Суд на Веге
В бурные шестидесятые годы волны литературного моря вздымались и гуляли от берега до берега, одна пенистее другой, из столицы долетали модные песенки, близкие своей расхожестью и «трагической глубиной» к одесским унылым песням под гитару. Докатывались гулкие строфы новорожденных «трибунов».
Жадно просматривая газеты и журналы, мы замечали, что лица, позы, одежда новых кумиров от Парнаса были чем-то схожи, может быть, неестественностью, напыщенностью, какой-то помпезностью и поразительно злой нервозностью. Нервозность – в критическом высказывании, нервозность – в любовном воздыхании, нервозность – в благородных чувствах к Родине.
К сожалению, истинное в литературе, в искусстве люди не сразу распознают в полной мере, а только – по итогам затрат энергии и разума на него, только тогда, когда срабатывает накопленный в них опыт…
А опыт – был. Опыт – родная наша литература. Это – Брюсов, Блок, Маяковский, Есенин. Опыт – Николай Тихонов, Владимир Луговской, Александр Прокофьев, Борис Ручьев, Павел Васильев, Алексей Недогонов, Василий Федоров.
Василий Федоров – поэт устремленный, не боящийся высоты вдохновения, высоты страсти, находящийся постоянно в рабочем ритме. За многие годы моей любви к его прекрасному творчеству я не заметил ни разу, чтобы талант Василия Федорова где-то «затормозился», «впал в кризис», как часто говорят.
Василий Федоров – мастер. Мастер большой и своеобычный, сильный и резкий:
Я ночь люблю
За темноту ее,
Когда ни звезд
И ни луны при этом;
Люблю ее за то,
Что в жажде света
Сильней горит
Сознание мое.
Стихотворение сразу же делит мир контрастно: свет и тьма.
***
Как-то давно мне попалась в руки небольшая книжечка стихов Василия Федорова. Помню, было это летом, сел я в перерыв у мартеновских ворот и начал читать. Читал, строго всматриваясь в слово, вникая в смысл. Первое чувство – удивление: новое имя, незнакомое мне, а стихи наполняют душу чем-то родным, близким, дорогим:
Скрипят нагруженные снасти,
В корму волна сердито бьет…
Купец Никитин Афанасий
Из дальней Индии плывет.
И вот я уже читаю вслух, сквозь лязг могучих кранов, гул раскаленных печей мартена. Я почувствовал, что мне близки эти строки. Стихи той поры, которые бесконечно мелькали в печати – об американских небоскребах, об африканских шаманах, о французских черепаховых супах и отбивных, – мне сильно надоели. Хотелось свежести, солнечности, родины – ее снегов, ее дождей, ее очищающих гроз:
Там где-то Русь,
Там Волги плесы,
Там Тверь!
Сродни морокой воде,
Соленые скупые слезы
Сбегают к русой бороде.
И тогда казалось, что эта американо-африканская «кочевая лирика» не даст пробиться – через свою жирную и мокрую зелень неконтролируемой бурной растительности – нежному родному березовому побегу, тихому грустному шелесту листвы…
Но плывет Афанасий Никитин домой. Волнуется. Радуется. Плачет. Речь материнскую почти забыл:
Волнуясь, шепчет пилигрим:
– Аллах рагим… Аллах керим..—
Но вот
Нога земли коснулась,
И, словно к берегу прибой,
Речь русская к нему вернулась
И полилась сама собой.
Так это было давно! Но светлы мои чувства того часа и по сей день. Как будто я сам возвратился на Родину. Как будто это я почти забыл материнский язык… И пробудилось во мне что-то такое, чему нет названия: сильное, доброе, святое, неодолимое!.. Уж не любовь ли это, не верность ли всему тому, что породило тебя, вырастило, обогрело?
Немного у каждого из нас, пишущих, есть любимых учителей, кто когда-то подал нам руку. У меня таким учителем был Василий Дмитриевич Федоров. Я с благодарной радостью говорю об этом. Ведь уважать идущего впереди – ясная и благородная радость!
