Глава 5
Микки сидел в обеденном зале. Несмотря на то, что времени было ещё всего четыре часа дня, в комнате было сумрачно, даже будто туманно – словно неясная дымка витала в воздухе. И виной тому был дождь, льющий с неба с самого утра.
Дождь… наконец-то! Так хотелось воскликнуть каждому жителю Лос-Анджелеса и близлежащих к нему земель, потому что все уже слишком устали от адской изнуряющей жары, которая правила в городе уже месяц. Исключением могли служить лишь выходцы из стран Африки, которые совсем недавно перебрались на постоянное место жительства в «Город падших ангелов». Им не привыкать к жаре, для них сорок градусов – сущая и такая смешная мелочь.
Дождь. По нему истосковались люди, животные, но больше всего – измученная зноем земля: деревья, кустарники, трава, которая из последних сил оставалась сочной и изумрудной.
Сегодня за окном был настоящий ливень: он стоял стеной и, словно из ведра, лился с неба, не желая останавливаться. И, пусть он смог сбить жару всего лишь на несколько жалких градусов – до тридцати пяти градусов по Цельсию, но это уже было огромным подарком для тех, кто начинал подумывать, чтобы бежать из города, потому что сил терпеть летний зной оставалось всё меньше с каждым прожитым днём. И эти тридцать пять градусов сегодня вовсе не ощущались жарой, потому что солнца не было видно в небе, его лучи попросту не могли пробиться сквозь плотную грязно-молочную толщу туч.
Микки сидел за слишком большим для двух человек, которые проживали в особняке, столом, изредка делая глотки ароматного красного чая, который он заварил больше часа тому назад, но который неким чудесным образом сумел остаться тёплым. Он смотрел в окно, почти ничего не видя за ним из-за пелены ливня и наблюдая за тем, как потоки воды стекали змеями-удавами по стёклу. В обеденном зале было множество окон и все они вытягивались почти от пола и до потолка, потому обзор на непогоду из этой комнаты был просто отличный.
Сделав очередной глоток – за час он не осушил чашку и на треть, брюнет поставил её на стол. Сегодняшнее утро он встретил в одиночестве.
На протяжении нескольких последних дней Дженнифер ходила за ним собачкой и пыталась упросить поехать с ней к её родителям, она давно желала познакомить семью со своим возлюбленным. Но Микки был категоричен и непреклонен. Он так и не сумел познакомиться со своими родителями и знакомства с чужими не желал. Он не видел в этом смысла. И ему попросту было нечего сказать семье Дженнифер, а весь вечер играть и претворяться, улыбаться в глаза отцу, матери и двум старшим сёстрам девушки он не хотел. Единственный интерес от подобного «ужина в кругу семьи» для Микки представляли те самые сёстры Дженнифер, средней из которых было двадцать девять лет, а старшей тридцать два. Они были красавицами, как и сама Дженнифер – природа не обделила никого из них внешними данными, и с ними можно было бы неплохо провести и скоротать вечер. Но парень решил, что, наверное, это будет уже слишком – трахнуть сестру своей девушки.
Хотя, на самом деле ему попросту не хотелось никуда ехать. Он не желал становиться частью того тепла и пресловутого семейного очага, в которых ему никогда не было места. И сейчас им не было места в его жизни. Будучи маленьким мальчиком, как и все, Микки хотел, чтобы его обняли, чтобы пришла мама и защитила от всех демонов и ужасов. Но потом перегорело. Микки никогда не был мечтателем или романтиком, которые живут в своих розовых мечтах и воздушных замках. У него была реальность: суровая, жестокая, местами отвратительная и совершенно странная. Та реальность, в которой никто не придёт и не спасёт, где мама не скажет: «Я люблю тебя», потому что мёртвые не разговаривают. И ничего кроме этой реальности у него не было. Это была его жизнь.
Микки вздохнул и слегка прикрыл глаза, подпёр голову рукой, смотря из-под полуопущенных ресниц на бурные потоки воды, стекающие по стеклу. Благодаря хорошей звукоизоляции ливень было едва слышно, и в обеденном зале царила практически совершенная тишина. И тишина совершенная царила в голове парня, он слушал её, и до сих пор она казалась ему непривычной, хотя прошло уже столько лет…
Весна две тысячи тридцать седьмого года – самая жестокая весна в его жизни. Бесконечный вой преданных им «голосов», которые желали разорвать изменника в клочья. Микки думал, что справится с ними самостоятельно, как делал это всегда. Он собрал минимум вещей и навсегда покинул «сказочную» австрийскую столицу, уехав в Санкт-Петербург, сбежав. Но он не справился.
