Бешеная стая. Глава 1. Парень с обложки журнала (Михаил Нестеров, 2012)

Новоград

Информация на огромном табло обновилась: самолет авиакомпании «Аэрофлот», совершавший рейс Москва – Новоград, прибыл в пункт назначения. До этого на электронном щите светилась строка о задержке этого рейса. Допив томатный сок и выбросив бумажный пакетик в урну, я направился к месту выдачи багажа – теряясь в этой разношерстной толпе туристов, одетый в спортивные брюки, тенниску, с небольшой дорожной сумкой через плечо и цифровым фотоаппаратом на ремешке. Этот новоградский аэропорт не отличался от десятков других, в которых мне удалось побывать. Кто видел один аэропорт, тот видел все, твердо был убежден я, и в этот раз невольно ставший частичкой чьего-то крупного бизнеса; даже купив хот-дог и сок, я бросил в карман авиакомпании мелочь.

Я ждал пассажира только что прибывшего самолета. А вот и он, отдохнувший за время полуторачасового перелета и тоже особо не выделяющийся среди своего бизнес-класса. Ему тридцать с небольшим. Ему к лицу чуть заметная седина на висках и даже едва приметная залысина, в которой отразился свет аэропортовских светильников. Он одет в деловой костюм – черный, казалось бы, – однако, если вглядеться внимательней, можно заметить синий отлив. Наверное, ткань, из которой пошит в английском ателье этот костюм, сама по себе являла собой настоящее произведение искусства. В руках у него модный портфель с довольно массивной спаренной ручкой. Плащ – как атрибут деловитости – смотрится изящно даже перекинутый через руку.

Нет, все же этот парень выделялся среди своего класса. Но, скорее всего, если бы объектом моего внимания был хотя бы этот 50-летний бизнесмен, делающий знаки встречающей его группе, именно он выделился бы из бизнес-толпы.

Мой объект тоже изобразил приветственный жест рукой. Я не повел головой, точно зная, кому он адресован: за моей спиной, в нескольких шагах от застекленной двери терминала, притаилась женщина… В этих стеклянных джунглях она виделась диковинной бабочкой, наслаждающейся своей короткой, но красивой и насыщенной жизнью. В ее облике не было ничего вызывающего – ни накачанных силиконовых губ или груди, ни накладных ресниц; никто не заметил бы в ней фальши. А способна ли она на фальшь вообще? Аудиоматериал – мой кропотливый труд – говорил: нет. Никакой фальши в голосе – это в те минуты, когда она отдавалась этому парню в гостиничном номере, на темной площадке служебной лестницы, на заднем сиденье арендованного автомобиля. Она была безупречным музыкальным инструментом и зазвучала бы даже в неумелых руках.

Сейчас она была «женщиной в синем» (если бы ее мог увидеть Крис де Бург, он бы перепел свой хит, сменив цвет платья воспетой им женщины на синий). Платье, перчатки, сумочка, лента в коротких иссиня-черных волосах, даже татуировка на плече в стиле Эми Уайнхаус: обнаженная блондинка с поднятой к голове рукой. Исключение – черные туфли, опять же, как мне показалось, с чуть приметной синевой, как будто он и она сговорились, надев на эту встречу в аэропорту что-то, что подходило им больше всего и по-настоящему сближало их: скрытность. В черном таился синий цвет, как проблеск луны посреди грозового ночного неба.

Надо ли говорить, что я полюбил эту женщину с первого взгляда и был готов любить ее до последнего?.. Это при том, что во мне не было ненависти к тому, кто фактически владел ее телом и душой. Ревность? Да, я ревновал, но только без исступления, как будто смотрел кинофильм с безусловной звездой в главной роли, покорившей всех мужчин; и даже женщины не остались к ее образу равнодушны. Мне трудно было объяснить свои чувства и настроения другому, но это было совсем необязательно – главное, я не кривил душой перед самим собой.

Мой объект наблюдения, словно сошедший с глянцевой обложки «Форбс», подхватил свой багаж с транспортерной ленты и пошел навстречу женщине. Я знал, что будет дальше: женщина с татуировкой, не дожидаясь парня с обложки, поспешит к выходу из аэровокзала, чувствуя его за спиной и подстраиваясь под его деловую поступь, выдерживая равное десяти шагам расстояние, – я видел это по меньшей мере три раза в трех разных аэропортах. Я пошел следом, делая на ходу снимки. И в этот раз в кадр попали он и она. На парковке она села в арендованную «Ауди». Парень открыл дверцу пассажира, забросил багаж на заднее сиденье, сел, склонился к той, которая встречала его… Тонированные стекла все же позволили разглядеть страстный поцелуй, также зафиксированный моим портативным «Никоном».

