Глава 10
В последний день апреля следующего, 1274 года, Энрико Паломбара стоял во внутреннем дворике своей виллы, расположенной в полутора километрах от Ватикана. Воздух был прозрачен, как бывает только солнечным весенним днем. До засушливой летней жары было еще далеко. На фоне бледно-желтых стен виллы молодые виноградные листья сплетались в ажурное зеленое кружево. А звук льющейся воды походил на непрерывную музыку.
Энрико слышал щебет птиц, устраивающих гнезда под карнизом дома. Он любил их усердную суету, словно они не могли себе даже представить, что что-то пойдет не так. Птицы не молились, как люди, поэтому их не пугала тишина, служившая ответом на просьбы.
Паломбара повернулся и вошел в дом. Пора предстать перед папой. За ним послали, и он не должен опаздывать. Энрико не знал причины, по которой Григорий Десятый пожелал с ним говорить, но искренне надеялся, что ему снова выпадет шанс вернуться на службу – и не просто секретарем или помощником какого-нибудь кардинала.
Он ускорил шаг. Длинная епископская сутана развевалась на ветру. Мужчина кивал встречным, время от времени обмениваясь приветствиями со знакомыми, но все его мысли были о предстоящей встрече. Возможно, его пошлют в качестве папского легата к одному из европейских дворов – в Арагон, Кастилию, Португалию или, что лучше всего, в Священную Римскую империю. Подобное назначение сулило огромные возможности. Благодаря такому заданию можно сделать превосходную карьеру, может быть, даже занять папский престол. Урбан Четвертый, до того как его избрали папой, был папским легатом.
Пять минут спустя Паломбара прошел через площадь, поднялся по широким пологим ступеням ватиканского дворца и нырнул под сень огромных арок. Он доложил о своем прибытии, и его проводили в личные апартаменты папы за пятнадцать минут до назначенного срока.
Как Энрико и предполагал, ему пришлось подождать. Он не решился расхаживать туда-сюда по гладким мраморным плитам, как привык.
Затем неожиданно его пригласили войти, а в следующий момент он оказался в кабинете папы. Он был гораздо светлее и уютнее приемной. Солнечный свет лился сквозь большое окно, и благодаря этому комната казалась просторнее. У Энрико не было времени рассматривать фрески, он заметил лишь, что в них преобладали мягкие тона – сочетание бледно-розового и золотого.
Епископ преклонил колени и поцеловал кольцо Тебальдо Висконти, а теперь – Григория Десятого.
– Ваше святейшество, – пробормотал он.
– Приветствую, Энрико, – отозвался Григорий Десятый. – Давай прогуляемся по внутреннему дворику. Нам нужно многое обсудить.
Паломбара поднялся на ноги. Он был заметно выше и стройнее пухленького низкорослого папы. Энрико смотрел на понтифика, на его большие темные глаза и нос – длинный, тяжелый и прямой.
– Как прикажет ваше святейшество, – покорно произнес Паломбара.
Григория избрали папой два с половиной года назад. Он впервые беседовал с Энрико наедине. Понтифик провел посетителя через широкую дверь во внутренний дворик, где их можно было увидеть, но нельзя было подслушать.
– Нам предстоит много работы, Энрико, – тихо начал папа. – Мы живем в опасное время, но оно предоставляет нам массу возможностей. Вокруг враги. Мы не можем допустить разногласий в своих рядах. – Григорий бросил на собеседника острый взгляд.
Паломбара пробормотал что-то в ответ, чтобы показать, что внимательно слушает.
– Германцы избрали нового короля, Рудольфа Габсбурга, которого я в свое время объявлю императором Священной Римской империи. Он отказался от притязаний на наши территории и Сицилию, – продолжал Григорий.
Теперь Паломбара понял: Григорий избавляется от возможных угроз, чтобы претворить в жизнь какой-то великий план.
Они пересекли открытое пространство, и Паломбара прикрыл глаза от солнца, чтобы посмотреть на выражение лица собеседника.
– Ислам набирает силу, – продолжил понтифик, и его голос зазвучал резче. – Они захватили бóльшую часть Святой земли, всю Аравию, Египет и Северную Африку – и дошли до юга Испании. У них развивается торговля, процветают искусства и науки – математика и медицина шагнули далеко вперед. Их корабли господствуют в Восточном Средиземноморье. Нам нечего им противопоставить.
Несмотря на яркое солнце, Энрико почувствовал в воздухе холодок.
Григорий остановился.