Этот ад продолжался три месяца – три месяца Микки пытался бороться со своими «демонами», которые некогда были ему «семьёй», а тогда пожелали убить. Убить, потому что он не убил. Но «демоны» оказались сильнее.
Тогда, проводя часы, дни, недели свернувшись клубочком в своей измятой постели и держась за голову, которую изнутри разрывали адские вопли, Микки постепенно терял человеческий облик. И «голоса» больше не требовали крови Дженны, которую он зачем-то пощадил. Они требовали ЕГО крови, его жизни, его души, которую они часть за частью вырывали из его тела и, поджарив на медленном огне, с аппетитом сжирали. Предателей не прощают.
Три месяца. За это время он выходил на улицу раза три, от силы четыре. Он не отвечал на звонки телефона, который он случайно взял с собой, а через две недели такого помешательства, когда чёртов аппарат не желал затыкаться – ведь все волновались за него, Микки просто разбил его на мелкие осколки-запчасти и смыл их в унитаз. Он помнил, как сидел в туалете на полу, прислонившись голой спиной к холодной кафельной стенке, закрывал ладонями лицо, царапая его немного отросшими ногтями. Это было безумием. Тем самым безумием, с которым он всю жизнь успешно совладал и которого не допускал. Но благими намерениями выстлана дорога в ад. И для него ад наступил тогда.
Три месяца. Всё время задёрнутые шторы, пустой холодильник, отсутствие сил даже на то, чтобы встать с кровати и дойти до кухни, чтобы попить воды. Он не мог есть, не мог спать – везло, когда истощенный и измотанный организм просто отключался, но такой нездоровый сон-обморок никогда не длился дольшё двух-трёх часов.
Три месяца, за которые дорогая пятикомнатная квартира почти в самом центре Санкт-Петербурга превратилась в подобие самого жалкого притона с самым жалким и жутким существом, медленно подыхающим в его недрах. Да, он умирал, медленно, но верно умирал…
За эти три месяца Микки похудел на двадцать семь килограмм, потому что попросту не мог есть. С учётом того, что он всегда был стройным и даже худощавым, в то время он вовсе перестал быть похожим на человека. Кости, обтянутые кожей, дрожащие руки с обожженными из-за неосторожного курения пальцами и большие и будто стеклянные горько-шоколадные глаза с мучительным безумием, плещущимся в чёрных колодцах зрачков. Жалкое и жуткое зрелище…
Три месяца. Три месяца ада при жизни и борьбы за то, чтобы просуществовать хотя бы ещё один чёртов день! Но «семья» была непреклонна и, подобно плотоядным червям, они день за днём всё больше разрушали тело и разум парня, пока в результате совсем ничего не осталось.
Это был третий месяц его персонального ада. И Микки не мог вспомнить того, что тогда происходило. Возможно, он попросту не приходил в сознание в те дни – в голове блуждали лишь неясные и размытые обрывки того, как он вставал с кровати, но не помнил, что хотел сделать, и валился обратно. Но чаще он валился прямо на жёсткий пол, оставаясь лежать там, среди множества окурков и развороченных пачек сигарет, набивки матраса и пуха из подушек, ещё на несколько суток, до следующей попытки встать.
Три месяца. Разбитые губы, нос, брови, потому что нередко он падал прямо лицом в пол; он даже не пытался умываться и смывать с лица кровь, это было не важным, да и зеркала все в квартире он давно перебил, потому что видеть то, что от него осталось, было просто невыносимо. То, что Микки представлял из себя в те дни, не было даже его тенью.
Три месяца. Медленное умирание и сгорание в огне агонии, порождённой собственным больным разумом. Три месяца того, что даже нельзя было назвать существованием. Всё это должно было привести к логическому концу в виде бесславной смерти в некогда элитной квартире посреди груд мусора. И последняя вспышка сознания, которая возникла в голове Микки.
Это был конец июля. В северную российскую столицу наконец-то пришло жаркое солнце и достойное для лета тепло. Микки помнил, как золотые лучи пробивались даже через плотные тёмно-тёмно серые, почти чёрные шторы в его спальне. И в то утро и в его мутном, угасающем сознании зародился проблеск света – последний шанс и последняя попытка выжить.
Он не помнил, как видел, куда шёл – в памяти остались скорее мышечные ощущения от ходьбы, от каждого шага, который причинял боль. Микки на подгибающихся ногах дошёл до ванной комнаты, стёр с остатков зеркала пыль и взглянул в тот осколок, который удержался в раме. На него смотрело то, что от него осталось – то, что должно было скоро сдохнуть. Именно сдохнуть, а не умереть, потому что умирают люди, а он уже не был похож на человека, он им едва ли являлся.
