Глава 11
Неожиданное помилование, или Старая схема на новый лад
Оказывается, извлеченные из застенков знатные мятежники, догадываясь, куда их поведут и для чего, взмолились, чтобы им прислали священников для исповеди и отпущения грехов. Взывали они не к Годунову, а к патриарху Игнатию, находившемуся поблизости в своем золоченом санном возке. И подоспел я как нельзя вовремя, ибо святитель откровенно растерялся и, судя по его лицу, был готов снизойти к их просьбе. Мгновенно прикинув, что это грозит нешуточной затяжкой по времени – пока попы прибудут, да и то от силы два-три, то есть к каждому выстроится очередь из полутора десятков человек, которые примутся неспешно каяться, ибо перед смертью не надышишься, – я понял, что допустить этого ни в коем случае нельзя.
Торопливо направив своего коня к возку Игнатия, я выпалил:
– Если промедлим, толпа сюда ворвется.
– Может, их вовсе не выводить? – предложил он.
– Нельзя, – отрезал я. – Слишком много у наших общих врагов тайных сторонников, а потому, если денек промедлить, всякое может приключиться. Кроме того, завтра состоится заседание Боярской думы, а они могут многое переиначить.
Напоминание о наших общих врагах и Думе решило дело. В глазах патриарха мгновенно загорелся недобрый огонек. Он нахмурился и, выйдя из саней, сурово воззрился на мятежников, поочередно останавливая свой взгляд чуть ли не на каждом. Те стихли в ожидании его слова. И патриарх не подвел, но изрек далеко не то, на что надеялись пленные:
– Сказано апостолом Павлом в его Послании к римлянам, что всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо несть власти не от бога. А посему противящийся власти противится и божьему установлению, стало быть, идет против самого господа. Тако же и в Правилах святых апостолов, записанных у нас в Кормчей книге, говорится. Аще кто досадит царю али князю не по правде, да понесет наказание. И аще таковый будет из клира, да будет извержен от священного чина. Аще же мирянин, да будет отлучен от общения церковного. А посему властию, данной мне господом, за богомерзкие деяния отлучаю вас от церкви и анафемствую вам, яко безбожным злодеям.
Класс! Была бы возможность, захлопал в ладоши, но нельзя, чай, не театр.
Пораженные такой гневной отповедью, закончившейся анафемой, заговорщики стихли, смирившись с неизбежным. Кроме одного. Им оказался все тот же Василий Шуйский. Улучив момент, он метнулся к восседавшему на коне Годунову и торопливо зашептал:
– Государь, дозволь мне слово тайное молвить, кое ты давно жаждешь услыхать.
Федор брезгливо покосился на него, дал знак стрельцам, поспешившим к боярину, но тот, вцепившись в красный сапог царевича обеими руками и испуганно оглядываясь на подходившую к нему стражу, не унимался:
– Князь Мак-Альпин – иноземец, потому ему на смерть твово батюшки наплевать и растереть, а я хочу тебе назвать подлинное имя его убийцы.
Стрельцы наконец-то оторвали и поволокли Шуйского прочь, но Федор встрепенулся и крикнул вдогон:
– Стойте!
Те послушно остановились. Годунов направил коня к извивавшемуся в их руках боярину, в этот момент удивительно похожему на гигантскую гадюку, скользкую и жутко ядовитую. Я спешно ринулся наперехват, загораживая своим конем дорогу царевичу.
– Ты чего? – уставился на меня Годунов.
– Он жизнь себе станет выпрашивать, – мрачно предупредил я.
– Пускай, – упрямо набычился Федор. – За такое имечко можно не токмо ее даровать.
В глазах его светилась такая непреклонность, что остальные возражения застряли у меня в горле – бесполезно. Пришлось уступить дорогу. А он, вновь направив коня к Шуйскому и остановившись подле боярина, махнул стрельцам рукой, чтобы отпустили.
– Говори, – потребовал он.
Высвободившийся из крепких рук боярин угодливо склонился перед ним в низком поклоне и осведомился:
– А животом одаришь?
Я в сердцах сплюнул – так и есть. Ну до чего ж поганый старикашка. Всегда отыщет выход.
– Ежели правду сказываешь, одарю, – твердо посулил Годунов, в подтверждение своих слов перекрестился на золоченые церковные купола и вновь повторил: – Имя. Ну?
– За-ради тебя, государь, никого не пощажу, – заторопился Шуйский. – Мы ить и мятеж токмо за-ради тебя учинили, на царство тебя жаждая возвести, опосля того как дознались, что не подлинный сын Иоанна Васильевича на престол посажен. Лжедимитрий он.
