Ближе, чем космос. Остаточные явления (Дмитрий Беловолов)

© Дмитрий Беловолов, 2017

ISBN 978-5-4485-0208-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Родился я в день весеннего равноденствия. Тот день пахнул манной кашей, и озорные воробьи собирались в серые группировки, чтобы урвать у неба и земли положенную порцию весны. В детском саду воспитатели рекомендовали моим родителям отдать меня в художественную школу, но из-за стеснительности я отказался. Зато я окончил школу №13. Она отличалась от всех дерзким нравом и способностью вдалбливать любому учащемуся, даже дегенерату, что у него есть все шансы стать личностью. Год отучился в Выборгском авиатехническом колледже. Бросил и поступил в университет профсоюзов на искусствоведческий факультет. После двух с половиной лет обучения мне перекрыли кислород из-за не сдачи зачета по фортепьяно и выперли. Пошел работать на стройку. За 15 лет работы приобрел массу строительных специальностей. Одновременно писал картины. Учителей по живописи не искал, кроме старых и вымерших мастеров. С их подачи написал более 100 живописных полотен. Некоторые из них я здесь и представляю вашему вниманию

Остаточные явления

Двенадцать лет Питер мокнул на моих глазах. Каким-то чудом наступил август 2007 года.

Для всего этого мне нужны были стальные яйца. Совсем не те яйца перебирал я на ум, лежа в пастели, когда зазвонил телефон. Стал держать ответ перед лейтенантом Федоровым. Так он представился мне в начале нашей отчаянной беседы. Аж ухо вспотело.

Что ему до меня? Он хотел вывести меня на чистую воду. Да где ж ее найдешь?

«Приди, поговорим, Дмитрий, разберемся, что к чему» -говорил он ласково – «по телефону такие дела не делаются». И напоследок заключил в объятья: «Если ты не придешь, то окажешься в федеральном розыске. Так что думай». И я задумался.

Говорил ли мент с Лехой? Откуда он вообще мой номер узнал? Наверно Влад поделился. Последнее, что я слышал от Влада, было: «Я открыл тебе дверь, я ее и закрою». Сказал он это напряженным до усрачки голосом, соблюдая ритм и пунктуацию, с чувством собственного достоинства, которое претерпевало убытки. Мое же достоинство, этим самым было восстановлено. Вот уже лет семь прошло, как я связался со стройкой и меня каждый раз кидают подобные Владу уроды. Достало. Рано или поздно это должно было случиться. Я выдавил фурункул на своей заднице и возможно занес какую-то заразу, но справедливость восторжествовала. Я взял банк, сорвал Джек Пот и оказался в дамках. Пошли все жопу. И когда Леха спросил меня, после дела, на спуске в метро: «Что чувствуешь Димон?» – я ответил – «Свободу!». И Леха вытянул указательным пальцем вверх короткое слово: «Вот!». Так, с этим восклицанием в ушах, я и оказался внизу.

Последствия этой свободы я ощущаю до сих пор, а также чье-то пристальное внимание, как внимание только что зародившейся жизни, которой я стал отцом. Она, как целый мир обрушилась на меня, оголяя свои срамные места, и не понятно было, как она ко мне повернута передом или задом. Я только успевал спрашивать: «По большому или по маленькому? – но ничего не происходило. Запор правил на всю мою голову.

Я позвонил Сереге Бульёну, с которым когда-то работал. У него был опыт в схожем деле. Он выразил сомнение по поводу серьезности последствий этого дела для меня.

– Если бы что-то серьезное и было, то тебя давно бы уже взяли.

– Слушай, у меня кажется мания преследования, Серега.

– А, «манька»! Это да! Такое быть может! Если яйца стальные, то выдержишь.

Позвонил Лехе, узнать – на каком я свете. Леха сообщил, что можно приступать к другому объекту. Какой-то семье пожарников требовался ремонт. При встрече на объекте он сообщил, что Влад угрожал расправой с его семьей и прочее. Леха пригрозил ответным иском и тот замолк. Замолк не только Влад, но и сам Леха. Больше о нашем злоключении я от него не слышал. Добычу он взял себе, а я остался при своей седине и с новой подругой «Манькой». К концу недели я был выжат и высушен, как лимон на солнце. Должно быть, солнце меня только и преследовало, но тогда я был в тени собственных вероломных фантазий, с большими ушами хитроумного зверя. Нужна была разрядка, и закадычный друг пригласил меня на свадьбу. Там я изрядно накачался, но ситуацию бдил. И когда мне позвонил Леха, я был готов во всеоружии. Он спрашивал: где я и с кем, и на какой улице проживаю. Почему-то за столько лет нашего знакомства, на закате, он стал задавать удивительно нужные вопросы, которые обычно задают предрассветным похмельным утром в начале великой дружбы.

– Ну, отдыхай пока, – сказал Леха, и это «пока» не давало заснуть, растревожило и я стал подозревать его в чем-то нехорошем.

Через месяц я стал подозревать всех своих друзей, а еще через месяц весь город. Я залез на самый верх мачты, тонущего корабля и боялся слезть, а славный город Питер плыл предо мной, забрасывая меня ответами на мои глупые вопросы, о том призрачном мире, которому я был создателем.

Сосед Юра, у которого я снимал комнату, от чего-то грозился прибить меня топором. В приватной с ним беседе он поведал мне историю Гоголевского персонажа

– Так вот, – сказал подвыпивший Юра – тебя тоже съели…

– И что же мне с этим делать? —

– Искать новые дороги – ответил Юра и отрубился.

После его навещиваний стало совсем не в моготу. Земля поползла из под ног, а холсты из под рук. В это время я как-то умудрился написать две большие картины: «Разговор» и «Барбарис». Они исполнены в той самой экспрессивной манере, родившейся в эпоху душевного хаоса и смуты, во всем, что я видел и о чем так упорно молчал. Разбередил душу так, что теперь, как взрыхленная земля, принимал любую культуру; любой сорняк приживался и уживался во мне.

Однажды вечером, возвращаясь с работы, перед станцией метрополитена увидел ее, мою картину, – на огромном баннере. На нем зияла кисть руки с дырой, обожженной по краям. Моя картина называлась «След». След от девяти дюймового гвоздя, которым прибили Иисуса. Эту картинку я нарисовал совершенно случайно. Только потом осознал, что натворил. А то, что натворило рекламное агентство, называлось плагиатом. Терпение мое отдавало терпким вкусом ненависти ко всему человечеству.

Наконец-то я не выдержал и сел в автобус, который следовал к тому самому дому, двадцать четыре этажа которого должны все решить. Сел на переднее место, рядом с водителем. После четырех остановок автобус набился пассажирами под завязку. Позади меня разыгрывалась драма. Кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то смеялся. На проспекте Космонавтов зашел мужской голос. Он стал трясти перед водителем бумажку.

– Вот, шеф, смотри, бумага из больницы. Уже подписана. Отдай нам его.

– Да он уже готов, не видишь – и поддал газу.

Я вжался в кресло, подспудно понимая, что это все обо мне.

А может есть кто-то еще?

Моя остановка. Вышел и побежал к высотному дому. Походу вспоминал номер квартиры. Там жила одна моя знакомая Ира. У нее на лоджии я оставил обрамленный портрет Ленина и свой первый мольберт. Позвонил в домофон, она впустила. Поднялся на семнадцатый этаж, нашел дверь и позвонил. Она открыла, позади нее показалось еще одно милое личико. Неужели она стала лесбиянкой? А когда-то подавала не плохие надежды. Я попросился переночевать, смягчив свою просьбу мягкой игрушкой в подарок, – мне б только не сойти с ума в эту ночь. Но она отказала и я ушел. Вышел на лестничный пролет и зашагал на верх. С каждым шагом, ноги становились тяжелей, а дыхание сдавленным шестидесятью килограммами живого веса. Когда я достиг 22 этажа, потяжелел килограмм на двадцать и на столько же постарел. «Что я делаю?» -повторял я с каждым лестничным пролетом. В висках отбивались барабанной дробью последние шаги до края. Открыл дверь на балкон. А там, на балконе, стальная застава по грудь высотой. С разгоном обломили. Как же без разгона. И тут затряслись ноги. Страх сковал все тело и положил меня на холодный бетон. Я затрясся в агонии. Голова пустая и безмятежная. Стали коченеть конечности. Сердце мое где- то затерялось. Я стал сопротивляться. Двигаться стал. Но тело не слушалось- все также окачуренно лежало. Тогда я разозлился, из меня полился мат и я стал боксировать. С начало в небо, а потом, когда встал с бетона, по сторонам, извергая проклятья на весь мир. И ночь созрела. Показалась Луна. Я нашел себя и воскрес.

Открыл дверь и вышел к лестничному пролету. Спустился вниз, к выходу. Но дверь почему-то не открывалась. Я попал в ловушку и отсюда единственный путь- по воздуху. Поднялся обратно и стал ждать утра. Загадал время вылета. В шесть. Время есть, – все взвесить. Но с каждой секундой, с каждым вздохом жизнь перевешивала. А может то, что я называл жизнью, в моем сумасшедшем мире называлось как-то по- другому? Мир изменил мне тогда, а я миру.

В углу балкона, на красном кирпиче приютился чей-то рисунок-могилка с крестом. Должно быть, я был не единственный, кто думал здесь о конце. У себя в кармане я нашел кусок карандаша. И нарисовал свой первый рисунок, тринадцатилетней давности – человечка, стоящего на краю обрыва. Внизу море и он встречает утро. Когда-то это было моим началом.

Встал. Встряхнулся, поссал на последок вниз и полез через ограду балкона. Постоял на краю с минуту, взвесился и полез обратно. Идите все в жопу! Я хочу жить! Если я в заднице, то задница мне и поможет! Как ошпаренный спустился вниз, открыл входную дверь и вылетел из проклятого дома.

После вчерашнего ночного полета я решил засвидетельствовать свое присутствие на грешной земле – покрестился. Крестился в Казанском, на последние пятьсот рублей. Дальше, чтобы максимально усложнить себе жизнь православного, бросил курить.

Тогда я уже работал сторожем, прикрывал тылы часового салона «Империал». Потихоньку сходил с ума от безделья и укоренившейся бессонницы. Иногда пописывал небольшие картинки. Осознавая свое ответственное предназначение для всего города, стал превращаться в часовой механизм, где стрелки начинали ходить с восьми вечера и заканчивали к восьми утра. Остальное мое существование было вне времени. Тогда мне казалось, что о времени я знаю почти все и лучше не знать о нем вовсе. Наверное, поэтому выбор часов для меня является сложным решением.

Отчего-то вертелась мысль, что мое время прошло, и я нахожусь среди часов неслучайно, чтобы снова их обрести. Или так всегда в ноябре? Чувствуешь себя не на том месте, не там, где можно скинуть шкуру. Место зимовки – важное место; и если таковое не находишь, то ты, как последний лист на ветру, силишься сорваться, пускай даже в пропасть, но найти свою землю.

Прожорливая бессонница подъедала последний кусочек здравого смысла в моем одиноком существовании. Она говорила: «ляг, поспи и все пройдет», а я мечтал заснуть и проснуться с ней. На утро, я вставал с той же мечтой и велюровой подушкой под головой. Потрёпанный ночью я выходил из работного дома и шёл сквозь колодезную тьму к арочному своду, на стене которого большими буквами было написано: «Господи, помоги Казанскому». Кто-то переживает за этого Казанского, раз он удостоился этой стены. Выхожу на пустынный Большой проспект. Иду до метро. Подходят вагоны. На них красные наклейки с черными буквами: «Один против всех». Сажусь в переполненное метро, забиваюсь в угол. «Наверное, здесь, в метро, живут все люди» – думаю я, – и в этом безмолвном потоке выхожу на своей станции. Прихожу домой и ложусь спать. И так, почти каждое утро, с пустыми баками, я выхожу из ночного пике.

Так я сходил с ума, забивал голову всяким дерьмом, читал «Божественную комедию» и что-то сложное из Умберто Эко. Последний меня доканал. Я зашел в аптеку на Среднем проспекте, нехотя мне дали снотворного « Донормил». По пути домой воспользовался последним шансом – заехал к друзьям. Друзья не открыли дверь, хоть и в окнах у них горел свет. Приехав домой, зачем то поставил баночку с зельем на кухонный стол. Юра вскользь отреагировал: «Раньше это нужно было…».

Через день я поехал на смену с баночкой снотворного. Наступила ночь. Но мне не уснуть. Закинул штук 10—11 колес. Ведь все это ради любви. И меня начало потихонечку подминать под крыло. Тогда- то до меня дошло, что значит – « Донормил». Начал выплевывать это дерьмо, но было уже поздно. Ведь все это ради любви. И тут позвонила она. Язык заплетался, в голове туман рассеивался от её ангельского голоса, но я не поддавался. «Ладно, пока любимая». Лег на одеяльце расстеленное на полу, положился на велюровую подушку и уснул.