Не закрывая двери в ванную комнату, Микки принял душ, что стоило ему громадных усилий, оттёр своё тело от подтёков крови, хоть на жалкую толику возвращая себе нормальный человеческий облик.
Потом были поиски паспорта – кажется, на них ушло несколько часов. В то солнечное утро в его сознании отчаянно загорелась последняя вспышка умирающего разума. Вспышка, которая подвигла Микки на то, на что бы он ни при каких иных условиях не пошёл. Но тогда это было его единственным шансом выжить. Его тело было уже почти мертво, в его сознании не было воли к жизни и борьбе за неё, её попросту не осталось, но его разум не желал умирать, он в тумане агонии сражался за то, чтобы жить.
В тот день Микки впервые за почти три месяца покинул квартиру и, не взяв с собой никаких вещей, поехал в аэропорт. Он помнил, как смотрел на своё отражение в зеркале заднего вида в такси, помнил, как много болтал водитель, но он ничего не понимал из его весёлых речей. Он так ничего и не сказал за время поездки и, молча отдав упитанному и розовощёкому мужчине в забавной кепке деньги, покинул машину, на негнущихся ногах направляясь к красивому и светлому зданию аэропорта.
Микки помнил, как подозрительно и с затаенной тревогой, даже страхом на него смотрела молоденькая девушка за стойкой, у которой он покупал билеты на рейс. В тот момент он не мог связать и пары слов даже на родном немецком языке, которого эта работница аэропорта не знала, не говоря уже о том, чтобы сказать на английском то, что ему было нужно. Потом пришла другая женщина – более взрослая и дородная и уже ей брюнет объяснял, что ему нужен билет на ближайший рейс до Швейцарии, до города Кюснахт. Самолёт в Швейцарию должен был улететь через три часа и сорок минут, но он направлялся в Цюрих, как объяснила Микки дородная дама. Его это устроило.
Его целью была одна из лучших частных психиатрических клиник в Европе – клиника в маленьком швейцарском городке Кюснахт. Никогда Микки не думал, что добровольно он переступит порог психиатрической больницы. Но в тот момент это было его последним шансом на жизнь. И, пусть сознанием он уже давно перестал думать о том, чтобы выжить, но что-то в нём яростно не хотело умирать. Это что-то спасло ему жизнь. И, совершив перелёт, во время которого брюнет едва не лишился чувств, потому что работающий из последних сил организм не имел ресурсов, чтобы справляться с перепадами давления во время взлёта, посадки и так далее, он сошёл на территорию Швейцарии и совсем скоро переступил порог лучшей в Европе клиники, специализирующейся в области психиатрии.
Верно, доктора подумали, что на порог их явился призрак, увидев Микки. Парень не просил помощи. Он, молча, и с неимоверным трудом подписал все необходимые договора, указал номер счёта, с которого должна сниматься плата за лечение, и в сопровождении двух врачей удалился в апартаменты, в которых ему предстояло провести неизвестное количество времени. Но до них Микки не дошёл, потерял сознание. Доведённое до предела сознание выполнило свою последнюю миссию и отключилось.
А потом были долгие месяцы лечения…
В первое время Микки с трудом понимал, что происходит вокруг – около него всё время крутились отглаженные доктора и медсёстры модельной внешности, его ненавязчиво опрашивали, ставили уколы и капельницы. Кажется, нормально взаимодействовать с персоналом, отвечать им брюнет начал только через месяца полтора. Но они готовы были ждать. Лечение в этой клинике стоило баснословных денег и за свои шикарные зарплаты медицинские работники готовы были ждать столько, сколько потребуется, чтобы пациент заговорил с ними. А ещё почти все врачи данной клиники действительно любили своё дело…
День за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем. Лето закончилось, закончилась и осень, а после и зима. Микки провёл в больнице восемь месяцев, но впервые в жизни ему не хотелось бежать прочь от психиатрических стен. И дело было не только в том, что эта клиника не шла ни в какое сравнения с теми больницами, где он проходил принудительное лечение, будучи ребёнком. Здесь все тебя любили, обожали, хотели помочь – искренне или не очень – и за твои деньги готовы были исполнить любой твой каприз. Хочешь мраморной телятины на ужин? Пожалуйста! Желаешь бокал двадцатипятилетнего вина из конкретного погреба Франции? Не вопрос! Приглянулась медсестра, а по вечерам очень одиноко. Договоримся…
Под конец лечение Микки начало напоминать ему самый престижный курорт. Эта клиника действительно была такой. И он с удовольствием пользовался всеми благами, которые она ему предлагала. Вот только радости какой-то особенной от этого не испытывал…
С каждым днём, проведенным в стенах клиники, брюнет всё больше чувствовал, как у него внутри всё замерзает и пустеет. Ужасы его личного ада остались позади – врачи и правда постарались на славу. И именно тогда, проходя лечение, Микки в один день просто понял, что «голоса» в его голове замолчали. Кажется, это случилось на третьем месяце его нахождения в клинике.