– Не о том речешь! – рявкнул на него престолоблюститель. – Имя!
Василий Иванович тяжко вздохнул:
– Токмо на ухо, чтоб никто не слыхал.
Тут уж и мне стало любопытно. Я подъехал поближе. Шуйский опасливо покосился на меня, перевел умоляющий взгляд на Годунова, но тот сурово произнес:
– От князя у меня утаек нет. Ну, сказывай!
Шуйский издал повторный тяжкий вздох и еле слышно выдавил:
– То брат мой, Иван Иванович был. Он и сговорился со стольником Васькой Темкиным-Ростовским. Васька ентот смертное зелье, когда батюшка твой с послами сиживал, улучив миг, и поднес в кубке Борису Федоровичу.
– Кто-о? – изумленно протянул Годунов. – Пуговка?!
– Ну да, – печально подтвердил боярин. – А зелье сие ему женка Дмитрия, братца мово, изготовила.
– Екатерина Григорьевна?! – вытаращил на него глаза Федор. – Она ж мне тетка, а Борис Федорович ей – зять родной! Да как же это?! Точно ли так? Не брешешь?!
– Нешто я нехристь какой, чтоб в свой смертный час ложью уста осквернять?! – в свою очередь возмутился Шуйский. – В том и пред святыми крестами клянусь. – И он принялся торопливо креститься на купола, приговаривая: – За-ради тебя, Федор Борисыч, я от кого хошь отрекусь, ибо царь для меня не токмо братьев дороже, но и отца с матерью. Да ты сам вспомни, с чем я к тебе в Кострому приезжал? Сватовство-то поводом было. К чему мне женка-то, сам помысли? Я ить тебе еще тогда предлагал…
– Предлагал, чтоб государю продать, – встрял я. – И продал.
– Лжа! – завопил он. – Поклеп! Оговор!
Возмущение его выглядело столь искренним, что я слегка опешил от подобной наглости, но быстро пришел в себя.
– Какой же поклеп, коли мне об этом сам царь в Ярославле поведал.
Годунов удивленно уставился на меня. Я спохватился, что тогда так ничего и не рассказал своему ученику – не до того было, а позже и вовсе выскочило из головы.
– Сейчас не время, – пояснил я, – а позже расскажу.
– Хорошо, – кивнул он и, повернувшись к стрельцам, распорядился, указывая рукоятью плети на Шуйского: – Этого и… вон тех обоих, – ткнул он в сторону белых как мел братьев Василия Ивановича, – сызнова в узилище.
– И Мишу, племяша моего, Скопина-Шуйского, – встрял боярин.
– И Мишу, – отмахнулся Годунов. – Вернусь с Пожара, тогда и потолкуем.
Я скрипнул зубами, но возражать не стал, решив заняться этим попозже и торопясь на площадь, где собравшийся народ гудел все громче и громче, начиная закипать.
Там изначально пошло не так, как я рассчитывал. Во-первых, патриарх, еще когда мы находились под аркой Фроловских ворот, повернувшись ко мне, заявил, что рассказывать, как оно происходило, надлежит мне, «яко видоку» всех событий. И сказано это было столь категорично, что стало ясно – любые уговоры бесполезны, да и нет на них времени.
Впрочем, может, оно и хорошо. Смею надеяться, речуга у меня получилась куда образнее и красноречивее, нежели у него. Во всяком случае, люди реагировали весьма бурно. Они то ревели от злости на окаянных заговорщиков, требуя вывести их на площадь и отдать им, то бурно негодовали на самих себя, то радовались хитроумности Дмитрия, сумевшего ускользнуть из палат и незаметно добраться до моего подворья, то горестно охали, когда я рассказывал о последних минутах его жизни.
Затем Арлекино, то бишь я, умолк, и слово взял Пьеро, который Годунов, в свою очередь заставив людей сокрушаться и плакать. Не зря я доверил ему именно эту, так сказать, покаянно-траурную часть. Самое то. Но когда Федор дал отмашку и из-под арки Фроловских ворот показалась траурная процессия, я чуть не ахнул, уставившись на ее участников, в числе которых находилась и… Марина.