Утро встретил отрешенно, с новым взглядом на голубизну его неба. За разъяснениями поехал на Прибалтийскую, к Ленке. Ленке ничего рассказывать не стал. У меня на глазах и так всё было написано. Ленка просто сказала: « Ну, Живи» – бросила одеяло на пол, подушку и я лег спать. Спать я не мог. К ней пришли её друзья: Ксюша, с которой я когда- то бухал в студенчестве и случайно уединился в темной комнатке для того, чтобы она спросила меня: « Дима, зачем ты её трахнул», и её муж-художник, который потом пошел дальше и прибил гвоздем свою машенку к Красной площади. А я, так и остался лежать на полу, даже не поздоровавшись с ними.

И вот наконец-то у неё наступили Новогодние каникулы. Самолет из Мюнхена и я её встречаю. Снял номер в « России», на последние, по такому случаю. Переспали, а на утро посадил её в поезд до мамы. Сердце рвалось. Через неделю она вернулась обратно ко мне. Я проводил её на самолет до Мюнхена и она улетела. Сердце рвалось.

С таким беспроигрышным положением вещей нужно было что-то делать. Где-то, лет десять назад я научился играть в шахматы, но против себя. Играя таким образом, напрягаешь соперника своей изобретательностью и если проигрываешь, то не так обидно. Может, настало время, когда нужно поддаться искушению и обрубить ветви буйно растущего древа, на которых сижу я.

Я бросил работу и в тот же день уехал на зимовку к родителям. Незаметно для себя прихватил весь свой «дурдом» и, приехав на родину, заразил собой всю округу. Кругом всё издевалось и посмеивалось. Я блуждал среди двух миров, по холодным и горячим следам своего сумасшествия, возвращающим меня на то же самое место, откуда вышел. Тащил за собой заснеженные идеи ненаписанных мною картин и украдкой выл на луну.

Я ждал. Что-то должно случиться, но это был, всего лишь, очередной снегопад. Меня засыпало и я засыпал, примиряя себя с мыслью, что я что-то делаю не так.

Март выдался беспощадный. Бросало из стороны в сторону, но я держался. Единственной оздоровительной деятельностью, работой для души, была прогулка с псом, таким же чёкнутым, как и я. Черный пудель по кличке Чарлз, всеми называемый Чарли – имел вид взлохмаченный и небритый, по сравнению с собратьями по породе, и отличался от них дерзким нравом. Аж глаза на выкат. За глаза я его называл «Мефисто», но он не откликался. Вместе мы преодолевали многие километры однополярных бесед, – таинственных, как мужская дружба.

В апреле заработал мотор в заднице и я сорвался обратно, в Питер. Леха нашел объект. Опять захудалые штукатурные стены, ободранная краска, все трещит, все ругается матом. Леха предоставил мне жилье в своей коммуналке.

– А сейчас я покажу тебе твою комнату – сказал Леха, встретив меня у своего дома

Шли долго, по длинному коридору коммуналки – сначала налево, потом на право.

– Славика помнишь?

– Какого Славика?

– Ну, этого! – Леха экспрессивно дёрнул ладонью вверх.

– А, этот, он мне, сука, денег должен за объект на Моховой.

– Хе! Он умер. Хе! Хе! Хе! – взвизгнул Леха – Вот, от него только эта комнатушка осталась, заходи.

Я зашел. В глаза кинулись ровные стены и первоклассно поклеенные обои синего цвета в полосочку.

– Вот, это я уже наклеил – сказал Леха с легким, горделивым акцентом, – за одно потолочек побелил. Комнатка была ничего: одно окно, один стул, кресло-кровать в углу и стол. Как в камере смертников – все в единственном числе. Было чистенько и свежо дышало новой жизнью.

– Ты бы видел, что тут раньше было! Он же не просыхал!

– Представляю.

– Эта комната Наташке отошла. Короче, целая история.

– Сколько?

– Шесть

– Нормально.

В который раз я откупоривал свежее место для жизни: с новыми запахами и их соседями, с новым видом из окна, из которого видны те же мусорные контейнеры, что и в прошлой жизни.

– Вот он, смотри- произнес восторженно брат. Он был утянут в симпатичный костюмчик дымчатого цвета. И все вокруг было дымчатым и дышало неизвестной для меня жизнью. Нас окружали зависшие космические корабли громадных размеров, переливались мягкими волнами света на фоне синевато-черного неба усыпанного звездами. Или без них.

Я проснулся ошарашенный. Таких снов мне еще не засылали. Какие формы, какой размах! Похоже, мой брат, точно свалил с земли, а здесь, вместо него вихляется какой-то клон и проповедует истину. Сон этот обнадеживал возможностью выхода, о котором я не мог даже помыслить. Чудесное послевкусие сна расположило на телефонный разговор с братом, чтобы узнать, не откинулся ли он в действительности. Все наши давнишние телефонные разговоры напоминали Нагорную проповедь и этот, возможно, будет не исключением.

– Здорово брат!

– О здорово! Ну как ты там? Слышал, ты в снова в Питер приехал?

– Ну, да.

– И как?

– Питер только отошел от спячки. Так что, все пучком! Скоро сенокос!

– По- крестьянски как-то у тебя!

– Ага, по христиански!

– А Библию, что я тебе давал, читаешь?

– Да, иногда.

– Ну как?

– Действует умиротворяюще.

– Попробуй псалмы. Или знаешь что, попробуй, прочти «Песнь песней».

– Да. Что-то знакомое. Ладно.

– Тебе понравится – и связь оборвалась.

На этот раз, он не стал агитировать меня в пользу своего братства. Когда это происходило, он забирал у меня массу энергии, от спора, которому нет конца и края. И я в результате оказывался по его словам, как раз на этом краю; и помощи мне ждать не от кого, только от его братства. Иными словами я в огромной заднице.

Ко мне зашел Леха. В руках у него был знакомый мне инструмент.

– Ну ты готов? Пошли. О, а это что? – Леха заметил мою картину, лежащую на столе.

– Это, так, ничего.– ограничился я, не став выдавать пытливому Лехе тайный умысел своего « Козла отпущения».

Он нашел для меня объект. Точнее, он нашел для заказчика маляра. То-есть меня. Объект находился где-то в восточной части города, там, где еще не ступала моя нога. Ехали долго и, наконец, приехали. Леха показал объект и убрался. Я познакомился с двумя мужиками, подневольного типа. Их мрачные оковы ввели меня в апатию. Как с ними работать, они же в цепях! Даже словом не перемолвиться и слушали они «Русское радио» – от которого, после пяти минут, у меня повалил пар из ушей, стало совсем не выносимо. Кругом тоска, слезы, розы, любовь, кабриолет, дожди. Объект закончить нужно, как можно быстрей, чтобы не началось очередное безумие. Больше месяца на одном месте я не выдерживаю, срастаюсь в тяжеловесном клинче и начинаются танцы.

После разведки здания, где я батрачил, оказалось, что здесь было какое-то издательство. Вспомнил почему-то Библию. В ней упоминаются какие-то «книжники». «Остерегайтесь книжников» – говорит. Занятные люди. Может поэтому, я так крепко ввязался в бой, и по мере продвижения работы становился все нервозней и неуязвимей. В пятом часу я срывал путы и бежал к выходу, подальше от этого гнета к своей сторонке. Денег почти не было. Возвращался пешком, сквозь любимый мост Петра Великого. От него исходила сила, которой хватало, чтобы прожить еще остаток дня. Своими каменными башнями он высвобождал от накопленного за время работы негатива в моей «башне» и предоставлял шанс плюнуть вниз на все это дерьмо.

Приходя домой, заваривал тарелку Доширака и проглатывал. Ничего лишнего. Кусочек хлеба и один помидор, для цвета, поддержать разбитое сердце.

Мне не давал покоя задиристый вопрос Ксюши, заданный одним погожим осенним днем. «Тебе не надоела такая жизнь?». Я не знал, что ответить. Была ли это вообще жизнь или это нескончаемый осенний день забрасывал меня своею пламенной листвой. Другой жизни у меня не было.

Приближался май, и в голове моей скопилось столько мусора, сколько Питер собрал после дня города. Я с трудом заканчивал объект. Ещё меня беспокоили разодранные кеды, которые я перематывал лейкопластырем, чтобы они окончательно не развалились после очередной прогулки.

Я ничего не писал, друзьям не звонил и с прочими не общался. Однажды вечером я прочел «Песнь песней». Последнее слово в ней —«беги». Оно сработало в мозгу, как сирена. На следующее утро я встал в разобранном состоянии духа. Оглядел комнату, как законченную картину, пытаясь в ней найти пещеристые места, куда не смог проникнуть мой вдохновенный ум. В углу скопились мешки с мусором, в которых пировали мухи. Выбрасывать его на помойку мне не хотелось, по причине своего тридцатилетнего наблюдения, что всю свою жизнь этим делом занимаюсь только я, и никого больше за этим богоугодным делом я не заставал, а это значит – я тяну лямку за всех засранцев мира. Все, с меня довольно, у меня каникулы. Какая ужасающая картина мира ждет моих почитателей! Остается поставить подпись и число под всем этим безобразием, собрать вещички и свалить. Я достал синюю льняную сумку для картин и побросал туда летние рубашки, засунул в нее полевой мольберт и ящик с красками. Было еще немного места и времени для принятия решения. Так я приготовился и пошел на работу. В этот же день закончил объект. В целом, получилось неплохо. Заказчику понравилась моя мазня, и он предложил мне другой объект. Я сразу почувствовал неладное и согласился. Скорей всего, денег за предыдущий объект мне не дождаться. Будут мурыжить до последнего, с выгодной целью держать на привязи пока не завоешь. Так что, выходя из издательства, я точно решил для себя, что сюда я больше не вернусь.

Как я и ожидал, заказчик сказал потерпеть с деньгами, – через недельку будут точно. Так бы я работал, как они платят.

После жиденького аванса в кармане у меня оставалось две с половиной тысячи, которые ждали от меня радикальных действий. Все мое существо тянулось к морю, которое я заслужил, а также предоставлялся случай увидится с родителями. Они уже были там.

А Питер изнывал от жажды, гонимый южными ветрами, в предвкушении премьеры «Спартака». Краснели афиши, и я с бычьей уверенностью шел по улице Восстания, восставший против светофоров города. Забыв про знаки препинания, отбрасываю тень на Введенском, поднимаюсь в коммуналку. Нахожу мух в растерянном состоянии. Беру сумку с приготовленными с утра вещичками и кипятком сливаюсь по лестнице вниз. Открываю дверь весом, а в Питере кончилась весна, а я в черной демисезонней куртке прохожу мимо забора с черной надписью «идет охота на людей». Под сильной ношей разрываюсь от жажды морского бриза. В голове звучит «Runaway Train Never comeback». Почти бегом, тайными тропами, в сторону Московского вокзала. Уже хриплю от близости к площади. Захожу с лева, врезаюсь в Московский вокзал. Поезд Санкт-Петербург-Адлер уже подан. Все ждут. Ждут только меня. Времени брать билет нет и я обращаюсь к проводнику :

– Сколько до Сочи?

– За де штуки уедешь.

Думаю, секунд пять. Это все мои деньги.

– Поехали.

Захожу в душный вагон. «На конец-то он уедет» – слышится с наружи. Успокоившись, сажусь на свою плацкарту. Слушаю город, оставленный мной и над всем этим просыпается мой телефон. Мне так давно никто не звонил, что я забыл, как он звучит. Оказалось, это Ленка. С чего это вдруг? Отзываюсь «Алло», а в трубке плещутся волны и чайки кричат – «до свидание». Поезд двинулся на Юг.

Я не люблю поезда – за их нервозный ход. Со сменами широт настроение то прибывает, то убывает. Любит —не любит- любит. Всю дорогу я, по обыкновению наблюдал за пассажирами, как в зоопарке, а они наблюдали за мной. Из поезда я вышел только один раз, поесть мороженое. Я соблазнился, глядя на одного из моих соседей. Мужик с четко выверенными движениями, военной выправки. Одетый в цвет хаки, однотонно. На руках поблескивали командирские часы. Он ел эскимо и поглядывал в мою сторону, будто проверяя, на месте ли я. С количеством остановок редели плацкарты. Половина вагона покинула меня в Краснодаре. Краснодар мне показался слишком душным. Как раз здесь обитали мои родители. Но нужно держаться выбранной цели. Через пять часов я наконец-то ее достиг. Солнце било в слезящиеся глаза, ошарашенные зрелищем долгожданных вод. Я стал метаться по пустому вагону от нетерпения слиться воедино с волнующей стихией. Во мне проснулось что-то животное, – это был дельфин, ждущий своего начала. Мы подъезжали к Лазаревскому. Неплохое название для городка подумал я и вышел.

В голове моей бился о скалы Эдди Ведер. Я прикоснулся рукой к морю – и это все, что мне нужно было от этого дня- выпустить свое животное на свободу. Я двинулся в сторону города. Побродив с полчаса, я понял – город, что надо. Проходя мимо столовой, меня посетило чувство, когда я сажусь за написание картины. Чувство голода отступило на второй план. Я превратился в недостающий мазок на картине по имени «Детство».

Я был не богат и не беден, В кармане после длительной поездки осталось рублей триста. Нужно было что-то думать с ночлегом и что-нибудь положить в рот. Купил сочинец, запил кефиром – мысли прояснились. Как поется в песне: «Без своих, нам здесь всем хана». Туман рассеялся и жизнь показала мне свои зубы. Телефон разряжен. Зашел в «Евросеть» зарядится.