Он не стал слишком радоваться, ведь они, бывало, не разговаривали с ним день или два и раньше. Но время шло, а они не возвращались. День, неделю, месяц, год, семь лет…
Семь с половиной лет назад его «семья» замолчала. И с того дня он больше не слышал от них ни слова. Это было похоже на чудо, на полное излечение, за которое стоило расцеловывать врачей во все щёки и обнимать, как самых близких на свете людей! Но с детства Микки прекрасно знал одну вещь – шизофрения неизлечима. Временные промежутки между рецидивами могут исчисляться годами или даже десятками лет, но рано или поздно она обязательно вернётся – как заблудшая мать-алкоголичка, которая вдруг вспомнила, что у неё есть сын. Потому Микки не праздновал победы над недугом, не обнимал врачей со слезами на глазах и словами безмерной благодарности на губах. Эта война не может закончиться. Никогда. А тогда, семь лет тому назад ему просто удалось выиграть очередной бой – едва не сгорев в агонии собственного больного разума и заручившись помощью лучших в Европе специалистов в области психиатрии.
И все эти годы, слушая непривычную тишину в своей голове, Микки продолжал принимать лекарства, зная, что болезнь не умерла, а просто спит и, помня о том, что где-то в уголках его разума по-прежнему прячется обиженная на него «семья».
Тогда, восемь лет назад, он сгорел, а после, подобно фениксу, смог воскреснуть и собрать себя воедино из разорванных кусочков. Вот только в пламени агонии одна часть его всё же сгинула. И зовётся эта невзрачная, но такая важная часть – душа. Её выжгло пламя агонии, в которой билось его тело и воспалённый разум, а после её – едва живую и на ладан дышащую, добили в клинике, вытравив мощными передовыми лекарствами.
Верно, это и есть путь к исцелению – избавиться от души, ведь не зря же психиатрические болезни испокон веков называли – болезнями душевными. А, если нет души, то нет и «демонов», которые в ней обитают и которым так нравится её жрать…
Микки вздохнул и прикрыл глаза, немного запрокидывая голову. Скучно. Ему опять было дико скучно. С этим чувством он впервые познакомился там же, в Коснахте, во время лечения, под его конец…
И тогда, в клинике, его скуку хоть немного развеивала одна из медсестёр – Кристен: золотоволосая, улыбчивая, с лучистыми зелёными глазами, болтливая и жутко позитивная. С ней Микки провёл множество часов за беседами, но больше – в постели. И, пусть она не трогала его сердца, но за ней было забавно наблюдать – от её милой позитивности на губах сама собой появлялась снисходительная ухмылка. Верно, брюнет бы и по сей день поддерживал с ней общение, если бы Кристен не разбилась в автокатастрофе по пути на работу спустя три месяца после того, как Микки окончил лечение.
А потом было возвращение в Санкт-Петербург, где Микки прожил два года – ему всё-таки хотелось нормально пожить в этом городе, только квартиру он сменил, а ту – ставшую похожей на жалкий притон, он привёл в достойное состояние усилиями клининговых служб и рабочих, которые делали в ней ремонт, и продал, так ни разу больше и не переступив её порог. Потом был год жизни во Франции, в Париже, где у Микки и по сей день оставался дом, который терпеливо ждал возвращения своего владельца, переезд на три месяца в Сан-Диего и, наконец, переезд в Лос-Анджелес, где брюнет жил уже четыре года.
Дверь в обеденный зал отворилась, едва слышно скрипнув, и в комнату зашла Николь, задерживаясь около порога и настороженно смотря на брюнета, готовясь к тому, что он прикажет ей убраться восвояси. Но Микки никак не отреагировал на появление домработницы и даже не открыл глаз.
Посмотрев на Микки с минуту и подумав, Николь прошла в комнату и осторожно подошла к парню, который продолжал сидеть с закрытыми глазами, совершенно игнорируя присутствие домработницы. Женщина подошла к брюнету и, вновь недолго подумав, встала у него за спиной и опустила ладони на его напряженные плечи. В этом была вся Николь – то робкая и не решающаяся поднять взгляд, то проявляющая очередной порыв странной инициативы и нежности.
Чувствуя напряжённые мышцы плеч Микки под своими ладонями, Николь неуверенно провела по ним, а после слегка сжала. Брюнет едва заметно вздрогнул от этих прикосновений и поморщился. Они слишком напомнили ему прикосновения его последнего «отца» – небезызвестного Холи Гумперта.
