Благословение и проклятие инстинкта творчества. Блок информации второй:. «Не от мира сего…» (Е. А. Мансуров, 2015)

«Случалось ли вам на праздновании вечеринки, во время карнавала или отпуска, то есть тогда, когда человек предоставлен сам себе и спокойно наслаждается отдыхом и общением, встречать людей, которые ведут себя не так, как все? При этом они вовсе не являются сумасшедшими. Однако вам и присутствующим кажется, что именно сейчас эти ваши случайные или давние знакомые вдруг начинают выглядеть ярко, индивидуально и вместе с тем обособленно от остальных… Здесь представлены известные «фрики»: актёры, бароны, маршалы, государственные и общественные деятели, музыканты и т. д. Некоторые покинули мир, некоторые живы до сих пор…» (Ж. Глюкк «Великие чудаки», Россия, 2009 г.). «Вийона, Микеланджело, Черрини, Шекспира, Мольера, Рембрандта, Пушкина, Верлена Бодлера, Достоевского и «всех подобных» – можно ли причислить к людям comme il faut (соответствующим правилам хорошего тона – фр.. – Е. М.)?» (Ю. Анненков «Дневник моих встреч: Цикл трагедий», США, 1966 г.).

1. «Одевался, во что ни попало и привычек своих не менял…»

Военные, политические и общественные деятели

• «Пётр I (1672–1725) обыкновенно ходил в поношенном кафтане, сшитом из русского сукна, в стоптанных башмаках и чулках, заштопанных Екатериной, ездил, по свидетельству очевидцев-иностранцев, на таких плохих лошадях, на которых согласился бы ехать не всякий столичный обыватель, обыкновенно в одноколке, один или в сопровождении денщика» (из очерка М. Богословского «Пётр Великий. Опыт характеристики», Россия, 1913 г.). «Он одевался кое-как, часто самым нелепым образом, смешивал штатское платье с военным и был совершенно лишен чувства приличия. В 1716 году в Копенгагене он явился перед датчанами в зелёной фуражке и черном солдатском галстуке, заколотом огромной серебряной булавкой с фальшивыми камнями, вроде тех, которые носили его офицеры. Коричневый сюртук с роговыми пуговицами, шерстяной жилет, коричневые, слишком узкие, штаны, толстые, заштопанные, шерстяные чулки и очень грязные башмаки дополняли его костюм. Он носил слишком короткий парик (чтобы его можно было класть в карман), и длинные густые волосы выбивались из-под него… Светло-голубой костюм, обшитый серебром, и вышитый серебром пояс он надевал только один раз в жизни, так же, как и тёмно-красные чулки – во время коронации Екатерины. Она собственноручно работала над ним, и царь согласился ради торжественного случая надеть его. Его будничное, привычное для него платье хранится в двух шкафах, стоящих близ трона, на котором сидит манекен: мы видим там грубое, потёртое, суконное платье, шляпу, пробитую полтавской пулей, серые заштопанные чулки. Близкие люди часто видели царя в одной рубашке… Когда Екатерина развернула перед Петром великолепный коронационный костюм, о котором уже говорилось, он сердитым жестом схватил вышитую серебром ткань и, встряхнув, уронил несколько блесток. «Смотри, Катенька, – сказал он, – если здесь подместь, то как раз соберешь на жалованье одному из моих гренадеров»…» (из книги К. Валишевского «Пётр Великий», Франция, 1897 г.);

• «Как и все великие люди, Фридрих II Прусский (1712–1786) имел свои странности. Он ненавидел новое платье и носил мундир до тех пор, пока на нём делались прорехи, и тогда только, с большим сокрушением, решался с ним расстаться…» (из книги Ф. Кони «Фридрих Великий», Россия, 1997 г.);

• «Воспитанный среди битв, получив все высшие чины и знаки отличия на бранном поле, Александр Суворов (1730–1800) жил в армии как простой солдат; часто являлся в лагерь в одной рубашке или солдатской куртке, иногда в изодранном родительском плаще, с опушенными чулками и в старых сапогах; был доволен, когда его не узнавали…» (из книги Д. Бантыш-Каменского «Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов», Россия, 1840 г.). «Нам нужно остановиться ещё на одном проявлении жизни и действии Суворова: его чудачествах… ходит в одном сапоге, в одном башмаке… является к высокопоставленным посетителям в одной рубахе…» (из книги П. Ковалевского «Генералиссимус Александр Васильевич Суворов. Историко-психологический очерк», Россия, 1900 г.);

• «Авраам Линкольн (1809–1865) был совершенно равнодушен к своей внешности, и, случалось, расхаживал по улице с одной штаниной, заправленной в сапог, а другой – спущенной поверх него…» (из сборника Р. Белоусова «Частная жизнь знаменитостей: Собрание редких случаев, любовных историй, курьёзов, слухов», Россия, 1999 г.);

• «Инерция движения общества после Октября (в России после революции 1917 года. – Е. М.) была довольно сильной, и ростки демократии, ухоженные Лениным, ещё не были заглушены. Иосиф Сталин (1879–1953) казался всем, кто знал, и кто не знал его, обыкновенным человеком. У такого обыкновенного индивидуума должна быть и своя, обыкновенная жизнь… А. Н. Шелепин, в прошлом известный партийный и государственный деятель, рассказывал: «После смерти Сталина, когда переписывали имущество генсека, то выяснилось, что работа эта довольно простая. Не оказалось никаких ценных вещей, кроме казённого пианино… На полу два ковра. Спал Сталин под солдатским одеялом. Кроме маршальского мундира, из носильных вещей оказалась пара простых костюмов (один парусиновый), подшитые валенки и крестьянский тулуп»…» (из книги Д. Волкогонова «Сталин. Политический портрет», Россия, 1992 г.). «…Поразительная личная непритязательность… Седьмого ноября 1952 года исполнялось 35 лет Октябрьской революции. Недели за две до праздников хозяйственники обнаружили, что бекеша Сталина (это такая шинель, подбитая мехом) пришла в негодность. Вспоминает начальник охраны Сталина Николай Новик: «Конечно, там подкладка уже вытерлась. Там мех какой-то недорогой, я даже не знаю, какого зверя; он действительно на боках и руках очень здорово вытерся. И мне говорят, что надо заказать по этому же размеру точно такую же, такого же цвета. Ну, вроде бы так – подменить и немножко обмануть, что ли, Сталина. Вот они меня спрашивают: «Как надо это сделать?» Я говорю: «Нет, я на это не могу пойти». «Они» – это сотрудники охраны дачи Сталина. Потом «они» долго обсуждали варианты: заказывать – не заказывать, сделать тайком или поставить в известность охраняемое лицо? Нашли Соломоново решение: всё-таки решили заказать новую бекешу, и за разрешением отправились к Хозяину. В течение полутора минут Сталин внимательно осматривал вещь, указал, где надо подремонтировать, и дал понять, что никаких обсуждений новой покупки не будет. «Он на гардероб свой не обращал никакого внимания, – продолжал рассказ Николай Новик. – И в данном случае он только сказал, что «я же пару раз в году одеваю только эту бекешу, и зачем шить?» Я там заикнулся, что, может, лучше сшить, но он это отверг»… В платяном шкафу Сталина висели: два френча, шинель. Что еще помнил начальник отдела Управления охраны МТБ СССР, в то время полковник, Николай Захаров? «Значит, ботинки стоят одни, видно, там, где он обувался. Так… и что?…Да, валенки, двое валенок. Одни – новенькие, белые; вторые – подшитые. Новенькие, не одеты ни разу. Всё!..» (из книги А. Пиманова «Сталин. Семейная трагедия вождя народов», Россия, 2012 г.);

Деятели науки, учёные-космисты, программисты

• «Исаак Ньютон (1643–1727) редко покидал свою келью (в годы обучения в Тринити-колледже Кембриджского университета, Англия, 1661–1665 гг.. – Е. М.), не выходил в Тринити-холл обедать вместе с другими членами колледжа, за исключением обязательных случаев. И тогда каждый имел возможность обратить внимание на его стоптанные каблуки, спущенные чулки, не застёгнутые у колен бриджи, не соответствующую случаю одежду, всклокоченные волосы…» (из книги В. Карцева «Ньютон», СССР, 1987 г.);

• «Став уже признанным, окружённый почётом (раз даже сама государыня Екатерина II – подумать только! – осчастливила визитом!), привычек своих Михайло Ломоносов (1711–1765) не менял. Небрежный в одежде, в белой блузе с расстёгнутым воротом, в китайском халате мог принять и важного сановника, и засидеться с земляком-архангельцем за кружкой холодного пива…» (из книги Я. Голованова «Этюды об учёных», СССР, 1976 г.);

• ««Бронзовый Ампер, восседающий сейчас на одной из площадей своего родного города Лиона (Франция), вряд ли похож на настоящего, живого Андре Ампера (1775–1836) – тот был человек из плоти и крови, он «скорее был уродлив, чем некрасив, одевался плохо и был явно неряшлив, всегда ходил «на всякий случай» с большим зонтом, был неуклюж и неловок»…» (из книги В. Карцева «Приключения великих уравнений», СССР, 1986 г.);

• Только свободный и независимый человек может противостоять хаосу, угрожающему цивилизации, утверждал Альберт Эйнштейн (1879–1955) и даже в манере одеваться выражал свою любовь к независимости и нежелание следовать моде. Большую часть вещей, которыми люди пользуются в повседневной жизни, физик считал лишними и ненужными. Когда жена как-то заметила, что пора купить фрак, Эйнштейн изумился: «Фрак? Да зачем он мне? Я никогда не носил фрака и превосходно себя чувствую без него». Однажды жена уговорила-таки Эйнштейна сшить смокинг, но физик его ни разу не одел, хотя охотно всем рассказывал, что в гардеробе у него висит смокинг, и что он готов показать его каждому, кто пожелает…» (из сборника Г. Гаева «Гении в частной жизни», Россия, 1999 г.). «По богемному настроенный, Эйнштейн в повседневной жизни хотел быть как можно более простым и непритязательным… Сам Эйнштейн называл себя «цыганом» и «бродягой» и никогда не придавал значения своему внешнему виду» (из сборника Д. Самина «100 великих учёных», Россия, 2004 г.);

• «В отличие от Циолковского, Фридрих Цандер (1887–1933) не только не избегал практической работы, а стал, по существу, первым в нашей стране человеком, предпринявшим практические шаги для превращения космонавтики в науку прикладную… Одетый бедно, убого и никогда не замечающий этого, – таким увидел Цандера Сергей Павлович Королёв в одном из корпусов ЦАГИ (Центральный Аэрогидродинамический институт им. Н. Е. Жуковского в Москве. – Е. М.) на Воскресенской улице…» (из книги Я. Голованова «Этюды об учёных», СССР, 1976 г.);

• «Всю жизнь австрийский физик Эрвин Шрёдингер (1887–1961) был любителем природы и страстным туристом. Среди своих коллег Шрёдингер был известен как человек замкнутый, чудаковатый. П. Дирак так описывает прибытие Шрёдингера на престижный Сольвеевский конгресс в Брюсселе: «Весь его скарб умещался в рюкзаке. Он выглядел как бродяга, и понадобилось довольно долго убеждать портье, прежде чем тот отвёл Шредингеру номер в гостинице»…» (из сборника Д. Самина «100 великих учёных», Россия, 2004 г.);

• Легендарный физик Лев Ландау (1908–1968), шокировавший современников эксцентричностью своего поведения, мог явиться на официальный приём в ковбойке или придти летом в академический Художественный театр в… сандалиях;

• «Когда менеджеры IBM только познакомились с Биллом Гейтсом (р. 1955), они увидели в нём типичного компьютерного чудака того времени: с жирными волосами, в огромных очках, рубашке с короткими рукавами и поношенных джинсах. Сначала они вообще не поняли, что имеют дело с основателем и владельцем Microsoft…» (из книги Й. Циттлау «От Диогена до Джобса, Гейтса и Цукерберга», Германия, 2011 г.);

• «Марк Цукерберг (р. 1984 г.), создатель Facebook, выглядит как всегда: толстовка с капюшоном, серая футболка, шорты и шлёпанцы – знаменитые тапочки, которые носят летом на пляже, но никак не зимой… Тот, кто ежедневно является в пижаме на деловые встречи и, будучи миллиардером, до сих пор спит на матрасе, не имеет будильника, но зато располагает 15-ю серыми футболками, явно относится к «ботаникам»… Он носил футболку с надписью «Код обезьяны»… Его стиль в одежде остался таким же, каким был в студенческие годы…» (из книги Й. Циттлау «От Диогена до Джобса, Гейтса и Цукерберга», Германия, 2011 г.);

Философы, писатели, поэты

• «Сократ (ок. 469–399 до н. э.) не имел приличной обуви, донашивал старые ботинки, а чаще ходил босиком. Хитон его выцвел, а плащ вытерся. «Боги ни в чём не нуждаются!» – парировал Сократ. Перед смертью один из друзей предложил Сократу одежду получше: «Как? – спросил Сократ, – Выходит, моя собственная одежда была достаточно хороша, чтобы в ней жить, но не годится, чтобы в ней умереть?»…» (из книги Ж. Глюкк «Великие чудаки», Россия, 2009 г.);

• «Дени Дидро (1713–1784) очень долго и непросто искал себя и свой путь в жизни… а в период с 1733 по 1743 год он вообще живёт впроголодь, перебиваясь случайными заработками… Дидро действительно представлял собой в этот период довольно жалкую фигуру. В летнюю жару ходил в сером плюшевом сюртуке, который был попорчен с одного бока и имел оторванный обшлаг. Добавьте сюда разорванные чёрные шерстяные чулки, заштопанные сзади белой ниткой… и картина удручающей беспризорности молодого человека будет завершена» (из книги П. Таранова «От Монтеня до В. В. Розанова», Россия, 2001 г.);

• «С Иваном Крыловым (1769–1844) был смешной случай касательно государыни (императрица Мария Фёдоровна, жена Павла I, мать Александра I и Николая I. – Е. М.). Она как-то его увидела, сидя на балконе, что он подошёл на парад взглянуть. Она послала его к себе пригласить, но он не мог решиться идти, будучи непозволительно растрёпан. Но она велела волею или неволею его притащить. Ей он не мог ни в чём отказать; наконец пришёл и что же: чувствует, что одной ноге холодно, взглянул и, увы! Что же видит: сапог изорванный, носки забыл одеть и пальцы оттуда торчат. Вот вам весь тут Крылов. Но признался мне, что ему было очень неловко!» (из «Записных книжек» В. Олениной, Россия, 1867 г.). «… Грязный был голубчик, очень грязный! Чистой рубашки я на нём никогда не видала; всегда вся грудь была залита кофеем и запачкана каким-нибудь соусом; кудрявые волосы на голове торчали мохрами во все стороны; чёрный сюртук всегда был в пуху и пыли; панталоны короткие, как-то снизу перекрученные, а из-под них виднелись головки сапог и жёлто-грязные голенища… Да, не франт был Иван Андреевич!.. (из «Воспоминаний М. Каменской, Россия, 1894 г.);

• «Адам Мицкевич (1798–1855) раздражался по пустякам, беспрестанно курил, в досаде обрывал пуговицы на сюртуке, «да и вообще элегантности напрасно было бы искать во всём туалете Адама», – свидетельствует человек, близко знавший поэта…» (из статьи Р. Киреева «Не могу думать о женщинах: Адам Мицкевич», Россия, 1999 г.);

• «Наружность Фёдора Тютчева (1803–1873) очень не соответствовала его вкусам, – вспоминал писатель В. Соллогуб. – Он был дурён собой, небрежно одет, неуклюж и рассеян…» (из Воспоминаний, сов. изд. 1988 г.);

• К концу жизни Эдгар По (1809–1849), «самый знаменитый поэт Соединённых Штатов», выглядел, как бездомный бродяга, в которого, в сущности, и превратился. «Он имел вид отталкивающий, – свидетельствовал близкий знакомый. – Широко раскрытые, когда-то одухотворённые глаза, столь красившие его лицо, когда он был сам собой, утратили блеск, запали и терялись в тени надвинутой на высокий лоб шляпы без полей. Грязный тонкий сюртук залоснился и светился от дыр. Брюки, если можно было ещё так назвать эту часть одежды, свисали клочьями с растерзанного тела. На нём не было ни жилета, ни галстука. Мятая рубашка была неузнаваемого цвета…» (из книги Г. Гаева «Гении в частной жизни», Россия, 1999 г.);

• «Глеб Успенский (1843–1902) мало обращал внимания на свою внешность, занашивал до невозможности свои костюмы (из статьи П. Зиновьева «Больной Успенский», СССР, 1939 г.);

• Бесприютный скиталец философ Владимир Соловьёв (1853–1900) «одевался, во что ни попало…» (А. Лосев «Владимир Соловьёв и его время», СССР, 1990 г.);

• «Степан Фортунатов (1850–1918) – российский историк, публицист, приват-доцент Московского университета (с 1886 г.. – Е. М.) был очень неряшлив и нечистоплотен. Его длинная борода всегда свидетельствовала о меню съеденного им в тот день обеда. Его сюртук был истёрт и ветх. Он не признавал ни воротничков, ни манжет. Когда он читал на курсах Вл. Герье (российский историк. – Е. М.), то Герье, шокированный его костюмом, подарил ему как-то запонки для манжет. Фортунатов не понял или не захотел понять намёка, запонки взял и даже хвастался этим подарком перед курсистками, но манжет по-прежнему не носил. Рассказывали, что ему однажды кто-то хотел подарить милостыню, приняв его по виду за нищего. Итак, по платью и по внешности он мог произвести на иных на первых порах неприятное впечатление. Но всё это забывалось и прощалось, когда начинала звучать его оживлённая речь…» (из книги А. Кизеветтера «На рубеже двух столетий. Воспоминания. 1881–1914», российск. изд. 1996 г.);

• «Тому Максимилиану Волошину (1847–1932), который хранится в моей памяти, было лет 30–35… Одет Волошин был дико до невероятности. Какой-то случайный пиджак, широкий и очень несвежий. Бумажного рубчатого бархата брюки (их в то время носили в Париже все бедные художники) были прикреплены к тёплому жилету двумя огромными английскими булавками. Совершенно откровенно и у всех на виду сверкала сталь этих неожиданных, ничем не закамуфлированных булавок. В позднюю холодную осень он ходил без пальто. Чувствовалось, что у Волошина какая-то невзрослая, не искушённая жизнью душа и что поэтому его совершенно не смущало ни то, как он одет, ни то, что об этом думают люди…» (из воспоминаний Б. Погореловой «Скорпион» и «Весы», российск. изд. 2007 г.);

• «Алексей Ремизов (1877–1957) – прозаик, драматург, публицист. – Е. М.) напоминает свой наружностью какого-то стихийного духа, сказочное существо, выползшее на свет из тёмной щели. Наружностью он похож на тех чертей, которые неожиданно выскакивают из игрушечных коробочек, приводя в ужас маленьких детей. Нос, брови, волосы – всё одним взмахом поднялось вверх и стало дыбом. Он по самые уши закутан в дырявом вязаном платке. Маленькая сутуловатая фигура, бледное лицо, выставленное из старого коричневого платка, круглые близорукие глаза, тёмные, точно дырки, брови вразлёт и маленькая складка, мучительно дрожащая над левой бровью, острая бородка по-мефистофельски, заканчивающая это круглое грустное лицо, огромный трагический лоб и волосы, подымающиеся дыбом с затылка, – всё это парадоксальное сочетание линий придаёт его лицу нечто мучительное и притягательное, от чего нельзя избавиться, как от загадки, которую необходимо разрешить» (из сборника М. Волошина «Лики творчества», Россия, 1914 г.). «…Дырявый платок и сутулые плечи – принадлежность его своеобразного стиля, равно как и преувеличенный московский говор, где все слова выговариваются медленно и внушительно. Однажды я спросила Ремизова, как может выглядеть кикимора – женский стихийный дух, которым пугают детей. Он ответил поучительно: «Вот как раз, как я, и выглядит кикимора»… Мне было понятно, что Ремизов стремился укрыть свою раненую и сверхчувствительную душу в спасительную оболочку своего особого «стиля»…» (из воспоминаний М. Сабашниковой «Зелёная змея», ФРГ, 1954 г.);

• «Александр Грин (1880–1932) жил в полном смысле слов отшельником, нелюдимом… Жил он бедно, но с какой-то подчёркнутой, вызывающей гордостью носил до предела потёртый пиджачок, и всем своим видом показывал полнейшее презрение к житейским невзгодам» (из книги Вс. Рождественского «Страницы жизни: Из литературных воспоминаний», сов. изд. 1974 г.);