Отлично!

Отлично? О чем это я? С каких это пор отдельный и незначительный эпизод моей работы стал вызывать у меня восторг?

– Такси! – Я опередил зазывалу и сел в желтый с шашечками «Шевроле». – Поехали за этой «Ауди». В ней – моя жена. Я слежу за ней.

Таксист сказал: «Да». Ему было по барабану – как я и моя жена развлекаемся в свободное время. Лично я на его месте посоветовал бы обменять цифровой «Никон» на двуствольный «Дерринджер».

Я опустил стекло со своей стороны и закурил дешевую крепкую сигарету без фильтра. Впереди – сорок километров пути, можно отдохнуть и заскучать одновременно. Я снова увижу за окном машины унылые, будто лунные, пейзажи…

Я подумал о том, что для отчета клиентке, на которую я в данное время работал, мне можно было бы и поснимать из окна такси, и снимки стали бы логическим продолжением того трогательного шествия, когда женщина вела своего любовника к выходу… На эти снимки клиентка даже не посмотрит (ее заинтересуют ключевые, с их кульминационными деталями снимки), а если и посмотрит, то мельком, как на шестерки из разбросанной по зеленому сукну карточной колоды.

«Ауди» остановилась напротив гостиницы «Комфорт Тиффани», расположенной в старой части города. Женщина первой вышла из машины и подождала, когда ее друг заберет багаж. Потом они скрылись за массивными дверями гостиницы.

– Ты видел это? – спросил я таксиста, как если бы обращался к самому себе, и резонно не рассчитывал на ответ. Но он ответил: «Трогательно», понаблюдав за тем, как я сделал последние снимки и зачехлил фотоаппарат.

Расплатившись с владельцем желтого «Шевроле», я еще несколько минут провел возле гостиницы – пока служащий не поставил «Ауди» на парковку. Что же, все выглядело пристойно и в то же самое время непристойно, как в смеси американского и российского кино. Заодно я разузнал подноготную про название гостиницы. Витражи этого заведения были выполнены в стиле американского дизайнера Луиса Комфорта Тиффани, даже абажуры в холле и в номерах копировали изделия этого художника. Настоящим украшением стало центральное окно, повторяющее витраж мастера под названием «Древо жизни».

Нахватавшись высокого, мне предстояло решить – дополнить коллекцию эротических снимков еще одной постельной сценой или нет. Лучше будет, если клиентка увидит это. Насколько я изучил ее, она перебора не боялась. Заодно она получит доказательства моей, по сути, беспрерывной работы.

Этот номер я проделывал много раз. Ночной портье колебался не больше секунды. Переложив пару сотен долларов к себе в карман, он провел меня к комнате номер 16, который снимали оба объекта моего наблюдения. Чуточку нервничая, портье открыл дверь своим ключом, несколько мгновений вслушивался, затем кивнул мне: «Можешь войти».

Я вошел внутрь. Мои ноги утонули в пушистом паласе; я не знал, в каждом ли номере этой чуть старомодной гостиницы было такое покрытие. Скорее всего, этот номер – для важных персон.

Мои тылы были надежно защищены: в крайнем случае портье даст мне зеленый коридор и даже погонится за мной – чтобы не догнать. Такие юнцы, достигшие определенных высот, слупят деньги с родного отца за его измену матери и с матери за ее измену отцу и поимеют двойную выгоду. И такой человек сейчас выступал в качестве моей защиты. Я даже не заметил, как молниеносно поменял мнение о человеке.

Зеленоватый занавес на окне был изящно подсвечен светильником на подоконнике, и оконный проем в целом казался коконом, внутри которого дремала сама жизнь. Этого света мне хватило, чтобы в деталях рассмотреть спящую на кровати красивую пару.

Женщина, олицетворяющая безмятежность и удовлетворенность. Она спала на боку, свернувшись калачиком и отпихнув одеяло к краю кровати, и была настолько свежа, что мне показалось, она только что родилась – в шелковой сорочке, сквозь кружево которой отчетливо просматривалась ее атласная кожа.

