Блеск. 1 (Дмитрий Муравский)

© Дмитрий Муравский, 2016

ISBN 978-5-4483-0564-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Она чувствовала, что выставка станет очередным провалом. Брови критиков принимали пугающие формы, иронически подскакивали и вновь падали вниз, нависая над сощурившимися глазами, журналисты перешёптывались, а мэтры искусства статно проходили мимо, оставляя позади себя шлейф холода. И только посетители, не посвящённые в тонкости визуальных искусств, находящиеся в галерее не ради эпатажа и пиара, а ради вдохновения и эмоций, казалось, одобрили новую выставку фотографий Анны Шенкевич.

А ведь за её плечами успеха было не так уж и много. Разве что тогда, на съемках в Марокко. Это был заказ одного из ведущих европейских домов моды. Несмотря на сильный ветер стояла невыносимая жара, в воздухе, как чайки, время от времени проносились запахи духов. Изгибаясь, словно йог, Анна снимала андрогинных юношей и хрупких моделей на фоне мятежного океана и мутного неба. Снимали в отеле, в одном из лучших номеров, с балкона которого открывался умопомрачительный вид на побережье. Вдали виднелись очертания скал, ещё дальше – медленно проплывающая яхта, похожая на отколовшийся кусок глетчера. Они были неотразимы: Софи, облокотившаяся на перила балкона и устремившая меланхоличный взгляд в закатный океанский простор сквозь водолазную маску, Николь с коротко подстриженными волосами цвета фуксии озабоченно разглядывающая настольный глобус, Жанна (в недалёком прошлом – Жан), с особым изяществом прикрывающая обнажённые груди шёлковым веером, и конечно Эрнест, развесёлый подтянутый Эрнест, в ярко-синем вельветовом костюме и с густо накрашенными чёрными губами, держащий на руках белого пуделя.

Фотографии вызвали ажиотаж. Анну признали восходящей звездой фотоиндустрии, её технику – прорывом в так называемой mood photography1. Затем – работа в женских журналах и тернистый путь к первой парижской выставке. Представлены были работы, сделанные, в основном, за время месячного пребывания Анны в Таиланде. Как-то ей в руки попался путеводитель с дивными фотографиями этого курорта: в сущности, ничего нового, кроме примелькавшейся экзотики. Поразительными в них были не пейзажи, сами по себе достаточно примитивные, а световые нюансы, схваченные искусным фотографом: угрюмые переливы волн, мерцающая глубь бассейна, мягкое полыхание свечей среди статуй храма. Очарованная снимками, Анна сформулировала магистральную максиму своего творчества: секрет не в том, как снимать, а где. Таиланд подарил ей серию нестандартных кадров и, кроме того, нестандартную любовь – нью-йоркского художника Чарли Глента (чья страсть – портреты таиландских шимейлов2 ню), разместившегося в том же отеле, что и она. Встреча изменила жизни обоих. Купидон выстрелил в самое яблочко. Курортный роман, овеянный атмосферой творчества (Чарли рисовал своих гермафродитов, Анна фотографировала природу островов), был обречён на продолжение. Прощаясь, они пообещали друг другу встретиться вновь в ближайшем будущем. И если коллекция картин Чарли стала триумфов, то фотографии Анны Шенкевич были раскритикованы в пух и прах. Журнал «Smart Art» назвал их «ультрапресными иллюстрациями для туристического буклета». Известный фотограф Оноре Пиво, разместив на своей странице в Facebook несколько свежих работ Анны, прибавил следующий комментарий: «Мы ожидали большего».

Анна сходила с ума. Чтобы утешить её, Чарли на две недели приехал погостить в Париж. Его взору предстала разбитая, разочаровавшаяся во всём девушка. Две недели пролетели в один момент. Они гуляли по Тюильри, ели мороженое, слушали бродячих музыкантов, по вечерам наведывались в Латинский квартал и занимались любовью. Все невзгоды остались далеко позади. Анна боялась спугнуть счастье.

– Сhérie3, не отчаивайся, – говорил лежащий рядом с Анной Чарли, поглаживая её волосы. В окне спальни, словно в камине, полыхал закат. – У тебя всё ещё впереди. Куда спешить?

– У меня есть ты. И это главное.

