Гущина Зинаида Петровна
Отрезала от него кусочки, варила суп и кормила им остальных детей
Зинаида Петровна Гущина родилась в Ленинграде в 1924 году. Закончила Свердловский педагогический институт, 55 лет проработала в школе учителем истории. Имеет звания «Отличник народного просвещения», «Ветеран труда», «Ветеран атомной энергетики и промышленности», награждена медалями «За доблестный труд» и «За трудовую доблесть». Она не только сохранила детские и юношеские воспоминания о войне, но и собирала исторические материалы: фотодокументы, карты военных действий на Ленинградском и других фронтах, таблицы норм блокадного хлеба по годам и месяцам и многое другое. У Зинаиды Петровны собраны тематические альбомы о довоенной жизни семьи, о военных годах и другие. Но самое большое впечатление произвела на нас ее рукописная книга, которая называется «Десять чудес», где она рассказывает о десяти чудесах своей жизни и утверждает, что в жизни каждого человека должно быть хотя бы одно чудо.
Главный план Гитлера состоял в том, чтобы взять Москву и Ленинград, поэтому большая группа войск вышла к Финскому заливу, заняла Ладожское озеро. Они перекрыли все железные дороги, а на севере союзники немцев финны перекрыли и водные пути. Получилось так, что немцы отрезали нас и с юга, и с севера, и с суши, и с воды, тем самым взяв Ленинград в кольцо, которое сомкнулось 8 сентября 1941 года. Гитлер надеялся, что этой блокадой, этим кольцом, сквозь которое, как он говорил, даже птица пролететь не сможет, заставит ленинградцев от голода сожрать самих себя. Кроме этого шли непрерывные бомбежки и обстрелы.
Город защищали бойцы Ленинградского и Волховского фронтов. Они пытались прорвать блокадное кольцо около Шлиссельбурга, и там происходили самые кровопролитные бои. Мне кое-что рассказывал муж: войска Волховского фронта пошли в наступление, пытаясь прорвать блокадное кольцо, но сил не хватало. Командир предал нас и наше дело, перешел на сторону немцев, и бойцы стали отступать. Там было одно местечко, оно называлось Мясной Двор. Фашисты стреляли в наших в упор, и там полегло просто неимоверное количество солдат. До сих пор по всей Ленинградской области, вокруг этого местечка, в лесах и в болотах лежат их останки.
Попытки прорвать блокаду и в 1941, и в 1942 годах были безуспешны, но, наконец, в 1942 году по Ладожскому озеру была проложена Дорога жизни, которая дала возможность хоть какой-то связи с внешним миром, и в Ленинград стали привозить продовольствие. В 1943 году блокаду частично прорвали, но только 27 января 1944 года блокада была снята окончательно.
Отец был мобилизован, а все, кого по каким-либо причинам не взяли на фронт, записывались в добровольные отряды народного ополчения. Остались мама, я, двенадцатилетняя сестра и младшенькая Вика, ей тогда было 2 года.
Наша семья жила при Военно-медицинской академии, тогда все клиники были превращены в военные госпитали. Нам повезло, поскольку в клинике было электричество и работал водопровод. В других домах не было ни электричества, ни воды, воду брали на Неве, а когда река замерзла, делали проруби и везли воду домой на санках или несли ведра в руках. От усталости, от холода люди часто падали, вода расплескивалась, и приходилось возвращаться обратно к проруби.
Дрова в Ленинграде были на вес золота, печи топили и книгами, и бумагой. Но самым страшным был голод. Передать эти ощущения просто невозможно: утром открываешь глаза, и тут же начинает ныть в животе. Затем это ощущение нарастает, и появляется ноющая, непрекращающаяся боль, будто какой-то зверь когтями рвет. Многие люди сходили из-за этой боли с ума. Постоянно старались хоть что-нибудь съесть, наполнить желудок. Если есть кипяточек – уже хорошо, выпьешь и чувствуешь, как он внутри все заполняет. Еды, после того как сомкнули кольцо блокады, не осталось. Хлеб давали только по карточкам, и его было очень мало. Все наше питание составляло лишь 600 грамм хлеба. Чего только в него не подмешивали для веса! Были карточки и на другие продукты. Я плохо помню, кажется в июле или в августе 1941-го еще выдавали какую-то крупу, но после 8 сентября уже питались только хлебом. За ним нужно было идти с карточками в магазин. К прилавку, где резали хлеб, стояло две очереди: взрослые с карточками и дети. Когда хлеб отрезали, от куска падали крошки, и дети подцепляли эти крошки пальцами и ели. Один свою крошку получил – пропускает следующего. Люди умирали от голода, их лица и тела сначала распухали, а потом высыхали.