Мужчина любил подходить к Микки сзади и вот так гладить его по плечам, иногда переходя на грудь или живот, или обнимать его. Микки был «сыном» Холи с двенадцати и почти до шестнадцати лет – тот самый возраст, когда тело уже вытягивается, но ещё не приобретает мужских очертаний и крепости, сохраняя мальчишескую хрупкость. И Холи это безумно нравилось.
Он любил детей. Любил так, что гореть ему за это в аду ещё тысячи лет, если ад, конечно, существует. Скольким никому не нужным сиротам он дал приют… и скольких из них он грязно использовал и погубил. Пятнадцать. До Микки у Холи было пятнадцать «детей», пятнадцать невинных душ, которые и так не видели в своей жизни ничего хорошего, а потом познакомились с ним и сгинули. Однажды брюнет даже нашёл их фотографии, тщательно спрятанные в неподъёмном сундуке в одной из десятков комнат огромного особняка мистера Гумперта. Мальчики и девочки. Они были разные: светловолосые и тёмноволосые, с веснушками, загорелой от природы кожей или совсем бледные, одна девочка даже была с глазами разного цвета: один глаз её был золотисто-зелёный, а второй тёмно-синий. Разные дети… которых уже не было в живых. Разные дети, которые поверили в «красивую сказку», а попали в лапы и постель самого настоящего чудовища.
В большинстве случаев Холи усыновлял детей десяти-двенадцати лет от роду – это был его любимый возраст, и был им отцом год или два, пока очередная милая «игрушка» ему не надоест и не начнёт терять то детское очарование, которое очень сложно сохранить, когда с тобой делают совсем недетские вещи.
В этом списке «мёртвых душ» Микки был особенным. И не только потому, что смог пережить своего «отца», но и потому, что сумел не допустить близости с ним за небывалые для Холи четыре года. Даже монстры умеют любить. И, наверное, Холи по-настоящему полюбил его в том смысле, в котором могло чувствовать его прогнившее до основания сердца и на который был способен его извращенный разум.
Известный в штатах бизнесмен. Невероятно умный и властный человек. Почти миллиардер – мистеру Гумперту не хватило всего двадцати пяти миллионов до миллиарда долларов, и он бы непременно заработал их, если бы скоропостижно не скончался. Он был выдающимся во всех планах человеком, с которым считались, которому внимали. А ещё он был педофилом и убийцей.
Почти четыре года Микки был его «сыном» и каждый день ему приходилось думать над тем, как не позволить Холи зайти слишком далеко и уложить его в постель или потребовать иного способа удовлетворения. Микки понимал, что никаких прав он не имеет, что никто его не станет слушать даже, если он сумеет сбежать и обратится в полицию. Никто. Переступив однажды порог особняка мистера Гумперта, очередной мальчик или девочка становились его персональной игрушкой, и для них запускался таймер, отсчитывающий время до конца юной жизни. И Микки понимал, что, если он в открытую откажет «отцу», то тот просто избавится от непослушной «игрушки», вероятно, надругавшись перед этим. Никто из детей не отказывал Холи, потому и никого он не брал силой, а то, что чаще всего они просили потом со слезами, чтобы он остановился – не считается. Но никто не знал, как он поведёт себя в случае открытого противостояния. Для таких людей, каким был Холи, все двери открыты и все им говорят: «Да», отказов они не принимают.
А у всех тех малышей и не была шанса отказать усыновителю – у сирот нет выбора. А ещё Холи был невероятно умён и хитёр, как и подобает быть настоящему психопату…
И Микки пришлось быть умнее. Четыре года он терпел взгляды, слишком двусмысленные прикосновения и объятия Холи – это можно было потерпеть. Мистер Гумперт очень любил спать с «сыном», слишком крепко обнимая его во сне и прижимая к себе, давая этим понять, что он не сбежит. Он постоянно заходил к Микки в душ и наблюдал, как он моется – брюнет просто не обращал на это внимания, заходил к нему в комнату, когда он переодевался и всякий раз старался хитрым образом заболтать его и отвлечь от одевания, чтобы мальчик подольше посидел перед ним полуобнаженным. Хрупкие плечи с острыми ключицами, плоская грудь с тёмными пятнышками сосков, светлая и идеально ровная кожа, длинные музыкальные пальцы, тёмные густые волосы, очаровательно подчёркивающие скульптурное лицо, в котором ещё не было грубых и жёстких мужских черт, и горько-шоколадные невероятно глубокие глаза. Холи обожал рассматривать Микки, особенно, когда тот был не полностью одет, и всякий раз Микки замечал, как по-животному начинают раздуваться ноздри мужчины и как расширяются его зрачки, выдавая все его отвратительные желания и мысли.
