10
Филю успокоил кусок лепешки с копченой олениной. Он бы так и стоял на подножке машины с разинутым ртом, но Пустой нырнул мимо него на центральное место и затянул помощника за пояс внутрь, а все понимающий Хантик сунул мальчишке в рот кусок лепешки. Конечно, горе от разрушения результатов долгого и тяжкого труда нельзя было восполнить лакомством, но Хантик, как и Пустой, знал: только работа отвлекает от горестных раздумий, а пережевывание тугих копченых волокон требовало немалого труда. Глотая слезы пополам с олениной, Филя посмотрел на Коркина, который ко всякой беде относился как к восходу и заходу солнца, потом перевел взгляд на Пустого, который словно и не был расстроен взрывом мастерской. Только губы его стали еще тоньше да глаза налились тьмой. Филя нечасто видел механика таким, не потому что у него до сего дня все получалось, а потому, что тот ни с кем не делился переживаниями, уходил в свою комнату, где часами иногда просиживал неподвижно, то стискивая голову ладонями, то соединяя пальцы. Порой Пустого настигали приступы боли, он опирался руками о стену, садился там, где стоял, и так скрипел зубами, что Филя готов был увидеть, как его благодетель обратится в чудовище, но все пока обходилось. Сишек как-то, в редкую минуту трезвости, обмолвился, что, если бы всякий в Разгоне так переживал сделанную им пакость, мир никогда бы не покинул благословенную землю. Филя, конечно, не понял насчет пакости, потому как не замечал за Пустым ничего пакостного, а что касалось ватажников, которых тот порубил в первый год его пребывания в Гнилушке, так они-то как раз пакостью и были. Те же рубцы на спине у Фили так и не рассосались полностью и вряд ли когда рассосутся, а за что ему доставалось, когда еще Пустого не было, когда он сам откликался на кличку Фи и ел то, на что и бродячая собака не посмотрит? За то самое – за нищету, за слабость, за бесполезность…
Машина медленно ползла по заросшему проселку. Лесовики в отсеке угрюмо молчали. Светлые редко выезжали к Стылой Мороси, Филя так и вовсе не мог припомнить, чтобы их вездеход куда-нибудь отправлялся, кроме как до Поселка и обратно. Так и стоял на приколе между казармой и лабораторией, пока тот же Пустой не разговорил Вери-Ка и не услышал от седого светлого жалобу на бесполезность техники. Впрочем, ездили светлые к Мороси или не ездили, но дорога в мелколесье еще угадывалась. Хантик говорил, что никто просеку в лесу не прорубал, пролетела какая-то ерундовина размером с трех лопоухих Ройнагов, если связать их в пучок, распылила какую-то гадость, а потом полосой шириной в двадцать шагов да на двадцать миль до самой ограды лес за неделю обратился в сухостой. А там уж хватило искры – выгорел шрамик в зарослях, и получилась дорога. Поначалу и сборщики, и охотники ее торили, а потом то один труп на ней нашли, то другой – так и вернулись добытчики на прежние тропы. Многим хотелось заполучить добытое в Мороси, да только не многим хватало смелости за ограду шагнуть. Куда как проще казалось пустить стрелу в спину да обобрать старателя.
Филя поежился. Несколько раз к Пустому приходили жители лесных деревенек. Поселковых они таились, прошмыгивали в мастерскую уже в сумерках, но в каморку к Пустому не поднимались: он их всегда ждал внизу. Там и происходил или разговор, или обмен, или какая покупка. Иногда Филя сталкивался с незнакомцами в проходе и всякий раз с трудом сдерживал дрожь. Он не встречал совсем уж переродков, о которых иногда вполголоса говорили сборщики, но и те врожденные увечья, что замечал глаз на лицах ближних лесовиков, спокойствия ему не добавляли.
– Этих людей следует жалеть, – объяснил ему как-то механик. – Они обречены. Конечно, если их уродства не сгинут в потомках. Но дело ведь не только в рассеченных губах, в отсутствии нижней челюсти или нёба. И уж тем более не в неправильных ушах, губах, носе, глазах. Почти все они постоянно испытывают физические неудобства и страдания, а некоторые так и постоянную боль. Подумай об этом. И не забывай о том, что «жалеть» не значит «не опасаться». И об этом подумай.