А вообще в Ленинграде творились жуткие вещи. Мне рассказали один случай: в городе жила семья – мать с детьми. У нее умер грудной ребенок, а было очень холодно, и мать положила его между окон, как в холодильник. Потом она отрезала от него кусочки, варила из них суп и кормила им остальных детей.
Ночи были бессонные – постоянные обстрелы не давали заснуть. Отец перенес наши кровати в коридор, и во время бомбежек все бежали в бомбоубежище. Чтобы добежать до бомбоубежища, нужно было перейти двор, а затем спуститься по лестнице в госпитале. Обстрелы, наоборот, пережидали в доме. Иногда ночью я просыпалась от ужасного свиста. Звук все нарастал и нарастал, а я лежала и слушала – если звук начинает затихать, значит, снаряд перелетел. И только после этого успокаивалась и засыпала.
Запомнились и другие случаи. Фашисты не только обстреливали нас, но и занимали наши радиоканалы и вещали свою информацию. Они пускали пластинки с нашими артистами и говорили, что те перешли на их сторону. Предлагали нам сдаваться, иначе, мол, перемрете там все от голода. Где-то в начале ноября, когда снег тонким слоем лег на землю, я вышла в магазин за хлебом с моей маленькой сестренкой Викой. Весь двор был усыпан листовками, на которых русскими буквами было написано: «Мир измученной родине! Мир измученной родине!» А дальше обращение к нам: «Ленинградцы, вас предали большевики! Вы все умрете! Сдавайтесь!» Но самое ужасное, что они стали сбрасывать нам хлебные карточки. Ведь что сделает тот, кто найдет хлебные карточки? Конечно же, побежит получать по ним хлеб, а потом кому-то может не достаться вовсе. Потом к нам пришли женщины из ЖЭКа и попросили всех прийти в ЖЭК со своими карточками. На карточки поставили большие печати, на которых было написано «Перерегистрировано», и потом получить хлеб можно было только по ним.
В нашей компании были мальчишки, и как-то раз они сказали, что больше не будут бегать в убежище, а сделают свой окоп. Вырыли, обложили его досочками, сделали дверь, замок повесили. Тогда был только сентябрь 1941 года, и над ними все смеялись.
Фашисты были очень пунктуальны, начинали бомбардировку ровно в 19.00. Звучал сигнал тревоги, я хватала двухлетнюю Вику, сумку с карточками и бежала через двор в убежище. Как-то к нам тогда приехала бабушка, тогда в сентябре еще ходили трамваи, и она приехала на самом последнем. Начался налет, и бабушка с моей двенадцатилетней сестрой остались дома, а я с Викой на руках побежала в убежище. Из клиники туда спустились все раненые, способные ходить, и медперсонал. Стояли лавки, и люди сидели. Ну вот мы сидим, Вика бегает где-то вокруг меня, а я разговариваю с подружками. И вдруг земля под ногами затряслась, коридор стал наполняться пылью. Все побежали к двери, а я наперерез – искать Вику. Кричу ей: «Вика! Вика!» – ведь ее могли затоптать. И тут вижу, что она сидит на скамейке. Я к ней побегаю: «Вика, ты?» – а она мне таким слабеньким голосочком: «Я…» Я взяла ее на руки и побежала к двери. Пыль забивала нос, рот, глаза, наконец мы выбрались наружу. Господи, как же было страшно!! Прожекторы горят, бомбы свистят, в небе самолеты летают, непонятно, где наши, а где немецкие. Просто ад какой-то!!
И я вспомнила про окоп, который вырыли мальчишки. Со мной были мои подруги Женечка и Рая, я им говорю: «Побежали в окоп!» А мама с сестрой и с бабушкой вышли из дома намного позже меня, и их ударило взрывной волной от бомбы, но каким-то чудом они уцелели. Мы им крикнули: «Мы здесь, в окопе!» – и они тоже побежали к нам. О, боже, так страшно было! Потом все кончилось, немцы улетели. Они всегда больше всего бомбили один район, поскольку там были клиники и госпитали.
Когда ленинградцы стали умирать, мертвых увозили на кладбище. Возили в основном на санках, и то только те, кто еще мог ходить. Потом, когда не стало сил возить на кладбище, тела так и оставляли на улице. Умирали целыми семьями. По домам стали ходить специальные команды, которые вывозили мертвых и хоронили их в общей могиле. Сначала их вывозили к самому близкому кладбищу, потом сделали братское захоронение – сейчас это мемориальное Пискаревское кладбище, где покоятся почти 500 тысяч погибших. Могилы там идут рядами: один ряд – 1941 год, второй – 1942-й, третий – 1943-й, четвертый – 1944-й. Могилы безымянные, просто плиты и указан год. На этом кладбище хоронили не только ленинградцев, но и защитников города, павших солдат, которых привозили сюда с мест боев.