• «Если В. Брюсов всегда был застёгнут на все пуговицы сюртука, то Андрей Белый (1860–1934) был всегда в дезабилье… Это был философ «второго смысла»…» (из воспоминаний В. Шершеневича «Великолепный очевидец», сов. изд. 1990 г.) «Одеваться А. Белый не умел. Щеголял то в потёртой студенческой тужурке, то в мешковатом неуклюжем сюртуке, должно быть, перешитом из отцовского, то в какой-то кургузой курточке» (из воспоминаний Б. Садовского «Весы». Воспоминания сотрудника. 1904–1905», российск. изд. 2007 г.);

• «Николай Клюев (1884–1937) – поэт, прозаик. – Е. М.) был человеком, который играл… И играл не только «на блаженстве» своём… Зимой – в стареньком полушубке. Меховой, потёртой шапке. Несмазанных сапогах… Летом – в несменяемом, также сильно потёртом, армяке и таких же несмазанных сапогах…» (из статьи Н. Гариной «Клюев Николай Алексеевич», российск. изд. 2007 г.);

• К внешнему виду поэт Велимир Хлебников (1885–1922) питал изумительную небрежность…» (из воспоминаний В. Шершеневича «Великолепный очевидец. Поэтические воспоминания 1910–1925 гг.», сов. изд. 1990 г.). «Чтобы на него не одевали – всё через 2 дня приходило в такой хаотический вид, что становилось неузнаваемо…» (из воспоминаний О. Самородовой «Поэт на Кавказе», СССР, 1972 г.). «Он был сильно стеснён в средствах, и это сказалось во всём: в его утомлённом, бледном лице, мятом отцовском пиджачке, в узеньких вышедших из моды брючках…» (из воспоминаний Д. Бурлюка «Интересные встречи», российск. изд. 2005 г.). «В иконографии «короля времени» В. Хлебникова – и живописной и поэтической – уже наметилась явная тенденция изображать его птицеподобным. В своём неизменно сером костюме, сукно которого свалялось настолько, что, приняв форму тела, стало его оперением, он и в самом деле смахивал на задумавшегося аиста…» (из сборника Б. Лившица «Полутораглазый стрелец: Стихотворения, переводы, воспоминания», сов. изд. 1989 г.);

• «Своеобразие облика Николая Гумилёва (1886–1921) скорее удивляло, чем привлекало…» (из Воспоминаний Д. Слепян, сборник «Жизнь Николая Гумилева: воспоминания современников», СССР, 1991 г.). «… Высокий, худой, прямой, точно из дерева, в черном потертом пиджаке с заплатой на спине, всегда в белых носках, спускающихся часто на сапоги – грибочками; или в дохе тёмно-коричневой, привезённой из Африки (Петроград, 1919–1920 гг.. – Е. М.)…» (из статьи В. Лурье «Воспоминания о Гумилёве», Россия, 1993 г.);

• «Не обладая привлекательной наружностью и хорошо сознавая это, Осип Мандельштам (1891–1938) входил в салоны (Петербург, Россия, 1910-е гг.. – Е. М.) с высоко поднятой головой, как бы желая показать, что ему безразлично, какое впечатление он производит на публику. Он нёс в аудиторию не свою красоту, а стихи, затмевая все внешние красоты и красивости… Но публика никогда не состоит из одних ценителей прекрасного в поэзии, и чем ниже культура отдельных слушателей, тем больше внимания они обращали на его оттопыренные уши и карикатурно вздёрнутую голову. Он не был салонным поэтом, очаровывающим публику прежде всего обаятельной улыбкой, а уже потом стихами… Внешне Мандельштам мог казаться иногда неопрятным. Его жена и верный спутник жизни Наденька, как вслед за ним называли её друзья Осипа Эмильевича, тщательно осматривала его костюм перед выходом из дома, вытряхивала пылинки табака из карманов, поправляла сползавший набок галстук; иногда обнаруживала крошки хлеба, прилипшие к жилету…» (из воспоминаний Р. Ивлева «Богема», российск. изд. 2004 г.);

• «Владимира Маяковского-поэта (1893–1930) тогда (Москва, начало 1910-х гг.. – Е. М.) никто решительно не знал. Просто появилась в Москве жёлтая (полосатая: жёлтое и коричневое или чёрное в полоску) кофта на очень высоком, плотном, плечистом, но худом молодом человеке (теперь бы сказали: парне) в очень плохих штиблетах на очень длинных ногах. Кофта эта замелькала, замозолила глаза там и тут – не на «Шаляпине», конечно, не в абонементах Художественного театра, не в филармонических собраниях: туда бы «кофту» не пустили! – а на литературных заседаниях, собраниях, в маленьких ресторанчиках, на левых вернисажах и т. п. Но Москва видывала всяких чудаков и равнодушна была ко всяким чудачествам… Широкое лицо его было худо; чёрные брюки при ближайшем рассмотрении оказались в пятнах и подтёках, штиблеты упорно требовали «каши»… И у меня тогда же сложилось впечатление, что и «жёлтая кофта» – только псевдоним отсутствия сюртука, будь сюртук, пожалуй, не было бы и жёлтой кофты…» (из воспоминаний С. Дурылина «В своём углу», СССР, 1991 г.). «…Чёрные штаны на Маяковском в ту пору были коротки, узки и обтрёпаны…» (из книги Д. Бурлюка «Интересные встречи», российск. изд. 2005 г.);

• «Эрнест Хемингуэй (1899–1961) – высокий человек в короткой рубашке из простого, грубого материала, с рукавами до локтей, в парусиновых брюках и малопрезентабельных ботинках… Зашёл разговор о русском языке, и Хемингуэй со смехом признался, что знает только одно русское слово – «дерьмо»…» (из книги А. Хачатуряна «Страницы жизни и творчества», СССР, 1982 г.);

• «Мне выпало счастье встретить и узнать Марину Цветаеву (1892–1941) и подружиться с ней на самой заре юности, в 1918 году. Ей было тогда 26–27 лет… Темно-синее платье, не модного, да и не старомодного, а самого что ни на есть простейшего покроя, напоминающего подрясник, туго стянуто на талии широким желтым ремнем. Через плечо перекинута желтая кожаная сумка вроде офицерской полевой или охотничьего патронташа – и в этой не женской сумке умещаются и сотни папирос, и клеенчатая тетрадь со стихами. Куда бы ни шла эта женщина, она кажется странницей, путешественницей. Широкими мужскими шагами пересекает она Арбат и близлежащие переулки, выгребая правым плечом против ветра, дождя, вьюги, – не то монастырская послушница, не то только что мобилизованная сестра милосердия…» (из воспоминаний П. Антокольского «Современники», российск. публ. 2007 г.);

Внешне Елизавета Кузьмина-Караваева (1891–1945) – поэтесса, прозаик, публицист Серебряного века. – Е. М.) напоминала нашу курсистку-революционерку того старомодного стиля, отличительной чертой которого было подчеркнутое пренебрежительное отношение к своему костюму, прическе и бытовым стеснительным условиям: виды видавшее темное платье, самодельная шапочка-тюбетейка, кое-как приглаженные волосы, пенсне на черном шнурочке, неизменная папироса (Россия, 1910-е гг.. – Е. М.)… Пострижение Елизаветы Юрьевны в монашество (1931 г.) не вызвало в эмигрантском Париже сенсации – только некоторое удивление, недоумение… Е. Ю. легко стала именоваться матерью Марией, а Елизавету Юрьевну легко и естественно забыли… Гармония спокойной силы в манере себя держать вместо былой несколько суетливой бурности…» (из книги Т. Манухиной «Монахиня Мария», российск. изд. 2007 г.).

Художники, композиторы, музыканты

• «В 1564 году Микеланджело Буонарроти (1475–1564) умер в нищете в возрасте 89 лет… Под старость он стал постепенно носить целыми месяцами сапоги из собачьей кожи на босу ногу, и когда хотел их затем снять, сдирал вместе с ними и кожу. А с чулками он, чтобы не пухли ноги, носил сафьяновые сапожки с застёжками изнутри…» (из сборника В. Степаняна «Интимная жизнь знаменитых людей», Россия, 2005 г.);

• «Из воспоминаний художника Константина Коровина: «Осенью, по приезде в Москву из Останкина, перед окончанием художественного Училища, когда мне было 20 лет (1881 г.), Алексей Саврасов (1830–1897) всё реже и реже стал посещать свою мастерскую в Училище. Мы, ученики его – Мельников, Поярков, Ордынский, Левитан, Несслер, Светославский и я, – с нетерпением ожидали, когда он придёт опять. В Училище говорили, что Саврасов болен. Когда мы собрались в мастерской, приехали из разных мест, то стали показывать друг другу свои летние работы, этюды. Неожиданно, к радости нашей, в мастерскую вошёл Саврасов, но мы все были удивлены: он очень изменился, в лице было что-то тревожное и горькое. Он похудел и поседел, и нас поразила странность его костюма. Одет он был крайне бедно: на ногах его были видны серые шерстяные чулки и опорки вроде каких-то грязных туфель, чёрная блуза повязана ремнём, на шее выглядывала синяя рубашка, на спине был плед, шея повязана красным бантом. Шляпа с большими полями грязная и рваная. «Ну что, – сказал он, как-то странно улыбаясь, – давно я не был у вас. Да, да… давно. Болен я и вообще… И Саврасов как-то рассеянно посмотрел кругом…» (из сборника Т. Кравченко «Русские художники, скульпторы, архитекторы», Россия. 2007 г.);

• «За короткий срок (Париж, Франция, 1906–1908 гг.. – Е. М.) в Амедео Модильяни (1884–1920) произошла какая-то неожиданная, резкая перемена. Удивительно быстро исчез куда-то его элегантный добротный костюм и сменился просто обычно сильно измятым, из тёмно-коричневого вельвета «в рубчик», а вместо крахмальных воротничков появился не первой свежести красный фуляровый шарф…» (из книги В. Виленкина «Амедео Модильяни», СССР, 1989 г.);

• «Во время работы над Девятой симфонией (1824 г.) Людвиг ван Бетховен (1770–1827) совсем одичал и совершенно перестал заботиться о своей внешности. Вот как описывает его современник: «Полы его незастегнутого сюртука (голубого с медными пуговицами) развевались по ветру так же, как и концы белого шейного платка, карманы его были страшно оттопырены и оттянуты, так как они вмещали в себя кроме носового платка записную книжку, толстую тетрадь для разговоров и слуховую трубку… Так он странствовал, немного подавшись туловищем вперёд, высоко подняв голову, не обращая внимания на замечания и насмешки прохожих…» (из очерка И. Давыдова «Л. ван Бетховен, его жизнь и музыкальная деятельность», Россия, 1893 г.);

• «С годами Иоганнес Брамс (1833–1897) перестал следить за своим внешним видом и часто появлялся на улице небритый и с расстёгнутым воротничком, что в конце 19-го века считалось признаком дурного тона…» (из статьи Н. Митина «Болезнь помогла Брамсу сочинить колыбельную», Россия, 2002 г.);

• «О пренебрежении российской пианистки Марии Юдиной (1899–1970) к одежде и быту ходят легенды. Зимой и летом Мария Вениаминовна носила кеды, что приводило в ужас окружающих… Нормальная же сезонная обувь немедленно дарилась. Купленная для неё митрополитом Ленинградским Антонием шуба принадлежала Марии Вениаминовне всего 3 часа. Однажды она явилась на ответственный концерт в домашних меховых тапочках…» (из сборника И. Семашко «100 великих женщин», Россия, 1999 г.);

• «Личные расходы у Анны Голубкиной (1864–1927) – русский скульптор, ставшая известной преимущественно работами в духе импрессионизма и стиля модерн. – Е. М.) были минимальные. Она не замечала, что ест, во что одевается. Костюм всегда состоял из серой юбки, блузы и фартука. В парадных случаях снимался только фартук…» (из предисловия Л. Губиной к сборнику А. Голубкиной «Письма. Несколько слов о ремесле скульптора. Воспоминания современников», СССР, 1983 г.);

• «Чемпионат США 1959 года принёс очередную победу гроссмейстеру Роберту Фишеру (1943–2008). Тогда же Фишер впервые появился в обществе в костюме, белой рубашке и с галстуком – это была крупнейшая сенсация чемпионата. Прежде его видели только в свитере и джинсах. Это гроссмейстер П. Бенко убедил Бобби в необходимости «быть прилично одетым»…» (из книги Е. Мансурова «Загадка Фишера», Россия, 1992 г.).

2. О «змеях Медузы», или «Как одеться, чтобы остаться неузнанным?»

«Многие поэты, – пишет Гораций, – не дают себе труда стричь ногти и брить бороду, ищут уединённых мест, избегают бань».

• «В 18-летнем возрасте Пифагор (6 в. до н. э.) сделался хиппи и напрочь отказался стричься, в то время как другие юноши ходили коротко остриженными. Длинные волосы он носил до конца своих дней и даже в армии…» (из книги Ж. Глюкк «Великие чудаки», Россия, 2009 г.);

• «Иван Крылов (1769–1844) в быту был очень неопрятен. Его растрёпанные, нечесаные волосы, запачканные, мятые рубахи и прочие признаки неряшливости вызывали насмешки у знакомых. Однажды баснописец был приглашён на маскарад. «Как мне следует одеться, чтобы остаться неузнанным?» – спросил он у знакомой дамы. «А вы помойтесь, причешитесь – вот вас никто и не узнает», – ответила та» (из сборника М. Чекурова «Курьёзы истории», Россия, 1938 г.);

• «Во время работы над Девятой симфонией (1824 г.) Людвиг ван Бетховен (1770–1827) совсем одичал и совершенно перестал заботиться о своей внешности. «Его седые волосы висели в беспорядке», – описывает его современник…» (из очерка И. Давыдова «Л. ван Бетховен, его жизнь и музыкальная деятельность», Россия, 1893 г.). «…Волосы, необычайно густые и чёрные, казалось, не знали гребня: они торчали во все стороны – «змеи Медузы»… Карл Черни, мальчиком, в 1801 году, увидев его однажды небритого, с обросшим щетиной лицом, всклоченной гривой, в куртке и панталонах из козьей кожи, решил, что перед ним Робинзон Крузо…» (из эссе Р. Роллана «Жизнь Бетховена, Франция, 1903 г.);

• О последнем десятилетии жизни немецкого поэта-романтика Иоганна Гёльдерлина (1770–1843) рассказывают легенды. «Необходимо было некоторое насилие, чтобы добиться возможности вымыть его или постричь его запущенные длинные ногти…» (из книги П. Зиновьева «Душевные болезни в картинах и образах: Психозы, их сущность и формы проявления», СССР, 1927 г.);

• «Последний раз я видел Оноре де Бальзака (1799–1850) в 1848 году в редакции «Эвенман» (Париж, Франция), где я тогда состоял на службе… Он был одет со своего рода совершенством по части дурного вкуса. Его редингот был ядовито-зелёного цвета. Красный скрученный, как верёвка, галстук, поношенная шляпа и длинные волосы придавали ему вид провинциального комедианта… Чувствовал ли он уже первые признаки болезни, которая должна была унести его в могилу 2 года спустя (из книги Ш. Монселе «Маленькие литературные мемуары», Франция, 1885 г.);

• К концу жизни Эдгар По (1809–1849), «самый знаменитый поэт Соединённых Штатов», выглядел, как бездомный бродяга, в которого, в сущности, и превратился. «Его лицо опухло, – свидетельствовал близкий знакомый. – Он давно не мылся и не брился, волосы всклокочены, вид отталкивающий…»;

• «Ситуация, в которой оказался Винсент ван Гог (1853–1890) в Бельгии (1879 г.), становится всё хуже. Лишённый денег и чьей-либо поддержки, Винсент ходит в лохмотьях, становится грязен, совершенно не моется… (из статьи Б. Целибеева «К проблеме посмертного диагноза: Анализ психоза Винсента ван Гога», СССР, 1973 г.);

• «Ростом выше среднего, в молодых годах стройный, Константин Коровин (1861–1939) – живописец, график, художник театра. – Е. М.), несмотря на небольшие глаза и не слишком правильные черты лица, был красив и интересен. Правда, причёска его богатой чёрной шевелюры была более чем оригинальна – едва ли разве только по большим праздникам он расчёсывал свои густые волосы… (из книги В. Мамонтова «Воспоминания о русских художниках», россииск. изд. 2007 г.);

• «Сергей Сергеев-Ценский (1875–1958) – писатель, автор исторических романов и повестей, начинал как литератор «Серебряного века». – Е. М.) жил одиноким отшельником в «Пале-Рояле» (Париж, 1900-е гг.. – Е. М.), так же как, вероятно, жил когда-то в деревенской глуши Тамбовской губернии, уроженцем которой считался, и вообще везде, куда ни бросала его бродячая жизнь… Высокий, прямой, смуглый молодой человек, в чёрных бравых усах и с целой охапкой буйных кудрей, отливавших синим отливом, небрежно опутанных, отпущенных до плеч, крупно вьющихся «по ветру», как у песенного Ваньки-ключника. Эти дремуче-запущенные роскошные кудри свидетельствовали не о франтовстве, а, наоборот, о недосуге заниматься ими, о свирепой занятости литературного аскета. Это первое моё впечатление подтвердилось потом, при более близком знакомстве…» (из Воспоминаний Скиталька «Река забвения», сов. изд. 1960 г.) «…У Ценского всё лохмато, надрывно, чрезмерно…» (из статьи К. Чуковского «Поэзия косности», российск. изд. 2008 г.);

• «Тому Максимилиану Волошину (1877–1932), который хранится в моей памяти, было лет 30–35. Небольшого роста, широкоплечий, приземистый, с крупной головой, казавшейся ещё больше из-за пышной гривы золотистых волос. Добродушное мясистое лицо все заросло бородой – густой, беспорядочной, по-видимому, не знавшей никакого парикмахерского вмешательства. Насмешники за его спиной называли его «кентавром», и, пожалуй, это было удачно… Тогда же Волошин посетил и брюсовскую «среду» (Петербург, 1910-е гг.. – Е. М.). Та же нечесаная борода…» (из Воспоминаний Б. Погореловой, российск. изд. 2008 г.) «…О нём, как о горах, можно было сказать: массив… Даже черепная коробка его, с этой неистовой, неистощимой растительностью, которую даже волосами трудно назвать, физически ощущалась как поверхность земного шара, отчего-то и именно здесь разразившаяся таким обилием. Никогда волосы так явно не являли принадлежности к растительному царству…» (из воспоминаний М. Цветаевой «Живое о живом», Франция, 1933 г.);

• «Создатель теории относительности Альберт Эйнштейн (1879–1955) в частной жизни избегал всяких сложностей и стремился к максимально простому образу жизни… Ему представлялось лишним посещение парикмахера, и волосы у физика всегда были длинные и непричёсанные…» (из сборника Г. Гаева «Гении в частной жизни», Россия, 1999 г.);

• Окончились прижизненные споры – гений Пабло Пикассо (1881–1973) ныне признан повсеместно. С меньшим успехом его можно назвать творцом собственной жизни. «Долгое время он смертельно боялся стричься, причём не в юном возрасте, а будучи уже взрослым человеком. Месяцами он носил слишком длинные волосы и не решался пойти к парикмахеру. Стоило кому-то заговорить об этом, как он впадал в настоящую панику. Чем длиннее отрастали волосы, тем, больше страшила его необходимость стричься. Как правило, дело заканчивалось тем, что он просил близких укоротить ему волосы, а то запирался в маленькую комнату и тщетно пытался отрезать волосы сам. Страх Пикассо прошёл только после того, как он познакомился с одним парикмахером, который был ему очень симпатичен. Его он и стал приглашать на дом, когда зарастал уже до полного неприличия…» (из сборника Г. Гаева «Гении в частной жизни», Россия, 1999 г.);

• «Наружно Николай Клюев (1884–1937) – русский поэт, прозаик. – Е. М.) производил впечатление человека тихого. Скромного… Святого… Блаженного… Какого-то «братца»… Или вообще «родственничка» какой-нибудь секточки… Все четыре времени года неизменно обросший и заросший, как дремучий его Олонецкий лес…» (из статьи Н. Гариной «Клюев Николай Алексеевич», российск. изд. 2007 г.);

• «К внешнему виду Велимир Хлебников (1885–1922) питал изумительную небрежность. Он мог годами не переодеваться и не мыться…» (из очерка В. Шершеневича «Великолепный очевидец. Поэтические воспоминания 1910–1925 гг.», сов. изд. 1990 г.). «Хлебников был сильно стеснён в средствах, и это сказалось во всем… в отсутствии чистого белья и носовых платков…» (из воспоминаний Д. Бурлюка «Интересные встречи», российск. изд. 2005 г.);