Микки приходилось постепенно подпускать «отца» к себе ближе и позволять ему больше, чтобы тот не понял, что он на самом деле тоже играет с ним. Он позволял мужчине рассматривать себя и трогать, гладить, целовать в губы – не в засос, но всё равно слишком долго и странно для «родственного» поцелуя – и как бы случайно касаться губами шеи или плеч.
По прошествии времени Холи начал раздевать «сына» перед сном, потом Микки начал раздеваться сам и без напоминаний прежде, чем лечь в постель и провести ещё одну ночь в объятиях опасного и отвратительного извращенца. Брюнет постепенно позволял усыновителю ласкать себя, долго оглаживать его полностью обнажённое тело. Микки понимал, что, если позволять «отцу» такие ласки, реагировать на них спокойно, но без страха и напряжения, то на определённое время ему этого хватит и он не станет требовать от него большего.
Тогда же, когда Холи пытался осторожно склонить Микки к близости, брюнет всеми возможными способами отвлекал его, показывая, что ему нравятся его ласки, что они приятны ему, но что он не готов пока к сексу с ним. Такие «намёки» начали происходить практически каждую ночь, когда Микки исполнилось пятнадцать. Холи понимал, что мальчик взрослеет и вскоре потеряет свои хрупкие детские черты, которые ему так нравились. Но, верно, мистер Гумперт действительно проникся к Микки так, как не проникался ни к кому другому, потому слишком жёстко настаивать он не стал, продолжая осторожно, но настойчиво подводить юношу к тому, что он должен ему отдаться, потому что так надо, потому что ему самому понравится.
А Микки понял тогда, что у него осталось совсем немного времени и тянуть ещё пару лет он не сможет. Выбор был до ужаса ограничен: сделать то, чего хотел «отец» и принять смерть от его рук, как это происходило с его предшественниками, отдаться ему и попытаться бежать, но в результате, скорее всего, всё равно умереть, прямо отказать мужчине и проверить на себе, что значит его гнев, либо… Либо обыграть охотника в его же игре и поменяться с ним местами.
Микки выбрал последний вариант. Три месяца он планировал своё спасение. А затем в рождественский вечер он претворил его в жизнь.
План Микки был прост и гениален, но в той же степени рискован. За годы, проведённые в доме мистера Гумперта, он успел заметить, что у мужчины была одна интересная особенность – он, как и многие, после душа не вытирался, а сразу надевал халат и шёл, куда ему было нужно, оставляя на идеально начищенном полу мокрые следы. Но особенность Холи состояла не в этой обычной привычке, а в том, что после такой его прогулки по дому после душа по пути его следования оставались настоящие лужи. Как так получалось, что с него стекало столько воды, Микки не знал. Это было не важно. А важно было то, что в большинстве комнат полы были паркетные или каменные, мраморные – идеально начищенные и потому становящиеся очень скользкими, если на них пролить воду.
Если убьёт обычный подросток, то ему грозит колония. Если убьёт подросток, который в своём анамнезе имеет психиатрическое заболевание, то ему светит несколько лет принудительного лечения в таком месте, по сравнению с которым и ад покажется раем. Потому Холи должен был умереть «сам».
И вот наступил рождественский вечер. Холи не стал встречаться с друзьями или с сестрой в этот светлый праздник и решил остаться дома, отказавшись от всех приглашений. И он отпустил охрану домой, чтобы те тоже повидали свои семьи. Эта кажущаяся доброта мистера Гумперта указывала на то, что он планирует провести этот вечер как-то совершенно особенно, оставшись наедине со своим любимым «сыном». В доме осталась только Николь, но она и так прекрасно догадывалась о том, какими тёмными делами занимался её начальник.
Дождавшись того момента, когда Холи выйдет из душа и пойдёт его искать – до этого он сидел на кухне, потому мужчина направился к лестнице на первый этаж – Микки подкрался к нему со спины и наотмашь ударил увесистой статуэткой по голове: удар пришёлся в правый висок, как брюнет и планировал. Мужчина от сильного удара мгновенно потерял сознание и рухнул, скатываясь вниз по крутой лестнице и приземляясь как раз около столика, на котором всегда стояла статуэтка, которой Микки ударил его.
Не спеша брюнет спустился, подошёл к «отцу» и заглянул в его лицо. Глаза Холи были закрыты, на щеке наметился кровоподтёк от удара об острое ребро одной из ступеней; голова его была максимально повёрнута влево, даже вывернута. На его правом виске зияла рваная рана, а из уха текла кровь. Всё сложилось идеально: мистер Гумперт вышел из душа, как обычно не вытершись, направился на первый этаж и, поскользнувшись, упал и скатился с лестницы, долетел до столика и толкнул его, и на его голову упала увесистая статуэтка весом в три с половиной килограмма – череп не выдержал и мужчина скончался от травмы, не дождавшись приезда скорой помощи.