– Если они двинутся на север по направлению к Никее – а они могут это сделать, – им ничто не помешает захватить Константинополь и всю старую Византийскую империю. И тогда они окажутся у самых ворот Европы. Поодиночке мы не выстоим.
– Мы не должны допустить, чтобы это произошло, – просто сказал Паломбара, хотя и понимал, что сделать это будет совсем непросто.
Двухсотлетний раскол между Римом и Византией был чрезвычайно глубоким и не поддавался никаким попыткам примирения. Теперь же они расходились по многим пунктам в отношении доктрины. Самым неразрешимым был вопрос о том, исходит ли Святой Дух от Отца и от Сына или только от Бога-Отца. Кроме этого, у них было множество разногласий. Эти различия стали предметом человеческой гордости и отличительной чертой приверженцев того или иного вероисповедания.
– Император Михаил Палеолог согласился отправить посланников на Вселенский собор, который я в июне созываю в Лионе, – продолжил Григорий. – Я хочу, чтобы ты тоже там был, Энрико. Запоминай все, что услышишь. Я должен знать, кто мне друг, а кто – враг.
Паломбару охватило волнение. Если им удастся преодолеть раскол, это будет величайшим достижением христианства за два последних столетия. Рим сможет контролировать все земли, и ему подчинится каждая живая душа от Атлантики до Черного моря.
– Как я могу послужить этой цели? – Паломбара сам удивился своему искреннему порыву.
– У тебя тонкий ум, Энрико, – спокойно произнес Григорий, и резкие черты его лица смягчились, – и богатый опыт. Ты хорошо чувствуешь баланс между осторожностью и силой. Понимаешь, что такое объективная необходимость.
– Благодарю вас, святой отец.
– Не благодари, я не хвалю тебя, – раздраженно ответил Григорий. – Я просто напомнил тебе о качествах, которыми ты обладаешь и которые могут принести нам пользу. Я хочу, чтобы ты поехал в Византию в качестве легата Святого престола, с особым заданием – положить конец разногласиям, которые разделяют христианскую церковь.
Полные губы Григория изогнулись в улыбке.
– Вижу, ты постиг мой замысел. Я не сомневался, что так и будет. Я знаю тебя лучше, чем ты можешь себе представить, Энрико. И глубоко верю в твои способности. Тебя, конечно, будет сопровождать еще один легат. Я выбрал епископа Виченце. Его способности будут идеально дополнять твои. – В глазах папы промелькнула усмешка, слишком мимолетная, чтобы ее можно было заметить.
– Да, святой отец.
Паломбара знал Никколо Виченце и очень не любил его. Тот был упрямым, скучным и одержимым. И был начисто лишен чувства юмора. Этому человеку доставляли удовольствие ритуалы, как будто ему нужно было строго придерживаться процедуры, иначе он утратит контроль над происходящим.
– Да, мы будем дополнять друг друга, святой отец, – сказал Энрико вслух.
Это была его первая ложь за сегодня. Если бы Паломбара был понтификом, он бы тоже отослал Виченце как можно дальше.
Григорий позволил себе широкую улыбку:
– О, я знаю это, Энрико, знаю. Я с нетерпением жду нашей встречи в Лионе. Возможно, тебе там понравится.
– Да, святой отец, – сказал Паломбара, склонив голову.
В июне он прибыл в Лион, город, расположенный в центральной части Франции. Было жарко, сухо и пыльно. Как и повелел понтифик, Энрико целую неделю наблюдал и слушал и узнал целый спектр точек зрения, большинство из которых сводилось к предчувствию угрозы, исходящей с востока и юга, о которой упоминал Григорий.
Посланники от императора Византии еще не прибыли, и никто не знал почему.
Энрико снова поднялся по ступеням к центральной улице. Впереди него шел кардинал в фиолетовой сутане, его одеяние ярко блестело под палящим июньским солнцем. Лион был красивым городом, величественным и причудливым, построенным на двух реках. Местные мужчины и женщины привыкли видеть в этом месяце на улицах и в переулках высоких церковных чинов и при встрече с ними ограничивались лишь вежливым поклоном, а затем шли дальше по своим делам.
Услышав шум на улице, Паломбара повернулся и увидел, как люди расступаются. Он заметил яркие переливы – лиловые, красные и белые, золотистые блики, словно ветер колыхал пшеничное поле, заросшее маками. Король Арагона Хайме Первый вышел из парадной двери дворца в окружении своих придворных. Все уступали ему дорогу.