• «Осип Мандельштам (1891–1938) какой-то бездомный, егозливый… но есть что-то трогательное в том, что он так важно вздёргивает кверху свою птичью взъерошенную головку, и в том, что он всегда небрит, а на пиджаке у него либо пух, либо не хватает пуговицы…» (из книги Э. Голлербаха «Встречи и впечатления», российск. изд. 1998 г.);

• «Марина Цветаева (1892–1941) была изломанной от рождения, дисгармоничной личностью: нечёсаная, немытая, одетая чёрт знает как, погружённая в свои поэтические образы, она была не от мира сего…» (из книги М. Буянова «Под ударами судьбы», Россия, 1995 г.);

• «Владимир Маяковский (1893–1930) был высокого роста, со слегка впалой грудью, с длинными руками и большими кистями, красными от холода; голова юноши была, увенчана густыми тёмными волосами, стричь которые он начал много позже (Россия, начало 1910-х гг.. – Е. М.)…» (из книги Д. Бурлюка «Интересные встречи», российск. изд. 2005 г.);

• «Визитная карточка «фрика» – его вызывающий внешний вид… Учась в школе Изящных искусств в Мадриде (Испания, 1921–1926 гг.), юный Сальвадор Дали (1904–1989) носил чёрную шляпу… Волосы же стричь не полагалось, и они свободно развевались по ветру…» (из книги Ж. Глюкк «Великие чудаки», Россия, 2009 г.);

3. «Всегда на нем что-нибудь такое надето, что потом из ума нейдёт…»

Военные, политические и общественные

деятели, учёные и врачи

• «Александр Павлович Офросимов (1846–1918) был большой чудак и очень забавен… Он прежде служил в гвардии, потом был в ополчении и в официальные дни любил щеголять в своём патриотическом зипуне с крестом непомерной величины Анны второй степени. Впрочем, когда он бывал и во фраке, он постоянно носил на себе этот крест вроде иконы…» (из Записной книжки П. Вяземского, Россия, изд. 1883 г.);

• «Граф Матвей Платов (1751–1818) – генерал от кавалерии, атаман Войска Донского. – Е. М.) носил всегда белый галстух. Император Александр I заметил ему это. «Белый галстух поопрятнее. Вспотеешь, так можно вымыть», – отвечал граф…» (из сборника «Русская Старина», Россия, 1872 г.);

• «Дмитрий Михайлович Кологривов (1779–1830), хотя дослужился до звания обер-церемониймейстера, дурачился, как школьник… Страсть Кологривова к уличным маскарадам дошла до того, что, несмотря на своё звание, он иногда наряжался старою нищею чухонкою и мёл тротуары. Завидев знакомого, он тотчас кидался к нему, требовал милостыни и, в случае отказа, бранился по-чухонски и даже грозил метлою. Тогда только его узнавали, и начинался хохот. Он дошёл до того, что становился в Казанском соборе среди нищих и заводил с ними ссоры. Сварливую чухонку отвели даже раз на съезжую, где она сбросила свой наряд, и перед ней же и винились…» (из Воспоминаний В. Соллогуба, Россия, изд. 1874 г.);

• «Михаил Петрашевский (1821–1866) казался нам крайне эксцентричным, если не сказать сумасбродным… В костюме своём он отличался крайней оригинальностью: не говоря уже о строго преследовавшихся в то время длинных волосах, усах и бороде… Один раз он пришёл в Казанский собор, переодетый в женское платье, стал между дамами и притворился чинно молящимся…» (из воспоминаний П. Семёнова-Тян-Шанского «Детство и юность», Россия, 1906 г.);

• ‘’Учёный-естествоиспытатель, президент Берлинской академии наук Пьер Луи де Мопертюи (1698–1759) прославился после того, как в 1736 году вместе с Цельсием совершил экспедицию в Лапландию для подтверждения гипотезы Ньютона о сплющивании земного шара у полюсов… Мопертюи был смел и тщеславен, носил вызывающий костюм и рыжий парик…» (из книги С. Цветкова «Эпизоды истории в привычках, слабостях и пороках великих и знаменитых», Россия, 2011 г.);

• «У Константина Циолковского (1857–1935) было абсолютно раскованное мышление. Много лет он носил крылатку с пряжками в виде львиных голов…» (из книги Я. Голованова «Этюды об учёных», СССР, 1976 г.);

• «За Григорием Захарьиным (1829–1897), заведующим кафедрой факультетской терапии Московского университета, отмечались многие чудачества… Он и во дворцы ходил в своём длинном наглухо застёгнутом френче ниже колен, в мягкой накрахмаленной рубашке и в валенках… с огромной палкой, с которой никогда не расставался… Крахмальное бельё его стесняло, а больная нога заставляла и летом надевать валенки. Поднимаясь по лестнице, он присаживался на каждой междуэтажной площадке на стул, который за ним несли…» (из сборника М. Шойфета «100 великих врачей», Россия, 2006 г.);

Философы, писатели, поэты

• «В жизни Франсуа Рабле (1494–1553) отличался лукавством и насмешливостью. Был коротко пострижен, носил бороду и усы, одевался в рясу из саржи…» (из сборника Р. Белоусова «Частная жизнь знаменитостей: Собрание редких случаев, любовных историй, курьёзов, слухов», Россия,1999 г.);

• «В самой наружности Александра Пушкина (1799–1837), – примечали современники, – было много особенного: он то отпускал кудри до плеч, то держал в беспорядке свою курчавую голову; носил бакенбарды большие и всклокоченные; одевался небрежно; ходил скоро»…» (из книги А. Терца (А. Синявского) «Прогулки с Пушкиным», Франция, 1975 г.). «Пушкин был немного пижоном – носил длиннющие холёные ногти («быть можно дельным человеком и думать о красоте ногтей»)» (из сборника Р. Белоусова «Частная жизнь знаменитостей: Собрание редких случаев, любовных историй, курьёзов», Россия, 1999 г.). «…Да и прибавьте к тому ужасные бакенбарды, растрёпанные волосы, ногти, как когти, маленький рост, жеманство в манерах, странность нрава природного и неограниченное самолюбие – вот все достоинства телесные и душевные, которые свет придавал русскому поэту 19-го столетия… (из воспоминаний А. Олениной, сборник «Пушкин без глянца», российск. изд. 2009 г.). «Накануне (Россия, май 1820 г.) проехал Пушкин в Екатеринослав. Спрашиваю смотрителя, какой это Пушкин. Смотритель говорит, что это поэт Александр Сергеевич едет, кажется, на службу, на перекладных, в красной русской рубашке, в опояске, в поярковой шляпе…» (из воспоминаний И. Пущина в сборнике JI. Майкова «Пушкин». Биографические материалы и историко-литературные очерки, Россия, 1899 г.). «В девятую пятницу после Пасхи (Михайловское, Россия, весна 1825 г.. – Е. М.) Пушкин вышел на святогорскую ярмарку в русской красной рубахе, подпоясанный ремнём, с палкой и в корневой шляпе, привезённой им ещё из Одессы. Весь новоржевский beau monde, съезжавшийся на эту ярмарку (она бывает весной) закупать чай, сахар, вино, увидев Пушкина в таком костюме, весьма был этим скандализован» (из воспоминаний А. Вульфа, сборник «Пушкин без глянца», российск. изд. 2009 г.). «Носил ещё он у нас щегольской чёрный сюртук, с блестящим цилиндром на голове; а потому солдаты, не зная, кто он такой, и видя его постоянно при Нижегородском драгунском полку, которым командовал Раевский, принимали его за полкового священника и звали драгунским батюшкой…» (из воспоминаний М. Юзефовича, сборник «Пушкин без глянца», российск. изд. 2009 г.);

• «Оноре де Бальзак (1799–1850) меняет весь стиль своей жизни – от внутреннего убранства нового дома до собственного внешнего вида. Словно из-под земли появляются умопомрачительные дорогие наряды: фраки, жилеты, башмаки. Специально заказываются к голубому фраку золотые чеканные пуговицы. В 700 франков обходится трость, скорее похожая на палицу. Экстравагантность в туалете, говорил, улыбаясь, Бальзак, принесёт ему большую известность, чем романы. И в самом деле, и пуговицы, и трость стали предметом всеобщего обсуждения…» (из сборника Р. Белоусова «Частная жизнь знаменитостей: Собрание редких случаев, любовных историй, курьёзов, слухов», Россия, 1999 г.). «И в таком виде, с густо напомаженной львиной гривой, с кокетливым маленьким лорнетом в руке, вступает новый автор в парижские салоны, «чтобы создать себе репутацию», как если бы он не завоевал сердца современников и потомства своими творениями…» (из книги С. Цвейга «Бальзак», 1940 г.);

• «Каждый ищет одиночества в соответствии со своими склонностями и возможностями… Кто не совсем в себе уверен, прибегает к необычным средствам, как, например, Виктор Гюго (1802–1885), который обстриг себе полголовы, сбрил полбороды, а затем выбросил ножницы в окно и таким способом недели на две запер себя дома» (из книги Я. Парандовского «Алхимия слова», Польша, 1951 г.);

• «Большинство сохранившихся литературных портретов Николая Гоголя (1809–1852) рисуют его человеком некрасивым, странным, как говорилось тогда «характерным». В Петербурге (Россия, 1829–1836 гг.) некоторые помнят Гоголя щеголем; было время, что он даже сбрил себе волосы, чтобы усилить их густоту, и носил парик. Но те же самые лица рассказывают, что у него из-под парика выглядывала иногда вата, которую он подкладывал под пружины, а из-за галстука вечно торчали белые тесёмки» (П. Кулиш). «Наружный вид Гоголя был тогда совершенно невыгодный для него: хохол на голове, гладко подстриженные височки, выбритые усы и подбородок, большие и крепко накрахмаленные воротнички придавали совсем другую физиономию его лицу: нам показалось, что в нём было что-то хохлацкое и плутоватое. В платье Гоголя приметна была претензия на щегольство…» (С. Аксаков)…»Небольшой рост, худой и искривлённый нос, кривые ноги, хохолок волос на голове, не отличавшейся вообще изяществом причёски, отрывистая речь, беспрестанно прерываемая лёгким носовым звуком – всё это, прежде всего, бросалось в глаза. Прибавьте к этому костюм, составленный из резких противоположностей щегольства и неряшества, – вот каков был Гоголь в молодости…» (М. Лонгинов). «…Невысокого роста блондин с огромным тупеем, в золотых очках на длинном птичьем носу, с прищуренными глазами и плотно сжатыми, как бы прикуснутыми губами. Зелёный фрак с длинными фалдами и мелкими перламутровыми пуговицами, коричневые брюки и высокая шляпа-цилиндр, которую Гоголь то порывисто снимал, запуская пальцы в свой тупей, то вертел в руках, всё это придавало его фигуре нечто карикатурное…» (П. Каратыгин). «Самое поверхностное впечатление от наружности Гоголя – тревожное, почти жуткое и в то же время смешное, комическое: зловещая карикатура; других смешит и сам смешон. – «Ведь ты, братец, сам делаешься комическим лицом!» – говорит ему Погодин. – «Я, именно, комик, – соглашается Гоголь, – и вся моя фигура карикатурна»…» (Д. Мережковский)…» (из книги И. Гарина «Загадочный Гоголь», Россия, 2002 г.);

«Таинственный карла» – прозвали его школьные товарищи в Нежине (1821–1828 гг.)… У Гоголя даже в этой мелочи, в неумении одеваться, обнаруживается основная черта всей его личности – дисгармония, противоречие. Щегольство дурного вкуса…» (из книги Д. Мережковского «Гоголь. Творчество, жизнь и религия», Россия, 1909 г.);

• «Теофиль Готье (1811–1872), презирая сюртуки и котелки, ходил в чёрной бархатной куртке и в туфлях из золотистой кожи, ничем не прикрывая длинноволосой головы, но зато не расставался с зонтиком, который всегда независимо от погоды держал раскрытым…» (из книги Я. Парандовского «Алхимия слова», Польша, 1951 г);

• «Одет Иван Гончаров (1812–1891) был безукоризненно: визитка, серые брюки с лампасами и прюнелевые ботинки с лакированным носком, одноглазка на резиновом шнурке и короткая цепь у часов, где мотались замысловатые брелоки того времени: ножичек, вилочка, окорок, бутылка и т. п. Петербургские франты того времени не носили длинных цепей на шее. Гончаров был подвижен, быстр в разговоре, поигрывал одноглазкой, цепочкой или разводил руками…» (из Воспоминаний Г. Потанина). «Одет был Иван Александрович нарядно, изящно: в новенькой бархатной визитке, в пёстром красивом галстуке…» (из Воспоминаний Н. Барсова). «Иван Александрович делал впечатление и петербургского чиновника, и чистокровного аристократа по манере держать себя, говорить…» (из Воспоминаний Е. Гончаровой) – сборник П. Фокина «Гончаров без глянца», Россия, 2013 г.);

• Из воспоминаний В. А. Панаева: «Помню как теперь, что я увидал Ивана Тургенева (1818–1883) у Ивана Ивановича (двоюродный брат И. И. Панаев, русский писатель. – Е. М.) первый раз приехавшим после светских визитов (Россия, середина 1840-х гг.. – Е. М.) и одетым в синий фрак с золотыми пуговицами, изображающими львиные головы, в светлых клетчатых панталонах, в белом жилете и в цветном галстухе. Такого рода была в то время мода…» (из сборника П. Фокина «Тургенев без глянца», Россия, 2009 г.); «Тургенев не раз при мне совершал свой утренний туалет и при мне чесал свои волосы. Раз он был очень доволен, что процедура эта повергает меня как бы в некоторое изумление. «Видишь, – говорил он, весело поглядывая на меня своими вечно товарищескими, добрыми глазами, – я беру эту щётку… теперь я начинаю чесать ею вправо: раз, два, три… и так до пятидесяти раз; теперь начну чесать влево, и тоже до пятидесяти раз… Ну вот, теперь со щёткой кончено… Беру этот гребень – им я должен до ста раз пройтись по волосам… Чему ты удивляешься? Постой, это ещё не всё… Погоди, погоди!.. За этим гребнем есть ещё другой – с частыми зубьями…» И уж не знаю, шутя или не шутя, Иван Сергеевич уверял меня, что он ежедневно проделывает точно такую же операцию…» (из Воспоминаний Я. П. Полонского, сборник П. Фокина «Тургенев без глянца», Россия, 2009 г.);

• «Шарль Бодлер (1821–1867) – человек странный и пугающий, гений шокирующий и раздражающий… Он выкрасил волосы в зелёный свет и неизменно ходил в чёрном. Его наряды называли «одеждой гильотинированного»…» (из книги В. Ерёмина «100 великих поэтов», Россия, 2006 г.); «Бодлер без галстука, с открытой шеей, с бритой головой, – как у приговорённого к гильотине. В сущности, это намеренная изысканность: маленькие руки, вымытые, с отполированными ногтями, холёные, как у женщины, – и при этом голова маньяка, голос резкий, словно лязг стали, и манера держаться, стремящаяся к нарядной точности…» (из Дневника братьев Эдмон и Жюль Гонкуров, Франция, октябрь 1857 г.);

• «В Шандоре Петёфи /(823 – 1849) присутствовала здоровая форма эксгибиционизма, необходимая, чтобы с упорством противостоять общественному мнению… Что же до его одежды, то припомним хотя бы слова А. Палфи, одного из самых близких поэту людей: «Всякий раз, как видишь этого Шандора, на нём что-нибудь такое надето, что потом из ума нейдёт»…» (из книги Д. Ийеша «Шандор Петефи», сов. изд. 1984 г.);

• «Любовью к эффектам, всяким сумасбродствам… Марк Твен (1835–1910) грешил всю жизнь… Он всегда обожал производить фурор, что выражалось то в белом фланелевом костюме, который он носил в последние годы, то в оксфордской мантии, которую надевал по любому случаю… Он носил шубу из морского котика, мехом наружу, то была его прихоть… Вот, пожалуйста, явился оригинал, не имеющий себе подобных среди персонажей бостонских романов…» (из книги У. Хоуэллса «Мой Марк Твен», США, 1910 г.). «Вспомните хотя бы его нетрадиционную, даже вызывающую по тем временам манеру одеваться, которая заставляла прохожих – как детей, так и взрослых – оглядываться на него…» (из статьи В. Олейника «Писатель и общество», Россия, 1994 г..);

• «Однажды видели, как Тристан Корбьер /(845 – 1875) – французский поэт. – Е. М.)рывками передвигался по улице: ноги его были связаны, на плечах – белое покрывало, на голове красная шапка. Что он хотел этим продемонстрировать? Связанную свободу? Собственное порабощение? Этого никто не знал. Подростки кричали вслед: «Призрак смерти, куда идёшь?» Он не отвечал, мрачный, некрасивый, с насмешкой и злостью в глазах…» (из книги Ф. Кожина «Ярослав Чермак», сов. изд. 1985 г.);

• «Жил, как и мыслил, Владимир Соловьёв (1853–1900) – русский религиозный философ, поэт и публицист. – Е. М.) весьма своеобразно: ему ничего не стоило раздать все свои вещи до предметов одежды включительно, а потом носить фрак с бурыми пиджачными брюками или наоборот…» (из статьи В. Величко «Владимир Соловьёв: Жизнь и творение», СССР, 1991 г.). «…По забывчивости он даже выходил на улицу в красном одеяле, которым укрывался ночью…» (из книги А. Лосева «Владимир Соловьёв и его время», СССР, 1990 г.);

• «Оскар Уайльд (1854–1900), ещё до того как стать законодателем моды, ходил в коротких штанах, бархатном берете с лилией или подсолнечником в петлице. Так, по его мнению, должен был одеваться истинный поэт в серой повседневности викторианской эпохи» (из книги Я. Парандовского «Алхимия слова», Польша, 1951 г.);

• «Когда зимой Лев Лопатин (855 – 1920; философ, председатель Московского психологического общества (с 1899 г.). – Е. М.) входил в переднюю, то из-под высокой барашковой шапки были видны одни глаза, так он был весь обмотан длинным вязанным серым шарфом, который потом без конца разматывался. Я помню, как в самом разгаре лета, в жару, в июле Лев Михайлович приезжал к нам в Михайловское в больших зимних калошах…» (из книги М. Морозовой «Мои воспоминания», российск. публ. 2007 г.). Быть может, так перефразируя О. Уайльда, должен одеваться «истинный философ»?;

• «Поэт Константин Бальмонт (1867–1942) любил носить на платье цветы. Не потому, что следовал моде, в подражание Оскару Уайльду или кому другому. Он прикалывал себе цветок в петлицу, не только когда выходил куда-нибудь на парадный обед, собрание, на своё выступление, но когда был и дома один, в деревне, где его никто не видел… В комнате у него всегда стояли живые цветы, подношения дам, самые разнообразные. Иногда большой букет, иногда один цветок…» (из книги Е. Андреевой-Бальмонт «Воспоминания», российск. публ. 1997 г.);

• «В первой половине 1890-х годов многие москвичи обращали внимание на молодого, красивого человека, одетого по-кавказски – в чёрной бурке и барашковой шапке, разгуливавшего по Тверской улице и Тверскому бульвару с хлыстом в руках, – это был поэт-декадент Александр Емельянов-Коханский (1871–1936). В 1895 году появилась его книга стихов «Обнажённые нервы». Книга для оригинальности была отпечатана на розовой бумаге и с необыкновенным портретом автора: он изображён Демоном – в плаще и латах, с огромными крыльями. Книга, должно быть тоже для курьёза, была посвящена «Самому себе и египетской царице Клеопатре». В предисловии издатель А. С. Чернов говорит: «Осмелюсь думать, что угодим всем, в особенности «перлам земли», приложив портрет и автограф первого смелого русского декадента». Автор же в своём предисловии к книге говорит: «За содержание, я думаю, меня никто не будет упрекать, кроме наших либералов, стоящих на страже куриной и петушиной нравственности…» Автор книги «Обнажённые нервы» задумал выпустить и вторую книгу своих стихов, насколько помнится, под названием «Песни мертвеца», предполагая приложить к книге свой новый портрет в виде скелета, но встретились цензурные недоразумения, и книга не появилась в свет» (из книги И. Белоусова «Ушедшая Москва. Воспоминания», Россия, 2002 г.). «…Дурака валял Емельянов-Коханский совсем не так уж плохо, как это может показаться сначала. Мне думается, что он имел на начинающего Брюсова значительное влияние…» (из Дневников И. Бунина, российск. изд. 2000 г.);