Даже время не отдалило моего юношеского отношения к поэту.
И я хорошо понял:
Пусть одинаков сорт,
Пусть цвет, похоже, красный,
Но разная земля —
И вкус у яблок разный.
И еще я понял тогда, как нелегка и как горька стезя поэта. Ведь поэт – мука, протест, бессонница, бунтарство и только иногда – торжество!..
Поэт – не только готовая поэма, готовая книга. Поэт— ежедневная напряженная доля, ежечасная совестливая тоска-укоризна. И, наконец, яростная борьба за свое призвание, за свое достойное место.
Стихи Василия Федорова удивили и обрадовали меня незыблемой и благородной уверенностью в их нужности, полезности – они пришли к человеку не затем, чтобы тут же выветриться из его памяти, а затем, чтобы остаться в его душе и осветить ее по-новому:
Березняк…
Заприметив кровлю,
Антенн еловые шесты,
Как перед первою любовью,
Вдруг оробел за полверсты
Свет Марьевка!
Но где же радость?
Где теплота?
Где встречи сласть?
Томительная виноватость
В груди отравой разлилась.
Это то, о чем шумят березы, о чем тихо плачут наши души, теряя на громких трассах тот единственный тайный свет жизни, которым одаривает тебя мать – на весь твой малый или длинный путь судьбы, но одаривает – только раз!..
Я стал искать книги Василия Федорова, и если не мог купить в магазине – его книги тогда выпускались редко и небольшими тиражами, – то выменивал их у тех, кто жадно копил на полках популярные сборники модных тогда стихотворцев. Я отдавал подобные сборники с благодарностью и брал в руки новую книжечку Федорова.
Тогда я не мог осмыслить происходящего, того, что делается в литературном океане… Я хотел видеть стихи, хотел видеть поэмы Василия Федорова в газетах, в журналах, хотел слышать его по радио и телевидению, искал на страницах еженедельников разговора о его творчестве и дивился – почему их нет…
И лишь вчитываясь в его стихи, я глубже и жестче представлял волю поэта, его неоспоримое право говорить:
Хочешь ведать,
Как писалось?
На душе
За жизнь мою
Все скипелось.
Все слежалось,
Отколю —
И выдаю.
Сколько же надо передумать, перемучиться, чтобы вот так беспощадно сказать!..
В творчестве Василия Федорова мы, начинающие поэты, увидели опору, нашли свои черты жизни, черты своей судьбы. В стихах и поэмах Василия Федорова бился пульс настоящей жизни человека и страны. Поэт Василий Федоров, входя в литературу вместе с юными и шумными стихотворцами, как бы показывал: вот так-то обстоят дела, поэзия – вещь лукавая, поэзия – тропа крутая, а время – время бывает разное…
Мир чувств и вопросов, которые нес в творчестве Василий Федоров, стал нашим, родным, и никто изъять его из наших душ уже не смог бы.
Василий Федоров стоял, как нам казалось, между теми поэтами, которые были далеки от нас по возрасту, по славе, как, допустим, Степан Щипачев, Николай Асеев, Михаил Исаковский, Виссарион Саянов, и теми, чуть ли не нашими ровесниками, чьи имена сейчас входят в поэтическую рубрику. Он – и это очень важно – соединял нас еще и с теми, кто был немного постарше его самого, но рано ушел из жизни: с Павлом Васильевым, Борисом Корниловым, Алексеем Недогоновым, Дмитрием Кедриным, Петром Комаровым, Павлом Шубиным. Они, рано ушедшие из жизни, но ярко заявившие о себе своими произведениями, будоражили наше воображение, и мы, безусловно, искали продолжения их в современном нам слове…
Для нас, заводских ребят той поры, Василий Федоров был не просто поэтом, не просто старшим опытным товарищем, но еще и другом, через которого мы слышали голоса тех, с кем не дала нам жизнь встретиться…
Их откровение звучало в стихах и поэмах Федорова:
Вождями,
Борцами,
Творцами,
Творивших основу основ,
Россия славна именами
Своих благодарных сынов.