Он был совершенно не похож на самоуверенного и надменного Карла Анжуйского, короля обеих Сицилий, что на самом деле означало территорию Италии к югу от Неаполя. Карла нельзя было назвать праведником, однако именно он мог возглавить Крестовый поход, который так страстно хотел объявить понтифик.
Это желание являло собой любопытный контраст практичности и святости, над которым с некоторой нерешительностью размышлял Паломбара.
В тот вечер он присутствовал на мессе в соборе Сен-Жан. Его начали возводить почти сто лет назад, и до завершения было еще далеко. Но даже недостроенный собор выглядел величественно, сурово и элегантно.
Сладко пахло фимиамом, и от этого аромата у Паломбары кружилась голова. Он подчинился сложному, тщательно выверенному ритму службы, который закончится тем, что в таинстве причастия хлеб и вино станут плотью и кровью Христовой. Неким необъяснимым образом священнодействие объединит присутствующих, очищая их от греха и обновляя душу.
Существовало ли такое понятие, как общение с Богом? Разговаривали ли окружавшие его люди с Всевышним? Или желаемую иллюзию создавали музыка и благовония, а также потребность верить?
А может, все дело в том, что он, Паломбара, позволил лжи и сомнению отравить свою душу, отчего его уши перестали слышать глас ангелов? Память возвращала Энрико к моменту чувственного наслаждения и захлестывающему ощущению вины. Будучи молодым священником, он был духовником одной женщины, чей муж был настоящим сухарем, совсем как Виченце. Паломбара был мягок с ней, иногда ее смешил. Женщина в него влюбилась. Энрико видел это – и получал от этого удовольствие. Она была очаровательна. Они делили постель. И даже сейчас, стоя в этом соборе и наблюдая за тем, как кардинал проводит богослужение, Паломбара вдруг вспомнил запах ее волос, ощутил тепло ее тела, представил ее улыбку.
Она забеременела от Энрико, и они решили убедить ее мужа в том, что это – его ребенок. Было ли это разумно? Как бы то ни было, это была трусливая ложь.
Паломбара признался во всем епископу, избрал себе епитимью и получил отпущение грехов. И для Церкви, и для простых людей было лучше, чтобы о случившемся никто не узнал. Но была ли епитимья достаточным наказанием? Энрико не обрел мира в душе. У него не было чувства, что он прощен.
Сейчас, слушая музыку, глядя на игру света и на сосредоточенные лица людей, чьи мысли могли быть столь же далеки от Господа, как и его собственные, Паломбара вдруг подумал, что никогда не чувствовал жизнь во всей ее полноте. И в его душе поселился пока еще слабый страх. А вдруг больше ничего нет? Может, ад – это осознание того, что никакого рая не существует?
Двадцать четвертого июня послы Михаила Палеолога наконец прибыли в Лион. Их задержал шторм, и теперь оставалось слишком мало времени на обсуждения. Они предоставили документ от императора, подписанный пятьюдесятью архиепископами и пятьюстами епископами, членами синода. Не было сомнения в их добрых намерениях. Казалось, победа досталась Риму достаточно легко.
Двадцать девятого июня Григорий Десятый снова служил мессу в соборе Сен-Жан. Апостольские послания, чтение из Евангелия и Символ веры исполнялись на латыни и на греческом.
Шестого июля послание императора было зачитано вслух, и византийские послы принесли клятву верности Латинской церкви и отреклись от тезисов, которые она отрицала.
Желаемое было достигнуто: папа Григорий Десятый держал мир в своих руках. Недостойные епископы были низложены, некоторые нищенствующие ордены подавлены, а ордены Святого Франциска и Святого Доминика получили его поддержку. Кардиналы больше не имели права колебаться и затягивать выборы нового папы. Рудольф Габсбургский был признан будущим монархом Священной Римской империи.
Несмотря на то что Фома Аквинский умер по пути в Лион, а святой Бонавентура – в самом Лионе, Григорий Десятый мог наслаждаться триумфом.
Паломбара чувствовал себя так, будто его миссия выполнена.
И все же Григорий велел ему и Виченце спешно вернуться в Рим, а потом готовиться к отплытию в Константинополь. Если легаты, так же как византийские послы, столкнутся с непогодой, дорога может занять до шести недель и они прибудут на место не ранее октября. Но им необходимо доставить в Византию нечто бесценное: надежду на объединение христианского мира.