Шелк и атлас.

Боже… Я стал поэтом. И невольно закрыл глаза.

Парень с обложки лежал на спине. Я только теперь, стоя у него в ногах, как будто пришел проводить его в последний путь, услышал его храп – в одну сторону, а в другую он тяжело, как астматик, испускал воздух. Он неудобно лежал на кровати, и мне стало жаль его. Ему бы перевернуться на бок…

Я выбрал в видоискатель «Никона» оптимальный, как мне показалось, кадр, просящийся называться «тревога и безмятежность». Ведь как ни крути, сон парня нельзя было назвать спокойным – то давала знать о себе совесть, принявшая во сне облик его жены. А его любовница… Она, как я уже заметил ранее, спала сном младенца. Я вдруг поймал себя на несоответствии: она была почти вдвое моложе своего любовника, но ее я называл женщиной, а его – парнем. У них были имена: ее звали Зоей, его Юрием.

Они оба попали в кадр. Чуть слышный щелчок, и…

Я покрылся холодным потом: парень громко всхрапнул, как будто подавился, и закашлялся. Мгновение, и он сядет на кровати, чтобы откашляться и отдышаться, а заодно посмотреть на папарацци у себя в ногах. Что делать?

Решение пришло молниеносно: я так резко присел, как будто меня снес подсечкой самбист, и скрылся за широкой деревянной спинкой. Над моей головой трассером пронесся острый взгляд парня, – клянусь, я успел заметить след, а если бы посмел повернуть голову, заметил бы отверстие в стене.

Он действительно сел в кровати и несколько раз, закрывая рот кулаком, кашлянул. Вот он замер, глянув… в приоткрытую дверь. Почему дверь открыта?

Портье мигом, как будто мы вместе ходили в разведку, пришел мне на выручку. Он нарисовался в проходе, в котором горел дежурный свет, и тихо, чтобы его услышал парень, но так, чтобы не разбудить женщину, сказал:

– С вами все в порядке? – И продолжил без паузы: – Я проходил мимо и услышал… сдавленный крик.

Меня отпустило, и я даже назвал этого портье молодцом. Он не ляпнул «стон». Эта пара сняла номер, чтобы стонать: громко, тихо, страстно, протяжно, коротко, томно, сладострастно. А вот «сдавленно кричать» – это умно придумано. И если даже отнести сдавленный крик к области секса, то получится что-то напрочь закомплексованное, мучительное и отчаянное, как в первый и последний раз.

Юрий несколько секунд моргал глазами, потом кивнул:

– Да, все в порядке.

– Извините.

Портье тихонько закрыл дверь и только потом, наверное, расстался с обликом дежурного ангела.

С него я переключился на парня. Сейчас этот кретин встанет с кровати и увидит меня. Это не входило в мои планы. И я, чтобы не отвечать на прямые вопросы, воспользовался его очередным приступом кашля: вытянулся в струнку и, проявляя чудеса ловкости автомеханика, протиснулся под кровать. И – оказался точно под ней, под женщиной по имени Зоя, с широко расставленными руками, готовый принять ее в свои объятья, смягчить удар, если вдруг она, как в кошмаре, провалится сквозь матрас.

Я задрожал от возбуждения, которое было готово выплеснуться реакцией на всеобщее раздражение – как резкий переход от полного покоя к кипучей деятельности.

Сейчас она проснется. Мне было плевать на собственную безопасность, что меня могли вытащить из-под кровати сильные и бесцеремонные руки сотрудников службы безопасности отеля, – я не исключал варианта, при котором ночной портье мог из пособника мутировать во врага и сдать меня. Больше всего я боялся близости этой пары в непосредственной близости от меня. Глупо в моем положении думать об этом, но так было.

Она не проснулась – ни от его кашля, ни от его возни (он нащупал на тумбочке бутылку воды, отпил немного, прополоскал горло). И он вскоре успокоился: лег на бок и засопел.

Господи, взмолился я, избавь меня от очередного сдавленного крика! И я тихонько выполз из своего убежища.

Прежде чем покинуть гостиничный номер, я при свете ночника за шторой продолжительным взглядом попрощался с женщиной: «Спокойной ночи, Зоя!»

Портье встретил меня фразой:

– Чего так долго?