Позвонил матери. Она негативно отнеслась к моему исчезновению из Питера. Успев ей сказать, что я скоро буду в Краснодаре, связь оборвалась.

– Сколько километров до Краснодара? – задал я вопрос скучающему таксисту.

– Триста, не меньше – ответил он, задумчиво улыбаясь.

Сел в электричку до Туапсе. К одиннадцати вечера прибыл на место. Посмотрел на звездное небо и принял решение идти до Краснодара пешком. Но не тут – то было, не успев пройти и километра, остановился грузовик.

– Куда тебе?

– В Краснодар- ответил я.

– Садись, по пути.

Мужик оказался словоохотливым. Даже проезжая по серпантину, он не умолкал рассказами о прелестях шоферской доли, то и дело отвлекался от дороги, посматривая за одобрением в мою сторону. Только успокоившись молчанием звезд, на меня сыпался мир внебрачной связи с Адлерской любовницей и вечно ждущей женой с тремя детьми. И как ему быть на два фронта, – не знает никто, разве только звезды. Я молчал и слушал, а свет фар проезжавших навстречу автомобилей освещали его темную личность; и в эти секунды, краешком глаза, я пытался уловить черты лица моего ночного спасителя, но он кроме выдающегося носа на сухом лице ничего мне не показывал. Через три часа пути машина неожиданно остановилась.

– Все, приехали. Я сворачиваю. А тебе прямо. Удачи.

Я вылез из нагретого места и двинулся дальше по шоссе. Через километр остановил черный сверкающий «Пассат», на котором я и въехал в город под бархатистый лаундж.

В кармане оставалась сотня, только на звонок родителям. Позвонил.

– Вот, тебе папа хочет чего-то сказать- сказала мать.

– Слушай внимательно. Завтра утром встречаемся в девять утра на вокзале. Берем тебе билет, и ты уезжаешь обратно, в Питер, – сказал отец, будто не мне, а сидящему справа второму пилоту при посадке на раздолбанном самолете, а сзади человек сто пассажиров, сидящих в отключке от невозможности принять весь ужас неизбежного конца.

– Ладно – ответил я обреченно и связь оборвалась.

К утру я отыскал вокзал. В назначенное время подошли мать с отцом. За прошедшую ночь планы их изменились и вместо билета на поезд они взяли три билета на автобус в Сочинское направление.

В автобусе откармливали бутербродами и, когда приехали в Лазаревское, сиротский недоевший налет спал с моего лица.

Поселились в гостинице, где я наконец – то принял долгожданный душ. После, дружно пошли покупать мне обувку. Купили кроссовки. У меня их никогда не было и мать сказала, что это подарок на все дни рождения, которые мы не отмечали вместе. Лет десять не отмечали и, хотя, я не стал за это время упертым спортсменом, Reebok этого стоил.

Наконец- то пришло время приводниться и мы отправились на пляж. Нырнул. Проплыл метров двадцать и почувствовал за собой какое- то яростное движение. Обернулся, а передо мной – огромный дельфиний хвост. Сердце сбилось от увиденного чуда и я поспешил к берегу. Отец только повел плечами и сказал, что это мне все показалось.

Так прошла неделя в родительских объятьях.

Чем больше я вкушал запахи этого города, тем заманчивей становилась мысль остаться. Все здесь было каким-то однодневным, без признаков рутины и нытья, как декорации к фильму про неудачный любовный роман, как растущий в поле одуванчик. И чтобы насладиться его прозрачным соцветием я нашел себе тяжелую работу плиточника.

Заказчик был владельцем прибрежной гостиницы. От меня требовалось поклеить декоративным камнем стены в его ресторане. Пахнул он вкусно, говорил сдержанно. Я согласился на его предложение, и мы ударили по рукам. В этот же день родители сняли на неделю для меня апартаменты с кроватью и маленьким столиком. Заботливая хозяйка показала, где кухня, туалет и душ. Все было на месте, но на душе неспокойно.

Утром пошел дождь. Он смыл моих родителей и следы их пребывания, оставив только лужи на памятных местах. На предложение отца составить им компанию, я ответил отказом. Они облегченно выдохнули и умчались Воркутинским рейсом.

Так я снова оказался в гордом одиночестве, сцеживать тоску в Черное море пока не побелеет. Этим я сразу же и занялся. Пошел гулять по ненастному пляжу в поисках молчаливой девы, которая отрешённо смотрит в море и щёлкает фундук. Я приблизился, чтобы рассмотреть такое чудо природы. Она скромненько сидела на одеяльце, поджав ножки, в черных плюшевых штанишках и салатовой курточке, и действительно, что-то щелкала.

– Можно посидеть с вами рядом? – спросил я осторожно, чтобы не спугнуть. Она качнула головой, при этом одобрительно щелкнув.

– Щелкаете, значит?

Она показала головой на лежащий возле её ног развернутый пакетик и спокойно сказала.

– Угощайтесь.

Солнечные лучи пробились сквозь облачное одеяло, обнажив мягким светом ее лицо. Она была свободна от макияжа, легка и невинна в движениях, за которыми не проглядывалось какой бы то ни было житейской истории с хорошим началом и плохим концом. Для этого она была молода и не так красива. По тембру голоса и по манере произношения я предположил, что она девица с северных широт.

– Откуда вы?

– Отсюда!

– Надолго?

– Она улыбнулась и одарила меня кротким взглядом.

– А вы блондинка из натуральных, с голубыми глазами.

– А вы тоже натурал? – посмотрела она и добавила- жалко не синие.

– Это тот, кого вы ждете? Брюнета с синими глазами?

– Вообще-то, это генетическое уродство- рассмеялась она.

– Да, не урод, уж простите. А чего вообще, ждете?

Она щелкнула орешком, бросила скорлупу в мешок и тихо произнесла: «Когда Апостол Андрей пойдет по воде».

Чтобы разрядить это недоразумение, оттеснить Апостола в её глазах и повысить собственный рейтинг, я решил наконец-то узнать её имя.

– Как вас зовут?

– Отгадайте!

– Даже не знаю.

– Ладно, даю подсказку. На «А».

На мгновение я напрягся.

– Анфиса?

– Нет – засмеялась она.

– Меня зовут Алина – сказала она и встала с колен, отряхнулась и протянула мне пакетик со скорлупой.

– А меня, Дима

– Это тебе Дима- сказала она насмешливым тоном. Я взял пакет, расценив этот жест, как продолжение нашего знакомства.

– Мне пора. – и пошла к выходу. Я дал ей пройти вперед, чтобы рассмотреть ее сзади. Двигалась она, как уставшая танцовщица, качая бедрами, заметала следы недавней страсти. Проходя мимо гостиницы, я, между прочим, показал ей место своей будущей работы. Она удивленно спросила о роде моего занятия здесь, и я поделился сокровенным. Она отнеслась с пониманием этого дела, как женщина не утруждавшая себя даже мыслями о нем, но уважающая любое созидательное действие мужчины, которое приносит деньги в дом.

– О! – протянула она и засмеялась.

– Надеюсь, увидимся. Теперь ты знаешь где я… Она улыбнулась в ответ, повернулась, махнула хвостом и исчезла за поворотом.

Потянуло к далеким берегам, туда, где стоит маяк моей разлуки, освещающий истертый в памяти телефонный номер- код моего сердца. И я его набрал. В трубке раздался жизнерадостный визг родного голоса. Я сообщил ей о своем местонахождении, а она о своем. Нас отделяло море. Ее голос в одном моем ухе плавно переливался в другое, забитое морским прибоем, соединялся в невообразимый дуэт родственных стихий и распадался в моменты обоюдного затишья, как будто она там, на другом берегу знала, когда ударит следующая волна. А может она мне их и посылала?

Проснулся я без будильника, в семь. Смел остатки вчерашнего ужина, натянул ботинки и пошел на работу. Дойдя до двери ресторана, изменил направление и спустился к пляжу. Море еще досматривало сон, и никто из присутствующих не решался нарушить его мерного дыхания. Был штиль.

Старички прогуливались взад вперед по бережку, останавливались, чтобы еще раз потянуться и сделать пару приседаний. Дышало здесь все глубоко. Я выступил первый. Вошел в воду, нырнул и вынырнул. Обернувшись на берег, заприметил девушку на шпагате и мужчину сидящего на её плечах. Меня приободрила такая расстановка сил на земле, и я вышел из воды чуть ли не со стоиком.

Работал без свойственного мне при этом задора, то и дело, отвлекаясь на расхаживающие тела отдыхающих. Я не предполагал, что близость моря так пагубно влияет на трудовую дисциплину. И вообще не понятно, как можно жить здесь и работать, когда кругом все кайфуют. Вышел на перекур и пожалел, что бросил курить. В мою сторону шла Алина. В короткой синей юбочке, едва прикрывающей задницу, с шикарными ногами и белозубой улыбкой на все её личико, убеждающей меня в том, что я еще могу понравиться таким вот красоткам, хоть и осознаю собственную опасность для них, так как не наблюдал вагины возле себя вот уже лет семь.

– У тебя красивые ноги – бросил я вместо приветствия, чем взял ее врасплох.

– Да, я вообще ничего! – засмеялась она.

– Вы все так говорите, но тебе я поверю. Возьмешь меня с собой, конфетка?

– Ты же работаешь?

– Ах, да – опомнился я и проводил её задницу, наверняка, тяжелым взглядом до поворота. Утер слюну и вернулся к работе.

К шести часам я закончил и откланялся. По пути домой зашел в разливочную. Там мне налили вина. Заодно перекинулся парой фраз с девушкой, стоящей на розливе. Её звали Марина. Заведением этим владел ее отец, а она зарабатывала здесь на прокладки, да помадки. Признав во мне будущего завсегдатая и не только, была со мной учтива и проста. Я взял еще стаканчик и побрел к себе, к наблюдательному пункту, цементной плите, находившейся на горе, откуда открывался вид на город и розовый закат, тонущий в синеве моря, и сидел там до самой ночи, периодически спускаясь за очередным стаканом. Было часов двенадцать, когда из-за зарослей, покрывавших гору, выросла чья —то фигурка. Это была Алина.

– Ты что, потерялась?

– Это же я хочу спросить у тебя.

– Я живу здесь.

– Прямо здесь, на этом камне – засмеялась она.

– Ну, почти.

– Так мы с тобой соседи получается. Я живу вон в том доме – и показала на дом, утопающий в розовых кустах с ионическими колоннами. Он был самым красивым на этой улице и я проходя него постоянно себя спрашивал, кто здесь живет.

– Ах, вот кто живет в этом доме. Моей маме в нем посчастливилось, только попроситься в туалет.

– Ха, ха, ха! Да, дом красивый.

– Значит ты приезжая?

– Ага. Я из Архангельска, но целый год прожила здесь, в городе, так что можно сказать, что я местная.

– А что можно здесь делать целый год?

– Работать, как и все люди. Или ты меня принял за другую?

– Я тебя принял.

– Я работала в пансионате, юристом.

– О! Крутая телочка.

– Ха, ха, ха! Ты на долго здесь, Дима?

– А пока все вино не выпью – и показал ей пустой стакан. Судя по тому, как ты лихо выскочила из кустов, тебе знакомы все ходы и выходы здесь. Надеюсь, ты устроишь мне маленькую экскурсию по городу?

– Как будешь себя вести.

Так мы просидели еще пару часов за беседой ни о чем. Выяснилось, что она когда – то работала девушкой по вызову, но это все в прошлом, а в настоящем – она как-будто была не против, но как полагается таким скромницам не совсем готова к счастью с единственным и неповторимым.

Я проводил Алину до калитки и уже отрезвевший направился к себе. «Все не так уж и плохо» – подумал я и лег в свою влажную от ожидания пастель. Долго не мог заснуть, возбужденный недавней встречей, перебирал в памяти всех тех красоток, с которыми делил ложе. Их оказалось не так уж много, но все они были исключительными и своевременными для меня. И вот в их число входила эта смешливая блондинка. Странно как-то – стоило мне о ней подумать, и она появлялась ниоткуда, как зубная фея. Кто она? Вздрачнул и вырубился.

Проснулся рано, около шести и подумал, не пойти ли мне на рыбалку. Вспомнить детство. Дошёл до того места, где можно купить это удовольствие. Там уже мужики, борясь с утренним похмельем, спускали на воду лодку. Спрашиваю:

– Почем нынче рыбалка?

– Пятьсот – ответил хозяин лодки, и я сажусь в неё. Мне дают удочку и я уже счастлив, как никогда. Заплываем на метров семьсот от берега и кидаем удочки. Со мной еще один любитель, в сером. Он грузно смотрит на меня, как на соперника и я, чтобы разрядить повисшую над нами напряженность и сбить его спортсменский настрой запускаю дезу:

– Я в первый раз на рыбалке, – мужики растаяли от такой откровенности и полились рассказы с привкусом рыбного маринада. А в это время, в пятидесяти метрах от нас, бодрым кролем плыл другой спортсмен, в непонятную сторону, вдоль берега или даже по диагонали. Вот чем на самом деле нужно заниматься – подумал я, вскользь, закидывая в очередной раз удочку.