• «Максимилиан Волошин (1877–1932) был невысокий плотный, с гривой тёмных вьющихся волос; борода и усы делали его похожим на льва… Он носил бархатную блузу и большой мягкий бант вместо галстука. Дома он одевался в греческую тунику и сандалии и, чтобы кудри не рассыпались повязывал bandeau… Человек утончённый и образованный, он был философом, интересовался Индией и индуизмом…» (из Воспоминаний Маревны) М. Воробьевой-Стебельской «Моя жизнь с художниками «Улья», российск. изд. 2004 г.);

• «Гийом Аполлинер (1880–1918) носил серо-голубой жилет с металлическими пуговицами, уверяя, что это форма голландской Ганзы, но не объясняя при этом, почему считаем нужным носить эту форму…» (из книги Я. Парандовского «Алхимия слова», Польша, 1951 г.);

• «В Алексее Толстом (1882/83 – 1945) чувствуется и первобытный человек, и древняя Россия… Плотный, крутоплечий, породистый, выхоленный и расчёсанный, как премированный экземпляр животноводческой выставки. В спадающей на уши парикообразной причёске, в модном в те годы цветном жилете и в каких-то особенного фасона больших воротничках – сознательное сочетание старинного портрета и модного дендизма…» (из воспоминаний Ф. Степуна «Бывшее и несбывшееся», Россия, 2001 г.). «…Большой, толстый, длинные волосы на косой пробор (могли бы быть покороче). Одет вообще с «нынешней» претенциозностью – серый короткий жилет, отложной воротник, «как у ребёнка», с длиннейшими острыми концами, смокинг с круглой фалдой, которая смешно топорщится на его необъятном заду… Совсем «добрый малый» (из Дневника Р. Хин-Гольдовской, Россия, 8 января 1913 г.);

• «В ту пору (Петербург, 1903–1904 гг.. – Е. М.) Николай Гумилёв (1886–1921) был учеником Царскосельской Николаевской гимназии… Он уже кончал гимназию, имел вполне «взрослое» обличье, носил усики, франтил…» (из воспоминаний Э. Голлербаха «Встречи и впечатления», российск. изд. 1998 г.). «Семиклассник Коля Гумилёв являл собой довольно заметную фигуру, о нем ходило немало забавных рассказов. Высокого роста, довольно нескладный юноша… Одевался он несколько франтовато (в узаконенных пределах гимназической формы, разумеется), носил фуражку с преувеличенно широкими полями и изящно уменьшенным серебряным значком, брюки со тщательно отутюженной складкой и какие-то особые остроносые ботинки» (из Воспоминаний В. Рождественского, российск. изд. 1994 г.). «…Юноша был тонок, строен, в элегантном университетском сюртуке с очень высоким тёмно-синим воротником (тогдашняя мода) и причёсан на пробор тщательно. Но лицо его благообразием не отличалось…» (из сборника С. Маковского «Портреты современников: На Парнасе «Серебряного века», российск. изд. 2000 г.). «…B Гумилеве было что-то павлинье: напыщенность, важность, неповоротливость…» (из Воспоминаний А. Толстого, российск. изд. 2004 г.). «…В тот период, когда я задумала написать его портрет, он носил небольшие, очень украшавшие его усы. Бритое лицо по-моему, ему не шло…» (из Воспоминаний О. Делла-Вос-Кардовской, сов. изд. 1988 г.). «Гумилев шел не сгибаясь… Стриженная под машинку голова, большой, точно вырезанный из картона нос, как сталь холодные, немного косые глаза… Одет он был тоже странно: чёрный долгополый сюртук, как-то особенно скроенный, и ярко-оранжевый галстук. Внешность Гумилёва показалась мне тогда (1910-е гг.. – Е. М.) необычайной до уродства. Он действительно был некрасив и экстравагантной (потом он её бросил) манерой одеваться – некрасивость свою ещё подчёркивал» (из Воспоминаний Г. Иванова, российск. изд. 2004 г.). «… При этом вся фигура его выражала чувство собственного достоинства. Он ходил маленькими, но редкими шагами, плавно, как верблюд, покачивая на ходу головой…» (из Воспоминаний В. Карамзина, сов. изд. 1991 г.). «Впоследствии я как-то слышал от него такое ироническое замечание: «Вероятно, я похож на верблюда – царя пустыни». И в этом несомненно была крупица правды…» (из Воспоминаний В. Рождественского, российск. изд. 1994 г.). «Зимой (Петроград, начало 1920-х гг.. – Е. М.) он имел несколько экзотический вид, так как носил вывезенную с севера оленью доху, подол которой был разукрашен орнаментом…» (из Воспоминаний Э. Голлербаха, российск. изд 2009 г.). «В начале 1921 года… Гумилёв уже окончательно расстался со своей военной формой, которую ещё носил после войны, и одевался в простой костюм, косоворотку и кепку, заломленную назад» (из статьи Л. Горнунга «Неизвестный портрет Н. С. Гумилева», СССР, 1988 г.). «…Пожалуй, его можно было принять за прусского лейтенанта, переодетого в штатское (Петроград, начало 1920-х гг.. – Е. М.). Одевался он опрятно, но без подчёркнутой элегантности, носил почти всегда один и тот же чёрный, уже слегка потёртый пиджачный костюм с чёрным галстуком…» (из Воспоминаний Э. Голлербаха, российск. изд. 2009 г.);

• «Николай Гумилев (1886–1921) даже в каком-то меховом костюме лопаря или самоеда кажется одетым, как все… А Александр Блок (1880–1921)… как бы хорошо ни был он одет, – хочешь видеть его одетым иначе, не так как все… Блок требует одеяний необычных…» (из очерка М. Горького «А. А. Блок», СССР, 1923 г.);

• «Александр Блок (1880–1921) был хорошего среднего роста (не менее 8-ми вершков) и, стоя один в своем красивом с высоким темно-синим воротником сюртуке с очень стройной талией, благодаря прекрасной осанке и, может быть, каким-нибудь ещё неуловимым чертам, вроде вьющихся «по-эллински» волос, производил впечатление… «юного бога Аполлона»…» (из Воспоминаний В. Пяста, сов. изд. 1980 г.). «Я увидел Блока в первый раз в 907 году… У него были зеленовато-серые, ясные глаза, вьющиеся волосы. Его голова напоминала античное изваяние. Он был очень красив, несколько надменен, холоден. Он носил тогда чёрный, застегнутый сюртук, черный галстук, черную шляпу. Это было время колдовства и тайны Снежной Маски…» (из статьи А. Толстого «Нисхождение и преображение», Германия, 1922 г.);

• «На белом одутловатом лице Александра Тинякова (1886–1934) – поэт «Серебряного века», Россия, конец 19-го – начало 20-го вв.. – Е. М.) как-то сами по себе бегали пронзительные, бесцветные глазки – бровей над ними не было. Какой-нибудь красный или оранжевый бант криво поддерживал расползающийся на его шее несвежий воротничок. В январе его можно было встретить в пиджаке, в мае он вдруг надевал шубу. Многие останавливались и глядели ему вслед, когда он грузно переваливался по Невскому, толкая прохожих, не обращая ни на что внимания, бормоча стихи или читая на ходу одну из бесчисленных книг, которыми были всегда: набита его карманы… Странный был человек» (из сборника Г. Иванова «Мемуарная проза», российск. изд. 2001 г.);

• «Поэзия Владимира Нарбута (1888–1938) в основном была грубо материальной, вещественной, нарочито корявой, немузыкальной, временами даже косноязычной… И его наружность была так же необычна… С отрубленной кистью левой руки, культяпку которой он тщательно прятал в глубине пустого рукава, с перебитым во время гражданской войны коленным суставом, что делало его походку странно качающейся, судорожной, несколько заикающийся от контузии, высокий, казавшийся костлявым, с наголо обритой головой хунхуза, в громадной лохматой папахе, похожей на чёрную хризантему, чем-то напоминающий не то смертельно раненного гладиатора, не то падшего ангела с прекрасным демоническим лицом…» (из воспоминаний В. Катаева «Алмазный мой венец», СССР, 1975–1977 гг.);

• «Когда Сергей Клычков (1889–1937) – поэт, прозаик, друг С. Есенина. – Е. М.) шёл по улице, на нём нельзя было не остановить взгляда. Он весь был особенный: весь самобытный. Только ему могла идти его «летняя форма одежды»: выглядывавшая из-под пиджака, обычно синяя косоворотка и шляпа, из-под которой выбивались чёрные вьющиеся волосы. Шляпа и косоворотка не создавали кричащего разнобоя. У Клычкова это воспринималось именно как сочетание, хотя и несколько странное. Глаз привыкал к нему не сразу, но, привыкнув, уже не мог представить себе Клычкова одетым на какой-то один покрой…» (из книги Н. Любимова «Неувядаемый цвет», российск. изд. 2007 г.);

• Из Дневника Ивана Бунина (5 февраля 1918 г.): «Вчера был на собрании «Среды». Много было «молодых». Владимир Маяковский (1893–1930), державшийся, в общем, довольно пристойно… был в мягкой рубахе без галстука и почему-то с поднятым воротником пиджака, как ходят плохо бритые личности, живущие в скверных номерах, по утрам в нужник…» (дневник-памфлет «Окаянные дни», Франция, 1935 г.). «Маяковский был огромного роста, мускулист и широкоплеч. Волосы он до состригал наголо, то отращивал до такой степени, что они не слушались уже ни гребёнки, ни щётки и упрямо таращились в беспорядке – сегодня в одном направлении, завтра – в другом. Тонкие брови лежали над самыми глазами, придавая им злобный оттенок. Нижняя челюсть плотоядно выдавалась вперёд. Гордый своей внешностью, он писал:

Маяковский сознательно совершенствовал топорность своих жестов, громоздкость походки, презрительность и сухость складок у губ. К этому выражению недружелюбности он любил прибавлять надменные колкие вспышки глаз, и это проявлялось особенно сильно, когда он с самодовольным видом подымался на эстраду для чтения (редкого по отточенности ритмов) своих стихов, или для произнесения речей, всегда настолько вызывающих, что они непременно сопровождались шумными протестами и восторженными возгласами публики» (из книги Ю. Анненкова «Дневник моих встреч: Цикл трагедий», США, 1966 г.). «Маяковский тех, уже далёких лет (Москва, 1920-е гг.. – Е. М.) был очень живописен. Он был одет в бархатную чёрную куртку с откидным воротником. Шея была повязана чёрным фуляровым галстуком; косматился помятый бант; карманы Володи Маяковского были всегда оттопыренными от коробок с папиросами и спичками…» (из книги Д. Бурлюка «Интересные встречи», российск. изд. 2005 г.);

• «Во мгле России 1920 года Г. Уэллс встречался не только с Лениным. Надев на голое тело смокинг, его принимал праздничный, весёлый, бесноватый Виктор Шкловский (1893–1984). Шкловский – анфан террибль (ужасный ребёнок) русского формализма…» (из сборника Ю. Борева «XX век в преданиях и анекдотах», кн. 1, Украина, Россия, 1996 г.);

• «Георгий Иванов (1894–1958) – поэт, прозаик, мемуарист. – Е. М.) бледный, во франтоватом костюме юноша с мертвенным, уже сильно немолодым лицом (Петроград, начало 1920-х гг.. – Е. М.). Ярко выделялись его чуть подкрашенные губы и подстриженная чёлка… Это был эстет и фланёр, завсегдатай Невского проспекта…» (из книги Вс. Рождественского «Страницы жизни: Из литературных воспоминаний», сов. изд. 1974 г.) «…Под чёрными, резко очерченными бровями живые, насмешливые глаза. И… чёрная чёлка до самых бровей. Эту чёлку, как мне рассказал Гумилёв, придумал для Георгия Иванова мэтр Судейкин. По-моему – хотя Гумилев и не согласился со мной, – очень неудачно придумал…»(/из книги И. Одоевцевой «На берегах Невы», США, 1967 г.);

• «Александр Кусиков (1896–1977) – поэт «есенинской поры». – Е. М.) был в коричневом, почти по колени френче, такого же цвета рейтузах, чёрных лакированных сапожках со шпорами, малиновым звоном которых любил хвастаться. Худощавый, остролицый, черноглазый, со спутанными волосами, он презрительно улыбался, и это придавало ему вид человека, снизошедшего до выступления в «кафе свободных дум», как он окрестил «Стойло» («Стойло Пегаса», поэтическое кафе в Москве в начале 1920-х гг.. – Е. М.). И в жизни и в стихах он называл себя черкесом, но на самом деле был армянином… Ещё непонятней, почему, читая стихи, он перебирал в руках крупные янтарные чётки?» (из книги М. Ройзмана «Всё, что я помню о Есенине», СССР, 1973 г.);

• «Моя первая встреча с Сергеем Есениным (1895–1925), Серёжей, Серёгой, Сергуней, восходит к тому году и даже к тем дням, когда он впервые появился в Петербурге, – вспоминает русский художник Юрий Анненков. – Было это, кажется, в 1914 или 1915 году, точную дату я запамятовал. Состоялась эта встреча у Ильи Репина, в его имении Пенаты, в Куоккале, в одну из многолюдных репинских сред… Вместо элегантного серого костюма на Есенине была несколько театральная, балетная крестьянская косоворотка с частым пастушечьим гребнем на кушаке, бархатные шаровары при тонких шевровых сапожках. Сходство Есенина с кустарной игрушкой произвело на присутствующих неуместно-маскарадное впечатление, и после чтения стихов аплодисментов не последовало. Напрасно К. Чуковский пытался растолковать формальные достоинства есенинской поэзии… «Бог его знает, – сказал Репин суховато, – может быть, и хорошо, но я чего-то не усвоил: сложно, молодой человек!»…» (из книги «Дневник моих встреч: Цикл трагедий», США, 1966 г.). «Впервые я увидел Есенина в Петербурге в 1914 году, где-то встретил его вместе с Клюевым. Он показался мне мальчиком 15–17 лет. Кудрявенький и светлый, в голубой рубашке, в поддевке и сапогах с набором, он очень напомнил слащавенькие открытки Самокиш-Судковской, изображавшей боярских детей, всех с одним и тем же лицом… Есенин вызвал у меня неяркое впечатление скромного и несколько растерявшегося мальчика, который сам чувствует, что не место ему в огромном Петербурге. Такие чистенькие мальчики – жильцы тихих городов, Калуги, Орла, Рязани, Симбирска, Тамбова. Там видишь их приказчиками в торговых рядах, подмастерьями столяров, танцорами и певцами в трактирных хорах, а в самой лучшей позиции – детьми небогатых купцов, сторонников «древлего благочестия». Позднее, когда я читал его размашистые, яркие, удивительно сердечные стихи, не верилось мне, что пишет их тот самый нарочито картинно одетый мальчик, с которым я стоял, ночью, на Симеоновском и видел, как он, сквозь зубы, плюёт на чёрный бархат реки, стиснутой гранитом. Через 6–7 лет я увидел Есенина в Берлине, в квартире А. Н. Толстого. От кудрявого, игрушечного мальчика остались только очень ясные глаза, да и они как будто выгорели на каком-то слишком ярком солнце…» (из очерка М. Горького «Сергей Есенин», Германия, 1927 г.). «…По счастью, «девическая краса» его лица быстро побледнела… декоративная косоворотка балалаечника уступила место (как в свое время у Горького) городскому пиджаку…» (из книги Ю. Анненкова «Дневник моих встреч: Цикл трагедий», США, 1966 г.);

• «Обериуты (группа писателей, входивших в Объединение Реального Искусства, Ленинград, 1926–1931 гг.. – Е. М.) часто появлялись перед публикой, вызывая доброжелательное любопытство ленинградской аудитории. Даниил Хармс (1906–1942) в длинном клетчатом сюртуке и круглой шапочке, поражая изысканной вежливостью, которую ещё более подчёркивала изображённая на его левой щеке зелёная собачка…» (из очерка И. Волгина «Чтоб кровь моя остынуть не успела…», СССР, 1985 г.);

• «По ряду соображений Даниил Хармс (1906–1942) считал полезным развивать в себе некоторые странности…» (из Воспоминаний В. Петрова, сов. изд. 1990 г.). «Казалось, Хармс состоял из шуток. Чудачество было ему свойственно и необходимо… Назло неизвестно кому он ходил в гольфах, носил крахмальный высокий воротник, галстук типа «пластрон» и булавку в виде подковы, усыпанную синими камушками и бриллиантами. Был не похожим ни на кого ни разговором, ни поведением…» (из статьи А. Порет «Воспоминания о Данииле Хармсе», СССР, 1980 г.). Типичное одеяние Хармса – серые гольфы, серые чулки из вигони, пальто, трость, клетчатый шарф, трубка, серая кепка на голове. Смесь Шерлока Холмса и доктора Ватсона единовременно в суровые будни постреволюционной действительности. «Создай себе позу и имей характер выдержать её, – сказал Хармс, принимая позу «лондонского дэнди», и добавлял: – Когда-то у меня была поза индейца, – потом Шерлока Холмса, потом йога, а теперь раздражительного неврастеника. Последнюю позу я бы не хотел удерживать за собой. Надо выдумать новую позу»… Дети со смехом бегут за ним по неярко освещённым улицам вечернего города, принимая его вычурный костюм за балаганное одеяние… Конечно, даже в сером, он выделялся на фоне серых улиц, проспектов и площадей. И привлекал внимание. И потому был опасен. И поделать ничего с этим не мог. Он даже подначивал ситуацию, однажды пройдясь на спор в виде эксцентричного бродяги по Невскому проспекту…» (из книги Ж. Глюкк «Великие чудаки», Россия, 2009 г.). «Его необычный внешний вид (многократно описанный в воспоминаниях) привлекал внимание людей, которые, разумеется, принимали его за шпиона… приходилось удостоверять личность незнакомого…» (из очерка А. Кобринского и А. Устинова «Я участвую в сумрачной жизни», СССР, 1991 г.);

• «Мадам де Сталь (1766–1817) – сенсационнейшая фигура тех лет… Хотя мадам обладает пышными округленными формами, якобы говорящими о поэтическом складе натуры, она являет собой самое диковинное чудище, которое только доводилось видеть… Жёлтая шляпа на чёрных кудрях, лавровая ветвь в руке, горящие глаза на лоснящемся грубом лице – всё это выглядит весьма необычно…» (из книги О. Шервина «Шеридан», СССР, 1978 г.);

• К необычным явлениям женской натуры современники относили увлечение Жорж Санд (1804–1876) чисто мужскими видами спорта – стрельбой, ездой верхом и фехтованием. Общественное порицание вызывала её привычка ходить в мужской одежде. «Одержимая мыслью о рабском положении женщины, – комментирует А. Моруа, – она хотела избавиться от него, изменив имя и весь свой облик… Она ставила в мужском роде все прилагательные, которые относились к ней…» (из книги «Лелия, или Жизнь Жорж Санд», Франция, 1952 г.);

• «Сама себе Зинаида Гиппиус (1869–1945) нравилась безусловно и этого не скрывала. Её давила мысль о своей исключительности, избранности, о праве не подчиняться навыкам простых смертных… И одевалась она не так, как было в обычае писательских кругов, и не так, как одевались «в свете» – очень по-своему, с явным намерением быть замеченной. Платья носила «собственного» покроя, то обтягивавшие её, как чешуей, то с какими-то рюшками и оборочками, любила бусы, цепочки и пушистые платки. Надо ли напоминать и о знаменитой лорнетке? Не без жеманства подносила её Зинаида Николаевна к близоруким глазам, всматриваясь в собеседника, и этим жестом подчёркивала своё рассеянное высокомерие. А её «грим»! Когда надоела коса, она изобрела прическу, придававшую ей до смешного взлохмаченный вид: разлетающиеся завитки во все стороны; к тому же было время, когда она красила волосы в рыжий цвет и преувеличенно румянилась («порядочные» женщины в тогдашней России от «макияжа» воздерживались). Сразу сложилась о ней неприязненная слава: ломака, декадентка, поэт холодный, головной, со скупым сердцем. Словесная изысканность и отвлечённый лиризм Зинаиды Николаевны казались оригинальничанием, надуманной экзальтацией…» (из воспоминаний С. Маковского «Портреты современников: На Парнасе «Серебряного века», российск. изд. 2000 г.). «Гиппиус была не только поэтессой по профессии. Она сама была поэтична насквозь. Одевалась она несколько вызывающе и иногда даже крикливо. Но была в её туалете все-таки большая фантастическая прелесть. Культ красоты никогда не покидал её ни в идеях, ни в жизни. Вечером, опустивши массивные шторы в своем кабинете дома Мурузи на Литейном (Петербург, 1900 – 1910-е гг.. – Е. М.), она любила иногда распускать поток своих золотых сильфидных волос. Она брала черепаховый гребень и проводила им по волосам, вызывая искорки магнетического света. Выло в этом зрелище что-то предвечно упоительное…» (из Воспоминаний А. Волынского «Сильфида», российск. изд. 2007 г.). «…Она была в белом своём балахоне… Поражали великолепные золотокрасные волосы, которые распускать так любила она перед всеми, которые падали ей до колен, закрывая ей плечи, бока и худейшую талию… и на шее её неизменно висел чёрный крест, вывисая из чёток; пикантное сочетание креста и лорнетки, гностических символов и небрежного притиранья к ладони притёртою пробкою капельки туберозы-лубэн (ею душилась она), – сочетание это ей шло; создавался стиль пряности, неуловимейшей оранжерейности изысканной атмосферы среди этих красно-кирпичных, горячих и душащих стен, кресел, ковриков, озаряемых вспышками раскалённых угляшек камина, трепещущих на щеках её…» (из книги А. Белого «Воспоминания о Блоке», российск. изд. 1995 г.);