Настроение мое, мое состояние буквально потеряли вес, и я был готов взлететь. Я сунул руку в карман, и портье обогатился еще на сотню баксов.

Утром – было начало одиннадцатого – я сидел в баре «Комфорта Тиффани» и потягивал апельсиновый сок. Деятельный бармен, чем-то напомнивший мне ночного портье, сновал по ту сторону стойки, как игрушечный хоккеист в настольной игре, и то и дело перекрывал мне телевизор. Я пересел в конец стойки; отсюда, используя зеркальную, подсвеченную голубыми лампами витрину, было удобнее наблюдать за всеми, кто заходил в этот зал позавтракать или с утра пораньше пропустить стаканчик вина; и тех и других было немало.

Я плохо выспался. Заснуть мешали мысли и переживания, а когда я провалился в сон, то оказался на лопатках, а сверху давила громадная кровать.

Мне приходилось попадать и в более сложные ситуации, работая над более сложными делами, и все они были уникальными, ни одного похожего развития событий, и в этом плане мне повезло. Мысленно я уже готовил отчет клиентке – но в этот раз с небольшими отклонениями. Мне хотелось смягчить удар, который непременно обрушится на Юрия и, что вполне вероятно, рикошетом ударит в Зою. Я был готов встать буфером между ней и той, которая занесла руку для удара. Во все времена это называлось жертвой, и я намеренно шел на нее.

А вот и они – промелькнули в синеватом зеркале витрины. Заняли столик у окна, а их отражение затерялось среди винных бутылок и дорогих сигарет. Парень жестом руки подозвал официанта и, не заглядывая в карту, сделал заказ. Я тоже подозвал бармена и попросил рюмку водки.

У меня перед этой парой было огромное преимущество: я знал то, чего не знали они. По крайней мере, один из них отвалил бы за мои знания плюс живые материалы кругленькую сумму. Но до сего дня я был честен перед клиентами, хотя соблазн перекинуться на другую сторону приходил не раз.

Я заказал еще водки, встал, поправил задравшуюся штанину и прошел мимо пары к выходу. Я не мог не бросить взгляд на женщину, зная, что, может быть, вижу ее в последний раз. Зоя тоже подняла глаза – как посмотрела бы на любого, кто прошел мимо, и наши взгляды на миг встретились.

В туалете я, вымыв руки, оглядел себя в зеркале. Сегодня я выглядел более или менее респектабельно: темно-серый костюм в едва приметную полоску, голубая рубашка; отсутствие галстука – тоже деталь. Глубокая мысль, она вызвала сдержанную улыбку на моем слегка обрюзгшем лице.

Я отрастил волосы. Они падали на воротник рубашки и прикрывали уши. Это называлось прической – с прицелом на мою нелюбовь к лысым и полулысым головам. Однако короткие прически мне нравились у женщин. У этой женщины была короткая прическа. Вроде бы каре, но Зоя по-мужски, одной рукой поправляла челку на правую сторону, и этот ее характерный жест был особенно запоминающимся.

Я появился в зале в тот момент, когда Юрий поднимал бокал с вином и глядел поверх него на свою спутницу. Не я один пил с утра, и эта мысль стала чем-то вроде анальгина: облегчения не принесла, но общее состояние успокоила.

Я прикурил сигарету от зажигалки суетливого и вездесущего бармена, одетого в рубашку навыпуск и с закатанными рукавами. Снова сосредоточил свое внимание на отражении пары в зеркале.

Она подняла бокал, чуть наклонив его к себе, и янтарная жидкость коснулась ее губ. Она за завтраком составила своему любовнику компанию, не более того: ни есть, ни пить она не хотела. Ей бы для этого подошел более ранний час – когда встает солнце и бабочки пьют росу.

«Зачем я здесь?» – спросил я себя. Сегодня впервые наши взгляды перекрестились, и это было похоже на настоящее прощанье, не так, как прошлой ночью, когда я в одностороннем порядке смотрел на спящую женщину. В своих чувствах я зашел слишком, слишком далеко.

Я расплатился и вышел из бара-ресторана.