Филя думал постоянно. Особенно когда видел, какие диковины иногда приносят сборщики из Мороси. Некоторые из них, те, что побойчее, даже хвастались, что в Мороси какая железка за неделю в прах обращается, а какая хоть сто лет пролежит в воде – а все одно как новая будет. Мальчишка гладил стальные детали, удивлялся затейливому устройству странных механизмов и думал, что если те люди, которые могли изготовить подобные чудеса, были недостаточно мудры, чтобы уберечь Разгон от страшной беды, так чего тогда требовать от нынешних лесовиков?
Вездеход полз медленно. Вскоре солнце поднялось и стало светить странному разномастному отряду, забравшемуся в подарок светлых, в спину, отчего никак не удавалось разглядеть, стоит ли дым над разрушенной мастерской или нет. Впрочем, чему там было гореть-то? Все более или менее ценное Филя собственноручно отправил в подвал. Пустой в итоге даже оставшиеся глинки велел туда спустить, циновки с полов собрать. Прошелся потом по каморкам, в этом Филя не сомневался. Тогда что там могло взорваться? Один раз Пустой, который поручал снаряжение патронов только Филе, показал ему, что будет, если он ненароком ударит по капсюлю или еще какую искру организует. Возле мастерской стояла ржавая железная бочка, в которой Сишек сжигал мусор. Пустой бросил на угли патрон, снаряженный картечью, и тут же затащил мальчишку за шиворот за угол. Бабахнуло так, что у Фили заложило уши, а бочка с одной стороны получила порцию свежих дыр. Филя урок усвоил хорошо, а потом и вовсе привык к взрывам, потому как Пустой начал выплавлять начинку из тяжелых железок, которые ему приносили сборщики и которые он называл «снаряды», и пробовал эту начинку, начиняя ею ружейные гильзы и испытывая их на стальных трубах разной толщины. Однако, подумалось Филе, и всей выплавленной Пустым взрывчатки не хватило бы, чтобы два этажа мастерской взлетели и сложились грудой обломков. Значит, бывает и другая взрывчатка? И кто же ее тогда заложил?
Филя вспомнил быстрый взгляд Пустого, который тот обратил на разместившийся в отсеке отряд, и обернулся сам. Неужели механик заподозрил кого-то? Более или менее спокойными выглядели трое: Хантик, который, поместив под локоть темного молельного истукана, копался в своем мешке, дремлющий старик-отшельник и свернувшийся у его ног Рук. Сишек крутил головой и раздувал ноздри, явно подумывая об очередном глотке чего-нибудь покрепче. Файк, обхватив плечи руками и закрыв глаза, с трудом сдерживал дрожь. Рашпик вдвигал и выдвигал из ножен короткий нож и надувал щеки. Только Ройнаг храбрился. Он держал между ног не выданную Пустым, а собственную, добытую в Мороси трехстволку и, выпятив грудь, гладил ладонью цевье, замки, тяжелый приклад. Серьезнее оружие было только у Коркина. У Файка и Рашпика на груди висели обыкновенные дробовики, а Сишек вообще обошелся выточенным из обломка рессоры тесаком. Зато Хантик приготовился к войне обстоятельно. Филя точно помнил, что Пустой Хантика не вооружал, но из мешка у того торчали сразу две рукояти. Правда, к какому оружию они были приделаны, Филя так и не понял. Он сунулся к своему мешку, который или Сишек, или Хантик сунули под переднее сиденье, и с облегчением нащупал в нем пружинный самострел с запасом болтов и короткий дробовик. У Пустого было кое-что и посерьезнее, но хранилось оно в отдельных отсеках.
– Файк, – с подозрением спросил Филя, – что трясешься? Никогда ведь еще не добирался с таким удобством до Мороси. Ни тебе опасностей, ни гнуса. Отдыхай.
– Он всегда трясется, сынок, – отозвался Хантик. – Морось всякого ломает, но первую пленку Файк хуже всех проходит. Откачивать его придется потом. Об этом все сборщики знают.
– Откачаем, – буркнул Рашпик. – Посмотрим, Хантик, как ты пройдешь первую пленку. Зато потом без Файка никуда. У него чутье!
– У меня тоже чутье, – проскрипел Хантик. – Как знал, что мастерская бабахнет. Вот словно задницу пекло. Усидеть не мог. Пустой! Это не ты ее приговорил?
– Нет, – отрезал Пустой.
– Ну не ты – значит, не ты, – согласился Хантик и опять вернулся к своему мешку. – И то правда – чего тебе ее приговаривать? Орда пришла и ушла, так хоть вернуться было можно, а теперь-то, если в пару рук, – развалину и за пару месяцев не разгребешь. А там ведь еще и твои люки да двери. Нет, удовольствие не для меня.
