странное, довольно неприятное сочетание. Рослая и пышнотелая, миссис Шоукросс всегда была немного печальной. Если Сильви злилась на расхлябанность этого мира, то миссис Шоукросс сносила его терпеливо, как ребенка. Тедди полагал, что война сделает эту ношу тяжелее.
– Боже, никак опять мигрень? – приложив руку к виску, произнесла миссис Шоукросс и со вздохом добавила: – Слава богу, что у нас девочки. Невилл не пережил бы отправки сына на фронт.
Тедди сильно подозревал, что уже заразился коклюшем. Нэнси, втайне от миссис Шоукросс, на прошлой неделе ездила к нему на свидание в Лондон, где под испепеляющим взглядом квартирной хозяйки проскользнула в его съемную комнату, и они провели ночь вместе, устроившись на узкой кровати и до слез смеясь над стонами пружин. В постели они еще были новичками.
– Уровень: начальный, – шутила Нэнси.
Между ними вспыхнула страсть, но «порядочная», спокойная. (Наверное, кое-кто сказал бы, что это уже по определению никакая не страсть.) У Тедди была пара девчонок в Оксфорде и пара во Франции, но близость с ними оказалась сродни физическим упражнениям: она приносила ему только досаду и немалое смущение. Грубым животным совокуплением он бы это не назвал, но нечто дикое все же сквозило в тех историях, и, надо думать, он был благодарен Нэнси, которая его «одомашнила». «Необузданное желание», «жажда любовных похождений» – все это штампы из беллетристики. Тедди был сыном своего отца; война изменила это сходство, как изменила и все остальное, и подтолкнула его к менее цивилизованным отношениям. Однако Тедди так и не научился свободно говорить о сексе. Он и сам не знал, что было тому причиной: то ли чрезмерная стыдливость, то ли сдержанность. У его дочери, напротив, проблем со словарем не было. Виола – та и совокуплялась, и сношалась, и трахалась, да еще и охотно разглагольствовала на эту тему. Тедди даже почувствовал некоторое облегчение, когда в пятьдесят пять лет дочка приняла обет безбрачия.
Съемная квартира Тедди находилась недалеко от Британского музея; жилье было довольно запущенным, но он не возражал и даже перестал замечать квартирную хозяйку, которая могла бы дать фору самому Чингисхану. Тедди даже не подозревал, что в неумолимых условиях войны тайное ночное свидание с Нэнси окажется редчайшей возможностью побыть с нею наедине.
– Как там бедняжка Нэнси? – спросил Хью, когда Тедди вернулся в Лисью Поляну.
– Держится, надо полагать, – ответил Тедди. – Но меня к ней не пустили. Кажется, мы вступили в войну?
– К несчастью, да. Пойдем в «роптальню», Тед, выпьем чего-нибудь.
«Роптальня» служила для Хью местом уединения и защищенности; попасть туда можно было только с его ведома.
– Да поживее, – добавил Хью, – пока мама тебя не увидела. Наверняка разволнуется. Она тяжело восприняла последние новости, хотя и знала, что война неизбежна.
Тедди толком не понимал, почему предпочел не выслушивать объявление войны. Может, просто потому, что солнечным воскресным утром куда приятнее было выгулять собаку.
Из тяжелого хрустального графина, который хранился в «роптальне», Хью налил два стакана хорошего виски. Чокнувшись с сыном, он провозгласил: «За мир!», хотя Тедди ожидал, что тост будет за победу.
– Ты уже решил, как поступишь? – спросил Хью.
– Нет еще. – Тедди пожал плечами. – Скорее всего, на фронт пойду.
– Надеюсь, не в пехоту? – нахмурился отец.
При мысли об окопах его черты исказились невыразимым ужасом.
– Я подумываю насчет авиации, – сказал Тедди.
Если честно, до разговора с отцом он ни о чем таком не думал, но теперь ощутил, что дверца клетки распахнулась и тюремная решетка рассыпается в пыль: он был практически свободен от оков банковского дела. А кроме того, свободен (и только что это осознал) от перспективы жить в пригороде и растить детей, которые могут оказаться «весьма неразвитыми». Свободен даже от упряжки семейной жизни. Ему представились золотые подсолнуховые поля – монолиты цвета, горячие ломтики солнца.
Тедди переживал: неужели Франция поддастся злым чарам Гитлера? Но успокаивал себя: нет, ни за что.
– Буду пилотом, – сказал он отцу. – Хочу летать.
Из-за объявления войны задержался воскресный обед. Сильви была в саду, где ее и нашел Тедди: она все еще рвала мяту для приправы к ягненку. Мать показалась ему мрачной как туча, но не слишком взволнованной.
– Ты пропустил Чемберлена, – сказала она, выпрямляясь и растирая поясницу. (Мама тоже стареет, подумал Тедди.) – И надо думать, тебе тоже придется воевать, – добавила она, обращаясь к растерзанному пучку мяты, который сжимала в руке.
– Надо думать, придется, – ответил он.
Сильви повернулась на каблуках и в облаке мятного аромата прошествовала обратно в дом. У двери черного хода она помедлила и бросила через плечо, обращаясь к Тедди:
– Обед запаздывает.
– Мрачная? – чуть позже спросила по телефону Урсула.
– Как туча, – ответил Тедди, и оба рассмеялись: Сильви яростно ратовала за политику умиротворения.