• «Анну Ахматову (1889–1966) я впервые увидела в январе или феврале 1934 г. в домашней обстановке у Мандельштамов, – вспоминала литературовед Э. Герштейн. – Мы жили так серо, а облик Анны Ахматовой был так необычен, что рождал какие-то неопределённые воспоминания и ложные ассоциации… Матиссовские краски, ренуаровская чёлка, черные волосы делали её похожей на японку…» (из сборника П. Фокина «Ахматова без глянца», Россия, 2008 г.). «Анна Ахматова носила просторные платья тёмных тонов. Дома появлялась в настоящих японских кимоно чёрного, тёмно-красного или тёмно-стального цвета. А под кимоно шились, как мы это называли, «подрясники» из щёлка той же гаммы, но посветлее. Кроме Анны Андреевны, никто так не одевался, но ей очень шёл этот несусветный покрой и глубокие цвета, тяжёлая фактура тканей…» (из сборника М. Ардова, Б. Ардова и А. Баталова «Легендарная Ордынка», Россия, 1997 г.). «…И то, что было на ней надето, что-то ветхое и длинное, возможно шаль или старое кимоно, напоминало легкие тряпки, накинутые в мастерской ваятеля на уже готовую вещь. Много лет спустя это впечатление отчётливо всплыло передо мной, соединившись с записью Ахматовой о Модильяни, считавшем, что женщины, которых стоит лепить и писать, кажутся неуклюжими в платьях» (из книги А. Наймана «Рассказы о Анне Ахматовой», СССР, 1989 г.);

• «Известно ли вам, что юная Марина Цветаева (1892–1941) одно время ходила стриженная наголо, в чёрном чепце и чёрных очках? Она спасала свой молодой дух от преждевременного физического расцвета…» (из книги В. Леви «Разговор в письмах», Россия, 1993 г.). «Она мало ела, изнуряла себя ходьбой. Стремилась придать некую аскетичность своему облику. Стриглась особо, закрывая щеки волосами…» (из книги М. Белкиной «Скрещение судеб», Россия, 1992 г.). «…16-ти лет, будучи ещё в гимназии, Марина выкрасила волосы в золотой цвет, очки носить бросила (несмотря на сильную слепоту), гимназию кончать не стала…» (из Воспоминаний В. Цветаевой, российск. изд. 1992 г.). «Познакомился я с Цветаевой ближе, впервые по-настоящему разговорился с ней в подмосковном имении Ильинском, где она проводила лето (Россия, 1910-е гг.. – Е. М.)… Одета Марина кокетливо, но неряшливо: на всех пальцах перстни с цветными камнями, но руки не холены. Кольца – не женское украшение, а скорее талисманы, или так просто – красота, которую приятно иметь перед глазами…» (из воспоминаний Ф. Степуна «Бывшее и несбывшееся», российск. изд. 2001 г.). «…Одета она была в широкую летнюю юбку и блузу с короткими рукавами, а сверху был надет пронзивший меня тогда фартук – синий, с большими карманами, закрывавший всю юбку (начало 1920-х гг.. – Е. М.)…» (из воспоминаний Н. Гордон «О Марине Цветаевой», сов. изд. 1990 г.);

Художники, графики, фотографы

• «Мальчишки на улице дразнили Поля Сезанна (1839–1906), швыряли в него камнями. Его обличье старого разбойника, словно само подстрекало детей на злые проделки…» (из Воспоминаний Эм. Бернара, сов. изд. 1972 г.);

• «Надо прямо сказать, что Илья Репин (1844–1930) производил впечатление чудака, чудака несусветного, чудака неповторимого, махрового! Это сказывалось в его костюме, в его поступках, во всём его облике сухонького захудалого «мужичка-замухрышки», дошедшего до всего «своим умом», «самоучкой»! …Никакая «классика» при виде Репина не вспоминалась. На ум приходил какой-то старикашка, столяр-краснодеревщик, любитель порассуждать! Таких было много на Волге, в Кинешме, Саратове, Вольске, в Царицине! Седенькая бородёнка, прищуренные зоркие глазки. Небрежный, нескладный костюмчик. Всё неряшливо, нечёсано – и вдруг майская рубашка с открытым воротом без галстука… это при сюртуке! В городе, и несколько чопорном, и корректно-франтоватом, костюм Репина производил впечатление какого-то «балагана» или любительского спектакля. Вызывала улыбку и «тирольская охотничья куртка», так не вязавшаяся с образом русского народника, так что, пожалуй, сюртучишка, который одевали к причастию скромные провинциалы, не гоняющиеся за изыском в костюме, был ему больше к лицу. Однако никакой «провинциал» никогда не решился бы надеть зимой майскую рубашку, которую тогда называли «апаш»! Надо ли говорить, что все эти «тироли» и «апаши» вызывал ли некоторую усмешку, доброжелательную, конечно, но всё же усмешку, эдакое: «Что ж ты будешь с ним делать? Тут уж законы не писаны!»… «Оригинальность» Репина или его чудачества исходили из какой-то его внутренней сущности, из склада его психики…» (из книги В. Милашевского «Вчера, позавчера… Воспоминания художника», СССР, 1989 г.);

• «Лев Бакст (1866–1924) чрезвычайно франтовато одевался, носил какие-то серые клетчатые костюмы и яркие галстухи и был весьма занят своей наружностью, особенно шевелюрой, которая весьма хитро закрывала лысину(Над ним трунили, что он носит особенный паричок, но он страшно сердился). У него в квартире на Кирочной (Петербург) был настоящий будуар с духами и щётками «30-и родов»…» (из книги М. Добужинского «Воспоминания», сов. изд. 1987 г.). «…Теперь он был щеголем (Петербург, 1900-е гг.. – Е. М.), одет с иголочки, в лаковых ботинках, с великолепным галстуком и кокетливо засунутым в манжетку сорочки ярким лиловым платочком… Он был кокет: его движения были мягки, жесты элегантны, речь тихая – во всей манере держать себя было подражание «светским» щеголям, с их нарочитой свободой и деланной «английской» распущенностью»…» (из книги И. Грабаря «Моя жизнь. Этюды о художниках», российск. изд. 2001 г.). «Нежный Бакст, с розовой улыбкой», – записал о нём Розанов. Действительно, в Баксте было что-то «розовое» – в его весёлом, всегда смеющемся, с живыми, быстрыми глазами лице, в рыжеватых кудерках волос над белым умным лбом, в поблескивающих золотых очках… В комнатах он был одет всегда изысканно, даже с оттенком франтовства. В нём чувствовался «модный» художник, хотя никто, и он сам, не подозревал тогда (в конце 1890-х гг.. – Е. М.), как высоко вознесёт его впоследствии эта мода» (из книги П. Перцова «Литературные воспоминания. 1890–1902», СССР, 1933 г.);

• «Моисей Наппельбаум (1869–1958) – фотограф-художник, автор фотопортретов известных поэтов Серебряного века (А. Блока, А. Ахматовой, Н. Гумилёва и др.. – Е. М.) был крупный, красивый мужчина с волнистыми кудрями и большой чёрной бородой. Всем своим обликом старался он показать, что он – художник. Он носил просторные бархатные куртки, какие-то пелерины, похожие на старые плащи, галстуки, завязывавшиеся пышным бантом, береты. Свои фото он ретушировал так, что в них появлялось что-то рембрандтовское. Он действительно был замечательным мастером портрета… (из книги Н. Чуковского «Литературные воспоминания», сов. изд. 1989 г.);

• «Оказавшись волею судеб после окончания Гражданской войны в Нью-Йорке, скульптор Сергей Конёнков (1874–1971) быстро завоёвывает популярность лучшего портретиста, но американцем он так и не стал. Он прохаживался по шумному Бродвею в шокирующей всех русской косоворотке с котом Гамзесом на плече и под руку с молодой женой, длинные ногти которой переливались зелёным перламутром. Эпатаж Коненкова проявлялся и в его последующих увлечениях…» (из книги А. Вяткина «Книга секретов. Невероятное очевидное на Земле и за её пределами», Россия, 2011 г.);

• «Аристарх Лентулов (1882–1943) – живописец, график, театральный художник. – Е. М.) – был человеком бурного темперамента в искусстве и жизни. В революционное время он участвовал во всех новаторствующих группировках. Ходил с деревянной ложкой в петлице, выражая протест против мещанского вкуса…» (из книги В. Комарденкова «Дни минувшие: Из воспоминаний художника», СССР, 1972 г.);

• «Под скромным пиджаком Марка Шагала (1887–1985) «горел» красный жилет. Тогда (1910-е гг.. – Е. М.) не носил таких жилетов, носили серые, палевые, бледной охры, но красный жилет – это уже за гранью общепринятого!» (из книги В. Милашевского «Вчера, позавчера… Воспоминания художника», СССР, 1989 г.);

• «Сальвадор Дали (1904–1989) менял облик на протяжении жизни несколько раз. Достаточно сказать, что, учась в школе Изящных искусств в Мадриде (Испания, 1921–1926 гг.) юный Сальвадор носил чёрную шляпу и трубку, именно носил, потому что трубку он не раскуривал и не набивал, а просто держал во рту. Наряд дополняли панталоны, гетры и иногда, как у Мальвилио в «Двенадцатой ночи» Шекспира, художник-сюрреалист обвязывал ноги лентами крест-накрест. Был ещё плащ до пят для плохой погоды…» (из книги Ж. Глюкк «Великие чудаки», Россия, 2009 г.). Сальвадор Дали свидетельствовал, что эта его «лёгкая паранойя» началась с тех времён, когда он юношей начал обучаться в Школе Изящных искусств (Мадрид, 1921–1926 гг.): «В дождь я облачался в плащ до пят, который привёз из Фигераса. Плащ волочился по земле, а из-под шляпы торчали нестриженные космы. Словом, вид у меня в ту пору без всякого преувеличения, был неописуемый. Именно что неописуемый. Стоило мне выйти на улицу, как поглазеть на меня собиралась толпа. Я шествовал мимо, гордо подняв голову и словно не замечая, что на меня устремлены все взоры» (из книги «Тайная жизнь Сальвадора Дали, написанная им самим», США, 1941 г.). «…Но этот вид мог смениться в один день или час по закону экспрессии. И возникал дорогой костюм, очки с сапфировыми стёклами, волосы, так сильно напомаженные, что превращали в издевательство саму мысль помадить волосы. По ним можно было выбивать дробь. Проходило время, и можно было встретить Дали обритым наголо. Всё зависело от настроения. Дали не понимал тех, кто ничего не меняет в своей жизни, и каждый день проживает так же, как и предыдущий. К чему? Перевоплощения полезны. От них не устаёшь… А знаменитые усы Дали? Длинные, раздвоенные, узкими кончиками загнутые кверху? Дали считал, что форма усов всегда исторически обусловлена. «Мои усы радостны и полны оптимизма. Они сродни усам Веласкеса и являют собой полную противоположность Ницше. Мои усы воплощают имперский дух, они остры и способны проникать туда, куда разуму путь заказан. Они направлены в небеса, потому что вертикаль характерна для испанской мистики», – объяснял мэтр. Он также считал, что, пока усы растут, его творческий дар не иссякнет…» (из книги Ж. Глюкк «Великие чудаки», Россия, 2009 г.);

• «Больше всего Сальвадор Дали (1904–1989) напоминал дикого кота. Худой, смуглый, с густо напомаженными волосами, в шёлковой рубашке с жабо, в бусах и чёрных сандалиях на шнурках…» (из статьи Е. Головиной «Сальвадор Дали: пришелец с другой планеты», Россия, 1999 г.). «Дали мог, например, смастерить себе с помощью столярного лака причёску, напоминающую граммофонную пластинку, положенную на голову…» (из сборника В. Свирина «Порочные страсти гениев», Россия, 2001 г.). «На Международной выставке сюрреалистов в Лондоне Дали появился в костюме водолаза-глубоководника. На переговоры в миланском театре «Ла Окала» он прибыл с двумя гвоздиками, торчащими из кончиков его усов. На вопросы о том, почему из усов торчат гвоздики, он отвечал: «Извините за гвоздики, сейчас не сезон хризантем!»…» (из книги В. Петрушина «Психология и педагогика художественного творчества», Россия, 2006 г.);

• «Луис Бунюэль свидетельствовал о Сальвадоре Дали (1904–1989): «Он очень экстравагантно одевался – широкая шляпа, огромный бант, длиннополый, до колен, сюртук и гетр? Можно было подумать, что он намерен шокировать своим видом, но на самом деле ему просто нравилось так одеваться, хотя и приходилось выслушивать от людей на улице оскорбления». До самой старости он носил необычную одежду. В Лондоне, куда он прибыл прочесть лекцию, он появился в водолазном костюме, под шлемом которого он едва не задохнулся. В Нью-Йорке он гулял в костюме Санта-Клауса. Не забываем также фрак Дали с прицепленными к нему 88 маленькими бутылочками ликёра с мёртвой мухой в каждой. Иногда облачался в рубашку хиппи, а на груди, на цепи висел красный эмалированный язык…» (из сборника В. Степаняна «Жизнь и смерть знаменитых людей», Россия, 2007 г.);

• «Американский график Энди Уорхол (Андрей Варгола) (1928–1987) весной 1945 года стал студентом художественного факультета Питтсбургского технологического института Карнеги (США)… К студенческой жизни Энди остался чужд… впрочем, он присоединился к танцевальной театральной группе… Ему нравилась их одежда. Впредь он носил только чёрный свитер с высоким воротом, как обычно одеваются студенты-танцоры. Выглядел он более чем странно. Сокурсники называли его «Энди – красноносый Вархола» – возможно, потому что тёмная одежда и бледный цвет лица визуально подчёркивали красный массивный нос…» (из книги Й. Циттлау «От Диогена до Джобса, Гейтса и Цукерберга. «Ботаники», изменившие мир», Германия, 2011 г.). «Король поп-арта художник Энди Уорхол перекрасил свой парик в серебристый цвет (Энди рано облысел, и у него имелась целая коллекция париков и накладок). Дорогие костюмы Уорхол специально заляпывал краской, чтобы создать образ рассеянного гения. Он умел расположить к себе людей…» (из сборника И. Мусского «100 великих кумиров XX века», Россия, 2007 г.);

Композиторы, музыканты

• «Легенда о Никколо Паганини (1782–1840), продавшем душу дьяволу, жила в народе, который валом валил на концерты известного скрипача… Определение внешности этого «фрика» мы находим у Генриха Гейне в знаменитой новелле «Флорентийские ночи». «На нём был тёмно-серый сюртук, доходивший ему до пят, отчего он казался очень высокого роста. Длинные чёрные волосы спутанными прядями падали на плечи и как бы обрамляли его мёртвенно-бледное лицо, в которое горе, гений и ад врезали свою неизгладимую печать… На сцене появилась тёмная фигура, словно вышедшая из преисподней. Это был Паганини в парадном чёрном одеянии, в чёрном фраке, чёрном жилете ужасающего покроя, какой, вероятно, предписывался адским этикетом при дворе Прозерпины. Чёрные панталоны робко лепились вокруг его костлявых ног. Длинные руки казались ещё длиннее, когда, держа в одной руке скрипку, а в другой смычок, он опускал их чуть не до полу, отвешивая публике невообразимые поклоны. Когда тело его сгибалось под углом, в нём чувствовалось что-то до ужаса деревянное и вместе с тем бессмысленно-звериное… Живой ли, чуя смерть, хочет позабавить публику своими содроганиями на арене, как умирающий гладиатор? Или же мертвец, вышедший из могилы, вампир со скрипкой хочет высосать у нас если не кровь из сердца то, во всяком случае, деньги из карманов?..» Когда Паганини появлялся на сцене, публика, впервые лицезревшая его, ахала, и первым её порывом было встать и уйти как можно скорее, так уродлив был вышедший к рампе музыкант…» (из книги Ж. Глюкк «Великие чудаки», Россия, 2009 г.);

• «Король поп-музыки Майкл Джексон (1958–2009) находился под постоянным прицелом журналистов и фотографов. Он стал появляться на публике в чёрных очках, чтобы ни с кем не встречаться взглядом. Позже в его гардеробе появилась шляпа. Ради смеха он несколько раз выходил на улицу в маске респираторе. Тут же в прессе появилась информация, что певец боится подхватить заразу…»(из сборника И. Мусского «100 великих кумиров XX века», Россия, 2007 г.);

Артисты театра и балета, режиссёры

• «Сару Бернар (1844–1923) осуждали и за странные привычки: она почему-то носила длинные чёрные перчатки и завитые растрёпанные волосы…» (из книги Л. Ицелева «Александра Коллонтай – дипломат и куртизанка», Россия, 1997 г.);

• «И вот выходит Айседора Дункан (1878–1927) американская танцовщица, создатель школы «Свободного танца». – Е. М.). И лицо некрасиво, а ноги и совсем нехороши: европейские, немецкие ноги, которые вот древним искусством зарабатывают себе хлеб (Москва, начало 1920-х гг.. – Е. М.)…Одет на Дункан общеизвестный хитон «Артемиды на охоте», т. е. перетянутая ремешком почти мужская рубашка до колен, которая выше пояса раздваивается на правую и левую половины, облегающие бока и часть груди и спины – но так, что два огромные выреза-треугольника оставляют треть спины и треть груди совершенно обнажёнными…» (из сборника В. Розанова «Среди художников», Россия, 1914 г.);

• «Анна Павлова (1881–1931), живая и очень нервная, странно, по-своему одевалась; она, собственно говоря, не носила платья, а поверх нижней юбки обматывала себя широким шарфом, который закреплялся булавками. Длинная бахрома шарфа свисала на плечи, заменяя рукава…» (из книги М. Кшесинской «Воспоминания», российск изд. 1992 г.).