Вернулись с уловом бычков. Зачем- то посчитали. Я поймал тридцать шесть, мужик чуть меньше, и, наверное, это количество вогнало его в краску.

Я же шел по пляжу с гордо поднятой головой, до конца не веря в свой первый серьезный улов, мысленно проецируя свою удачу на будущие жизненные свершения – в этом я уже не сомневался. Все сомнения подмыты волной. Остается только рухнуть. Явить себя миру – свои подранные портки, натянутые на подрамник, с запахом или без, живопись то все равно остается.

Она уже растянулась на песке и грела спинку. Бог потрудился над ней.

– У тебя классная задница – отметил я вместо приветствия. Она с довольной улыбкой перевернулась на спину. На ней был светло-желтый купальник, скромно обтягивающий её упругости.

– А ты что не на работе?

– Зов плоти.

– С кем это так у тебя?

– Да вот рыбки изловил с утра – показывая на пакет с рыбой, сказал я. Алина изменилась в лице, нахмурилась и было ясно, что она от этого не в восторге – как добытчик, для неё я не прокатываю.

– Что с ней делать будешь?

– Пожарю, наверное.

– Не ешь эту рыбу- сказала она, серьезным тоном, граничащим с напряжением, которое стремилось перерасти в крик.

– Ладно, не буду.

– Обещаешь?

– Да!

– Давай уже, иди от сюда, нечего тут трясти.

– Я еще не разглядел тебя как следует. Знаешь, у меня одинаковые с тобой коленки. – Коленки были действительно одинаковыми. Она посмотрела на мои волосатые ноги.

– И что это должно означать? – засмеялась она.

– Мы должны быть вместе, а для начала прикоснуться к друг-другу своими коленками, почувствовать, так сказать, родственность коленочных душ. Для этого, ты же понимаешь, я должен лечь на тебя. – Сказал я совершенно серьезным голосом, как врач лечащий неизлечимый недуг сердца. Она громко рассмеялась.

– Мне кажется, что тебе уже пора. Ты на солнце перегрелся – не утихала она.

Мне действительно было пара. Программа – минимум- на сегодня сделана. Я чувствовал себя расслаблено в компании с этой женщиной, что было недопустимо в моем плачевном состоянии кармана. В нем была только сотня. Только мороженное купить и того не хватит.

– Ладно, увидимся, – сказал я и ушел в поле.

Справившись с одним объемом работ, заказчик предложил другой и я расслабился. В благодарность, отдал ему весь свой утренний улов. Стер пыль со своей не охоты, одел свою кепочку и приступил к работе. Через полчаса подоспели бодрые маляры. Что-то стали размешивать и вскользь интересоваться, создавая вокруг себя фон собственного беспристрастия, как к моим трудам, так и к собственным. Обычное дело на стройке – финишировать с открытым ртом.

Появился человек в синем. Расхаживался взад вперед и что-то говорил под нос. Настороженно смотрел по сторонам и улыбался в поисках чего-то. Цепкими глазами стал рассматривать столы и стулья, бережно так, по-хозяйски гладил шероховатую поверхность дубового изделия. После чего он подошел ко мне и протянул руку. Я пожал его крепкую руку без имени. Простое рукопожатие без адреса. Так здороваются наверное, бомжи или родственные души, когда-то потерянные во времени, нашедшие друг друга, но забывшие имена, адреса и пароли – с застывшей вопросительной улыбкой – «я тебя знаю?». Через минуту в дверях показался еще один. Мужчина, лет пятидесяти пяти с коротко стриженой бородой. Он направился к нам. Тоже был очень приветлив, но держался как-то растерянно среди окружающего нас хаоса.

– А ты что тут делаешь? – будто не видя спросил он.

– Камень кладу.

– А, да вижу. И как?

– Нормально. Что-то выходит.

– Говорят ты тоже, того – художник?

– Да.

– Мы значит коллеги с тобой?

– Тоже пишете?

– Да, случается, но сейчас мы вот эти стулья красить будем между делом, – бородатый махнул в сторону стульев. По их разговору я понял, что не хватало какого-то Сани и он возник в дверях. Посасывая конфетку, принялся радовать всех своим могучим рукопожатием. Круглолицый, светловолосый здоровяк. Его можно было назвать жирдяем, но для жирдяя он слишком хорошо ориентировался в пространстве, был подвижен и легок, как майский шмель, тут же начал тарахтеть. Мне стала надоедать эта возня с новыми лицами, и я вышел на воздух. Увидел Алину. Она позвала меня по имени, и из её уст, мое имя показалось мне незнакомым. Достала пакетик и вручила мне.

– Вот, угощайся, это пирожки.

– О. здорово, спасибо – и засунул пирожок в рот – оказался с капустой. Когда ты успела?

– ну ладно, я спешу. Пока.

Я встретил Алину поздно вечером, когда допивал остатки тяжелого дня. Напился я основательно и к штурму был готов. Она была в черном вязанном кардигане, от которого исходило странное тепло, только что погашенной лампы.

– А ты мощный – сказала она и я как-то сразу поздоровел и озадачился собственным смыслом.

– Я знаю, во мне шестьдесят два килограмма живого веса, с костями и жилами.

– Пойдем – сказала она решительным тоном, показывая рукой на темную улицу, поднимающуюся в гору, – пойдем, буду тебя насиловать.

– Как все просто, оказывается.

Подошли к большему дому с освещенным окном, походившим чем – то на гигантского кролика с желтым глазом, затаившегося в зарослях и ждущего беды. Мы тоже чего-то ждали друг от друга, стояли и слушали наши дыхания. Вдруг подул ниоткуда ветер, разогнав нерешительность и, как только я созрел и сделал шаг к Алине, кролик погасил свой глаз и пошел дождь. Дождь зарядил острыми каплями в землю, бурлящими потоками смывало всякие надежды на дальнейшие любовные похождения. Я забежал в чей-то покрытый мраком открытый гараж.

– Давай сюда!

– Нет, я домой, промокла вся. Пока. – Она скрылась, а из моего давно забытого телефона раздался звонок. Это могла быть только она.

– Здравствуй, родная! Это твой дождь? – Она засмеялась. Потом что —то стала говорить, но из-за ливня, гремевшего по жестяной крыши гаража, я едва мог что-то расслышать. Ударил гром – связь оборвалась и только растущие лужи волшебными пузырьками закипали перед глазами.

Утро следующего дня я встретил безрадостно, с ощущением вселенской потери. Это могло означать только одно – Алина уехала. Она предупреждала меня, что скоро уедет, но не сказала когда. Проходя мимо её дома и не обнаружив какой-либо жизни, я точно утвердился в своих опасениях. Она уехала без слов и слезных прощаний. Я снова остался один на весь мир и город этот мне стал отчего-то ненавистен. К тому моменту, когда я подходил к пляжу, созрела осторожная плотная мысль. Нужно плыть. Вспомнил совет отца о пластиковой бутылке, что «с ней не утонешь». Тут же нашел бутылку, запихнул в неё паспорт и нырнул. Вода приняла как-то холодно. Плыл медленно – притягивал и отпускал игривым брасом, сосредоточенно уткнувшись в горизонт. Солнце подгоняло сзади и я запряженный им, таял с каждым преодоленным метром, отказываясь и забирая все пережитое и не дожитое на этой земле, врывался в даль. Упирался я не долго. Проплыв метров триста почувствовал холод во всем своем упрямом теле. Все – таки море было велико даже для моих мыслей о его покорении. Холодом было охвачено не только тело, но и ум оторванный от земли. Не привычное для него состояние, но это же такая удача для подобного дела, сродни написанию картины. К открытому космосу нужно привыкать. Я развернулся.

Вышел из воды в потерянном состоянии. Как – будто провинился перед кем-то очень большим. И его давно уже нет. Ушел, плюнул и ушел, а я остался с этим плевком на все свою соленую физиономию наедине с туземцами этого города. Мне оставалась только работа в утешение, хотя рабочее настроение было подорвано. Коллеги как-то подозрительно на меня засматривались. Еще бы, я был в великом загрузе. Провалил дело и не с кем поделиться. Так получилось, что я выплыл на чужой берег и сам для себя стал далеким и чужим. И даже солнце грело по-особому.

На обед я пошел домой. Зайдя на кухню обнаружил там своих соседок: мать и её десятилетнюю дочь. Я испросил у них кухонный нож и взялся за дело. Порезал салат, сварил пару яиц и сосисок. Сел за стол.

– Вы откуда? – аккуратно спросила женщина.

– Я из Питера – произнес я, на что девочка закатилась истерическим смехом. Должно быть, что-то в моем виде или мой голос приводил её в восторг. Мать одернула дочь и продолжала:

– Так там же до границы не далеко. Ближе, чем здесь.

Я на мгновение замер от такого открытия и произнес в ответ:

– Конечно ближе – Похоже, мы с ней думали об одном и том же. Женщина засуетилась и произнесла, поднимаясь со скамьи:

– Ладно, кушайте, не будем вам мешать. Пошли, Света.

Я чувствовал себя, как рассекреченный разведчик, которого наконец-то вывели на чистую воду. После стольких лет подрывной работы у станка, в каменоломнях, меня идентифицировала, какая- то домохозяйка, любительница женских детективных романов. В горле застряли яйца.

На следующий день я пошел искать себе новое жилище. И я его нашел. Оно врастало в зеленую гору. Хозяйкой была пышногрудая Наташа, в зелененьком халатике. Улыбалась мне скромненько, приглашая в свои зеленые кущи. Она отворила дверь и я попал в маленькую голубую комнатку, от стен которой веяло холодком, а по углам разгуливали стаи прозрачных мокриц.

– Беру – сказал я.

– Есть еще одна. Посмотрите?

– Нет, беру эту- Меня привлекало соседство с мокрицами. Хоть какая-то живность перед глазами. И я заселился в этот же день.

Открыл глаза, пробежался по стенам и наткнулся на миролюбивую стаю мокриц. Их нордическое безразличие ко всему соседствующему действовало на меня успокаивающе, как холодный чай с мятой, задавая тон вдохновенному утру. Я вышел из своего склепа во двор. Солнце силилось. Было семь. Тишина. Кусты малины, сторожившие эту тишину, стояли изгородью вокруг участка, зазывая в свой малиновый рай, но я не отзывался. Если зайти в неё можно и не выйти. Потом скажут еще, «какой у нас прожорливый жилец оказался». Выйдут на утренний моцион, а я тут, в кустах, весь малиновый, за обе щеки, завтракаю. Я только сполоснулся в рукомойнике, стоящем в кустах. Освежил в памяти вчерашний день неудачного заплыва, посмотрел в маленькое зеркальце, поправил редеющую шевелюру. В этом зеркале было место только для двоих и я мысленно видел ее отражение, выглядывающее из-за моего плеча. Так она улыбалась мне своей еще не проснувшейся улыбкой вот уже лет десять и девять из них в холостую: я смотрел в зеркало, и не находя её рядом, думал о своей лоховской доле без неё. Прошла вот уже неделя, как я слышал её смех в последний раз, и я завишу от этого смеха, как от жизненно важного наркотика, день за днем требуя его дозы. Её дозы не хватает мне, и я не знал, что придумать, как уйти от пламенеющей боли своей. Только в море. Но и море играло со мной, как и все вокруг, превращая каждый Божий день в прогулку на чертовом колесе. Поэтому не нужно ни чего придумывать. Все придумали за меня. Разноцветные кабинки на каждый день, только видишь из них одни и те же картинки, один и тот же вид сверху.

По пути на работу я вспомнил о той недописанной мной картине. Я был слаб для неё. Она раздвигала ноги, пыталась мне что-то показать, а я зассал. Испугался своего мира, предчувствуя его ложную оболочку, которая могла обратиться в войну с губительными последствиями для моего психического здоровья. Язык живописи материален. Что там я мучаюсь в догадках? Может, если бы я дописал её, весь ужас тогда и закончился для меня или бы начался новый, более интересный. Я поселился бы в своем лабиринте основательно или нашел из него выход с тяжелой дубовой дверью. Я открыл её, и выход оказался входом будущего ресторана в немецком стиле, над интерьером которого я работал последние две недели. Здесь кипела иная жизнь: смесь пыли, пота и лакокрасочных испарений, сдобренная и взрыхленная живым русским матом. Мужики уже работали, а я слонялся между делом и вопросом, куда еще приложить руки? Все вроде бы сделано.

Я зашел на рецепцию, примыкавшей к ресторану гостиницы. Там хозяйничала длинноногая Наталья. Очаровательная брюнетка с похмельной тревогой на лице и сороквторым размером ноги. Она напоминала мне мою норильскую подругу, тоже Наташу с такими же роскошными ногами, только та работала моделью в меховом салоне на Невском, а эта раздавала ключи, в отеле, у Черного моря. И та и другая были для меня не достижимой роскошью. Ростом не вышел.

– Две недели тут околачиваюсь под вашим носом и до сих пор не знаю, как вас зовут девушка – слукавил я.

– Наташа.

– Я догадывался. А меня Дима.

– Ты откуда такой, Дима- спросила она насмешливо.