Целый день все члены семьи перезванивались между собой, и Тедди уже начал всерьез уставать от вопросов о том, что он намерен делать: словно разрешение военного конфликта целиком легло на его плечи.
– Но ты у нас – единственный, кто годен к воинской службе, – сказала Урсула. – Что думаешь делать?
– Запишусь в ВВС, – лаконично ответил он. С каждым разом его ответ на этот вопрос звучал все тверже. («Как поступил бы на моем месте Август?» – думал он. Взрослый, его сверстник, а не Питер Пэн из опусов Иззи.) – Да и потом, я не единственный. А Морис, а Джимми?
– Морис увильнет от любой опасности, вот увидишь, – сказала Урсула. – Но Джимми, думаю… О боже, не могу представить Джимми с оружием в руках – для меня он еще ребенок.
– Ему уже почти двадцать, – с нажимом проговорил Тедди.
Обед прошел вяло. За столом их было всего трое (вместе с кухаркой Бриджет – четверо, но она не считалась). Ели ягненка с картошкой и каким-то вязким гарниром из стручковой фасоли со своего огорода, а потом Бриджет грохнула перед ними овальное блюдо с рисовым пудингом:
– Спасибо этим чертовым немцам – пудинг пересох.
– Зато теперь Бриджет сможет винить за все свои промахи кого-то еще, кроме мамы, – сказала Урсула, когда Тедди в телефонном разговоре передал ей эту фразу. – Знаешь, будет много крови, – с грустью прибавила сестра.
Казалось, ей стало известно очень многое. У нее, разумеется, «были источники», включая «мужчину из Адмиралтейства».
– Как твой коммодор? – спросил Тедди, понизив голос: Сильви находилась поблизости.
– Да все так как-то… Женат, – беззаботно сообщила Урсула.
«Не судите, да не судимы будете», – сказала она Тедди, когда посвятила его в свой роман. Тедди был поражен при мысли, что его сестра – гулящая, женщина на стороне. К концу войны ни мужчины, ни женщины его больше не поражали. Равно как и все остальное. Здание цивилизации, как выяснилось, было построено на зыбкой почве из песка и фантазий.
После обеда Хью и Тедди снова долго пили виски, а потом еще – перед ужином, и у обоих вид был весьма помятый, а ведь Тедди еще предстояло ехать в Лондон. «Утром опять в банк», – подумал он, но решил в обеденный перерыв найти военный комиссариат, чтобы записаться добровольцем, и этот мир, возможно, будет «перевернут», как пелось в старинной балладе, но уж точно сдвинется с места.
– Эта «баллада» выражала сетование, а не ликование, – сказала Урсула. Иногда она могла быть педанткой почище Нэнси. – Рождество погибло в битве при Нейзби. – Сестра на тот момент еще не стала пуританкой, но впоследствии на нее повлияла война.
Перед расставанием Сильви прохладно чмокнула Тедди в щеку и отвернулась, сказав, что не собирается говорить «прощай»: это звучало бы «слишком безнадежно»; впрочем, Тедди отлично знал, какую драму может разыграть его мать – ей только дай волю.
– Я еду поездом в девятнадцать двадцать, и всего лишь на Марлибон, а не в преисподнюю, – сказал он ей.
– Это пока.
Хью примирительно похлопал Тедди по спине:
– Не обращай внимания. Береги себя, Тед.
Это отцовское прикосновение стало последним.
Тедди в сумерках поплелся переулком на станцию и, только заняв свое место в вагоне второго класса, сообразил, что не из-за отцовского виски его так тошнит и лихорадит, а из-за коклюша Нэнси. Из-за проклятой болезни его потом с месяц не брали в армию, и даже когда он пошел на поправку и решил тут же завербоваться, ему велели выждать. Лишь в разгар весны сорокового года он наконец обнаружил на тумбочке в прихожей адресованный ему конверт. Тускло-желтый бланк министерства ВВС предписывал ему прибыть на собеседование, которое будет проводиться на лондонском крикетном стадионе. Однажды летом перед началом учебы в Оксфорде отец взял его с собой на стадион посмотреть первый показательный матч со сборной Индии. Тедди удивило, что из всех возможных мест именно это выбрали для его отправки на войну.
– Англия выиграла со счетом сто пятьдесят восемь ранов, – припомнил отец, когда Тедди рассказал ему о предписании.
«Интересно, сколько же ранов нужно, чтобы выиграть войну?» – гадал Тедди, склонный даже на этом этапе жизни к причудливым метафорам. Хотя на самом деле понадобилось ровно семьдесят два нот-аута (по количеству его боевых вылетов к концу марта сорок четвертого).
Когда Тедди возвращался на работу, в его походке чувствовалась какая-то новая легкость. Он остановился погладить греющуюся у стены кошку, приподнял шляпу перед элегантной женщиной, явно очарованной и улыбнувшейся в ответ (весьма заманчиво, особенно с утра). Остановился еще раз, чтобы понюхать гроздья поздней сирени, нависшие над садовыми оградами в Линкольнс-Инн-Филдс. Все-таки «слава и мечта» Вордсворта не совсем еще забыты, думал Тедди. При входе в банк на него внезапно повеяло знакомыми запахами полированного дерева и меди. «Нет, только не это», – подумал он.
Без малого два года спустя, когда на его форме появилась пара «крылышек» и обучение в Канаде по программе подготовки летного состава для войск Британского Содружества закончилось, Тедди вернулся из Нью-Йорка на борту «Куин Мэри».
Конец ознакомительного фрагмента.