Когда в августе Паломбара вернулся из Лиона, в Риме стояла невыносимая жара. Он шел по знакомой площади в сторону больших арок перед ватиканским дворцом, огромным зданием, окна которого сверкали на солнце. Как всегда, люди сновали туда-сюда, одни входили, другие выходили; на широких ступенях мелькали светлые сутаны, пурпурные шапочки и капюшоны и изредка – красные одеяния.
Это была последняя аудиенция Паломбары перед отъездом. Он уже знал, что их с Виченце целью было убедиться: император Михаил Палеолог исполняет обещания, которые давал папе в послании. Возможно, необходимо будет предупредить Михаила о том, какую цену заплатит его народ, если обещания будут нарушены. Баланс сил был весьма шатким. Возможно, не за горами еще один Крестовый поход под предводительством Карла Анжуйского. Видимо-невидимо кораблей приплывут в Константинополь, доставив вооруженных воинов. Выживание города зависело от того, прибудут ли они с миром, как братья во Христе, или же как завоеватели-иноверцы, как уже было в начале столетия, – убивая, сжигая, уничтожая последний оплот христиан в борьбе с исламом.
Паломбара с нетерпением ожидал возможности приступить к выполнению задания, ему хотелось приключений. Они отточат его ум, позволят проверить правильность собственных суждений и, в случае успешного завершения, продвинуться по карьерной лестнице. Кроме того, ему не терпелось погрузиться в новую культуру. Еще сохранились великолепные постройки, по крайней мере, собор Святой Софии стоял на месте, а кроме того, были библиотеки и рынки, где продавали и специи, и шелка, и артефакты с Востока. Энрико хотелось изучить эту культуру. Узнать больше об арабской и еврейской философской мысли и, конечно, о греках, которых в Византии было гораздо больше, чем в Риме.
Но Энрико понимал, что будет скучать по всему тому, что оставляет здесь, в Риме. Это город Цезаря, сердце великой империи. Даже апостол Павел с гордостью называл себя его гражданином.
Однако Паломбара был здесь чужаком – тосканцем, а не римлянином, и тосковал по красотам родного края. Он любил бесконечную череду поросших лесами холмов. Скучал по лесным сумеркам, по игре света и тени под сенью деревьев, по тишине оливковых рощ.
Подходя к широким ступеням, Энрико не смог сдержать улыбку. Поднявшись до середины лестницы, он узнал одного из стоявших там людей. Его ожидал Николо Виченце. Блеклые глаза, в которых горел фанатичный блеск, смотрели на Паломбару.
Энрико взглянул в угрюмое лицо Виченце со светлыми, почти незаметными бровями – и ощутил пробежавший по спине холодок, показавшийся ему предупреждением.
Винченце растянул губы в улыбке, но его взгляд оставался напряженным. Он шагнул вперед, преградив Паломбаре путь.
– У меня есть инструкции от его святейшества, – сказал он ничего не выражающим тоном. Ему почти удалось скрыть свое торжество. – Но ты, несомненно, захочешь получить его благословение, прежде чем мы отправимся в путь.
С помощью двух предложений Виченце умудрился дать понять Паломбаре, что тот – лишь сопровождающее лицо, его спутник.
– Ты очень предусмотрителен, – ответил Паломбара, как будто Виченце был слугой, который обязан ему своим назначением.
Тот на мгновение смутился. Они были такими разными, что могли бы употреблять одни и те же слова для описания противоположных понятий.
– Если мы вернем Византию в лоно истинной Церкви, это будет огромным достижением, – произнес Виченце.
– Будем надеяться, что нам удастся это сделать, – сухо ответил Паломбара, но, заметив, как вспыхнули рыбьи глаза его собеседника, пожалел о своей прямолинейности.
Слова Виченце, как правило, были лишены скрытого смысла. В них было лишь одержимое желание контролировать и подчинять. Это была странная черта характера. Объяснялась ли она благочестием, одержимостью или безумием существа, которое не столько любит Господа, сколько ненавидит все человечество? Со времени их последней встречи Паломбара уже успел позабыть, насколько неприятен ему Виченце.
– Мы в состоянии выполнить эту задачу. Не успокоимся, пока не достигнем цели, – медленно, с нажимом произнося каждое слово, ответил Виченце.
Возможно, у него все-таки есть чувство юмора?
Стоя на солнце, Паломбара смотрел, как Виченце спускается по лестнице и с важным, самодовольным видом шествует по площади, сжимая в руках бумаги. Потом Энрико развернулся ко входу во дворец и прошел мимо охраны в прохладную тень холла.