– С Питера я.

– Да, заметно. Там все немного того.

– Да, болота.

– Чего, чего

– Да говорю, город на болоте построен, вот и чахнем все дружно.

– Кофе будешь?

– Не откажусь.

– Я тоже там жила какое- то время.

– Да! – протянул я

– Да! – вытянула Наталья.– Уехала.

– Что так?

– Надоело.

– Сбежала значит.

– Ха, ха, ха. Печеньки будешь?

– Буду- отозвался я, немедля на угощение, уже привыкший, что меня каждая встречная женщина хочет подкормить, вероятно, видя во мне редкий вымирающий вид. И я, чтобы выжить, ловлю любую возможность ухватить кусочек чего- нибудь вкусненького из женских рук. Вот только женским телом я незаслуженно обделен. Только – печеньки. Наташа нервозно копошилась за рецепцией, вероятно, вспоминала прошедшую ночь. Кому-то незаслуженно дала или хотела похмелиться – почесывала кончик носа своими длинными и острыми коготками. Красивая женщина сомневалась.

– Тебе долго еще здесь?

– Все только начинается, Наташа. Хочу спросить: нет ли у тебя на примете, какой-нибудь работёнки не пыльной и рядом с морем, чтобы никто не доставал.

– Такая работа большая редкость.

– Да, мечта интроверта. – Сам не знаю, зачем я спросил её о работе. Нужна ли она мне, эта работа? Так, поддержать утихающий разговор. Ведь она уже подкормила, может перепадет что- нибудь ещё, женщина все таки украшает иногда мужчину.

Я допил кофе и глядя ей в глаза произнес:

– Теперь я знаю, как вас зовут, Наташа. Спасибо за печеньки. Не дали умереть ранним утром.

Она засмеялась и это все что мне нужно было от неё- забрать её заразительный смех туда, где пока не смеются.

На пороге в ресторан столкнулся с одним из маляров.

– О, – не ожидая меня увидеть, воскликнул он – я думал, ты уже закончил.

– Не со всем. Есть еще работа для енота. Тут еще швы нужно пройти, а потом чистка предстоит. Самое ужасное.

– А насколько договорился, если не секрет.

– Двести пятьдесят.

– Я меньше семисот бы и не тронулся. Да, вляпался ты в историю.

– Выбирать не приходиться. Вы заказчика давно знаете?

– Да! Он нас периодически приглашает. Вот эту гостиницу мы тоже делали.

– Срубили бабла небось?

– Да так.

По их цветущему виду на лицах, было видно, что ребята не парились особо. Все у них пучком. Меня то заказчик попросту съел с потрошками моими доморощенными. Нашел дурака рукастого, а я и рад стараться. Но ничего не поделаешь, договор – есть договор. Работа уже не доставляла мне прежней радости, и вопреки всем запретам я искал момента поскорее смыться на пляж.

К часам трем я с художниками созрели для мороженного. Самый доступный продукт для поддержания тонуса. Брали, что по проще, да по дешевле, без извилистых форм. Только я один из нашего худсовета сомневался в выборе. Какое на этот день? Серебряное или золотистое? Что случиться со мной и с геополитической картиной мира после съеденного? Обертка, этот долбанный фантик имел для меня колоссальное значение.

Мороженное «ГОСТ» – классическое сочетание: красное, белое, черное. Для работающего гостя, как для меня, самое подходящее, но выдавать ГОСТовские результаты на радость местным аборигенам я не намерен. Есть «Фараон» – сделаю одолжение ментам, чего гляди, столкнусь с ними, когда буду отливать на чью- нибудь грядку и они на свой счет поставят галочку по раскрываемости преступлений за текущий месяц. Есть «Картошка» – это же «Бульбаши» – белорусы, что-то им перепадет, но не сегодня. Вчера пробовал, оно самое дешевое и самое вкусное, все в шоколаде, и когда ешь его, вся моя бредятина на мгновение пропадает скорее всего в самой Белоруссии и окрашивается потерянным, белым цветом еще не тронутого холста. Попробую то и другое с минимальным отрывом пока меня не признали полезным гостем для местной общественности, пока не сойдет фараонова спесь и не прорастут картофельные пряди на моём белорусском челе, если верить далеким предкам. Эскимо в серебряной обертке, его лунное сияние я оставлю на вечер, когда потеряю бдительность ума и отойду ко сну, свободным от душных бредней прошедшего дня, с «Лунной сонатой» на слуху и обглоданной деревянной палочкой во рту вместо соски. Ну, а «Магнат» мне не по зубам. Он с орешками и для него нужно избыточное честолюбие и деньги, хотя это мороженное и есть тот правильный выбор, уравновешивающий моё душевное состояние со всей геополитической и экономической картиной мира.

– Ну, бери уже, Димон – поторапливали коллеги.

– Сейчас, сейчас – дрожаще продублировал я.– «Фараон» пожалуйста. Раскрываю его, кусаю и думаю не произойдет ли чего с Египтом или на худой конец с Украиной – съедаю замороженный мир целого народа.

Синий взял тоже «Фараона»

– Не буду больше брать его, тут орехов полно, зубы уж не те – морщился синий, хотя зубы у него были большие и ровные, как у настоящего южанина. Бородатый уплетал эскимо в серебристой фольге, времен «Старика Хотабыча». Выстроились в шеренгу, по старшинству. Охлажденные, уткнулись в синеву моря, для которой каждый из нас наверняка выбрал бы свою краску, чтобы рассказать о его пределах и своем сухопутном томлении.

– К вечеру будет шторм —сказал бородатый —Вон уже… Собирается войско.

Для меня это значило, что я сегодня останусь на берегу и значит нужно искать себе развлечение на суше.

– На том берегу Турция?

– Да, Турки живут.

– И сколько километров до них?

– Где-то 360. А еще, правее, Болгария. Там жизнь – мечтательно заключил бородач – и недвижимость там недорогая.

После работы: изможденные, потные и вонючие – решили пройтись по злачным местам. Винца попить. Мудрый бородач от ранних вливаний отказался, сославшись на еще какие-то дела. Остался я, да взбодренный синий, не терпевший поскорее углубиться в вина. Долго ходили по городу, выбирали место. Синий тревожно смотрел по сторонам, осторожно переходил дорогу, сомневаясь в правильности перехода и вообще, чем-то был взволнован. У меня сложилось впечатление, что он вообще в первый раз выходит в свет.

– Давай уже здесь – указывал я на очередную разливочную.

– Нет, здесь нас наебут, да и потом я знаю эту бабу за стойкой, она разбавляет водой.

– Тогда здесь – показываю на холодные интерьеры голубого цвета заведения и жду от синего ответной реакции.– здесь я с маман своей дегустировал.

– И как, нормально? – не доверял синий – ну, ладно давай здесь, – согласился наконец он – дальше все равно ничего нет.

Эта фраза местного синего, безответственно брошенная им в пропасть, слегка меня напрягла. Я действительно представил, что там, дальше – ничего нет, мы сидим на краю. Там, дальше, пустота – вина нет, женщин нет, только одинокие виртуальные магнолии своими лампочками-цветками освещали асфальтовую дорогу в никуда. А раз это так, то единственное, что нас оберегало от края и попыток сорваться в этот обманчивый путь – разговоры о том, чего в данный момент действительно не хватает – о женщинах. Ввиду своей не опытности в этом вопросе, наш разговор приобрел одностороннее движение, я только успевал вворачивать одобрительные знаки на его пути и сглатывать слюну, выделявшуюся от похотливых откровений ловеласа-затейника. Он советовал брать телку и идти с ней на горную речку.

– Тебе на речку нужно. Барышни там сами раздеваются- поведал синий. Я сидел и слушал о его очередном похождении, как последний задрот, мысленно представлял себя зрителем, случайно оказавшемся в кустах, и он все никак не унимался, расширяя мой кругозор.

На земле я заметил брошенные брошюры с воззванием к господу от свидетелей Иегова. Мне вспомнился брат, который был бы не в восторге, увидев это.

– Они тоже здесь орудуют – показал я на землю.

– А, эти то, да. Саша плотник из них же.

И я рассказал о своем счастливом брате. Он выслушал и глубоко задумался. Все-таки недоставало женщин и мы оба это понимали, поэтому синего потянуло домой.

– Найди себе барышню – напоследок сказал он и ушел. Я взял еще стаканчик и пошёл к себе, цепляясь озабоченным взглядом за женские задницы. Уже сидя на ступеньках своего прибежища вкушал черную ночь и запивал ее красным, отгоняя от себя еще один день без моей женщины. Подул свежий ветерок и я почему – то вспомнил о матери. На пороге показалась она в скромном халатике с голубыми цветочками.

– Добрый вечер. Это вы мой сосед?

– Да. Это вы принесли с собой свежий ветерок?

– Она улыбнулась, обнажив на щеках маленькие ямочки.

– Как вас зовут?

– Я – Дима.

– Я – Оля.

Я чуть не подавился вином на ее имени. Ей было на вид лет тридцать семь. Самый сок, правда, слегка забродивший. Она с любопытством принялась меня разглядывать. Да уж, было на что посмотреть.

– А как вы устроились? Можно посмотреть на вашу комнату.

– Хотите сравнить, кому повезло больше. Пожалуйста – и я отрыл свою дверь, пропуская её вперед. Она сразу уселась на мою кровать, оголив свои ножки до задницы, проверила на прочность, слегка на ней попрыгав.

– О, у вас лучше – глядя мне в глаза, произнесла Оля и загадочно улыбнулась.

– Да, у меня еще тут животные кое-какие обитают, мокрицы. Вон ползут. – и показал на стайку.

– Она быстро поднялась и вышла из моей каморки.

Её призыв не сработал на меня. Проблема в том, что её звали так же, как мою мать. У меня было много Ольг, но эта почему-то, как-то по-особенному смотрела на меня, с материнской заботой в глазах, которой я не видел даже у своей матери. И еще этот подозрительный ветерок не выходил из моей головы. Мать всегда приносит свежий ветер в мою пустыню, при чём, этот ветерок, как правило, сопровождается криком неудовлетворенности чем-либо. Поэтому я всегда настороженно относился ко всем Ольгам, пугающим мое сознание одним только своим именем.

Первого кого я встретил на следующее утро, был маленький сынок хозяйки Наташи.

– Как тебя зовут малыш?

– Артем – ответил он уверенно, хотя ему было лет пять. Я же в его годы еще сомневался в представлении своего имени незнакомцам. Он взял меня за руку и потянул в малинник, сорвал ягоду и предложил мне. Я отказался, но он настаивал на том, чтобы я попробовал, и это показалось мне очень странным. И тут хотят подкормить и подкрасить. А может он меня спасал от чего-то? От голода.

Я почти ничего не ел в эти дни, разве, когда совсем прижмет. Ходил есть в столовую и в кафе при гостинице, где работал. Я чередовал их посещение по настроению. Один день столовский борщ с котлетами, в другой жиденький супчик с лапшой и непонятный гуляш в гостиничном кафе. Я не уточнял и не спрашивал, что ем, чтобы не ввергать свою голодную душу в новые противоречия. Делят. Пусть делят, только не влезают мне в голову. Но они лезли не только в неё, но и в мой желудок. Каждый раз, после очередного похода в столовую, гостиничный персонал смотрел на меня с рентгеновским подозрением, уличая во мне чужеродную массу. Наш. Нет, не наш. А все потому, что я красился- с необычайной быстротой и легкостью, дерзко менял местоположение, занимая должное место на картине мира и всего порядка, как в голове, так и в желудке. Не желая быть не тем, не нашим, не иным, не вашим, ни кем бы то ни было еще, только собой. Роковую роль играла моя белесая фамилия- как белый холст готовый принять на себя цветовой удар. Я так давно не писал, не смешивал краски, что все вокруг меня занялось этим делом, забирало у меня мою работу, соперничая в мастерстве со мной же. Сочетания цветов и их оттенки – все это имело здесь какое-то значение и свою игру, и для её природной красоты я был слеп. Единственным, что мирило меня с собой и со всем этим земным бредом, было море – слезы земли и всепрощающего неба.

Настало время обеда. Синий потащил меня в кафе. Стали заказывать и я потерялся в выборе, но синий пришел на помощь.

– Жиденького тебе надо поесть.– сказал он с отеческой заботой в голосе, будто к чему-то меня подготавливал и я взял куриный супчик с лапшей.

Я уже заканчивал работу, когда бородатый, стоя в дверях произнес.

– Сейчас самое время – и скрылся. На часах было шестнадцать сорок пять. Я положил инструмент и вышел из душегубки.

Спустился в подземный переход, соединяющий бренный мир с мариной. Это двадцать метров вечной печали и сырости, которая настроила на нужный лад-концентрацию, как перед концертом. И вот, я в черных плавках, в руке маленькая пластиковая бутылка, в которой уже лежит мой паспорт, осторожно вошел в воду, стараясь ни на кого не обращать внимания, хоть и имели место экземпляры достойные в ту роковую минуту.