• «Сергей Дягилев (1872–1929) – театральный и художественный деятель, организатор «Русских сезон» нов» в Париже» в 1907–1929 гг.. – Е. М.) был щеголем. Его цилиндр, безукоризненные визитки и вестоны отличались петербуржцами не без насмешливой зависти. Он держался с фратоватой развязностью, любил порисоваться своим дендизмом, носил в манжете рубашки шелковый надушенный платок, который кокетливо вынимал, чтобы приложить к подстриженным усикам. При случае и дерзил напоказ, не считаясь с a la Оscar Wilde «предрассудками» добронравия и не скрывая необычности своих вкусов назло ханжам добродетели» (из книги С. Маковского «Портреты современников», США, 1955 г.). «… Элегантный, не совсем, но почти «барин», с примесью чего-то другого, с тяжёлым и довольно грубым лицом, чувственными губами, красивыми умными глазами и классической «дягилевской» не то подкрашенной, не то природной прядью белых волос у лба, в темных волосах, дававшей ему особый шарм и стиль…» (из книги С. Щербатова «Художник в ушедшей России», США, 1955 г.); «…C. Дягилев, величайшей эрудиции и вкуса художник, как ни старался, как он выражался, «просветить это тёмное божество», он получал на всё самый нелепый и непоколебимый отпор» (из воспоминаний Н. Игнатьевой-Трухановой «На сцене и за кулисами», сборник П. Фокина и С. Князевой «Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков», т. 2, Россия, 2007 г.);

• «Всю жизнь Всеволод Мейерхольд (1874–1940) одевался обдуманно, напоказ, его внешний облик всегда соответствовал тому, как в данное время он понимал свою жизненную позицию, какое избирал социальное и театральное амплуа. Из дому он выходил на улицу, будто из-за кулис на сцену, назубок зная сегодняшнюю роль и выбирая самую подходящую манеру держаться, походку, пластическую форму, костюм. Художники и фотографы запечатлели множество мейерхольдовских метаморфоз: то щеголеватый эстет, то богемного типа «свободный художник», то суровый фронтовик поры Гражданской войны, то – ходячее воплощение строгого и рационального урбанизма, то – чуть ли не учёный, какой-то профессор. Очень редки домашние фотографии Мейерхольда, зафиксировавшие его «вне образа» – летом, где-нибудь на даче…» (из книги К. Рудницкого «Мейерхольд», СССР, 1981 г.). «…Красный шарф, императорский профиль. Наполеон в ссылке – надежда на революцию в театре, Мейерхольд. Недавний ещё любимец публики императорского театра, щёголь…» (из воспоминаний М. Шагала «Моя жизнь», Франция, 1931 г.);

• «Как-то Николай Евреинов (1879–1953) – драматург, теоретик и историк театра, режиссёр. – Е. М.) сказал мне, что его любимый герой – Арлекин и он хотел бы всю жизнь быть Арлекином. В книге «Театр как таковой» помещён красочный портрет автора в пёстром костюме Арлекина с ярко накрашенными губами и размалеванным лицом. «К чёрту полутона и скромный вид проповедника», – объявляет он и прикладывает рупор к губам, чтобы кричать громче и слышнее. Арлекин для Евреинова – высшее воплощение театральности, дерзкое провозглашение принципа театрализации жизни. Надо отдать справедливость Евреинову, он действительно был «шармером», он умел очаровывать собеседника… Беседовать и спорить с ним было всегда интересно, но часто возникала досада по поводу того, что этот одарённый деятель театра разменивается на пустяки, на броские парадоксы и пёстрые безделушки, по существу ни во что не верит и не знает никаких положительных идеалов» (из книги А. Дейча «Голос памяти», СССР, 1966 г.);

• «Евгений Вахтангов (1883–1922) представлялся мне человеком большого роста, с огромными, черными вдохновенными глазами, с тонкими нервными пальцами, собранным, сосредоточенным, несколько суровым. Каково же было моё изумление и разочарование, когда, войдя в гостиную (Москва, начало 1910 г.. – Е. М.), я увидел невысокого, даже щупловатого провинциального франта с неистовым разлётом невероятнейшей шевелюры, в накрахмаленном воротничке, с вычурной «бабочкой» вместо галстука, в лакированных ботинках и белых гетрах. Он сидел, заложив нога на ногу, и залихватски тренькал на мандолине… Поразило меня и то, что Вахтангов на этой вечеринке оказался тем, что принято называть «душой общества». Он вдруг усаживался» за пианино и начинал, напевая, бренчать какую-то французскую песенку, легкомысленно флиртовал, дурил, озорничал…» (из книги Ю. Завадского «Одержимость творчеством», российск. изд. 2007 г.);

Шахматисты, спортсмены

• «Элегантный, в безупречно сшитом костюме модного покроя, Гарри Нельсон Пильсбери (1872 – 19060 – американский шахматист, один их претендентов на мировое первенство в конце 19-го – начале 20-го столетия. – Е. М.) сразу бросался в глаза, как только входил в турнирный зал. Впалые щёки, тонкие нервные губы, резко очерченный профиль и коротко остриженные, гладко причёсанные волосы словно олицетворяли укрощённую энергию. И вдруг, блистая парадоксами, он становился душою общества: выразительные глаза, быстрая речь, манеры настоящего джентльмена. Звучал гонг, возвещавший о начале игры, и снова возникал вопрос: каков же его истинный, природный темперамент? З. Тарраш свидетельствовал: когда Пильсбери в поисках лучшего хода неотрывно смотрел на шахматную доску, его соперник чувствовал диктат чужой воли, ощущал страх за судьбу своей позиции. А ведь знаменитый доктор из Нюрнберга был человеком не робкого десятка!» (из книги Е. Мансурова «След метеора. Жизнь и партии Гарри Н. Пильсбери», Россия, 1996 г.);

• «Делорез Флоренс Гриффит-Джойнер (1959–1998), одна из величайших спортсменок всех времён, чемпионка 24-й Олимпиады в Сеуле (Южная Корея, 1988 г.), промелькнула на небосводе мирового спорта, как метеор, лишь на короткое время вспыхнувший ослепительным светом, и сейчас же исчезнувший. Этот метеор оставил немало загадок… Удивительная метаморфоза произошла и с самим обликом Фло-Джо. Она выходила на старт в наряде, поражающем воображение – в пурпурного цвета комбинезоне, закрывающем лишь одну правую ногу. Вдобавок у неё были длиннющие позолоченные ногти и длинные распущенные черные волосы, на дистанциях словно бы летящие за ней вслед. Такой внешний вид, без сомнения, оказывал психологическое воздействие на соперниц и привлекал в Фло-Джо повышенное внимание репортёров…» (из сборника В. Милова «100 великих олимпийских чемпионов», Россия, 2006 г.).

4. «Это ваше сооружение на голове Вы называете шляпой?..»

«Сегодня богема стала уже легендой, пережитком, но фигуры её настолько живописны, так дороги литературной жизни, что в недалёком будущем она непременно появится в каком-нибудь новом фантастическом уборе…» (Я. Парандовский «Алхимия слова», Польша, 1951 г.).

• «Мне памятно, как снаряжали во дворец Ивана Крылова (1769–1844), которого желала видеть императрица Мария Фёдоровна. Иван Андреевич, как это современникам его всем хорошо известно, был большой неряха. Его умыли, причесали и, принарядив в новенький мундир служащих при императорской Публичной библиотеке, привели показать Е. М. Олениной (жена покровителя И. Крылова А. Н. Оленина. – Е. М.). Он подсел к нам в гостиной и, когда настало время ехать, мы спохватились о трехугольной шляпе его, которую не находили. Наконец, и Иван Андреевич поднялся искать её вместе с нами. Тут, к ужасу нашему, увидели мы на кресле, с которого он встал, какой-то блин, из которого торчал весьма помятый плюмаж. Увы! это была шляпа, на которой в продолжение получаса покоилась тучная особа его! Можно вообразить себе, какого труда стоило дать ей несколько приличный вид» (из «Воспоминаний» А. Каратыгиной, Россия, 1871 г.);

• «Свою шляпу с огромными полями Людвиг ван Бетховен (1770–1827) носил несколько назад, чтобы лоб был открыт. (Впрочем, шляпу он беспрестанно терял). Так он странствовал, немного подавшись туловищем вперёд, высоко подняв голову, не обращая внимания на замечания и насмешки прохожих…» (из очерка И. Давыдова «Л. ван Бетховен, его жизнь и музыкальная деятельность», Россия, 1893 г.);

• «Александр Пушкин (1799–1837) не изменился на юге (Кишинёв, Россия, 1820 г.): был по-прежнему умён, ветрен, насмешлив, и беспрестанно впадал в проступки, как ребёнок…» (из Воспоминаний М. Попова, Россия, 1874 г.). «…Пушкин носил молдаванскую шапочку. Выдержав не одну горячку, он принуждён был не один раз брить себе голову; не желая носить парик (да к тому же в Кишинёве и сделать его было некому), он заменил парик фескою и так являлся в коротком обществе» (из Дневника В. Горчакова, российск. публ. 1850 г.). «…Обритый после болезни, Пушкин носил ермолку. Славный стихами, страшный дерзостью и эпиграммами, своевольный, непослушный, и ещё в ермолке, – он производил фурор. Пушкин был предметом любопытства и рассказов на юге и по всей России» (из Воспоминаний М. Попова, Россия, 1874 г.);

• «Внешний вид Ганса-Христиана Андерсена (1805–1875) являлся притчей во языцех. Мятый плащ в руках, скомканная шляпа на голове. На голове довольно обеспеченного человека, надо сказать. Это выглядело неприглядно. «Талант у него, конечно, имеется, но таланта мало, нужны манеры», – заявила одна светская львица, увидев Андерсена в первый раз. Андерсен никогда с ней не разговаривал потом, и светская львица, жаждущая, как и все, гениальных историй сказочника, прикусила язычок. Другой прохожий на улице спросил; «Это ваше сооружение на голове вы называете шляпой?» Но тут уже Андерсен ответил: «А вы, милейший, это ваше сооружение под шляпой называете головой?»…» (из книги Ж. Глюкк «Великие чудаки», Россия, 2009 г.);

• «Раз на Ивана Тургенева (1818–1883) утром напала какая-то странная тоска. «Вот такая же точно тоска, – сказал он, – напала на меня однажды в Париже – не знал я, что мне делать, куда мне деваться. Сижу я у себя дома да гляжу на сторы, а сторы были раскрашены, разные были на них фигуры, узорные, очень пёстрые. Вдруг пришла мне мне в голову мысль. Снял я стору, оторвал раскрашенную материю и сделал себе из неё длинный – аршина в полтора – колпак. Горничные помогли мне, – подложили каркас, подкладку, и, когда колпак был готов я надел его себе на голову, стал носом в угол и стою… Веришь ли, тоска стала проходить, мало-помалу водворился какой то покой, наконец мне стало весело». «А сколько тогда было лет тебе?» – «Да этак около 29-ти. Но я это и теперь иногда делаю. Колпак этот я берегу – он у меня цел. Мне даже очень жаль, что я его сюда с собой не взял». «А если бы кто-нибудь тебя увидел в этом дурацком положении?» – «И видели; но я на это не обращал внимания, скажу даже – мне было это приятно»…» (из Воспоминаний Я. Полонского, сборник П. Фокина «Тургенев без глянца», Россия, 2009 г.);

• «У Уильяма Гладсона (1809–1898) – государственный и политический деятель, премьер-министр Великобритании в 1868–1874, 1880–1885, 1886, 1892–1894 гг.. – Е. М.)бывают и прихоти. Так, например, рассказывают, что у него есть страсть покупать себе шляпы самых разнообразных сортов и фасонов, доходящая до того, что миссис Гладсон приходится потом рассылать их обратно по лавкам…» (из очерка А. Каменского «У. Гладсон, его жизнь и политическая деятельность», Россия, 1892 г.);

• Став «бессмертным», Анатоль Франс (1844–1924) часто подтрунивал над славой и влиянием, коими пользуется член Французской академии: «Теперь слава – это возможность делать всё, что мне заблагорассудится. Министров, издателей я принимаю в халате и туфлях. Даю им аудиенции и часто в аудиенциях отказываю… Словом, эта Французская академия, это имя великого писателя, все эти лавры позволяют мне повсюду и во всякое время года ходить в старой, серой фетровой шляпе. Захоти я только, я мог бы в оперу пойти в ночных туфлях» (из книги Ж.-Ж Бруссона «Анатоль Франс в халате», российск. изд. 1998 г.);

• «Винсент ван Гог (1353–1890) всегда казался чудаком… Всегда носил высокую шляпу, которая вызывала чувство: «стоит до нее дотронуться, и края отпадут»…» (из книги Ж. Глюкк «Великие чудаки», Россия, 2009 г.);

• «Я встретил Эстер Каминьскую (1868–1925) – драматическая актриса. – Е. М.) будучи проездом в Варшаве (Россия, 1910-е гг.. – Е. М.). Я не сразу узнал её. На ней было манто – всем актёрским манто модель, на ней была шляпа – посрамление всех премьерш, с кустом цветов и каким-то рододендроном в центре; она была очень накрашена и с мушкой на подбородке. Всё, в общем, производило впечатление кричащей выставки, неблаговоспитанного базара суеты и тщеславия…» (из книги А. Кугеля «Профили театра», СССР, 1929 г.);

• «Фантастическая шляпа с широкими полями и пелерина украшали литераторов «Молодой Польши» (литературно-художественное течение в Польше на рубеже 19–20 веков. – Е. М.) и их эпигонов – вихрь первой мировой войны унёс и шляпы и пелерины…» (из книги Я. Парандовского «Алхимия слова», Польша, 1951 г.).

• «Семиклассник Коля Гумилёв (1886–1921) – Николаевская Царскосельская гимназия, 1903 г.. – Е. М.) являл собой довольно заметную фигуру, о нём ходило немало забавных рассказов… Одевался он несколько франтовато… носил фуражку с преувеличенно широкими полями и изящно уменьшенным серебряным значком…» (из Воспоминаний В. Рождественского, российск. изд. 1994 г.);

• Одетый не по сезону легко в чёрную морскую пелерину с львиной застёжкой на груди, в широкополой чёрной шляпе, надвинутой на самые брови (начало 1910-х гг.. – Е. М.), Владимир Маяковский (1893–1930) казался членом сицилийской мафии, игрою случая заброшенным на Петербургскую сторону… Усугублялось сходство 20-летнего Маяковского с участником разбойничьей шайки или с анархистом-бомбометателем (из сборника Б. Лившица «Полутораглазый стрелец. Стихотворения, переводы, воспоминания», сов. изд. 1989 г.). «…Байроновский поэт-корсар, сдвинутая на брови широкополая чёрная шляпа, чёрная рубашка, чёрный галстук и вообще всё чёрное…» (из Воспоминаний Л. Жегина, сборник П. Фокина «Маяковский без глянца», Россия, 2008 г.);

• Об Иване Бунине (1870–1953) в «предзакатную пору» свидетельствовала русский поэт в эмиграции (Франция, конец 1940-х гг.) И. Одоевцева: «Бунин сидит в кресле перед камином, в длинном халате из верблюжьей шерсти, в ночных туфлях и… широкополой синей полотняной шляпе. Я ещё никогда не видела его в таком виде и, боясь выдать своё удивление, отвожу глаза и смотрю в огонь. Халат и туфли – хотя только 8 часов вечера, куда бы ни шло, но эта нелепая шляпа!.. Я знаю, что Анатоль Франс (1844–1924) и Андре Жид (1869–1951) в старости тоже увлекались «головными уборами»… Но шляпа Бунина всё же бьёт все рекорды нелепости. Она похожа на птицу, распустившую крылья, на птицу, присевшую на его голову перед дальнейшим полётом. На синюю птицу…» (из книги «На берегах Сены», сов. изд. 1989 г.);

• «У Михаила Булгакова (1891–1940) были легкие, рассыпающиеся светлые волосы, они мешали ему, и работать он обыкновенно любил, натянув на голову колпак. Сколько раз этот головной убор мастера описан в литературе. Иронически, неприязненно – у Ю. Слезкина: герой Слезкина, подчеркнуто похожий на молодого Булгакова, работает, непременно натянув на голову «старый женин чулок» («Столовая гора»)… А внешние черты сходства Булгакова с Мастером (роман «Мастер и Маргарита», СССР, 1929–1940 гг.. – Е. М.) обманчивы, соблазнительны, сложны, их часто видят там, где их нет, и не замечают там, где они очевидны. Одна из таких «неузнанных» подробностей облика Мастера – его шапочка с буквой «М»… Странно, что этой буквы, кажется, не было на рабочем головном уборе писателя. Или все-таки была? Ведь это инициал Булгакова: М., Михаил… Эта «шапочка» становится очень важной деталью в образном замысле Михаила Булгакова. Затравленный, раздавленный Мастер («Да, – скажет после некоторого молчания Воланд, – его хорошо отделали») яростно и отчаянно «уходит» в свою болезнь (есть такой медицинский термин – «уйти в болезнь»), отбрасывая, оставляя все – творчество и любовь – «по ту сторону» бытия. Теряет все свои связи с людьми. Отбрасывает даже имя. От всей прожитой им жизни остается не роман его – он уничтожил свой роман, не фотография, не имя женщины (она хранит его фотографию, но у него ее карточки нет, и имени ее он не называет). Остается только эта черная шапочка с вышитой буквой «М» – единственный вещный знак прожитой им жизни, единственный свидетель тех вершин бытия – творчества и любви, – которые были ему открыты, шапочка, шитая ее руками, шапочка, в которой он писал свой роман…» (из книги Л. Яновской «Творческий путь Михаила Булгакова», СССР, 1983 г.);

5. Забота о красоте одежды, или 187 костюмов в стиле эпохи Ренессанса

«Забота о красоте одежды – большая глупость; и вместе с тем не меньшая глупость не уметь хорошо одеваться – так, как приличествует твоему званию и образу жизни. И это не только не унижает человеческого достоинства, а, наоборот, скорее утверждает его: быть одетым не хуже тех, кто тебя окружает; в данном случае различие между человеком здравомыслящим и хлыщом заключается в том, что хлыщ кичится своим платьем, а человек здравомыслящий потихоньку посмеивается над своей одеждой и вместе с тем знает, что не должен ею пренебрегать» (лорд Честерфилд «Письма к сыну», Великобритания, изд. 1774 г.).

• «Франческо Петрарка (1304–1374) был весьма стильным молодым человеком. Не щадя ни времени, ни сил, он отдавался заботам о своей внешности, тщательно завивая локоны, трепеща при малейшем ветерке, который мог внести ненужную вольность в этот шедевр парикмахерского искусства, шарахаясь от уличных четвероногих, дабы те, не дай Бог, не забрызгали щегольской наряд. Чем не повеса – в шляпе набекрень, украшенной цветами, перьями и даже колокольчиком. Чем не дамский угодник – в кругу прекрасных донн, с лютней в руках, с изысканной песнью о своём безумии, о своей любви, «которую стыд велел по крайней мере скрывать, раз уж нельзя было её угасить!»… В Авиньоне он вёл бурный, развесёлый образ жизни…» (из очерка О. Дорофеева «Слово о мессере Франческо Петрарке, светском канонике, увенчанном лаврами, Поэте, магистре и гражданине Рима», Россия, 1996 г.);

• «Произнося имя Иммануил Кант (1724–1804), почему-то представляешь себе мрачного мужчину, равнодушного к тенденциям и веяниям модных течений. Но это ему принадлежит фраза: «Лучше быть дураком по моде, чем дураком не по моде»… и к портному он обращался довольно часто. Он был блондином или, скорее, рыжеватым блондином, худеньким, даже чересчур, появлялся везде в треуголке, парике, напудренном, разумеется, кафтане, расшитом золотом, с большими пуговицами и в тон жилетом. Рубашка с кружевами, туфли с блестящими пряжками, шпага сбоку – таков наряд магистра, описанный его биографами. В памяти современников он слыл элегантным, а не только умным. Принцессенштрассе в Кенигсберге – улочка, по которой в определённые часы прогуливался философ, – до сих пор помнит стук его каблуков…» (из книги Ж. Глюкк «Великие чудаки», Россия, 2009 г.);

• «Наружность Артура Шопенгауэра (1788–1860) биографы описывают следующим образом. Это был человек несколько ниже среднего роста, крепкого телосложения, стройный и с громадной головой… Одни находили в нём некоторое сходство с Бетховеном, другие утверждали, что лицо его, и в Особенности очертание рта, напоминало Вольтера…» (из очерка Э. Ватсона «А. Шопенгауэр, его жизнь и научная деятельность», Россия, 1891 г.). «Одеяние, причёска, белоснежный галстук делали его похожим на старца эпохи Людовика ХV… одухотворённая и одновременно язвительная физиономия – сообщает один путешественник, встретивший его в 1859 году…» (из статьи А. Чанышева «Учение А. А. Шопенгауэра о мире, человеке и основе морали», Россия, 1999 г.);

• «Как-то Теофиль Готье (1811–1872) заказал себе необыкновенного покроя жилет из пурпурного атласа. Надел его всего лишь раз, отправляясь в театр, но упрямая легенда, поддерживаемая мещанами из провинции, с тех пор не представляла его иначе как в пурпурном жилете, а молодые литераторы с жаром приветствовали жилет, как протест против мещанской заскорузлости. Вы, может быть, думаете, что всё это дело поверхностное, внешнее, не имеющее ничего общего с работой творческой мысли? Жестоко ошибаетесь! «Мы страстно любили алый цвет, – говорит Готье, – благородный цвет, цвет пурпура, крови, жизни, света, тепла…» И под воздействием этого цвета он ощущал себя вызывающим и смелым человеком эпохи Ренессанса…» (из книги Я. Парандовского «Алхимия слова», Польша. 1951 г.);

• «Константин Коровин (1861–1939) – живописец, график, художник театра. – Е. М.) брюнет с выразительными, острыми глазами под хорошо начерченными бровями, с небрежной причёской и с удивительно эффектной шелково-волнистой бородкой в стиле Генриха IV. «Какое прекрасное лицо! – подумал я. – Должно быть, какой-нибудь значительный человек приехал на выставку из Франции… Удивительный этот русский, показавшийся мне французом!..» (из статьи Ф. Шаляпина «О Константине Коровине», Франция, 1939 г.);

• В Дневнике за 1934 год Михаил Кузмин (1872–1936) – поэт, прозаик, драматург. – Е. М.) сам описывает свой внешний вид на рубеже 19–20 столетий: «Небольшая выдающаяся борода, стриженные под скобку волосы, красные сапоги с серебряными подковами, парчовые рубашки, армяки из тонкого сукна в соединении с духами (от меня пахло как от плащаницы), румянами, подведёнными глазами, обилие колец с камнями, мои «Александрийские песни», музыка и вкусы – должны были производить ошарашивающее впечатление… При всей скурильности, я являлся каким-то задолго до Клюева эстетическим Распутиным»… «Без сомнения, он молод и, рассуждая здраво, ему не может быть больше 30 лет, но в его наружности есть нечто столь древнее, что является мысль, не есть ли он одна из египетских мумий, которой каким-то колдовством возвращена жизнь и память… Несомненно, что Кузмин умер в Александрии молодым и красивым юношей и был весьма искусно набальзамирован» (из статьи М. Волошина «Александрийские песни» Кузмина», Россия, 1906 г.). «…B нём в удивительном смешении встретилась фривольность 18-го века, знатоком которого он был, российское православие и александрийская Греция» (из Воспоминаний М. Сабашниковой «Зелёная змея», ФРГ, 1954 г.);

• «Во внешности Владимира Милашевского (1893–1976) и манере держать себя не было ничего экстравагантного и, тем более, эпатирующего, но в нём было что-то необычное, притягивающее внимание, выделявшее его из других… Зимой он был одет в тёмно-синее тёплое пальто с серым каракулевым воротником шалью и каракулевую шапку того же цвета; летом носил синий берет, надетый немного набок, что придавало ему в сочетании с небольшими усиками молодцеватый вид, в котором было что-то от Франции и облика королевских мушкетёров. Некоторые принимали его за артиста, хотя он никогда не играл на профессиональной сцене…» (из статьи М. Панова «Владимир Алексеевич Милашевский», российск. изд. 2007 г.)