От самых
Далеких времен
Мы с гордостью их проносили,
Хоть много имен у России —
Россия
Превыше имен.
Слово Василия Федорова мгновенно переходит от философии к поступку, от размышления к действию. Иные критики бесконечно уверяют читателя, мол, Василий Федоров – борец за доброту и красоту… Хочется мне спросить: а кто, какой поэт против доброты, против красоты? Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Кольцов, Никитин?.. Или Брюсов, Маяковский, Блок, Есенин?.. Великие поэты – великие борцы за доброту, за красоту человека. Все, кто иначе видит мир, не борцы за счастье.
Но сама доброта – вещь довольно безликая. На беспринципной доброте нередко всходят злые ростки… Доброта должна подчиняться разумной гражданской воле. А доброта в творчестве, мне кажется, должна быть наиболее ответственной частью дела; доброту надо завоевать поэту нелегкой судьбой, рыцарским правом слова:
Поэзия – Не строчка ловкая,
Что Музой томною
Подарена,
Поэзия – Железо ковкое,
Когда с нее
Слетят окалина.
Слово, как сам характер творца, обязано пройти через холод, жару, кипение, дабы закалиться и приобрести все элементы прочности и стойкости…
Вместе с тем Василий Федоров – действительно добрый и красивый поэт. Доброта его мужественна и требовательна, красота – горьковата и возвышающа.
Мужество шло к поэту длинными и трудными дорогами. Огромная семья. Глухие житейские нерадости. Отец – в скитаниях по заработкам. Мать – в заботах о детях. Сибирь. Суровый край. Суровое время. Суровые судьбы близких.
Василий Федоров родился в 1918 году. Он – ровесник Октября, мужавший вместе со страной в трудных битвах и делах.
Какое же имеет право он, поэт, быть безотчетно добрым?!
Поэт не батюшка-проповедник. Поэт – мыслитель и воин:
Велик твой путь,
И ноша нелегка,
Дробится камень
Под твоей стопою.
Мне кажется,
Что прожил я века,
И все живу,
И все иду
С тобою.
Так он говорит в стихотворении «С тобой, Россия». Высшее мерило доброты, нравственности, чистоты душевной поэта – его отношение к Родине, к народу. Как бы ни изощрялись современные любители космополитических западных аудиторий, как бы ни декламировали о едином земном шаре, о едином земном человеке, безродная их душа никому не нужна. Безродная доброта их не что иное, как идейная размытость, инертность и бесформенность представления о жизни, слепота и бесклассовость их духа. Большой поэт всегда народен, всегда национален.
Пожалуй, сейчас в русской советской поэзии рядом с Василием Федоровым мало кого можно близко поставить, немного поэтов, которые с таким упорством и отвагой пронесли слово к гражданской вершине, где рождается независимость мысли, где созревает в полной мере ответственность перед собой и народом, перед временем и Родиной…
Будучи сибиряком, поэт внес чисто сибирские черты в нашу родную поэзию. Сибирь как бы укрепила и проверила на выносливость своего сына, прежде чем отправить его в большой путь. Долгие годы Василий Федоров работал на заводе, в рабочей атмосфере складывался внутренний взгляд поэта на сегодняшний мир.
Заводской мир ныне вошел в наш быт, в наше сознание. Рабочего человека воспели Шишков, Бажов, Каменский. Эта традиция не умирает. Вместе с Борисом Ручьевым и Василий Федоров осваивал рабочую тему, тему благороднейшую.
Прекрасный талант, упорный и честный труд, рабочая закалка, подкрепленная опытом жизни, опытом великой русской литературы, сделали Василия Федорова поэтом.
В его стихах и поэмах чувствуется широкое дыхание не только природы, но железа и огня, того, что подчиняет и заставляет служить себе человек.
Василий Федоров – мастер стиха, мастер поэмы. В этом жанре он чувствует себя свободно, привычно. Им написаны целые циклы, книги поэм. От первой своей книги он прошел огромный творческий путь, усложняясь тематически, обогащаясь словом, вырастая граждански.