Я уплывал все дальше и дальше от них и от себя. Иногда я оглядывался. Все-таки земля держала, но для меня она была всего лишь точкой отсчета. Сначала я замечал едва различимые очертания людей, потом они превратились в огромную телесную массу неаполитанской светло- желтой. Она молчаливо кипела позади. Моя любимая краска. Ей я всегда заканчиваю картину, чтобы я не писал: и закаты, и рассветы. Уже через час я увидел изумрудного цвета горы. Зрелище было бесподобным. Мне никогда не нравился зеленый, а тут он возымел на меня притягательную силу. Я вспомнил куст жасмина и женщину, которая жила в нем. Я так и не дописал ту картину. А надо ли? Она проверяла меня на прочность. Проверяет и сейчас, когда я от неё удаляюсь, соблазняет своим изумрудным взглядом. Вернется ли, подлец? Я плыл к другой, я повторял её имя, чтобы не сбиться с курса.

Сначала отказала левая нога. Я взял саморез, привязанный к шнурку плавок, и стал бить им по ноге. Но ничего не выходило. Нога болталась, как чужая пьяная жена, которую нужно довести до дома. Через какое-то время к ней присоединилась её пьяная подруга. И я с двумя этими дурами решил переплыть море? Они были готовы на все ради меня, но сообразив, вовремя нажрались и превратились в бесчувственное мясо. Время от времени они очухивались, благодаря ударам самореза. Это позволяло мне плыть дальше. Страха не было, ничего не было, только было от чего-то весело. Я впервые за много лет чувствовал жизнь. И у этой жизни не было свидетелей. Только синие волны задавали ей темп – то усиливали, то ослабляли её биение. Я дрейфовал на этих волнах, как мешок с дерьмом, все дальше унося за собой свой неповторимый вкус, цвет и запах.

Вдруг, впереди себя, в метрах пятидесяти заметил моторную лодку, красно- бело- черную. Лодка была оживлена смехом и женскими криками. Немного посомневавшись, двинулся к ней. На одних руках. Хладнокровие покидало меня, сменившись радостью встречи с дружинниками Господа. Волна усилила свой бег, стала совсем черной или почернело у меня в глазах. Я снова сдавал экзамен на значок « Умею плавать 25 метров». Солнце сияло мне в лоб сильней обычного, вырывая из меня крик ослепленного долгожданным счастьем. Я выходил на свет. Все были в сборе: кучка бултыхающихся людей в оранжевых спасательных жилетах-то были любители открытого моря. Они радовались, как дети, но с моим появлением смех сменился непонятным молчанием, будто урода узрели.

– К вам можно? – спросил я человека в черных очках и черной бейсболке. Он стоял на мостике и подавал всем оранжевым руку.

– Давай залезай.

Я дождался, пока все оранжевые залезут, все-таки, они деньги платят, и еле заполз сам. Ноги меня не слушались, они были точно из ваты и кровоточили.

Катер взревел и взлетел над водой. Все сидели и молчали, изучая бутылочку у меня в руках. Вдруг один, самый любопытный, спросил.

– А что это у вас в бутылке?

– Паспорт – немного поколебавшись ответил я.

– А зачем вам в море паспорт?

– Я путешествую – поражаясь самому себе, насколько исчерпывающе, ответил я.

Все опустили головы и думали про меня наверняка плохо. Из их нависшего молчания упреком сорвалость только слово «Турция».

Через минут пятнадцать катер достиг берега. Я чувствовал себя пришельцем из космоса, прибывшим с другой планеты с целью взять пробы земли обетованной, а также обогатить её аборигенов знаниями и технологиями выживания в открытом космосе. Не хватало только солнцезащитных очков, чтобы не доставали фанатики, ведь я был обезвожен и ослаблен, а значит в свободном доступе пользования.

Кое-как спустился на берег. Земля пошатнулась у меня из под ног и я упал, крепко сжимая бутылочку. Нашел пустое местечко на песке и залег. Это был неизвестный мне пляж. Вблизи от меня стояло белое здание годов пятидесятых. И кругом пятидесятые: и музыка и женщины и обезьянка на плече у полосатого дяди – тоже от туда. В глазах все стало убыстряться, будто я смотрел какое-то старое кино про счастливых людей. В ушах стоял гул. Перезагрузка. Я отрубился.

Не знаю сколько я так проспал, но жизнь с открывшимися глазами показалась лучше обычного. Правда, все так же хотелось пить и жрать, только воспоминание о недавнем киносеансе билось свежей тревогой где-то в затылке. Чудеса какие-то! Так я прошагал два километра до своего пляжа, осмысливая эти чудеса и свой заплыв, не веря, что вернулся живой. Откуда-то появились силы, и я направился прямиком на работу.

Работал, как заведенный, хотя еле стоял на ногах.

Появился один из маляров в апельсиновых шортах. Началось слюновыделение. Дышать стало тяжело. Он глядел на меня и удивлялся моему ресурсу стойкости.

– Хватит Димон, заканчивай. Отдыхать нужно.

Подошел довольный хозяин и что-то возбужденно принялся рассказывать маляру.

– Наши его перехватили! – Оторвалась от него фраза и ударила мне по голове. «Да, план-перехват удался» -подумал я.

– Три километра! – Слетело с него снова. «Неужели я столько проплыл?!»

– Чуть не ушел! – радовался хозяин и я радовался вместе с ним. «Да, это- маленький шаг для человека, но огромный для всего человечества».

Мне было не успокоиться. Вокруг тоже все шумело или прорезался слух? Я стал лучше слышать. Бог даровал мне слух! И слышимое стало проклятьем, разрывало меня на обрывки слов и звуков. Люди бросались словами, как яблочными огрызками, как семечной шелухой и весь этот мусор доставался мне беспечному, всепоглощающему слушателю, и даже чайки, проносящиеся на до мной, посмеивались. Где я?

– На седьмой ступени- произнесла старуха, карабкающаяся на гору, цепляясь клюкой. Какая еще ступень? Зачем мне это? Куда меня выбросило на этот раз? Кто все эти люди, говорящие на одном со мной языке, и величие его меркнет с каждым слышимым словом и родство его не так меня радует, как раньше? Что со мной случилось? Или тот, кто оказался близко, становиться ближним и уши его дарованы всем и тело его ест тот, кто слышит его. Откуда у меня эти мысли? Без паники.

Я не находил себе места, точки опоры не находил. Она растворилась в этом картонном городке, оставив на нем загадочное пятно, вроде тех чайных пятен, похожих на слюнявых мутантов, которыми я забавлялся в начале своей голодной романтической карьеры, что и привело меня к безобразному состоянию духа и растворенности во всем, чего касался мой вымирающий ум, ищущий, как слон для себя, последнее пристанище. Так я слонялся по городу в поисках новых ощущений и слухов, точно персонаж из компьютерной игры – набирал очки, в виде недопитых бутылок с газировкой, выгорал на солнце. К часам четырем шел на пляж поглазеть на теток.

– Что смотришь? Женись, тогда и будешь глазеть – рявкнула одна толстожопая фемина. Но попадались экземпляры получше. Целую неделю наблюдал за одной чудесной девушкой. Мне хотелось узнать её поближе, ведь у неё была самая аппетитная задница на пляже. Известно было только то, что она замужем за пляжным администратором, который в перерывах между любовными утехами с ней, предоставлял шезлонги и лежаки. Жили они тут же на пляже, в пост модерновом бунгало восьмидесятых годов постройки.

Я был подле неё и искал момента сцепиться с ней языком. Когда же она забирала шезлонги в стойло и закрывала лавочку, я уличил момент для своего выхода.

– Вам помочь

– Да, если можно

– Как вас зовут?

– Камилла —нехотя ответила она.

– Я Дима

– Ставьте поплотней Дима.

– Вот так?

– Да.

– А знаете, я знавал одну Камиллу.

– Да что вы говорите!

– Она была скульптором, и можно сказать единственным гениальным скульптором женщиной этого мира, оставаясь при этом женщиной. Звали её – Камиль Клодет. Была влюблена в Огюста Родена. Вы знаете, кто такой Роден? – Камилла помотала головой и посмотрела на меня с ненавистью, как-будто нашла во мне того самого, не уловимого, кто спаивает её мужа.

– Ну, вот! – продолжал я – За это и поплатилась. Тот был женат и пожелал остаться в браке, нежели с какой-то там художницей. Бедная Камилла сошла с ума от любви к этому придурку. Такая вот история о Камилле и ее любви.

Камилла молчала и чему-то улыбалась, возможно тому, что не одна она такая дурочка, только ей, в отличие от своей тезки повезло найти уголок счастья на угасающей «Ривьере».

– Да есть ли эта любовь?

– Что вы говорите Камилла? Рановато вам иметь такие речи. Так говорят бабушки в пустой мешочек из под семечек после просмотра очередного сериала. Конечно же есть! Только любовь и есть. Она повсюду.

Вон, смотрите, разбросана разноцветными стекляшками по всему пляжу, подмытая морем, радует глаз, но такая любовь не ранит, а значит это не надолго. Любителю острых ощущений, чтобы напороться, так, чтоб кровь бурлила, нужно искать место подальше от воды.

Камилла молча внесла последний шезлонг в свою каморку и закрыла за собой дверь. Без неё на пляже ловить было нечего и я удалился, унося с собой восхитительный миг общения с прекрасной Камиллой в белом купальнике и её мудрую улыбку я повешу себе на голубую стену, к таким же прозрачно мудрым мокрицам, чтоб не скучали.

Вечером зазнобило в сердце, и я позвонил ей.

– Привет, родная.

– Здрасьте.

– Ты где? Что-то у тебя шумно там.

– Я на футболе. Ты что не знаешь, чемпионат Европы идет. Вот, тут, приехала поболеть.

– К вам можно?

– Давай, – засмеялась она.

– Щас буду. – сказал я и связь оборвалась. Отняли последнюю конфету.

Не насытившись разговором с прекрасным, позвонил брату. Может он, наконец-то скажет что-нибудь свеженькое и успокаивающее мой берег. Он как и раньше советовал Писание, пока не поздно найти в городе Свидетелей Иегова и побрататься с ними.

– Брат у тебя только один выход- говорил он- иначе, так и будешь вариться в собственном соку. Найди Дамира- он наместник тамошний- и сообщил его телефон.

Одна только мысль, что я стану Свидетелем Иегова вселяла в меня ужас последнего дня на земле. Неужели только безоговорочная слепая вера откроет мне глаза на происходящее вокруг. Отдать душу ловчему и запутаться в сетях.

С этими похоронными мыслями я и пришел домой. Минут пять полежал на кровати, но расслабиться не удалось. Я окапывался все глубже и глубже, окружая себя непролазными горами из диковинных пород, поднятых с глубин собственного бредодобываемого месторождения, где я не мог отличить болезненный сон от лекарственной яви. Тревожность нарастала с каждым пройденным сантиметром голубого трафика моих прозрачных соседей, воссоединяясь со своими семьями, они грозились взять меня в кольцо, окружить вниманием и усыпить. Предчувствуя плохой конец, я наконец-то сорвался с места в ночь, к морю, к пляжному домику, где жила Камилла. Рядом с домиком стояла спасательная лодка. Я не долго думая залез в лодку и накрылся брезентом. Меня радовало то, что Камилла где- то недалеко, пускай даже со своим мужем.

Было темно. Пахло брезентом и морской солью. Снаружи раздавались крики болельщиков из ближайшего кафе и где-то рядом со мной появились чьи—то мужские голоса. Слегка приподняв брезент, увидел двух мужиков одетых, как охранники – в черном. Они о чем-то шептались.

– Кто там?

– Да, он.

– Дима, давай спать, уже поздно – раздался приглушенно голос за стеной. Это была Камила. Может ребенка укладывает? А может это предназначалось мне? Какого черта здесь твориться? Одуревший в конец я уснул, вдыхая тьму брезента и свои подванивающие ботинки. Вот она, соль земли. Вот она, правда какая.

Проснулся я в той же тьме, по- прежнему пахло брезентом и, казалось, я сам превратился в не пробивную плоть, а значит готов к ливням и грозам уготованной мне судьбы. Утренний стояк был тому подтверждением. Отчего-то вспомнил название тюрьмы «Матросская тишина». Вот, что меня окружало в то пасмурное утро. Тишина. Я вылез из лодки и пошел гулять по холодным утренним камням. Серое питерское небо одолело южную лазурь. Праздник лета закончился. Я злорадствовал, и в голове увядающим стоном Том Йорк пел «No Surprises».

Настроение было неожиданно рабочим. Мужики все шутили, да травили байки. Солнце ломилось сквозь облачный патруль, споря о собственном наличии и праве. Что-то подсказывало, что причиной этого спора был я. Снова делили, создавая ребусы для моих без того распаренных мозгов. Толстый был в ударе, веселил всех, но я искал в его шутках затаенный подтекст направленный в мою сторону и я находил его вопреки здравому смыслу. Внимательно взвесив весь этот бред, пытался от него откреститься, но было уже поздно, мой мозг уже подкормлен, машина запущена на полную. Я падал и уже только этот звук падения, разрывал меня на части. А потом, все эти выжившие куски замуровывали, со звучащими вперемешку непонятными словами. Кто были все эти люди и чего они хотят от меня.? На пол кинули коробку из-под телевизора, на которой чернела цифра двадцать один. Во что они играют со мной? В очко? Нет, это что-то другое. Я вспомнил ряд Фибоначе и начал считать про себя. 1,2,3,5,8,13,21 … и тут же по радио зазвучала «We Will Rock you». Да вы, как круги на воде, расширяете свои владения!