• «Зимой одет был Виктор Замирайло (1868–1939) – график, живописец, театральный художник. – Е. М.) в чёрную накидку с двумя золотыми застёжками в виде львиных голов на груди. Длинные волосы эпохи Делакруа, Шопена или Мюссе. Низко примятая шляпа а-ля сомбреро и благородный профиль гидальго. Крадущаяся тень этой фигуры была бы великолепной моделью для французских художников эпохи романтизма…» (из книги Э. Голлербаха «Встречи и впечатления», российск. изд. 1998 г.);

• «Валентин Зубов (1884–1969) – меценат, учредитель Института истории искусств в Петербурге. – Е. М.) – носил бархатный чёрный пиджак с повязанным по-художнически лёгким, светлым бантом. Зимой на нём была «крылатка», или «гоголевская шинель» – большая, чёрная, с широкой, закрывающей плечи и половину спины накидкой. На голове его всегда или почти всегда была чёрная шапочка, «тонзурка» что ли, вроде тюбетейки, но иначе скроенная… Я думала, что это или признак его графского достоинства, или примета его какого-то тайного сектантства. Во всяком случае, на улице его фигура явно выделялась и привлекала внимание» (из книги И. Наппельбаум «Угол отражения», российск. изд. 2004 г.).

«…Одет Зубов был в тёмно-синий фрак, песочного цвета панталоны. Носил бачки и волосы, зачёсанные назад. Цилиндр и шинель были точно скопированы с мод эпохи романтизма. В руке была трость с тяжёлым набалдашником изображал воплощение из «Евгения Онегина» или современника Альфреда де Мюссе. Его очень радовало, что где бы он ни появлялся сразу привлекал общее внимание и удивление. Костюмы эти он носил и за границей. Однажды в Париже познакомился с африканской уроженкой, привёл её на какую-то квартиру. При виде молодого человека, одетого по моде 1830 года и в сопровождении негритянки, горничная, открывшая им дверь, чуть не впала в истерику от неудержимого смеха…» (из Воспоминаний Б. Берга, российск. изд. 2007 г.);

• «Расклеенные на улицах афиши (Петербург, 1910-е гг.. – Е. М.), огромными буквами оповещавшие о выступлении Александра Вертинского (1889–1957), извещали о предстоящем концерте именно того молодого человека, которого я когда-то хорошо знал… Я не знаю точно, сколько мне было лет – вероятно, 7 или 8, – когда на моём горизонте появился белесый молодой человек, поразивший меня, как теперь смутно припоминается, своим одеянием. На нём всегда была чёрная бархатная кофта, таких я до сих пор не видал, вокруг шеи был повязан широченный шёлковый бант. Мне самому нацепляли примерно такие же, только поуже и попестрее, и я их терпеть не мог, считая, что это наряд для девочки…» (из книги А. Бахраха «Бунин в халате и другие портреты: По памяти, по записям», российск. изд. 2005 г.). «Вертинский – дитя непростой эпохи, любопытного времени с его интересными веяниями и лукавыми пристрастиями – к музейности, к старой мебели, к старинным часам и монетам, к стихам, кокетливым стилизациям XVIII века и старым мастерам, – эпохи жеманства, манерности, мечтательной усталости, внутренней расшатанности и балованного снобизма… А. Н. Вертинский – отрицатель простоты в жизни и поклонник естественности на сцене. Для него правда существует только в искусстве, и естественность ему дорога только в театре. Его тщательный, нарядный, строгий костюм, его нервное лицо, манеры, жесты, сопровождающие текст, говорят о тайной влюбленности в наджизненность, безжизненность и внежизненность… Иногда я думаю, что ему аплодировал бы даже Оскар Уайльд. Ведь это он проповедовал несбыточное, наши вымыслы, очаровательную ложь, эту великую силу человеческого взаимопритяжения, общения, исповедничества…» (из книги П. Пильского «Роман с театром», Латвия, 1929 г.);

• «Госпожа Маргарет Тэтчер /(925 – 2013) – премьер-министр Великобритании в 1979–1990 гг.. – Е. М.) крайне серьёзно относится к тому, как она одета: «Первое впечатление о человеке складывается по тому, как он выглядит, поэтому внешний вид очень важен, – говорит она. – Я не обязана быть законодательницей моды, но, вместе с тем, я не могу совсем не считаться с модой или плохо одеваться». Она особенно любит шёлк и шерсть, а её любимый цвет – бирюзовый. Но чаще всего она придерживается более строгих цветов – тёмно-синего или чёрного. Кто ещё из глав европейских правительств регулярно носит жемчуг? «Англичане веками любили жемчуг, – говорит она, – в нём, особенно в серьгах из жемчуга, какое-то необыкновенное свечение. Жемчужные серьги как-то освещают, освежают лицо. Но я люблю жемчуг за его качественность, за особое благородство»…» (из статьи А. Лойд-Джоунз «Маргарет Тэтчер: личность за образом», Великобритания, 1990 г.);

• «Владимир Набоков (1869–1922) – юрист, публицист, депутат 1-й Государственной думы от партии кадетов, отец писателя В. В. Набокова. – Е. М.) был сын министра юстиции любимца Александра II. Он вырос в придворной среде, по вкусам и привычкам был светский человек. По Таврическому дворцу (в Санкт-Петербурге, в котором проходили заседания Государственной думы. – Е. М.) он скользил танцующей походкой, как прежде по бальным залам, где не раз искусно дирижировал котильоном… Среди разных думских зрелищ одним из развлечений были набоковские галстуки. Набоков почти каждый день появлялся в новом костюме и каждый день в новом галстуке, ещё более изысканном, чем галстук предыдущего дня…» (из книги А. Тырковой-Вильямс «Воспоминания. То, чего больше не будет», российск. изд. 1998 г.);

• «Шёлковые рубашки, галстуки и перчатки Никола Тесла (1856–1943), этот элегантный господин, покупал только на один раз, а потом выбрасывал…» (из книги Дж. Ландрама «Четырнадцать гениев, которые ломали правила», российск. Изд. 1997 г.);

• «Кинорежиссёр Альфред Хичкок (1899–1980), отец фильмов ужасов, появлялся в павильоне в тёмном костюме, начищенных ботинках, белой рубашке и галстуке. Дома у него висели ещё 12 таких же костюмов, отличавшихся друг от друга только размером. Портной сшил их одновременно, но с учётом того, что клиент постоянно будет толстеть. И он в самом деле толстел… проходил не во все двери…» (из сборника И. Мусского «100 великих кумиров XX века», Россия, 2007 г.);

• «Известно, что Роберт Фишер (1943–2008) обладал необычной склонностью: он собирал… новые костюмы! При любом удобном случае он сворачивал к портному, чтобы «укомплектовать» свой гардероб. Многие из своих костюмов он надевал, по-видимому, только один раз. Это его увлечение началось с турнира в Буэнос-Айресе (1960 г.). В то время Бобби, будучи ещё мальчиком, на все партии приходил в своём знаменитом свитере. А виновником того, что он пристрастился к собранию своей необычной коллекции, стал М. Найдорф. Аргентинский гроссмейстер всегда отличался элегантностью. И во время упомянутого турнира одевался безупречно, ежедневно меняя костюмы. На Фишера это произвело сильное впечатление. «Сколько у вас костюмов? – спросил он у Найдорфа в подходящий момент. «Сто пятьдесят!» С этого времени Фишер начал посещать портных, что не осталось незамеченным. Шли годы, и при повторной встрече в Буэнос-Айресе Фишер сообщил Найдорфу: «Гроссмейстер, я побил ваш рекорд. Сейчас у меня 187 костюмов!» «Браво, поздравляю! Но… должен признаться, у меня тогда было всего 27», – ответил Найдорф…» (из книги Е. Мансурова «Загадка Фишера», Россия, 1992 г.);

1. «Анфан террибль» за общим столом

• «Во время кропотливой работы Самюэль Джонсон (1709–1784) – английский писатель и лексикограф, автор «Словаря английского языка» (1755 г.). – Е. М.) не следил за собой, и жене было трудно заставить его переодеть рубашку, так он был занят. Посему во время приёма в доме могло произойти следующее: надушенная дама-гостья отказывается садиться рядом с Джонсоном, шепча на ухо своему спутнику, что «от него пахнет». «Нет, леди, – отвечает Джонсон, расслышавший её слова, – пахнет от вас. От меня несёт»… Да, не одними словами запомнился он госпоже истории…» (из книги Ж. Глюкк «Великие чудаки», Россия, 2009 г.);

• «К приёму во дворце Александр Суворов (1730–1800) мог отнестись как к пирушке и запросто попросить стопку водки. «Вы будете пахнуть, граф Александр Васильевич, а здесь послы иностранные, дамы». «Ну, так что же, – говорил Суворов. – Они послы, а я посланный к ним Богом солдат русский»… «В кабинете врут, а в поле бьют», – замечал Суворов в непринуждённой беседе с каким-нибудь чиновником. Чиновник морщился, но терпел…» (из книги Ж. Глюкк «Великие чудаки», Россия, 2009 г.);

• «Близкие люди часто видели царя Петра I (1672–1725) в одной рубашке. Во время жары он раздевался даже за столом. Он не терпел никаких стеснений» (из книги К. Валишевского «Пётр Великий», Франция, 1897 г.);

• «Московский генерал-губернатор Ф. А. Остерман (1723–1804) – сын канцлера А. И. Остермана. – Е. М.) отличался необыкновенной рассеянностью, особенно под старость. За обедом он плевал в тарелку своего соседа или чесал у него ногу, принимая её за свою собственную; подбирал к себе края белого платья сидевших возле него дам, воображая, что поднимает свою салфетку…» (из книг Д. Бантыш-Каменского «Словарь достопамятных людей русской земли», Россия, 1836 г.);

• «О Исааке Ньютоне (1643–1727) рассказывают, что однажды он стал набивать себе трубку пальцем своей племянницы (из книги Ч. Ломброзо «Гениальность и помешательство», Италия, 1863 г.);

• «Михайло Ломоносов (1711–1765) нередко во время обеда вместо пера, которое по школьной привычке любил класть за ухо, клал ложку, которой хлебал горячее, или утирался своим париком, который снимал с себя, когда принимался за щи…» (из книги Я. Голованова «Этюды об учёных», СССР, 1976 г.);

• «Французский физик Андре Ампер (1775–1836) решил сам приготовить себе завтрак, точнее, сварить яйцо. Делать это он решил на «научной основе» (с часами в руках). В процессе варки Амперу пришла на ум какая-то идея, и через некоторое время он был обнаружен с яйцом в руках около кастрюли, в которой варились… часы» (из книги М. Чекурова «Курьёзы истории», Россия, 1998 г.);

• «Однажды чемпион мира Александр Алехин (1892–1946) бросил в чашку кофе вместо сахара пешку, мешал и удивлялся, что сахар не тает…» (из статьи С. Флора «Нужны ли шахматные акробаты?», СССР, 1978 г.);

• «Все пили чай (Петербург, Васильевский остров, начало 1910 гг.. – Е. М.). В столовой Велимир Хлебников (1885–1922) держался не как гость, а как странник, спустившийся из далёких миров на нашу грешную планету. И было как-то странно наблюдать, как он сосредоточенно размешивал серебряной ложечкой давно уже растворившийся сахар…» (из воспоминаний Р. Ивнева «Велимир Хлебников в Петербурге и Астрахани», российск. изд. 2006 г.);

• «Австрийский гроссмейстер Рудольф Шпильман (1884–1942) при анализе позиции любил покачиваться со стороны в сторону. Однажды, сидя в ресторане, он настолько увлёкся анализом отложенной позиции, что не заметил поставленной перед ним тарелки с супом. Через некоторое время официант вновь подошёл к гроссмейстеру. «Ваш суп стынет», – сказал он и сунул Шпильману в руку ложку. Тот молча покачал головой и, не отрываясь от шахматной доски, стал механически черпать суп. Ни одна ложка при этом сразу не попала ему в рот, содержимое некоторых пролилось на костюм…» (из сборника С. Давыдюка «Пленённые шахматами», Белоруссия, 1993 г.);

• «Осип Мандельштам (1891–1938) был человек, не создавший вокруг себя никакого быта и живущий вне всякого уклада… Куря, Осип Эмильевич обычно не пользовался пепельницей; пепел с папиросы он стряхивал себе за спину через левое плечо. И на левом плече его всегда собиралась горка пепла…» (из Воспоминаний К. Чуковского, сов изд. 1987 г.);

• «Гений Вольфганга Моцарта (1756–1791) творил непрерывно… За обедом он забывал о еде, комкал салфетку и устремлял неподвижный взор в пространство, прислушиваясь к мелодиям, звучавшим в его голове. Поэтому жена всегда резала ему говядину из опасения, что в минуту вдохновенной рассеянности он вместо говядины отрежет свои пальцы» (из очерка М. Давыдова «В. Моцарт, его жизнь и музыкальная деятельность», Россия, 1891 г.). «Его свояченица Софи Хайбель рассказывает в своих воспоминаниях в 1828 году: «За столом Моцарт часто брал конец салфетки, плотно скручивал её и водил им у себя под носом, казалось, что в своих размышлениях он этого не замечал, и часто при этом делал гримасу ртом…» (из книги A. Hoмайра «Музыканты и медицина. На примере Венской классической школы», Австрия, 1995 г.);

• «Гроссмейстер Осип Бернштейн (1882–1962) свой последний турнир сыграл в 1961 году в Амстердаме… Иногда во время игры он заказывал кофе; выпив его, не отрывая взора от доски, протягивал в сторону руку с чашкой. Если кто-нибудь тотчас не забирал её, Бернштейн разжимал пальцы… Однажды И. Доннер (гроссмейстер, многократный чемпион Голландии. – Е. М.), остановившийся около его столика, проделав изящный пируэт, подхватил чашку, вызвав смех коллег, наблюдавших за этой пантомимой…» (из очерка Г. Сосонко «Дороги с Малого Харитоньевского», Россия, 2011 г.);

• «Виссарион Белинский (1811–1848) являлся иногда на литературно-дипломатические вечера одного аристократического литератора (князя В. Одоевского. – Е. М.)… Раз в субботу, накануне Нового года, хозяин вздумал варить жжёнку «в узком кругу», когда главные гости разъехались. Белинский непременно бы ушёл, но перед ним стояла баррикада мебели, он как-то забился в угол и перед ним поставили небольшой столик с вином и стаканами. Жуковский в белых форменных штанах с золотым «позументом» сел наискось от него. Долго терпел Белинский, но не видя улучшения своей судьбы, он стал несколько подвигать стол; стол сначала уступал, потом покачнулся и грохнул наземь, бутылка бордо пресерьезно начала поливать Жуковского. Он вскочил, красное вино струилось по его панталонам; сделался гвалт, слуга бросился с салфеткой домарать вином остальные части панталон, другой подбирал разбитые рюмки… во время этой суматохи Белинский исчез и близкий к кончине, пешком прибежал домой…» (из мемуаров А. Герцена «Былое и думы», Великобритания, 1855 г.);

• «Известно, что Иван Крылов (1769–1844) любил хорошо поесть и ел очень много. Садясь за стол в Английском клубе, членом которого он состоял до смерти, он повязывал себе салфетку под самый подбородок и обшлагом стирал с неё капли супа и соуса, которые падали на неё; от движения салфетка развязывалась и падала; но он не замечал и продолжал обшлагом тереть по белому жилету (который он носил почти постоянно) и по манишке…» (из воспоминаний В. Кеневича, Россия, 1870 г.). «Иногда рассеянность его доходила до того, что он клал в свой карман вместо носового платка всё, что ни попадалось в руки, своё или чужое. За обедом сморкал он иногда то чулком, то чепчиком, которые вытаскивал из своего кармана…» (из очерка М. Лобанова «Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова», Россия, 1847 г.). «…Когда обед кончился, то около места Ивана Андреевича на полу валялись бумажки и косточки от котлет, которые или мешали ему работать, или нарочно из скромности направлялись им под стол…» (из Воспоминаний Н. Еропкиной, Россия, 1880 г.);

• «По выходе из крепости (за призывы к свержению самодержавия он отбывал наказание в Петропавловской крепости в 1862–1866 гг.. – Е. М.) Дмитрий Писарев (1840–1868) пришел в крайнее возбужденное состояние, выразившееся рядом совершенно несообразных поступков: за обедом, например, в одном доме, кажется, у Благосветова, он смешал на одну тарелку все кушанья и ел эту мешанину…» (из очерка Е. Соловьева «Дм. Писарев, его жизнь и литературная деятельность», Россия, 1893 г.);

• «Писатель Глеб Успенский (1843–1902) мог пользоваться чужими носовыми платками и даже сморкаться в салфетку за общим столом…» (из статьи П. Зиновьева «Больной Успенский», СССР, 1939 г.);

• «Павел Антокольский (1896–1978) – поэт, актёр и режиссёр. – Е. М.) только начинал (конец 1910-х гг.. – Е. М.), ещё не вышло у него ни одной книжки, но в том, что он поэт, никто не сомневался… Когда он волновался, он начинал грызть носовой платок – правда, у него носовой платок всегда был чистый…» (из воспоминаний Н. Щегловой-Антокольской «Это был Павлик», российск. изд. 2007 г.);

• «Авраам Линкольн (1809–1865) нередко лез своим ножом в маслёнку и допускал множество других подобных промахов, которые шокировали его жену Мэри и приводили её в бешенство. Она считала, что хорошие манеры за столом – это чуть ли не священный ритуал…» (из сборника Р. Белоусова «Частная жизнь знаменитостей: Собрание редких случаев, любовных историй, курьёзов, слухов», Россия, 1999 г.);

• Вера Нащокина, жена близкого друга Александра Пушкина (1799–1837) П. В. Нащокина, свидетельствовала: «Помню, в последнее пребывание у нас в Москве (осень 1836 г.)… Пушкин за прощальным ужином пролил на скатерть масло. Увидя это, Павел Войнович с досадой заметил: «Эдакой неловкий! За что ни возьмёшься, всё роняешь!» «Ну, я на свою голову. Ничего…» – ответил Пушкин, которого, видимо, взволновала эта дурная примета…» (из воспоминаний «Рассказы о Пушкине», Россия, 1898 г.);