– Нечего там больше делать, – проворчал Сишек. – Вот прикинь, Хантик, кто будет мое пойло покупать? Народ вывели, все смысл потеряло. Ну поставишь ты трактир, и что? И истукана своего куда денешь? Теперь перед ним некому будет не только монетку оставить – ладони у груди соединить!
– Ничего, Сишек, – заскрипел Хантик. – Вернемся с тобой вдвоем, разгребем развалины. Я поставлю трактир, ты – бродильню. Буду покупать у тебя пойло, а ты будешь приходить ко мне его пить. Как думаешь, долго так протянем? И у кого барыш больше случится?
– По-любому у тебя, Хантик, – хмыкнул Рашпик. – Это уж точно. Вот я всякий раз дивлюсь: вроде ты и не дуришь никого, и слово держишь, а монета все одно к тебе в прибыль сыплется. Как так?
– Истукан за него хлопочет, – отозвался Ройнаг. – А ты думаешь, чего он с собой его тащит? Другой бы на месте нового вырубил, а Хантик за старого держится.
– Дурак ты, Ройнаг, – пробурчал Хантик и погладил деревянную плашку, на которой едва были намечены линии глаз, носа, рта, сложенные ладони. – Нового вырубить легко, а кто его намаливать будет? Может, мы и живы только потому, что я эту деревяшку сберег?
– Мы живы потому, что Пустой мастерскую построил, – заметил Рашпик.
– Не обольщайся, – хмыкнул Хантик. – Слышал, что брат вождя кричал? Если Файк, конечно, правильно перевел. Ну так вроде и Ройнаг немного по-ордынскому разумеет? В орду механика приглашал. Думаю, что насчет базы – ерунда. За Пустым орда шла. Он ведь, помнится, некогда посланников их подрубил? Ну и Поселок заодно подгребла под себя.
– А ты хотел, чтобы я кланялся им? – бросил через плечо механик.
– Уж не знаю, – проворчал Хантик, – а вот тому, что ни деток, ни жены не имею, радуюсь.
– Что же делать-то? – встревожился Рашпик. – Орда ведь тогда за Пустым и в Морось пойдет. Может, нам разбежаться?
– Может быть, – отозвался механик. – Увидим. Впрочем, особо нетерпеливые могут разбегаться уже теперь.
– Погожу пока, – решил Рашпик. – Будет догонять – тогда и поговорим.
– Не догонит, – уверенно заявил Ройнаг. – Что там их лошади? Они еще на первой пленке завязнут. Я уж не говорю, что там дальше в Мороси на этот случай имеется. Опять же с нами Хантик с истуканом.
– На себя больше надейся, – заскрипел трактирщик. – Мы все дети одного бога. Не рассчитывай, что отец возьмет сторону одного из сыновей, если один будет убивать другого.
– А мне кажется, что бог уже взял сторону ордынцев, – вздохнул Рашпик.
– А мне кажется, что сторону светлых, – поморщился Сишек.
– Если возле дома трава в рост? – вдруг подал голос отшельник. – Если куры мертвы, собаки ушли в лес, кошаки не сидят на крыльце? Если крыша рухнула, не говорю уж вовсе сгорела, – что скажем о хозяине дома?
– О хозяине? – удивленно пожал плечами Ройнаг. – Нет в доме хозяина. Помер, ушел.
– Или пьян, – толкнул локтем Сишека Рашпик.
– Вот посмотри вокруг, – отшельник покосился в окно, за которым тянулся чахлый перелесок, – вспомни, что стало с Поселком, и ответь сам себе: есть бог на этой земле или нет его?
– Ерунду мелешь, старик, – обнажил в усмешке желтоватые зубы Хантик. – Люди – не трава и не куры, и бог – не скотник. Он тебя потом спросит, а покуда забавляйся.
– Потом и поговорим, – вновь прикрыл глаза отшельник и пробормотал чуть слышно: – А пока я, так и быть, позабавлюсь.
Филя не мог отвести от старика глаз. Что-то переменилось в нем после того долгого разговора с Пустым. Перестал отшельник прятаться под капюшоном, перестал то и дело кривить губы в усмешке – и одновременно с этим наполнил самого себя каким-то напряжением.