– Да это мы – сказал кто-то и я неожиданно подвергнутый стадному чувству вышел из помещения за всеми. Небо уже выстраивало свой ряд причудливых форм и оттенков, широко и размашисто расстилало белилами путь к господу, приглашая в свой чудовищный зоопарк. Здесь были все, и у них была кормежка. Сорвались за мороженным. Я чувствовал, как росло напряжение всем своим раскаленным мозгом, прокручивал недавно услышанное на земле и сопоставлял с увиденным на небе. Все шло как-то быстро или они торопятся. Торопят с выбором. Какой выбор им нужен? Я уже знаю про выбор. Выбор есть только один, между лететь и не лететь. Остальное детский сад. И я взял «ГОСТ» – попридержать коней, но они полетели небесной прытью, задавая мне вопрос за вопросом. Вкусное? А почем оно? Не знаю. Нужно знать. У них тут нужно все знать. От ценовых дискуссий отмахивался, как от сторожевых псов. Но меня все же приглашали в то место разговора, где цены кусались. На все своя цена и её нужно знать – говорили они – как и свою собственную, чтобы не выпасть из ценовой политики масс. Массы считают хорошо, потому и разбираются в ценах за жизнь. Я же в ценах не силен. Знаю свою цену: на кисти, краски и холсты – остальное забываю, как страшный сон и даю уклончивый ответ: « Дорого».

Стали роптать на жизнь. Саня был неподкупен.

– Говорят, ты свидетель Иегова, Саня, – спросил я осторожно.

– Да, – надкусывая шоколад ответил Саня.– А что?

– У меня брат родной из вашей братии. Влип по самые помидоры, конца не видно.

– Конец близок – с таинственной ухмылкой выдал Саня. Этой ухмылкой он напомнил мне моего братца. Они все там что-ль такие, как с инкубатора, грезят о неминуемом конце? Чем их кормят? Уцененной вермишелью?

– Брат тоже твердит о близком конце.

– Об этом в Библии говориться. – сказал Саня. По его блеску в глазах было видно, что он готов к серьезному разговору.

– И вы толпой ждете, значит. И надеетесь на спасение.

– Тот, кто с Иегова, тот спасется.

В отличие от моего брата Саня был не навязчив, как кот откормленный, с очередной пойманной мышью мурлыкал о спасении, пиаря своего хозяина: Какой он заботливый и всесильный, спасет только он и не кто иной – ты уж мне поверь. Хочешь, давай к нам, присоединяйся. Не хочешь – пошел в жопу, там тебе и место, не отвлекай.

– Ты знаешь такого, Дамира? Он у вас там какая-то шишка, наместник что-ли, брат рекомендовал его.

– Да, вроде есть такой, но он в Сочи что-ли, или в Адлере проповедует. Вообще, зачем тебе далеко идти, к нам приходи на улицу Мира. Двери всегда открыты.

Эта фраза застряла у меня в голове, как девятидюймовый гвоздь. Я войду в эту дверь, и этим же гвоздем вы её заколотите.

А небо тем временем заботилось, раздавая всем своим животным по заслугам. Кругом все рычало и гоготало. Голова раскалывалась, и море чеканило секунды сомнений. Звонить- не звонить. По дороге промчался огромный небесно-голубой рефрижератор, на котором большими буквами пронеслось слово «ДАМИР». Это ли долгожданный мир проехал мимо меня или мне показали, на что способна сила мысли. Сразу за «ДАМИРОМ» другой фургон – он вез детские игрушки, которыми развлекали меня уже сумасшедшего, увлеченного охотой за всеядным хищником, за самим собой. Игра света и тени закончилась. Где же занавес?. А может я и есть тот занавес. Как- то на одной свадебке я играл простую роль- роль занавеса. У меня был ошеломительный успех. Все рыдали от смеха.

«Видел» – сказал кто- то сверху и пошел дождь. Солнце пробилось сквозь облака, озарив огромную радугу. Бог показал свои цвета и на душе стало легче.

– Ты куда- спросил синий

– Схожу, посмотрю, что там за церковь такая.

– Иди лучше домой, там же у тебя женщина. Она тебе скажет…

– Что скажет?

Синий умолк, оставив меня без ответа, и перешел на другую сторону дороги. Теперь я остался без глаз, без ушей и без нуха. Куда идти? В подобных ситуациях, я шел по зову желудка? Но желудок молчал. Оставалось сердце и врожденное любопытство. Двинулся по магнолиевой аллее, которая и должна по расчетам вывести к улице Мира. Прохожие смотрели на меня и чему-то улыбались. Видок у меня был еще тот, заебанный. Я пребывал в великом сомнении и слюнявой печалью на лице подкармливал жизнерадостных прохожих. От их позитива меня подташнивало.

Я был на пол пути к цели, я почти дошел, как вдруг из неоткуда, как грибы выросла сладкая парочка в сером.

– Ваши документы?

– Я достал из заднего кармана свой обветшалый паспорт.

– Что с паспортом? Почему он мокрый?

– Попал под дождь.

Они внимательно его изучали и чему-то посмеивались.

– Где живешь?

– Снимаю коморку.

– Снимаешь значит. А регистрация есть?

– Какая?

– По приезду нужно регистрироваться.

Другой ринулся в сторону и остановил еще двоих проходимцев кавказской наружности.

– И этих берем. Пошли что-ли в участок. Занесем тебя в базу, а то ходишь тут неприкаянный.

Пришли в участок. Завели в кабинет. Все было похоже на театральную постановку с плохими актерами в местном драмкружке. Сфотографировали. Как бы вскользь обозвали «пидором», но я не поддался на провокацию. Хотелось домой. Отпустили. Я поспешил домой в надежде услышать что-то от той самой женщины, которая якобы является ответчицей о моем долгом пути во тьме.

Ольга куда-то спешила, на ночь глядя. Выглядела нервозной и неудовлетворенной.

– Я тебе оставила хлеб и огурцы на столе. Ешь, а то смотреть на тебя страшно.

– А вы куда?

– Я все, уезжаю.

Странно как-то. Она была здесь всего два дня и не дождавшись движений с моей стороны, наверно разочаровалась в мужском роде и решила покинуть то единственное место в этом шатком городе, где могла утолить свой голод и почувствовать хоть какую- то устойчивость этого мира.

Я взял сумки и последовал за ней к поджидавшему уже такси.

– Вот, что я тебе скажу – сказала она. Я напряг уши, в надежде услышать нечто удивительное. – Лечиться тебе нужно!

Она высветила меня во тьме. Я пошатнулся, и обрел равновесие, только когда покрылся выхлопным дымом от её уезжавшей в никуда повозки.

Утро выдалось пасмурным, и если идет дождь, то нужно сваливать, вместе, с тучами. Позавтракал оставленным мне Ольгой огурцом, собрал сумку, попрощался с мокрицами и вышел из коморки. Распрощался с Наташей. Ушел.

Перед отъездом, чтобы не отягощать себе путь, спрятал свой деревянный чемоданчик с красками под цементной отбивной плитой на пляже и пошел к заказчику.

Он должен мне еще денег. Но его на месте не оказалось. Так обычно и бывает: в день расплаты появляются дела по важней. Ждать я его не стал. Я жду только одного человека на земле и мне этого ожидания хватает на всех. Взял билет на поезд. Сел в его пустые и влажные плацкарты и умчался вслед за тучами, в Питер.

План был такой. В одно касание. Завладеть денежными средствами, купить плавсредство и на следующий же день отбыть обратно. Поезд коснулся Московского вокзала. Я забросил вещи в камеру хранения и пошел на Введенскую, к Лехе, за гонораром, который он получил вместо меня еще месяц назад. Знакомые двери все никак не хотели открываться. Я слегка нервничал, сказывался недосып на беспокойной плацкарте. Леху видеть не хотелось. При последнем телефонном разговоре он назвал меня «пидором», за то, что я не вынес за собой мусор. Неужели для меня никаких других эпитетов не находиться, кроме как этот. Открыла его жена. Трясущимися руками отсчитывала мне деньги- «Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, а тысячу ты нам должен». Отлично. Взял деньги и ушел. Кофе мне больше не предлагают в этом доме. Не очень то и хотелось.

Известным мне коротким маршрутом рванул на рынок. Рынок для рыбаков и охотников. Я не тот и не другой, но по моему виду можно было сразу определить, что я за фрукт и какие цели преследую.

– Нужна лодка.

– Какая?

– Вот эта, черненькая.

– Пожалуйста. Сразу говорю лодка в порядке. Можно даже не смотреть. Я уже закрываюсь. Берете?

– Да! Она, что в рюкзаке?

– Да, все как полагается. Берете?

– А почему рюкзак розовый?

– Какой есть.

Детский сад какой-то. Розовый рюкзак для черной лодки. Конспирация была будьте-нате. С таким рюкзаком только игрушки по детским домам разносить. Рюкзак выдавал мои розовые намерения.

– Беру!

Со всем своим барахлом отправился на залив, в Солнечное. Нужно было испробовать лодку и найти место для ночлега. Данный пляж вполне подходил для этих целей. Одинокий и солнечный – согревал своей схожестью со мной, не привлекая постороннего внимания публики. Зашел в местный магазин, взял овощей, сосиски и запить.

Солнце подпаливало мою обросшую голову и тянуло вниз к земле. Да еще этот розовый мешок в килограмм двадцать испытывал на мне земное притяжение. Наконец-то я нашел подходящее место у воды на белом песке. Позади лесок, впереди море. Я надул лодку и опустил её на воду. Лодка смотрелась красиво и величественно: черная резина и выделяющиеся на ней две голубые деревянные лавочки. И она на воде, в тридцати километрах от границы. Сверкнула упрямая мысль, но я её забил вёслами по воде. Вода была слишком холодна для нарушения границы. Да и потом мне нужно в те места, где можно спать на открытом воздухе. Нордические страны не привлекали, хоть и раскрас моей лодки вполне толерантный по отношению к ним. Сошел бы за своего. Я проплыл метров двадцать от берега, и мысль о встрече с викингами замерзла, не успев согреться в руках. На до мной пролетел чувак на крохотном самолетике, помахал мне рукой и что-то крикнул. Я не расслышал. Запасли гады. Кругом глаза.

Я поставил лодку на весла и развел костер. Приготовил роскошный ужин. Поел, попил и лег спать под лодку. Было здорово и свежо, и никуда не хотелось рваться. Я просто устал. Возможно, впервые. Я плыл воспоминаниями о своих малочисленных написанных, и орущей толпе ненаписанных полотен. Грезил о великих победах кисти. Но где это всё? Может, на том берегу. А на этом, только волчья доля меня и ждет. Здесь в лесу. Правда, пейзажи я почти не пишу. Все эти бескрайние поля без свиста не пройти. Русская природа меня выматывает своим однообразием. Глядя на неё я теряю концентрацию, и в результате она меня съедает и я сливаюсь с ней безраздельно, превращаюсь в еще один унылый пейзаж в памяти земли, которая никогда обо мне не вспомнит. Но русскому, человеку, мыслящему здесь, невыносимо быть не художником, да и художником тоже. С развитием сюжета ты понимаешь, что спасает только семья, а она ставит тебя в один строй рисовать цветочки, потому что ягодки ты уже отписал.

Сел в поезд, задохнуться можно. Раскаленные стенки плацкарты сдавливали грудь, да ещё контингент подобрался с традиционным, огуречно-яичным амбрэ, чавкающий и хмельной. Мой розовый мешок упал с плеч ярким жизнерадостным пятном на глаза пассажиров. Я зацепил их, и мы тронулись.

Снова сходил с ума, осторожно прислушиваясь к хорошо прожаренным мнениям и советам дурного посола. Запивал водой. Все смывало, оставалась только головная боль от разночтений. К Москве подъезжали спорно, а там я вырубился, не в силах воспроизводить всю свою намотанную чушь. Проснулся от удушливого запаха райских кущь. Пахло неуместно дорогими духами, исходившими от молоденьких тел. Их была целая команда, этих попочек обтянутых в коротенькие шортики. Девочки подсобрались что надо. Я наблюдал за формами, пока их содержание томилось от вожделения и девичьих мечт.

– Кто вы – спросил я упираясь в упругие грудки.

– Мы студенты, едем в пансионат, работать. В Дагомыс.

– Вас что, целый вагон? Сколько вас таких красавиц? Девушки оживились еще больше, стали выгибаться и показывать себя с лучшей стороны.

– Нас всего тридцать один человек.

– Тридцать вторым возьмете?

Девочки вдруг поняли, что у них дела, засуетились и разбрелись кто куда, по лавкам, заткнулись и замкнулись о чем —то своем. Концерт закончен. Поезд остановился, свет погас. Тишина зловеще настигла поезд где- то на подъезде к Лазаревскому. Поезд думал. Пассажирки перешли на шепот. Я, завороженный и сбитый с толку уставился на одну маленькую блондинку. Она светила своими беленькими трусиками, поджав ножки, должно быть приглашала познакомиться поближе. Но это я так думал, а она то и не думала вовсе, разлученная со светом, закрыла глазки и скорей всего молилась. Я не знал что и думать. Эти девочки сладким шепотом играли в прятки с моими ушами, сводили с ума.