Незавидная участь постигла и следующую выставку Анны под названием «Tableaux vivants»4. Фотографии состояли из двух частей: на одной изображалась сама картина-оригинал, на другой – её инсценировка. Шаржированию подверглись работы мастеров самых разных культур и эпох: от Боттичелли до Уорхола, от Репина до Хасигути Гоё. Труднее всего поддавались имитации произведения русских художников. Изображённые ими лица передавали эмоции, уловимые лишь наиболее тонкими натурами: ярость, разведённая любовью, агапэ5, оттенённая отчаянием, призрение, обрамлённое страхом. Анна с головой ушла в искусство. Сколько времени, сколько сил ушло на то, чтобы подобрать натурщиков с подходящими пропорциями и похожими чертами лица, чтобы изготовить идентичную одежду, отрегулировать освещение, создать околдовывающие декорации, переносящие зрителя в неопределённую сферу между миром фотографий и миром живописи. И всё насмарку. Восторженный отзыв выставка получила лишь от одного искусствоведческого журнала, признавшего проделанную работу «новаторским подходом к забытому виду творчества». В целом же, цикл «живых картин», вопреки всем ожиданиям Анны, остался незамеченным. Мир вокруг снова потускнел. Но самое страшное случилось позже…

– Чудесно, это чудесно!

Мужской голос, прозвучавший где-то за спиной, не сразу вернул погрузившуюся в воспоминания Анну к действительности. Когда же она поняла, что обращение было адресовано ей, то плавно обернулась. Взору предстал среднего роста мужчина с арабской внешностью (орлиный нос, тучные брови), облачённый в светлый костюм и белую гутру6, явно свидетельствующую о принадлежности оного к эмиратским миллиардерам.

– Простите?

– Ваши фотографии… Они ведь чудесны.

– Вам правда понравилось?

– Безусловно, безусловно.

Он подошёл ближе к вывешенным снимкам, потирая рукой небритый подбородок.

– Сколько стиля, сколько блеска. В них есть нечто, – он сделал паузу, подыскивая слово, – недосказанное.

– Фотографии всегда молчат. В этом их прелесть.

– Согласен. И всё же ваши особенные.

– Благодарю.

Анна улыбнулась и перевела взгляд на свой бокал шампанского. Ну конечно. Она не раз видела это загорелое довольное лицо на страницах журнала «Forbs». Джази-аль-Хилиль – нефтяной магнат, коллекционер, почитатель европейского искусства. Без его участия не проходил ни один крупный аукцион. Второй женой шейха стала английская актрисска, замеченная им на скачках в Йорке, о чём ещё недавно трубили все СМИ (один журнал даже разместил фотографию знаменитости на обложке с подписью «Qualis artifex pereo!7»).

Аль-Халиль продолжал прохаживаться взад-вперёд, с серьёзной миной разглядывая работы Анны. Время от времени он задавал вопросы:

– Что за девушка на этой фотографии?

– Это не девушка.

– А это где, в Париже?

– Дижон.

Порой он что-то шептал себе под нос на родном языке, после чего глаза его вдруг прояснялись, а некая инертность, ощущаемая в всём его облике, тут же исчезала. Чем дольше Анна наблюдала за ним, тем сильнее разрасталось в ней чувство гадливости. Собственно, оно пробуждалось в ней каждый раз, когда ей приходилось сталкиваться с представителями чуждых рас. В особенности это касалось арабов, кривоносых, волосатых арабов с густыми бородами и оттопыренными ушами. Так, по крайней мере, выглядели те двое, подорвавшие себя в крупном нью-йоркском торговом центре. Число погибших составило сто двадцать пять человек. Среди них был Чарли Глент.

От праздного любования шейха отвлёк телефонный звонок. После короткого разговора (увы, на арабском), аль-Халиль подошёл к Анне, которая чуть не задохнулась от тяжёлого запаха мужских духов.

– К сожалению, я должен идти. Вы не желаете продолжить наш разговор после выставки? У меня есть для вас интересное предложение.

– Предложение? О чём вы?

– Давайте всё обсудим тет-а-тет. Я буду ждать вас в «Epicure»8 в девять.