Мои подруги Рая и Женя рассказали мне страшный случай. Когда показывают документальные фильмы о блокадном Ленинграде, там часто появляется такой кадр: две девочки тянут сани, а на них лежит покойник. У моих подруг не было матери, они жили с отцом, он работал в гараже. Зимой он умер. Рая и Женя вытащили его труп на улицу к подъезду, а сами пошли в гараж просить, чтобы ему сделали гроб. В гараже его очень любили и отказать девочкам не могли. По городу ходили команды, которые собирали покойников, и, пока девочки бегали, их папу увезли. Они пошли обратно и видят, едут сани, а с них свисает рука в отцовском кителе. Девочки прямо на колени встали: «Отдайте нам папу!» Надо было все трупы с саней снимать, их отец лежал практически в самой середине. Рая с Женей долго умоляли, плакали, наконец кто-то сжалился, и девочкам отдали их отца. Они опять потащили его к подъезду и приковали на ночь цепью, а наутро принесли гроб. Девочки положили в него труп и довезли своего папу до кладбища на санях.
Чтобы спасти людей, во второй половине ноября было принято решение проложить дорогу по льду Ладожского озера, ленинградцев стали эвакуировать из города на грузовиках. В январе 1942 года наша семья тоже уехала. Мы ехали на грузовике, почти ничего не было видно, слышен был только треск льда. Мы были все закутаны в одежду и одеяла. На той стороне озера стоял наш полк. Нас привели в деревянный дом, там стоял стол, на столе – алюминиевые миски, и в этих мисках был налит суп из конины, горячий, с кусками жилистого мяса. Ой, как мы на этот суп набросились! Как будто ничего вкуснее никогда не ели!
Потом опять сели в грузовики, и нас повезли к железной дороге. Ехали в товарном поезде, в вагоне, как заходишь, был такой маленький проход и нары с обеих сторон – сколько людей в вагон влезло, столько и ехало. Мы поехали к маминой сестре в Свердловск. Поезд то едет, то останавливается, нет ничего вокруг, а он стоит. Вдруг дернулся, поехал. И вот на одной из остановок мать одной из семей решила сходить за кипятком на станцию, а поезд взял да и поехал. И она осталась там! У нее было три дочери, и моя мама забрала этих девочек к нам. Мы должны были добраться до Военно-медицинской академии, но не доехали, потому что одна из этих девочек заболела дизентерией.
Нас высадили на станции Зуевка, дали лошадь и сани, чтобы мы смогли доехать до деревни. И вот мы едем, а наша маленькая Вика взяла да и выпала по дороге. Мы едем, едем, мама говорит: «Где Вика?» – а ее нет. Мы остановились и побежали ее искать. А Вика лежит и даже не откликается, от голода сил совсем не было. Подняли ее и поехали дальше. Ну вот, приехали в деревню и жили там недели три или четыре, там каждую семью подселяли в какую-нибудь избу к хозяевам.
Мама тех трех девочек, что ушла за кипятком, потом нас нашла. Она все-таки доехала до этой академии, и там ей сказали, что нас там нет. Она поехала обратно тем же маршрутом, спрашивая про нас у комендантов каждой станции. Наконец она добралась до станции Зуевка, и там комендант сказал, что мы уехали в деревню Терехи. Как-то утром моя мама говорит: «А я, ребятки, сегодня сон видела, как будто бы Марья Арсентьевна к нам идет». И действительно через день или два она дошла.
Когда мы поехали в Свердловск, комендант этой станции сказал: «Скоро поезд подъедет, ждите, сами найдите себе места и устраивайтесь». Мама сказала мне стоять с Викой, а она пойдет искать место, а затем вернется за нами. Я стою на платформе, жду, а поезд тронулся. Платформа уже пустая, мамы все нет. Мимо меня шел последний вагон, в котором обычно сидит кондуктор, в этот вагон я и села. Вышла я на следующей станции и там нашла маму. А вы представляете, если бы я осталась в Зуевке?
Мы ехали в Свердловск с ленинградцами. На них было страшно смотреть, они все молчали, смотрели в одну точку, будто не видя. Как остановимся на какой-нибудь станции, они бежали на платформу, обменивали свои вещи на еду. Потом они возвращались и начинали молча кушать. Покушают и опять молча сидят. На их лицах не выражалось никаких чувств, никаких эмоций – ничего, но после того, что они пережили, они не могли выглядеть иначе. Мы-то целый месяц прожили в деревне и как-то уже отошли от этого состояния.
В Свердловск мы приехали почти летом. Я пошла в 10-й класс, после окончания школы училась в институте и работала в школе учителем истории. Потом, когда я окончила институт, из специальностей учителя русского языка, литературы и истории я выбрала историю.