– Внимание! – Пустой остановил вездеход у серого валуна, который едва выглядывал из-под кудрей мха. – Запоминаем правило, которое, надеюсь, поможет нам выжить. Пока мы в машине, слушаем меня или старшего, если я отошел. Но в любом случае кто-то – я, Филипп или Коркин – должен оставаться за управлением машины. Нет меня – Филипп. Нету Филиппа – Коркин. Если уж и Коркина нет – тогда Хантик. Правило второе – двери в машине всегда закрыты. Надо войти-выйти – старший открывает дверь и тут же ее закрывает. Если погрузка-выгрузка – один сразу перебирается на крышу машины и смотрит по сторонам. Оружия из рук не выпускать. Понятно?
– Понятно, – буркнул Хантик, – а если по нужде отойти надо?
– Все так же, – ответил Пустой. – Филипп, действуй.
Пустой открыл левую дверь и выпрыгнул из машины.
– Ройнаг! – тут же заорал Филя, открывая заднюю дверь. – Наверх! У остальных есть пара минут. Коркин. Зверь твой убежит – никто ждать его не будет!
– Не убежит, – забеспокоился Коркин. – Филя, с кем это разговаривает Пустой?
Филя обернулся и в самом деле заметил, что возле Пустого, который отошел к валуну, как из-под земли вырос невысокий, но крепкий широкоплечий человек. У него были крупные черты лица, разве только губы складывались в тонкую упрямую линию. На абсолютно лысой голове был повязан платок, на плече висело длинное причудливое ружье со сложными прицельными приспособлениями. На поясе поблескивал странный нож с зубчатой отсечкой напротив лезвия.
– Это Горник, – прошептал Филя. – Самый лучший охотник и сборщик в Мороси. Не слышал, что ли, о нем? Ну точно, он ведь валенки не носит. Да и в Поселке редкий гость. В мастерскую выбирался раз в месяц, не чаще, но если уж приносил что-то, так приносил.
Пустой ударил Горника по плечу, тот кивнул, повернулся и словно растворился в невысоком, едва по грудь Пустому, кустарнике.
– По местам, – бросил механик, возвращаясь в кабину, окинул взглядом отсек, дождался, когда Хантик заберется внутрь, скользнет в люк Ройнаг, перевалится, пыхтя, через задние лепестки вездехода Рашпик, коснулся плеча мальчишки: – На будущее, Филипп. Орать не нужно. Ор действует только тогда, когда используется редко. Говори тихо. И чем тише будешь говорить, тем лучше тебя будут слушать. Понял?
– Понял, – прошептал Филя.
– Вот-вот, – обиженно прогудел Ройнаг. – А то сразу: «Ройнаг! Наверх!» Не можешь забыть мне приклеенной тарелки?
– Давай, парень, – подтолкнул Филю Пустой. – До Мороси где-то с миль пять. Кое-что я тебе уже объяснял, садись за управление. Посмотрим, на что ты годен.
Филя с трепетом уселся на центральное кресло, нащупал ногой педали, которыми Пустой заменил сенсоры, вцепился в рулевое колесо.
– Спокойно, – ободрил его Пустой. – Двигатель не глушили? Не глушили. Ставь правую ногу на левую педаль. Про левую ногу вообще пока забудь. Теперь тяни колесо на себя. Слышишь щелчок? Переноси ногу с левой педали на правую и легонько дави. Давай-давай, не стесняйся.
Филя надавил на стальной прямоугольник и почувствовал, как огромная машина оживает под ним. Восторг охватил мальчишку! Он нажал сильнее, и вездеход двинулся с места.
– Я не верю собственным глазам! – пролепетал Ройнаг за спиной мальчишки.
– Напрасно, – пресек развязный тон сборщика Пустой. – Хотя в Мороси, я слышал, разное бывает.
– Разное, – прошептал продолжающий дрожать Файк. – Часто глазам надо верить в последнюю очередь. Чего новенького сообщил Горник? Если, конечно, это не секрет.
– У Горника всегда одни секреты, – захихикал Хантик.
– Секреты есть у каждого, – согласился Пустой, продолжая следить за действиями Фили. – Но не в этот раз. Горник обошел все лесные деревни и заимки. Предупредил лесовиков. Они решили пережидать орду на окраине Мокрени.
– В Морось, значит, не хотят? – растянул губы Хантик.
– Они привычны к ядовитому туману, а лошади ордынцев его не перенесут, – отрезал Пустой.
– Жаль, что я не привычен к ядовитому туману, – вздохнул Хантик. – А Горник что же?
Механик не ответил.
– Значит, все-таки пойдет орда в Морось? – пробормотал вдруг Коркин.
– Думаю, да, – ответил Пустой.
– А какая она, Морось? – спросил Коркин.
– Глаза протри! – захрипел, забился в спазмах Файк. – Вон она. Перед тобой.