Талант Василия Федорова настолько ярок, что без федоровской «летописи» ныне нельзя иметь полное представление о современной русской поэзии.
Буйные, колоритные, сильные поэмы подарил Василий Федоров людям, литературе. Очень русский по характеру, он привел в нашу поэзию и очень русских своих героев и тем весьма пополнил чудесный мир нашей многонациональной литературы. Герои поэм Василия Федорова остро мыслящие, романтичные, стойкие люди. Через большие изломы судеб, через порой невероятные душевные потрясения они приходят к мужественной доброте, высокой нравственной красоте. Так, герои поэмы «Седьмое небо» сами над собой вершат «неземной» суд ради чистоты жизни на земле, торжества человеческого духа, совести, таланта, красоты, во имя прогресса всего человечества.
По строкам федоровских поэм тяжело прошагал кремневый страстнодум и бунтарь протопоп Аввакум, грозой пророкотал Бетховен, звездой просверкала над горизонтом богиня любви Венера… Приподнятость, крылатость, тревожность— кровь поэта, которой наполнены звуки и ритмы федоровских стихов и поэм.
Большому и дано много!.. Сотни стихов. Десятки поэм. Очерки, повести, статьи. И это радостно видеть. Поэт живет многомерно, воодушевленно, жадно!.. Книга за книгой, поэма за поэмой движутся к читателю. Всем известно, что свет молнии стремителен и ярок. Талант – и есть свет молнии…
Павел Васильев прожил двадцать семь лет, а оставил столько стихов и поэм, что иному и за длинную жизнь не создать… Сергей Есенин, Борис Корнилов…
Я не говорю уже о Лермонтове или Пушкине.
И приятно, что Василий Федоров демонстрирует нам высокий класс работы: так прекрасно и так много им сделано!..
Поэма «Женитьба Дон-Жуана» – это роман в стихах. В этой поэме я вижу своего рода итог опыта и творческого пути поэта. Дон-Жуан, по-русски просто Жуан, проходит вроде бы по срезу жизни, по «геологическому» пласту времени, будучи сам продуктом и носителем этого времени, то есть «сыном своего века». В поэме ярко выразилось поэтическое мастерство Василия Федорова. Афористичность, звучность строфы, смелость поэта в обращении к острому нашему дню:
О, русские слова,
В них свет и тьма,
Их родила История сама,
Доверила с корнями русским людям,
Чтобы во многих смыслах не блуждать:
Как, например, «судить», и «рассуждать»,
И «рассудить»…
Да мы все время судим!
Но слово «суд» при всяком разговоре
Уже томит пред ощущеньем горя.
Василий Федоров – поэт своего времени. Честный, доблестно упрямый, он через годы несет «бремя» стихотворца, несет активно и верно. Шум листьев, трепет знамен, гул автострад – все вместило в себя вдохновенное слово поэта. По стихам и поэмам Василия Федорова я вижу работу многих поколений Отчизны, вижу путь, пройденный нашим народом.
Слово поэта активно в гражданском ритме стиха, не менее активно оно и в лирическом исповедальном разговоре:
Любил,
Как сон,
Прелестную,
С мечтой
И грустью в облике,
Любил полунебесную,
Стоящую на облаке.
Трудно судить, какие его стихи и поэмы лучше и ярче – те, которые посвящены деревне и городу, или те, в которых он пишет о любви, человеческой окрыленности, жизни и смерти, о смысле жизни.
Все для поэта – жизнь, все для поэта – страсть:
Передо мною
Новый трудный путь.
Помоги усталость мне стряхнуть,
Помоги от прошлого забыться.
Новые желанья пробуди,
Помоги душою обновиться
Для большого, трудного пути.