Ну кто мог предвидеть, что, пока мы с Федором трапезничали, она вместо продолжения безутешных рыданий на груди убиенного супруга начала расспрашивать моих гвардейцев, оставленных подле тела Дмитрия. Вначале допытывалась о том, как случилось, что государя не уберегли, а вслед за этим, когда языки у ребят развязались, принялась за дальнейшие вопросы. Задавала она их с хитрецой. Мол, не передавал ли царь-батюшка в последние часы своей жизни какой наказ ей самой и о чем вообще говорил перед кончиной. Ей ведь ныне каждое словцо дорого. Нет-нет, ребята были надежные и помнили про мой запрет, но ведь он касался исключительно Юрия Мнишка, а также бояр, но не ее самой. Да им и в голову не могло прийти, будто государь упомянул про ребенка на всякий случай. Раз сказано, значит, точно известно, что дите зачато. Словом, всплыл в их рассказах и Опекунский совет, и непременное условие для его создания, и его состав, пускай и в сокращенном варианте.
А едва Марина выяснила, как будет обстоять дело с короной при отсутствии ребенка, то мгновенно сообразила, что ее беременность если не единственный, то во всяком случае самый надежный шанс остаться у руля. Пускай не одной, но остаться, а там поглядим. Но начинать борьбу за власть надо именно с сегодняшнего дня, а для этого требовалось появиться перед московским людом прямо на площади. Так сказать, засветиться, чтоб вспомнили – государь-то убит, но государыня жива.
Для того ей и понадобился Федор, у которого она, воспользовавшись моим отсутствием, попросила дозволения сопровождать тело государя на Пожар. Тот поначалу замялся, но она намекнула о своей беременности. И царевич, простодушно решив, что коль придется править всем вместе, отчего бы ей не показаться на площади, дал «добро».
Ну а попутно на всякий случай, ведь неизвестно, как оно обернется, Марина постаралась обеспечить себе реальную силу, и последовала вторая просьба: послать гонцов за ее отцом, братьями, дядей, а также к Посольскому двору. Дескать, Олесницкому и Гонсевскому тоже стоит поглядеть на происходящее и воочию убедиться, что теперь с беспорядками в столице покончено раз и навсегда, а виновные в них надежно обезврежены и будут сурово наказаны.
И вновь Годунов согласился.
Словом, развела она его, как ловкий наперсточник растяпу лоха, уверенного, что угадал, где находится шарик. Да и немудрено, ибо каждая из просьб выкладывалась как бы между прочим, словно незначительный пустячок. А в промежутках Марина щедро поливала своего собеседника патокой лести, измазюкав ею моего простодушного ученика с головы до ног – только успевай облизываться. Но об этом я узнал позднее, а пока растерянно взирал на траурную процессию и на Мнишковну, шедшую подле носилок с телом ее супруга, и… невольно восхищался ее мужеством.
Страшно дамочке было до жути. Это чувствовалось и по ее перепуганному лицу, и по затравленным взглядам, которые она искоса бросала на окружавшую ее толпу, не представляя, чего от нее ждать. Одна ладонь ее лежала поверх скрещенных на груди рук Дмитрия, то есть как бы при деле, зато вторая свободная рука столь судорожно комкала платок, что оставалось догадываться, каких трудов стоит ей сдерживать себя и не трястись от страха. И при всем этом она рискнула появиться совершенно одна, справедливо посчитав, что польское окружение изрядно умалит нужный эффект. Впрочем, если бы отец с братом успели добраться до Кремля, не исключаю, что она прихватила бы их с собой, как знать. Все-таки родичи. Но ведь помимо них у нее имелись фрейлины, а она запретила им сопровождать ее.
Лишь теперь мне стало понятно, куда и зачем она отправила своих дам. Пока Федор, а потом я с нею беседовали, они уже готовили ее одежду для выхода на площадь, подобрав исключительно русские наряды. Нет, возможно, под низ она надела что-то попривычнее, но темно-вишневая шуба, богато отороченная черными с проседью соболями, надежно скрывала остальное, за исключением красных щегольских сапожек. Разумеется, не остался позабыт и венец. Это тоже не в пользу Годунова. Он-то пока не вправе надеть на свою голову символ царской власти.
Наконец носилки прибыли к Царскому месту, остановившись подле него. Я мрачно подумал, что, если она еще и толкнет речугу, будет совсем караул, но Марина молчала. То ли не решилась говорить по причине все того же страха, то ли это был обычный расчет. Судя по проявленному ею мужеству, я склонялся ко второму варианту. К чему рисковать? Хорошо заметный польский акцент изрядно умалил бы эффект от ее появления. Куда проще заходиться от рыданий, изображая безутешное горе, и делать вид, что не в силах выдавить из себя ни слова. Изрядно помогал и платок, который она то и дело подносила к лицу трясущейся рукой.
Конец ознакомительного фрагмента.