Осторожно положив статуэтку рядом с головой Холи, Микки снял кожаные перчатки и, убрав их в карман, чтобы потом уничтожить, вернулся в свою комнату – он ведь был там всё время, а спустился только около полуночи и обнаружил уже бездыханное тело «отца».
Так и произошло. А потом был вызов скорой помощи и подключение к делу о смерти известного бизнесмена полиции, многочасовые и очень аккуратные разговоры Микки со следователем с обязательным присутствием психолога – он ведь был ребёнком! И Микки рассказывал им всю правду – ту правду, которую специально придумал для всех.
И ему поверили. И в очередной раз никто даже не подумал о том, что брюнет может быть причастен к смерти «родителя». И только по глазам Николь было видно, что она догадывается о том, что на самом деле произошло. Догадывается, но никогда и никому не скажет об этом, потому что, убив Холи, Микки избавил и спас и её от «монстра».
Микки вновь слегка поморщился, выныривая из воспоминаний, сегодня они как-то слишком активно находили его, возвращая на секунды-минуты в прошлое. Это раздражало.
Дёрнув плечами и скинув с них руки Николь, брюнет встал и, взглянув на домработницу, приказал:
– Принеси виски. Бутылку, – с возрастом Микки совершенно растерял любовь к своему некогда любимому красному вину и стал предпочитать ему напитки повзрослее и покрепче.
Сказав это, парень отошёл к небольшому кожаному диванчику цвета кофе с малой долей молока и сел на него. Прикрыв глаза, Микки сжал переносицу, слегка массируя её, и добавил, когда Николь уже почти вышла из комнаты:
– И себе бокал захвати.
Женщина кивнула и удалилась, чтобы вскоре вернуться с небольшим подносом, на котором стояла бутылка виски и два бокала. Она поставила поднос на низкий стеклянный столик и, открыв бутылку крепкого дорогого напитка, наполнила два бокала, после чего тоже села на диван.
Микки посидел ещё несколько секунд, держа глаза закрытыми, хмурясь, затем открыл их и, взяв свой бокал, сделал большой глоток горького, обжигающего слизистую горла напитка, но даже не поморщился. Николь последовала его примеру, только глоток сделала меньший.
– У тебя что-то случилось, Микки? – спросила домработница, участливо и с нежностью смотря на профиль брюнета.
– Нет, – холодно ответил парень и сделал новый глоток виски. – Просто в голову всякое лезет…
– Ты скучаешь по Дженнифер? – так добродушно и так глупо предположила женщина.
Микки повернул к ней голову, смеряя таким взглядом, по которому становилось понятно, что она сморозила глупость и выставила себя дурой, после чего вновь отвернулся и отпил горького янтарного напитка.
– Нет, – всё-таки ответил брюнет. – Я по ней не скучаю. Глупо было бы скучать с учётом того, что она вернётся через два дня.
– А в чём тогда дело? – осторожно спросила Николь и села чуть ближе к Микки.
Брюнет вздохнул и откинулся на спинку дивана, вновь закрывая глаза, уголки его губ слегка дрогнули.
– Просто память одолела, Николь, – произнёс он. – Воспоминания всякие… бессмысленные… Наверное, я старею, – он усмехнулся, но как-то сухо, – раз меня начинает тянуть в ностальгию.
– Людям свойственно вспоминать, – так добро ответила женщина и села ещё ближе и накрыла руку Микки своей тёплой ладонью. – Разве это плохо? – немного подумав, добавила она, внимательно смотря на профиль брюнета – он продолжал сидеть с закрытыми глазами.
– Я не вижу смысла вспоминать, – ответил парень и приоткрыл глаза. – Прошлого уже нет.
– Но оно есть внутри нас, – слегка улыбнувшись, отозвалась женщина.
Микки вновь слегка поморщился и взглянул на домработницу.
– Давай обойдёмся без философских разговоров, хорошо? – спросил он, но это было скорее утверждение, нежели вопрос.
Парень снова отвернулся и сделал очередной глоток виски, который, почему-то, никак не желал проникать в кровь и расслаблять напряжённое сознание.
– Мне просто кажется, что тебе стоит проще относиться к своему прошлому, – произнесла Николь, опуская взгляд и начиная разглядывать их руки.
Брюнет высвободил свою ладонь из руки женщины и сел прямо, немного поворачиваясь к домработнице корпусом.
– Николь, что ты знаешь о моём прошлом? – достаточно жёстко спросил он.