И не успела Анна сказать что-либо в ответ, как шустрый шейх скрылся из виду. Девушка оглянулась по сторонам. Всё вокруг происходило будто в замедленной съёмке. Жена одного скандального политика, чьё жухлое лицо после бесчисленных пластических операций утратило всякое человеческое подобие, вольготно прохаживалась со своей кликой среди скульптур в западном крыле выставочного центра. В соседней секции прыткая журналистка брала интервью у трансгендерной модели, музе многих парижских деятелей искусства (одна из инсталляций была посвящена ей), которая оживлённо излагала свою путанную биографию в духе Орландо9 и без конца поправляла ещё боле путанную причёску. Важная дама, поглаживая бриллиантовой рукой сидящего на руках терьера, подошла к фотографиям Анны и озадаченно бродила возле стендов. Голова Анны закружилась. Будто во сне, она слышала детский смех вдали, чей-то кашель, неприятный стук каблуков. В висках пульсировала тупая боль. Предложение? Не ищет ли он себе третью жену?

– Простите, – гнусавым голосом обратилась к Анне дама с терьером. – Можно узнать, что это за направление? Сюрреализм?

Анна посмотрела на женщину невидящими глазами.

– Или нет… Магический реализм?

Где-то она читала, что эти арабские толстосумы любят поохотиться за красивыми европейками. Ей привиделись грубые мохнатые руки, тянущиеся из темноты. Мерзость. Анна поморщилась и приложилась ладонью ко лбу.

– Девушка, вам нехорошо? – испуганно спросила всё та же дама. Её лицо вдруг стало невероятно похожим на удивлённую мордашку терьера. – Вы бледная. Может, лучше присесть?

– Нет, нет, всё в норме… Постмодернизм.

– Как вы смотрите на то, чтобы какое-то время побыть частным фотографом моей семьи?

Аль-Халиль прокашлялся и сделал хороший глоток белого вина. Они сидели за столиком на открытой террасе ресторана, окружённые мерцанием огней и женских драгоценностей. На вечернем небе горела брошь луны. Анна, ещё не опомнившись после выставки, рассеяно ковыряла серебряной ложкой в многоэтажном десерте. На душе было муторно. Поднеся бокал к лицу, она увидела своё искривлённое отражение («Крик» Мунка, не иначе) и вновь глянула на раскрасневшегося от вина визави.

– Вы предлагаете мне ехать в Эмираты?

Он кивнул и просиял улыбкой.

– Верно. Вы будете жить на вилле в кругу моей семьи. Не волнуйтесь, места там предостаточно. Это будет своего рода фотодневник.

– Фотодневник?

– Именно. Или семейная сага в фотографиях. Зовите, как хотите. Вам достанется роль летописца нашей жизни. Время бежит, мы медленно, но верно разрушаемся, а наши следы на песке сотрёт уже первый прибой. Но никто и ничто не тронет следы, оставленные в искусстве. К сожалению, поэтической жилки у меня нет. Но есть средства. Поэтому я обращаюсь к вам.

Шейх откусил аппетитный кусок от Индостана пирога.

– Просто фотографировать ваши будничные дела?

– Не просто, а так, как это умеете делать вы, превращая каждую мелочь в искусство, в эстетику, – его рука проделала витиеватый магический жест. – Да что там, вы знаете лучше меня, что фотографировать и как. Вам и карты в руки.

– И что дальше?

– А дальше – выставка в Париже, успех, аплодисменты. Вы ничего не теряете. Скорее наоборот. Хорошая возможность заявить о себе.

– Предположим.

– Разумеется, вам не следует переживать за расходы. Этот вопрос я беру на себя. Ваша задача – сотворить шедевр.

– Но нужно будет перевезти аппаратуру для съёмок.

– Сделаем.

– А ваши родные? Они согласны? Ведь мне придётся буквально ходить по пятам.

– Конечно, они согласны. Кто же не хочет стать произведением искусства!

Шейх засмеялся, в ответ Анна выдала дежурную улыбку. О да, у богатых свои причуды. Не стоит задавать лишних вопросов. Главное, что за свою работу она получит весьма щедрое вознаграждение. По её спине пробежал холодок. Но вместо того, чтобы безоговорочно принять фантастическое предложение, Анна сказала, что ей нужно немного подумать.

– Хорошо, – и аль-Халиль, явно не ожидавший такого ответа, сплёл пальцы рук в замок, поднеся их к лицу, – но прошу не затягивать с решением. Ваши работы меня покорили, скажу честно. Мне бы не хотелось искать другого фотографа. Хотя, поверьте, желающих оказаться на вашем месте найдется много.

