Гончаренко Лариса Ивановна
Отец сказал, что у нас страшнее, чем на фронте
Многие не верят, что мы пережили в блокаду такое. Внучка меня спрашивает: «Ну как же так, бабушка, что совсем нечего было есть? Как же вы жили?» Вот так и жили. Вам, молодым, этого не представить. Недаром говорят, что нигде, кроме Ленинграда, не было такой блокады.
У меня есть дача в Мельничном Ручье, еще 40-х годов. Мы ее строили всей семьей, купили сруб и все там делали. Когда началась война, мы все были там и узнали о блокаде где-то в 2 часа. Дети воспринимают все совсем по-другому, поэтому мы поняли только, что родители плачут. Быстро собрались и вернулись в Ленинград. Тогда думали, что война закончится быстро, что мы их шапками закидаем, а оказалось все не так.
Помню, всех детей собрали в школе, нас с братом тоже, и повезли в город Боровичи Новгородской области. Там нас с братом хотели разделить, но я так плакала, что мне разрешили поселиться вместе с мальчиками. Мы спали на матрасах на полу в школе. Голода как такового еще не было. Брат был на три года старше меня. Он писал письма маме, рассказывал, как нам здесь плохо. В итоге она забрала нас из Боровичей обратно в Ленинград. Состав, который шел за нами, разбомбили, а мы как-то успели проскочить.
Мы жили в коммунальной квартире на Петроградской стороне, на Мичуринской улице, дом 19. Бомбежки были жуткие. Сначала мы спускались в бомбоубежище, в подвал нашего дома. Он был кирпичный, там хранился уголь и находились котлы парового отопления. Туда мы отнесли старые кровати и спускались при бомбежках. Сначала это все было в новинку, брат бегал на крышу и собирал осколки от снарядов. А когда стало часто засыпать подвалы, ведь снаряд или бомба обрушивает здание, подвал становится могилой, мы уже никуда не стали уходить. Все окна были закрыты, завешены одеялами, электричества не было, жгли коптилки, топили печку. Кухня была большая, метров 12 – 14, там стояло две кровати. Мы с мамой спали на одной кровати, на второй – соседка со своей дочкой. У соседки был сын такого же возраста, как мой брат, он спал на кухонной плите.
Дверь в квартиру не закрывали, никто ни на кого не нападал, но иногда ночью мы слышали какие-то крики, как будто кто-то за кем-то бежал…
У одной соседки пропала дочка, не пришла домой. Ей, наверное, было лет 12, куда она пошла – не знаю, но не вернулась. Видимо, в каком-то районе была бомбежка, и она под нее попала.
Отец ушел в народное ополчение добровольцем 29 июля. Брат ездил к нему в воинскую часть. Электрички ходили только до Ржевки, а дальше надо было идти пешком. Солдаты нам очень сочувствовали и передавали кто что может. Помню, нам брат привез хлеб.
Однажды отец приехал с фронта домой, и как раз началась бомбежка. Он лег и мы тоже, я с одной стороны, брат с другой. Отец сказал тогда, что у нас страшнее, чем на фронте, потому что, когда идет наступление, ты знаешь об этом, а когда бомбежка начнется, мы не знали, были слышны одни завывания сирены, а они шли все время.
Помню, мы брели мимо разгромленного Народного дома. Как там было страшно! Мама думала, что я тронусь умом, – везде лежали трупы, у кого оторвана рука, у кого нога. Ребенку это все было очень тяжело видеть.
Рядом с нами была булочная, туда свозили трупы. Я видела, как из нее выносят трупы и грузят в машину. Тела были раздетые, их грузили как дрова.
Мне тогда было 9 – 10 лет. Мама надевала мне на ноги сапожки и папины валенки, на зимнее пальто повязывала платок… я выглядела как маленькая старушка. А брат все время лежал. Мама думала, что он умрет, мальчики менее закаленные.
Мама пошла работать нянечкой в госпиталь, ухаживала за ранеными. А мы с братом там пели. Солдаты нас угощали кашей. Видимо, вспоминали, что у них где-то тоже есть дети…
Все время хотелось есть, мы все думали о том, что, когда кончится война, мы наедимся хлеба! Почему именно хлеба, не знаю. Когда дома еще были какие-то запасы, то такого мы еще не ощущали, а уж когда началась блокада, ощутили полностью. У меня была детская карточка, на нее давали продукты получше, даже шоколад, толстый маленький кусочек.
Хлеба давали по 125 грамм, это кусок приблизительно с палец толщиной, полкирпичика, он был черный, с шелухой от овса. Потом, когда паек увеличили, хлеб стал получше. Мы ставили самовар, наливали в кружку кипяток и бросали хлебушек туда.
Когда ходили за хлебом, его надо было сразу брать с прилавка, иначе украдут. При мне мальчишка схватил кусок и тут же засунул в рот, его бьют, а он хлеб жует. Это был нехороший поступок, но он собой не управлял, им руководило внутреннее состояние голода, он хотел есть, и в данном случае ему было неважно, что он у такого же, как он, крадет.
Пойдем с братом за хлебом – разделим маленький кусочек пополам, чтобы тут же съесть. Голод – страшное дело, все время, постоянно хотелось есть. Мы ходили в парк, собирали траву, лебеду, она сладкая. Мама делала что-то из кофейной гущи, из столярного клея варили студень. Отец закончил Лесохозяйственную академию, работал на предприятии, и мы с мамой ходили туда и просили, чтобы нам дали клея. Мама где-то доставала дуранду – ее лошадям дают, – у меня потом температура поднялась. Важно, чтобы что-то было во рту. Это ощущение осталось надолго, и поэтому нам и сейчас надо обязательно знать, что и на завтра, и на месяц вперед у нас есть еда.