Интернационализм Василия Федорова проявляется в доброте, в заботе о человеке, о хлебе его насущном, в заботе о природе: ведь природа, как наш насущный хлеб и труд, необходима всему человечеству. Для Василия Федорова— гражданина земли, на которой загорелся красный огонь баррикад, поэта, несущего свет Революции, свет братства и равенства, – лозунги – пустые слова, если они не подкреплены искренними чувствами и конкретными делами. Братство на словах – насмешка над ним. Правда на словах – жалкая игра. В творчестве Василия Федорова все наши лучшие революционные заветы и заповеди воплощены в образы реально мыслящего художника…
Ездить, например, из края в край, из государства в государство и картинно заявлять, что мир – единое целое, что человек и человечество – звезда и космос, что все похожи друг на друга, что все родственно равны и почти одинаковы, – еще не значит быть на самом деле интернационалистом. Интернационализм – понятие классовое, революционное, как ты его ни толкуй, как ты его ни выворачивай.
Для меня легендарный поэт и воин туркменского народа Махтум Кули, сражавшийся мечом и словом с захватчиками, посягнувшими на его родную землю, более интернационалист, чем тот, кто проповедует интернационализм за пышными банкетами политических предателей, торгующих этим понятием…
В минуты тоски по отеческому краю Махтум Кули сказал:
Мой ум ничтожен
Вдали от Родины!..
Сколько горького смысла за этой фразой, сколько огненного желания действовать, сражаться! Сражаться за настоящую, необходимую тебе и твоим близким правду – сражаться за общее священное дело на планете…
Василий Федоров яростен в слове, богат в красках и движениях слова, но не поспешен в стремлении насладиться известностью, насытиться славой. Ему нужен и понятен труд другого поэта, дорог авторитет и судьба поэта.
Ныне немало стихов и поэм, похожих на синтетические новогодние елки; и цветом эти елки зеленые, и колючки у них густые и тонкие, и пирамидальная продолговатдсть елок учтена, и доступны они, а вот нет в них того родного, того пахнущего смолистой древностью уюта, ласки природы…
У Василия Федорова слово – летящая стихия. Эта стихия и есть божественный огонь поэта, его неистребимая сила.
Сколько раз я ловил себя на мысли: поэзия, как работа с огнем, работа с металлом, требует от человека и ловкости, и сметки, и, конечно, храбрости.
Я всегда относился и отношусь к Василию Дмитриевичу с чувством благодарности. Но однажды, по моей вине, между нами произошла короткая, но весьма темпераментная ссора, вызванная окружившей нас в тот момент сумятицей и разноголосьем случайной публики. Я тяжело переживал это. И как-то, первым, попробовал примирить наши души, протянул Василию Дмитриевичу руку, но в ответ услышал: «Погодите, я еще должен уточнить кое-какие моменты вашего поведения, тогда решу, как мне вести себя при встречах с вами!» Я не обиделся, думая, что он прав, что нельзя было вот так с бухты-барахты терять мужскую дружбу, как нельзя теперь вот так с бухты-барахты отмахнуться от происшедшего.
Разница в возрасте, разница сделанного – поле, через которое уважающий себя и свое призвание молодой поэт не побежит опрометчиво, не полезет по-свойски обниматься, не дерзнет хмельно похлопать по плечу седого, знаменитого честным талантом старшего брата. Не дерзнет! А если Дерзнет – цена ему, как говорил Твардовский, пятнадцать копеек в базарный день…
Не о таком ли витии слухов заметил и Василий Федоров:
Все ворочают умами
Ходит Пушкин
Между нами!
Где же?
Видимо, сей бард
Не имеет бакенбард.
Одно дело – читать поэта и вздыхать о том, что вот и мне бы покататься по Африке, и мне бы покричать на парижской эстраде стихи, попробовать американского «виски» в праздничном кругу аристократов; другое дело – читать стихи поэта и все время ловить себя на том, что ведь и ты болеешь этим горем, и ты мучаешься этой заботой, и ты видишь, как уплывает в синие туманы родная обезлюдевшая деревня, как стареет твоя одинокая мать, видишь, как по вечерам сидят в темных одеждах на покосившихся завалинках старухи, вдовы, рано сникшие от труда и горя русские верные невесты, жены-солдатки:
Конец ознакомительного фрагмента.