– Эм… Ты четыре года прожил в доме Холи…
– Что ещё? – ещё жёстче спросил Микки, слишком прицельно и выматывающе смотря домработнице в глаза.
– Ну… – замялась Николь и зажала между ног руки вместе с бокалом. – Ты…
– Что «я»? Давай, озвучивай, раз начала.
– Ты рос в приюте… – совсем тихо произнесла женщина. Говорить такое вслух и тем более громко не следует, ей так казалось.
– Ты так боишься сказать мне в лицо, что я – сирота? – с ещё большим напором спросил брюнет, Николь совсем съежилась рядом с ним. – Так не бойся. Я это и так знаю.
– Мне казалось, что не стоит об этом напоминать…
– А ты думаешь, дорогая Николь, что без напоминаний я об этом забываю? Я был большего мнения о твоих интеллектуальных способностях, – он фыркнул и вновь откинулся на спинку дивана и сделал глоток виски.
– Извини, Микки, – на выдохе произнесла женщина спустя несколько секунд. – Я не хотела тебя задеть. Давай сменим тему?
– Ты не задела меня, Николь, – ровным тоном проговорил брюнет и поднял бокал, рассматривая янтарные переливы дорогого напитка. – Это вообще непросто сделать. Но я согласен с тобой – давай сменим тему и просто спокойно выпьем.
Николь слегка улыбнулась и пригубила виски. Микки осушил свой бокал и поставил его на столик, домработница вновь наполнила его.
– Микки, я случайно услышала, что вы с Дженнифер собираетесь в Париж, – сказала женщина. – Когда это будет?
– Через три недели, если меня не подводит память, – равнодушно ответил Микки.
– А я нужна буду вам в Париже?
Брюнет повернул к Николь голову, несколько секунд просто смотря на неё из-под полуопущенных ресниц, медля с ответом, затем всё-таки сказал:
– Мы будем там минимум восемь дней, но, скорее всего, задержимся на более продолжительный срок, так что, полагаю, без домработницы мы не обойдёмся. А нанимать другую на время я не хочу, так что ты едешь с нами, Николь.
– Хорошо, – слегка улыбнулась и кивнула женщина.
– Или ты хотела отпроситься у меня на это время? – подумав немного, спросил Микки и вновь взглянул на домработницу.
– Нет, я просто спросила. Если бы я была не нужна вам в Париже, я бы осталась здесь, ну, или съездила домой к семье…
– Если хочешь навестить семью – так и скажи, – отрезал брюнет. – Я отпущу тебя на несколько дней.
– Если ты не против, я съезжу к ним, когда мы будем во Франции. Это будет удобнее, чем лишний раз лететь через океан…
– Без проблем, – безразлично ответил парень. – Я выберу несколько дней, когда ты не слишком будешь мне нужна, и ты сможешь смело ехать к родным.
– Хорошо. Спасибо, Микки, – вновь слегка улыбнулась Николь.
– Пожалуйста. Будь у меня родные, я бы их тоже навещал. Так что, не вижу причин для того, чтобы препятствовать вашим встречам, конечно, если ты не будешь наглеть и отлучаться слишком часто.
Парень говорил безразлично, даже несколько пренебрежительно, но, несмотря на это, в его сухих словах всё равно сквозило то, что, на самом деле, ему не хватало семьи, то, что он хотел бы говорить о ней не в условном наклонении. И от этого у Николь щемило сердце.
Сев ещё ближе к брюнету, ему под бок, она положила голову ему на плечо, снова ненавязчиво касаясь его руки своими тёплыми пальцами. Ему ведь тоже нужны были родные, нужны были родители. И ему, пусть совершенно неосознанно и отрицаемо, так нужна была мать – это было понятно по тому, что рядом с ним всегда были взрослые женщины, которые годились ему в матери: Николь, Клер.… Даже любовницы Микки в большинстве случаев были хотя бы не на много, но старше его. Николь не была психологом и не понимала этого разумом, но она это чувствовала.
И Микки никогда не признавал этого и никогда не признает. Он никогда не задумывался над этим просто потому, что в этом не было смысла – просто потому, что это могло разбить его, а ему и так было крайне непросто оставаться целым.
Но, несмотря на весь свой панцирь и безразличие, он продолжал искать мать, которая «ушла», когда ему было всего пять часов от роду. Дети ведь не знают, что такое смерть – не знают и продолжают ждать ушедших…
Но сейчас Микки не нужна была мать. Ему нужен был человек, с которым можно выпить и, может быть, поговорить. Потому он слегка дёрнул плечом, вынуждая Николь поднять с него голову, и подался вперёд, к столику и бутылке с виски, чтобы вновь наполнить свой опустевший бокал.