Вышел в тамбур отдышаться, там горел свет. Вдруг резко открылась дверь. В тамбур влетела стая девчонок. Одна попросила их всех сфотографировать. Я взял фотоаппарат и щелкнул их. Они завизжали от такой-то радости и смылись. Поезд заскрипел и сдвинулся с места. Вернулся на место. Вагон ожил. Снова смех и похотливые взгляды. Так и доехали до Лазаревского. Выгрузился, послал воздушный поцелуй маленькой блондинке в белых трусиках и исчез в темноте.

Это место называлось Гренада. Далеко идти не пришлось. Сразу напротив вокзала, к морю. Перешел железнодорожные пути и ты уже в гетто. Домики одноэтажные, даже домами не назвать – коморки, – навалены друг на друга. У некоторых по богаче есть дворики, а там душ и туалет. Было уже поздно, когда я входил в этот лабиринт. Ощущение заброшенности и опустошенности этого места не покидало меня даже тогда, когда я натыкался на освещенную тусклым светом хибару, с которой доносились голоса обитателей и комментатор по телеку голубыми огнями расписывал очередную победу « Зенита». «Свои», – подумал я и сбросил розовый мешок на ступеньки. Постучался в дверь. Дверь открыл небритый мужик в тельняшке, с ускользающим интеллектом на лице. По всему виду его было видно, что ему от такой полосатой жизни живется не сладко. Жильцы заботят.

– Что надо? – глядя на мой розовый мешок спросил он.

– Комнату.

– Мест нет. – сказал мужик и закрыл перед носом дверь.

Оценив свои шансы и явную неприязнь к этим шансам здешних жилевладельцев, пребывающих во тьме и тревоге, я решил повременить с поиском пристанища, дождаться света. В конце концов, в это время, все нормальные люди заняты любовью. Я вышел к морю. Меня посетило знакомое чувство, будто я подошел к краю бездны и лунная дорожка над ней мой единственный верный путь на долгие годы, но я опоздал ведь по ней уже ходил Майкл Джексон. Мне же оставалось расстелить лодку на цементном постаменте, лечь на этом холодном, черном причале и упершись в черное небо ожидать конца этой бесконечности.

Для кого Малевич написал свой Черный квадрат? Наверно для таких, как я и как он, заблудших душ, ищущих какую-то там бесконечность в хреновом конце.. Смотря на его квадрат становишься более чувствительным к свету и неожиданно входящая в тебя радость бытия показывает тебе памятные картинки из твоего счастливого прошлого, а может и будущего. Ведь следом за черным идет белый. Глаза начинают искать жизнь, как новорожденные. Цвета, дайте мне цвета. И красный рассвет охры материнских губ встречает первенца на натянутом холсте. Эта твоя первая картина, сынок, и показывает тебя голубому небу. Церулеум – дорогая краска, её нужно беречь, говорит мама. Если будешь беречь церулеум, тогда земли тебе будет мало, а значит, жить на ней будешь пока не исходишь всю, вдоль и поперек. Мама, а что значит- поперек. Это когда ты захочешь пойти по этой земле, и я скажу «нет», но ты пойдешь по ней, жизнь твоя превратиться в сплошной поперек. Вот тогда ты узнаешь, какие краски можно смешивать между собой, а какие нет. Мама, ну тогда я пошел. И пошел дождь.

Чувство было такое, будто я во сне наделал в штаны. Дождь входил в меня, и я становился скользким. Лучшее состояние для проникновения.

Дверь открыла старуха в чепце и ночной рубахе. Я со всей своей накопленной проникновенностью в штанах улыбнулся и сказал: «Доброе утро». Она засомневалась, что утро было действительно добрым, но в дом пустила.

– Сейчас я позову Галю. Она тут всем командует – сказав это, она недобро встретилась со мной мертвым взглядом, но мой розовый мешок сыграл свою воскрешающую роль. Вероятно, когда женщина видит розовое, в ней просыпается материнский инстинкт, а может влажность моих не выспавшихся глаз возымели над ней животворящую силу:

– Пойдем сынок, пойдем. Да, ты промок совсем – Она вышла на свет и постучалась в дверь напротив.

– Галя, привет, открой.

– Кто там?

– Да Галя это. Возьмешь квартиранта?

– Надо взглянуть.– сказала заспанная Галя и осмотрела меня с ног до головы. Я улыбался из-за спины первой Гали. По моей вероятно усталой улыбке Галя поняла, что клиент я не денежный и не вечный, а значит долго не задержусь. Короче, производил нужное впечатление для данного времени суток.

– Сколько?

– Триста за сутки.

У меня как раз хватало только на одни сутки. И она отдалась. Подумал о душе.

– Только душа у меня нет. К соседям проситесь.

– Хорошо.

Забросил в каморку вещи и отправился искать душ. Ворвался в соседний дворик. Там, на синеющем диване расположилась похмеляющиеся пара, по видимой не удовлетворенности на лицах обоих, муж с женой. Сорились с утра. Она наливала – он пил, и, арбуз лежавший на столе, розовел перед всем этим сором.

– Можно в душ?

– Давай заходи, только быстрей там.

Я зашел в синий ящик и сделал свое мокрое дело, освежился. Вышел чистым и бодрым, а похмеляющиеся все ссорились и обвиняли друг друга по-родственному, крепкими словами. Разводились, выпивая и сводились, закусывая все тем же арбузом. А я отправился спать.

Проснулся я от нездорового запаха чьих-то носков, и сразу понял, что в комнате я не один. Рядом кто-то пыхтел. Это был мужчина: лысенький, с бородавкой на пол лица, которая, вероятно, и мешала ему дышать. Он хрюкал и вонял. Его бесцветные одежды напоминали костюм годов семидесятых, купленный в универмаге « Юбилейный» за пятнадцать рублей, когда его дедушка, по маминой линии, был ещё богат. Он и был этим моложавым дедушкой лет сорока шести. Свалился под ритмы ансамбля «Песняры». Что-то ерзал и гундел на соседней кровати. Подселили же с динозавром.

– Прошу прощенья – говорил он себе под нос – где здесь душ? Зачем тебе душ, скотина, тебя же не отмыть, ты застрял в совке, в совхозных помидорах, так, что один из них вырос у тебя на носу.

– Душ не далеко, – ответил я и вышел из комнаты. Я не мог дышать с этим бухгалтером одним воздухом, по всей безобидности которого хотелось вмазать. Ему явно не хватало цветовой гаммы, и только выдающаяся бородавка спасала его от жертвенной участи. Он точно, что-то знал о жизни и бородавка ему помогала, прикрывала собой и оберегала эти знания, предостерегая от беды. Уставший от всеобщего внимания, он поселился здесь, в гетто, ошибочно предположив, что оказался среди своих, таких же униженных и оскорбленных, как и он, но Галя открыла ему дверь в покои, где затаился алчущий зверь, вроде меня. А может быть он загнанный зверь – пришел на исповедь, – последний шанс для нас обоих. И на уродов садятся бабочки. Но я уже далеко, в пути – я вышел и больше туда не вернусь.

Я обегаю когда-то меченную мной территорию и не узнаю её волшебных звуков. Попсовый, заезженный мотив слонялся от дома к дому. Рок умер в этих окнах и с ним его обитатели. Я подошел к ресторану. Дверь заперта. Стройка закончилась и вместе с ней все веселье. Осталась только лень и всеобщая подавленность от подсчетов. Они должны мне денег. Я открыл черную кованную калитку. Она не смазано заскрипела, четко давая понять, что здесь мне не место. Приблизился к окнам хозяина, он сидел на диване и спокойно попивал пивко. Я позвонил в дверь. Он открыл и сразу же двинулся на меня со словами: «Да ты охуел совсем». Я ретировался, не успев произнести слова приветствия, и почувствовал отпечатавшийся на жопе удар. «Уебывай отсюда, чтобы я тебя больше не видел».

Прав был Достоевский, действительно: « гонят со двора».

Рядом с гостиницей стояла телефонная будка, и я не преминул тут же выпустить пар и потратить последние деньги. Звонил тем, кто меня, наверное, ещё ждал. Мама ответила, смеясь в трубку, как будто знала, что её сын, только что, схлопотал поджопник. Она послала мне еще один в догонку. У моей же заморской женщины на душе шел дождь, и доносилось радужное излучение, которое меня успокоило и вселило надежду на спасение. Я рассказал ей про поджопник, и она заливалась смехом, будто это случилось не со мной, а с персонажем из немого кино, который давно умер.

Спать я улегся в свою надутую чернушку. Долго не мог заснуть из-за потрясения, случившегося с моей задницей. Крах всех надежд. Моя тысяча рублей терлась в чужом бумажнике. Наверно он думает, что это моя плата ему за мою же свободу от него. А вообще, зачем мне эти деньги, ведь завтра я отплываю. И с этой убаюкивающей мыслью я отходил ко сну. Волны дышали мне в темечко, отдаваясь в ушах мерным храпом. Но все же, чем я его разозлил,..разлил,…разлил?

И снова утро и я готов к его взгреву. Впихнул в розовый мешок свою резиновую скорбь. Нырнул-вынырнул! Уже хорошо! Да! Здорово! Сегодня день великих дней застоя и ожидания! Сегодня я возьму под узцы волну и умчусь отсюда к чертовой бабушке! Только где взять деньги на помидоры? Опасно без томатов в Черном море. Нужен красный для контраста, как горючее, как спасательный круг. Пол дня просидел на пляже прислушиваясь к болтливым курортникам, прорабатывая план. Где и когда выступить, имело для этого дела огромное значение. Я уже знал, что пляж разделен на временные границы, цвета и семьи, корпорации и санатории. Но точно в какой временной зоне-эпохе я нахожусь не знал. Тут все менялось с дуновением ветерка, смешивалось и играло между собой. Важно было выплыть в нужном месте, в свой час и минуту, которой я не знал, чтобы не приплыть на какой-нибудь берег матриархата, в следующем столетии. Поэтому я слушал всех и выбирал во что верить – обычное дело для художника. А семейные жестикулировали и отмахивались, прятались в тень и выходили на свет, падали на живот и вертелись, как волчки. В конце концов я плюнул на все это безобразие и пошел по набережной, волоча за собой свои пожитки и розовый мешок. Час близился с нарастанием морского рева. Мысль о томатах не покидала. Без них мне будет одиноко в безбрежном пространстве и они были бы ярким напоминанием о суше.

Я ушел под навес. Здесь было прохладно соображать и не так давило окружение. Надо мной был клуб « U- 17». Наверное, название субмарины. На каком-то столбе был приклеен флаер, в котором говорилось, что субмарина отходит в восемнадцать ноль ноль. « Это то самое место и время» – щелкнуло в голове. Достал из мешка лодку, надул и поволок её к бурлящему краю. Осилил его. Лодка вела себя, как скользкий оладушек на раскаленной сковородке, убегала от меня, как только я пытался её оседлать. Наконец-то я запрыгнул в неё. В это мгновение время остановилось, и секунды превратились в застывшие капли на моем лице. Все кричало, все гнало вперед. Я взял весла и начал выгребаться из этого ужаса. Долбанные весла проскальзывали, лапы у них были не так велики, как у тех, кто за мной гнался. Волны увеличивались в объеме с каждым гребком весел, превращая любовь в ненависть. Лодка металась из стороны в сторону, сопротивляясь поцелуям волн. Я проплыл не больше десяти метров и завис. Гонка закончилась, я выбился из сил и отдался на волю морской волны. Она понесла меня к берегу. Туда, куда ей нужно. Я не сопротивлялся. Все стихло внутри меня и затухшего выбросило на берег. Любовь закончилась.

Он стоял в метрах трех от меня, наблюдал за всем этим безумием. В почти белой рубашке, почти с бородой, с высоким лбом и плешью, обменявшей пятый десяток. Я заметил его давно. Он был единственным человеком на пляже с умным лицом, в поиске и ожидании. Старался не привлекать внимание, но это его лицо – выдавало. Да он и сам знал о своей непотребной исключительности и, чтобы не мучить окружение своим оторванным видом, время от времени пропадал в своей, тут же припаркованной серебристой палатке.

– Что приплыл? – бросил он прищур. Чем-то недовольный, заходил, что-то бормоча, создавая напряженность всей сцене знакомства, над которой витал момент узнаваемости своего, и глаза его говорили: «Ну что мне с тобой делать?»

Я расположился тут же, в трех метрах от его палатки. Прислонил лодку к бетонной стене и стал ждать развития сюжета.

– Вы давно здесь – начал я

– Приехал два дня назад.

– Я тоже.

Он не задавал вопросов, все и так было понятно. Я для него, как черные солнце защитные очки на его носу, отражаю, своей коротковолновостью.

– Хреновое дно у твоей лодки, жесткости нету. Она только для озер и спокойных вод предназначена.

– Я это понял, только что.

Конец ознакомительного фрагмента.