– Сколько вы пробудите в Париже?

– Пару дней, – шейх отёр губы салфеткой. – Думайте.

По пути домой его голос продолжал звучать в голове Анны. Темноволосая ночь была наполнена массой огней. Город бурлил. Блики света карнавально струились по тёмным водам Сены. Уличные фонари колобродили вместе с проходящими мимо гуляками. Дома Анну встретила пустая, неживая квартира. Свет разбудил уже видевшую сны мебель. После душа девушка, завернувшись в халат и пройдя в спальню, взяла с полки большой блокнот в кожаном переплёте, который она называла «письмовник». Дорогая сердцу тетрадь, сборник радостей, слёз и доносящихся из прошлого эх. Сколько писем она написала со дня его смерти? Двадцать, пятьдесят, сто? Письма, которые никогда и никем не будут прочитаны. Письма, которым не суждено достичь своего адресата, – Чарли Глента. В них Анна писала всё то, что не успела сказать ему при жизни, всё, что она могла бы сказать, будь он рядом. Анна взяла ручку, раскрыла девственно чистый лист тетради и….

Помнишь, Чарли, мы как-то завтракали за полгода до твоей смерти? Было это здесь, в Париже, ты приехал навестить меня и поддержать в трудную минуту. Люди всё ещё отходили от тех жутких событий. Я помню твою неудачную шутку в день приезда. Я услышала стук в дверь и спросила: «Кто там?». На что ты ответил: «Je suis Charlie»10. Эта фраза стала нашим тайным паролем, хоть я и не особо любила её, из-за коннотаций и всё такое. А сейчас, сейчас я готова кричать её на весь белый свет. Кричать и рвать на себе волосы, кричать, как кричала Кэтрин в «Грозовом перевале»11. Помнишь, что обезумевшая от любви бедолага говорила? Я и есть Хитклифф. Точно так же скажу и я: я и есть Чарли. И пусть весь мир повторяет за мной эти сладкие слова.

Сегодня я вдруг вспомнила о тебе. Не подумай, я вспоминаю о тебе каждый день, но сегодня яркость реминисценций вскружила мне голову. Твоё лицо было совсем рядом, я ощутила твоё дыхание на своей щеке. Мне хотелось убежать куда подальше и удариться в слёзы. И я бы убежала, если бы не тот тип. Жалкое существо, по сути. Избалованное, горделивое и толстокожее. А я ещё питала иллюзии на счёт шейхов. Статус как-никак. Представь, он предложил мне работу. Если б не нужда в деньгах, отказалась бы. От одного его вида мне становится не по себе. Он похож на того ублюдка-смертника. Как бишь его? Ибн или бин? Один чёрт. Собственно, они все на одно лицо, и души у них, готова поспорить, тоже на одно лицо.

Что-то я растеклась по древу. Села не на ту электричку мысли. Возвращаюсь к началу. Итак, спрошу ещё раз: помнишь ли ты то утро? Мы сидели у меня на балконе: кофе, круасаны, весеннее солнце. Не стану говорить за тебя, но меня в тот день грело сразу два солнца: одно вверху, другое напротив. Стояла волшебная погода. Лёгкий ветер перебирал струны волос. По улице тянулось шумное шествие: пестрели радужные флаги, музыка била по ушам, дородные мужчины танцевали в розовых стрингах. Ты раздражённо закурил, бормоча что-то под нос, а я… Я смеялась. Люблю гей-парады. Они поднимают настроение. Фонтанирующая радость, экспрессия сердец… А затем наступила тишина. По небу едва заметно плыли летающие тарелки облаков. Под балконом ворковали голуби. Я высыпала им крошки от круасанов. И тогда ты вдруг спросил меня: «Если бы тебе сказали, что ты можешь сделать последний снимок в своей жизни, чтобы ты сфотографировала?» Вопрос застал меня врасплох. Я растерялась, мысли зароились в голове. Минута, вторая… но я так и не смогла дать ответ. «Да ладно, это я так…» – и ты затушил сигарету в стоящей на столике пепельнице. Но, знаешь, с тех пор твой вопрос не давал мне покоя. Я долго ломала голову, вплоть до сегодняшнего дня. И вот, наконец, я знаю ответ: тебя.