• «Михаил Туган-Барановский (1864/65 – 1919) – «экономист, историк, публицист, один из представителей «легального марксизма». – Е. М.) шёл академической дорогой… был рассеян анекдотически, как профессор немецких юмористических листков. То вдруг на торжественном обеде, к ужасу хозяйки, возьмёт с вазы ананас и, в пылу разговора, весь его уплетёт один; то, на подобном же обеде, – нужно ему взять к ростбифу огурец – он, занятый разговором, тянется через стол и берёт вилкою огурец с тарелки сидящего напротив гостя…» (из сборника В. Вересаева «Литературные портреты», российск. изд. 2000 г.);

• «Как-то в Петербурге (Россия, 1910-е гг.) за обедом, воспользовавшись громкой болтовнёй и смехом гостей (их было человек двенадцать), Велимир Хлебников (1885–1922) осторожно протянул руку к довольно далеко стоявшей от него тарелке с кильками, взял двумя пальцами одну из них за хвост и медленно проволок её по скатерти до своей тарелки, оставив на скатерти влажную тропинку. Наступило общее молчание: все оглянулись на манёвр Хлебникова. «Почему же вы не попросили кого-нибудь придвинуть к вам тарелку с кильками? – спросили его (конечно, без малейшего оттенка упрёка). «Нехоть тревожить, – произнёс Председатель Земного Шара (как скромно именовал себя сам Хлебников) потухшим голосом. Снова раздался общий хохот. Но лицо Хлебникова было безнадёжно грустным…» (из книги Ю. Анненкова «Дневник моих встреч: Цикл трагедий», США, 1966 г.);

• «Сестра известного немецкого математика Карла Вейерштрассе (1815–1897), учителя нашей знаменитой соотечественницы, первой русской женщины-математика С. Ковалевской, говорила: «Математики – это самоистязатели. Вейерштрасс и за обеденным столом не переставал писать формулы»…» (из сборника «Формула творчества», СССР, 1976 г.);

• «Профессия, род занятий учёного могли проявиться и в некоторых особенностях поведения. О Луи Пастере (1822–1895) вспоминают, что он за обеденным столом даже в лучших домах подносил тарелки и ложки к самому носу, осматривал их со всех сторон и протирал салфеткой для того, чтобы приучить других к осторожности…» (из книги Н. Гончаренко «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.);

• «В «Лондон-гриле», изображающем английский паб с его облезлым шармом (Буэнос-Айрес, Аргентина, ноябрь 1971 г.. – Е. М.), Роберт Фишер (1943–2008) уселся за дальний столик, заказал 2 стакана свежего апельсинового сока, стейк (самый большой из имеющихся), зелёный салат и пинту минеральной воды с газом… Он двигал челюстями с энергией барракуды и непрерывно говорил, как хороша еда. «Посмотри на этот сок – свежий, не размороженный!.. По-моему, аргентинская еда – лучшая в мире! Или возьмём одежду… Вот ботинки. Аргентинцы производят лучшие ботинки в мире! Смотри, какую пару я купил. Вот, посмотри-ка!» – быстренько сняв огромный коричневый ботинок, он протянул его мне через стол. «Посмотри на подошву – она многослойная и, я тебя уверяю, очень прочная!.. Эту пару я ношу уже год – и она всё ещё великолепна!..» Качая головой, Фишер заказал ещё порцию бананов со сливками…» (из очерка Б. Даррака «Бобби Фишер Беспощадный», США, ноябрь 1971 г.);

2. Вечные должники, или О мечтателях, которые забывают расплатиться

• «Постоянно зависящий от воли и желаний других людей, Вольфганг Моцарт (1756–1791) не мог устроить себе тихую, спокойную жизнь. Легкомысленно тратил деньги, не умел ладить с людьми…» (из книги Т. Мейснера «Вундеркинды: Реализованные и нереализованные способности», ФРГ, 1991 г.). «Известно, что он был вечным должником и постоянно писал письма с просьбами о денежной помощи или об отсрочке платежей. Дело в том, что Моцарт жил не по средствам, и его жена Констанция активно способствовала ему в мотовстве. Семья держала служанку, повариху и собственного парикмахера. После смерти Моцарта осталась гора долгов… но на самом деле, по сегодняшним понятиям, Моцарт получал очень приличные гонорары…» (из книги В. Кремера и Г. Тренклера «Лексикон популярных заблуждений», российск. изд. 2000 г.);

• «Людвиг ван Бетховен (1770–1827) постоянно витал в высших сферах и не всегда имел ясное понятие о самых простых вещах… Великий человек не имел никакого понятия о деньгах, отчего, при его врожденной подозрительности, происходили частые недоразумения, и он, не задумываясь, называл людей обманщиками; с прислугой это кончалось благополучно – даванием «на водку». Его странности и рассеянность стали скоро известны во всех посещаемых им трактирах, и его не тревожили, даже если он забывал расплачиваться…» (из очерка И. Давыдова «Людвиг ван Бетховен. Его жизнь и музыкальная деятельность», Россия, 1893 г.);

• «Непрактичность Глеба Успенского (1843–1902), его неумение обращаться с деньгами, его полнейшая неспособность к финансовым комбинациям (хотя финансовых планов всегда было очень много в его голове), его неаккуратность, рассеянность, его вечное «не от мира сего», разумеется, причиняло немало огорчений семье, в особенности же жене Александре Васильевне…» (из статьи А. Рубакина «Глеб Иванович Успенский. Материалы к его биографии», Россия, 1908 г.);

• «Отношение к деньгам у О. Генри (1862–1910) всегда было по-детски беспечным и легкомысленным… разбрасывая царские чаевые и субсидируя бродяг, он так и не расквитался с верными Рочами, которым задолжал не меньше десятка тысяч… Никогда он не был, что называется, компанейским человеком» (из книги И. Левидовой «О’Генри и его новелла», СССР, 1973 г.);

• «Композитор Николай Цибульский (1879–1919) – деятель «Серебряного века», Россия, конец 19-го – начало 20-го столетия. – Е. М.) умел быть философом; он умел спокойно проживать свой вечный, поистине замечательный рубль. Какая бы ни была компания (кстати – во всякой компании Цибульский держался трезвее, спокойнее и выдержаннее всех), после того когда уже все уставали и торопились по домам, он один никуда не спешил и добродушно, методически, постоянно напоминал о рубле, т. е. просил его у кого-нибудь взаймы, разумеется, никогда его не отдавая; во всякой компании находился кто-нибудь, кто охотно давал ему этот рубль, и тогда Цибульский, принимая его как должное, с философским спокойствием, один и одинокий, уходил в свои загадочные пространства…» (из книги А. Мгеброва «Жизнь в театре», СССР, 1934 г.);

• «Осип Мандельштам (1891–1938) всегда был крайне беден и каждый день в обеденный час начинал думать о том, где бы достать несколько рублей, чтобы пообедать. И эти рубли он брал у любого встречного, где приходилось. Долгов же он не отдавал никогда просто потому, что если в руки ему попадали деньги, они были ему остро необходимы всё для той же цели – сегодня пообедать…» (из Воспоминаний К. Чуковского «Правда и поэзия», сов. изд. 1987 г.);

• «Сестра, отец и друзья рассказывают, что Сальвадор Дали (1904–1989) с ранней юности был так рассеян (а точнее говоря, сосредоточен на своём), что, спросив в трамвае цену билета и услышав «пятьдесят», давал 50 песет (рублей, а не копеек, в пересчёте на наши, ушедшие в прошлое реалии). Он так и не научился обращаться с деньгами ни в бедности (а бедствовать ему пришлось), ни в богатстве…» (из очерка Н. Малиновской «Невольник века», Россия, 2005 г.);

3. Едва не утраченные шедевры

• «Хоть зрение с годами и ослабело, но с помощью очков Иван Крылов (1769–1844) мог читать все, кроме собственного почерка, что, впрочем, происходило от удивительной и всегдашней его неразборчивости. Года за полтора до кончины его я пришёл к Ивану Андреевичу попросить его автограф. Близ него в комнате мы ни лоскутка не нашли его почерка. Служанка принесла с чердака целую корзину басен, его рукою переписанных. Выбрав для меня листок, он в очки рассмотрел заглавие, написанное довольно крупно, но стихов и по догадке не мог разобрать…» (из очерка П. Плетнёва «Иван Андреевич Крылов», Россия, 1845 г.). «Старинный почерк его был так неразборчив, что иные из своих рукописей под конец никак не мог он разобрать и сам…» (из очерка П. Плетнёва «Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова», Россия, 1847 г.);

• «Людвиг ван Бетховен (1770–1827) не придавал никакого значения своим рукописям: они валялись вместе с другими нотами на полу или в соседней комнате. Друзья часто приводили в порядок его ноты, но когда Бетховен что-нибудь искал, то всё снова разлеталось во все стороны. «Их легко было и украсть, и выпросить у него – он не задумываясь отдал бы», – говорит Рис.» (из очерка И. Давыдова «Людвиг ван Бетховен. Его жизнь и музыкальная деятельность», Россия, 1893 г.);

• «Когда Франц Шуберт (1797–1828) сочинял, он мог забыть обо всём: о еде, об одежде, о мытье. Ему важно было только иметь достаточный запас табака. Хуже всего обстояло дело с хранением его собственных произведений…» (из книги Г. Гольдшмидта «Франц Шуберт. Жизненный путь», сов. изд. 1968 г.);

• «Орест Кипренский (1782–1836) не знал оседлости и не имел постоянной квартиры; его картины, материалы и вещи были рассеяны повсюду, где случалось ему жить…» (из статьи Н. Собко «Кипренский» в Русском биографическом словаре, т. 8, Россия, 1897 г.). «Он с юности казался этаким сумасбродом своим недалёким однокашникам, потому что вечно был недоволен собой, вечно стремился к чему-то недостижимому, вечно был одержим какой-то «идеей»…» (из книги И. Бочарова и Ю. Глушаковой «Кипренский», СССР, 1989 г.);

• «В Каменке (южная ссылка, Россия, 1820 г.. – Е. М.), как известно, Александр Пушкин (1799–1837) окончил «Кавказского Пленника» и писал его, по рассказам гг. Давыдовых, в бильярдной, растянувшись на бильярде… Пушкин в Каменке, по-видимому, не отличался большой аккуратностью; по крайней мере, сохранилось предание, что Вас. Львович Давыдов по уходе Пушкина запирал двери, чтобы никто из прислуги не разбросал листков с набросками и стихами его… (из статьи А. Лободы «Пушкин в Каменке», сборник В. Вересаева «Пушкин в жизни», т. 1, СССР, 1926 г.). О том, в каком состоянии Пушкин хранил свои записки, свидетельствует в Дневнике В. Тепляков, молдавский знакомый поэта: «Вчера (Кишинёв, 1 апреля 1821 г.. – Е. М.) я был у Ал. Серча; он сидел на полу и разбирал в огромном чемодане какие-то бумажки. «Здравствуй, Мельмот, – сказал он, дружески пожимая мне руку, – помоги, дружище, разобрать мой старый хлам; да чур не воровать». Tyт были старые, перемаранные лицейские записки Пушкина, разные неоконченные прозаические статейки его, стихи его и письма Дельвига, Баратынского, Языкова и др. Более часа разбирали мы все эти бумаги, но разбору этому конца не предвиделось: Пушкин утомился, вскочил на ноги и, схватив все разобранные и неразобранные нами бумаги в кучу, сказал: «Ну их к чёрту!», скомкал кое-как и втиснул в чемодан» (российск. изд. 1857 г.);

• «Это было в Москве. Александр Пушкин (1799–1837), как известно, любил играть в карты, преимущественно в штос. Играя однажды с А. М. Загряжским, Пушкин проиграл все бывшие у него деньги. Он предложил в виде ставки только что оконченную им 5-ю главу своего «Онегина». Ставка была принята, так как рукопись эта представляла собою тоже деньги и очень большие (Пушкин получал по 25 руб. ассигнациями за строку), – и Пушкин проиграл. Следующей ставкой была пара пистолетов, но здесь счастье перешло на сторону поэта: он отыграл и пистолеты, и рукопись, и ещё выиграл тысячи полторы…» (из записки Н. Кичеева, составленной со слов А. Загряжского, Россия, 1874 г.);

• «Ф. Тютчев (1803–1873) не корпел над стихами. Свои озарения он записывал на приглашениях, салфетках, почтовых листках, в случайных тетрадях, просто на клочках бумаги. П. И. Капнист свидетельствовал: «Тютчев в задумчивости написал лист на заседании цензорского совета и ушёл с заседания, бросив его на столе». Не подбери Капнист написанного, мы никогда б не узнали «Как ни тяжёл последний час…» Бессознательность, интуитивность, импровизация – ключевые понятия для его творчества» (из книги И. Гарина «Пророки и поэты», т. 3, Россия, 1994 г.);

• «Карманы Жерара Нерваля (1808–1855) были полны клочками бумаги, на которых он писал, иногда в странный час и в странном месте. Продуктивной, однако, такая жизнь не могла быть, и как много листков, написанных вдоль и поперёк, было потеряно на улице, можно судить по тому, что Нерваль потерял даже несколько стихотворений, данных ему Гейне для перевода… Зиму 54–55 гг., последнюю зиму своей жизни, Нерваль проводит на парижской мостовой без призора, без денег, без всякого устройства жизни… Рукопись «Аврелии» была найдена неоконченной в его кармане…» (из книги П. Зиновьева «Душевные болезни в картинах и образах. Психозы, их сущность и формы проявлений», СССР, 1927 г.);

• «Человек очаровательный, талант, кажется, необыкновенный, но ни на что не хватает у Александра Бородина (1833–1887) времени, и музыку свою пишет он карандашом на чем придётся… Говорят: «гений»…» (из книги Н. Берберовой «Чайковский. История одинокой жизни», российск. изд. 1993 г.);

• «Анатоль Франс (1844–1924) писал на всём, что попадало под руку, потому что заранее никогда не запасался бумагой. Искал её по всему дому, выклянчивал у кухарки, использовал старые письма, конверты, пригласительные билеты, визитные карточки, квитанции. Однажды фирма, у которой он купил мебель, напомнила ему об оплате счёта, и Франс тщетно пытался убедить фирму, что он ничего не должен. И только мадам де Кайаве, знавшая повадки своего друга, просмотрела его рукописи в Национальной библиотеке и нашла там квитанцию, на которой с оборотной стороны был написан отрывок романа. Его рукописи, так мало привлекательные, хранятся ныне в великолепных переплётах из бархата, кожи, слоновой кости, монументальные, как церковные книги» (из книги Я. Парандовского «Алхимия слова», Польша, 1951 г.);

• «Пустая комната Владимира Хлебникова (1885–1922) всегда была завалена тетрадями, листами и клочками, исписанными его мельчайшим почерком. Если случайность не подворачивала к этому времени издание какого-нибудь сборника и если кто-нибудь не вытягивал из вороха печатаемый листок – при поездках рукописями набивалась наволочка, на подушке спал путешествующий Хлебников, а потом терял подушку…» (из очерка В. Маяковского «В. В. Хлебников», Россия, 1922 г.). «…Писал Хлебников непрерывно, и написанное, говорят, запихивал в наволочку и терял. Д. Бурдюк (поэт, живописец, критик «Серебряного века». – Е. М.) ходил за ним и подбирал, но много рукописей всё-таки пропало…» (из воспоминаний Л. Брик «Пристрастные рассказы», российск. изд. 2003 г.). «Хлебников мял и терял свои записи, не имея ни средств, ни угла для упорядочения работы. Черновики его рукописей часто терялись, а беловиков было по нескольку вариантов. Часто из-за недостатка бумаги он на одном и том же листке записывал разно задуманные вещи…» (из сборника Н. Асеева «Стихотворения. Поэмы. Воспоминания. Статьи», СССР, 1990 г.);

• «По утверждению венских профессоров, у гроссмейстера Р. Рети (1889–1929) были все данные, чтобы стать отличным математиком, но он забыл свою диссертацию в кафе, а новую так и не написал. Рети забывал зонтики, шляпы, портфели, и всегда остроумный С. Тартаковер по этому поводу сочинил такой афоризм: «Там, где лежит портфель Рети, его давно уже нет»…» (из статьи С. Флора «Нужны ли шахматные акробаты?», журнал «Шахматы в СССР»; 1978 г.);

• «Английский поэт и художник Данте Габриел Россетти (1828–1882) был центральной фигурой романтического движения прерафаэлистов. Прожив 10 лет вне брака с натурщицей Элизабет Сиддал, Россетти женился на ней в 1860 году. Она злоупотребляла лауданумом (настойка опиума) и вечером 10 февраля 1862 года приняла смертельную дозу… Поэт преподнёс прощальный дар своей потерянной любви, положив тетрадку с неопубликованными стихами в гроб. Через несколько лет Россетти обратился с просьбой к своему знакомому Чарльзу Августу Хоуэллу вскрыть гроб и вернуть стихи. Поэт получил разрешение, и ночью 5 октября 1869 года, пока Россетти ожидал за несколько миль, обуреваемый чувствами, о которых можно только догадываться, Хоуэлл и два гробовщика отправились на Хайгейтское кладбище на севере Лондона и достали гроб из фамильного склепа Россетти. Драгоценную тетрадь в кожаном переплёте извлекли и, соблюдая меры предосторожности, продезинфицировали. Затем она вернулась к объятому ужасом владельцу…» (из сборника Н. Дональдсона «Как они умерли», США, 1994 г.);

• «Французский поэт Никола Жильбер (1750–1780) считал себя непонятым и не оценённым по достоинству… Умер, проглотив ключ от сундука, в котором хранил свои сочинения…» (из книги Г. Чхартишвили «Писатель и самоубийство», Россия, 1999 г.);

4. Холод домашнего очага

«Когда я вижу академика в его однокомнатной квартире, заваленной книгами, с огромной промоиной на потолке и с телевизором «Рубин» начала 1980-х годов, с «мокрой» колбасой в холодильнике и кефиром непонятного возраста, то понимаю, он – творец. Сорок лет творчества и старый «Москвич» во дворе, такой же неприкрытый от непогоды, как он сам от жизненных невзгод… Грустно. Но часто бывает совсем печально…» (В. Козлов «Психология творчества. Свет, сумерки и тёмная ночь души», Россия, 2009 г.).

Философы, писатели, поэты

• «Во всю свою жизнь Артур Шопенгауэр (1788–1860) не заводил у себя домашнего хозяйства… Жил он чрезвычайно просто, и лишь 50-ти лет от роду завёл себе собственную мебель. В особом комфорте и эстетичности обстановки он, по-видимому, не чувствовал потребности. Самая лучшая и большая комната его квартиры была занята замечательной библиотекой…» (из очерка Э. Ватсона «А. Шопенгауэр, его жизнь и научная деятельность», Россия, 1891 г.);

• «Из «Дневника» историка литературы, критика и цензора А. В. Никитенко: «Был у нашего знаменитого баснописца Ивана Крылова /(769 – 1844)… Комнаты Крылова похожи больше на берлогу медведя, чем на жилище порядочного человека. Все полы, стены, лестница, к нему ведущая, кухня, одновременно служащая и прихожей, мебель, – всё в высшей степени неопрятно. Его самого я застал на изодранном диване, с поджатыми ногами, в грязном халате, в облаках сигарного дыма» (запись от 9 февраля 1835 г.) «…По утрам и вечерам всегда находили его обыкновенно в дырявом, изношенном халате, а иногда и в одной рубашке, босиком или в туфлях, сидящего на испачканном и истёртом его тяжестью диване, с сигаркою в одной руке, которых истреблял он в день от 35 до 50-ти, и с книгою в другой… Опрятностью и домашним устройством, до переезда на Васильевский остров, он не щеголял; да этого… и быть не может у одинокого холостяка. Сам он, по тучности и естественной лености, не мог смотреть за хозяйством, а наёмные, простые бабы, удовлетворяя только первейшим потребностям человеческим, ни о чём не радеют, да и не разумеют, что такое чистота и порядок. Их дело истреблять и портить всё то, что господин их, выведенный уже из терпения, заводит и по временам устраивает. Так, одна из них – Фенюша, растапливала печи греческими его классиками… Как-то вхожу к нему – и что же вижу? На ковре насыпан овёс; он заманил к себе в гости всех голубей Гостиного двора, которые пировали на его ковре, а сам он сидел на диване с сигаркою и тешился их аппетитом и воркованьем. При входе каждого голуби стаею поднимались, бренчали его фарфоры и хрустали, которые, убавляясь со дня на день, наконец, вовсе исчезли, и на горке, некогда блиставшей лаковым глянцем, лежала густая пыль, зола и кучи сигарочных огарков. А ковёр? О ковре не спрашивайте: голуби привели его в самое плачевное состояние…» (из очерка М. Лобанова «Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова», Россия, 1847 г.);

Конец ознакомительного фрагмента.