Москва

Утопая в глубоком кожаном кресле, я неотрывно смотрел на стройную, с волевым и красивым лицом женщину. В ее облике прежде всего были заметны резко очерченные скулы и серые выразительные глаза. Этакая скандинавская воительница. Одетая в строгий офисный костюм, она просматривала фотографии, перекладывая их из одной стопки в другую: так мы с ней договорились – никаких электронных форматов, снимки только на бумаге, по старинке. От меня не ускользнуло, что подушечки ее пальцев испачканы синими чернилами. Она пользовалась перьевой ручкой, и об этой ее привязанности я прочитал в ее досье, опубликованном на одном из сайтов. У нее за спиной висит портрет президента страны. Справа от рабочего стола – российский триколор, рядом – корзина для бумаг, то ли наполовину полная, то ли наполовину пустая.

Ирина Александровна просмотрела все фотографии и словно набросила на себя ходячее выражение «на ней лица нет», но с одним существенным дополнением: лицо у нее порозовело. И с каждой секундой оно все больше наливалось кровью. Если бы она была способна заплакать, из ее глаз хлынули бы кровавые слезы.

Я постарался разобраться в ее чувствах: стыд, жгучая ненависть, жажда тайной, но лютой мести. Именно тайной. Прямолинейность для этой женщины была неприемлема. Она обладала уникальной гибкостью и на ней построила то, что называется принципом существования – а это прежде всего работа. Сейчас она возглавляла префектуру Восточного административного округа столицы, заняв это место после нескольких лет работы в Сенате. С той поры ее часто называли сенаторшей.

Она встала из-за стола и подошла к окну, за которым открывался вид на роскошный газон и цветник. Тронув рукой жалюзи, она глуховатым голосом потребовала «комментариев к этой мерзости», следующим жестом указав на стопку фотографий.

– Вы что, пожимаете плечами?

Я был похож на вампира: она не могла видеть мое отражение в кристально чистом оконном стекле, а спросила потому, что я не вытянулся в струнку и не ответил мгновенно, что сделал бы любой из ее подчиненных. Но я не подчинялся ей, я работал на нее, а значит, мог пожать плечами, зевнуть, почесать задницу, поковырять в зубах, а потом громко цыкнуть зубом.

– Почему вы молчите?

– Вы на взводе, и любой мой неосторожный жест или слово может спровоцировать у вас вспышку бешенства. Вы сорвете на мне злость, а потом снова обернетесь «железной леди». Я при всем желании не смогу решить ваших проблем на личном фронте.

– Но указать на них сможете?

Я отбросил застенчивость.

– Проблемы, связанные с вашей интимной жизнью, у вас начались шесть лет тому назад, когда вы, не разменяв еще пятого десятка, приняли предложение человека, который был моложе вас на шестнадцать лет.

Она хмыкнула и кивнула головой: «Продолжай». Она походила на царицу, а я на дерзкого фаворита.

– Собственно, я кончил.

– Вернемся к вопросу о комментариях к фотографиям.

– Вам нравятся субтитры в порнографической ленте?

– Пожалуйста, – стояла она на своем. – Ваши комментарии к снимкам.

Я почувствовал себя болваном, сказав:

– Ваши опасения подтвердились: ваш муж встречался с этой женщиной… минимум три раза. Извините – я косноязычный. Все подробности этого дела я изложил на бумаге, найдете их в отчете. Он у вас на столе.

– Он очень самоуверенный.

«Этот сукин сын, ваш муж?»

– Да, ему стоило бы быть поосторожней.

– У вас есть мнение на этот счет?

– Да, но я хотел бы оставить его при себе.

– Я думаю, он полный ублюдок и неблагодарная свинья. Наши мнения совпадают?

– Как правило, такие вещи я не комментирую.

– А совет мне можете дать?

– Конечно. Уравняйте ваши шансы.

– Что это значит?

– Сходите на сторону. И поручите мне зафиксировать ваши встречи с любовником на пленку.

– Хотите выведать все секреты нашей семьи?

Я не ответил. Встал, застегнул пуговицу на пиджаке. На мне был все тот же темно-серый костюм, в котором я завтракал в новоградском отеле, и свежая темная рубашка. Я был гладко выбрит и благоухал «нейтральным», но удивительно стойким «Богартом», этим символом мужского превосходства и индивидуальности. Из моей головы еще не выветрились воспоминания о ночной выходке в гостиничном номере, где мне в глаза бросилась подсвеченная со стороны окна плотная портьера-кокон.

– Надеюсь, вы будете немы как рыба.

– Да, – ответил я, удивленно вскинув бровь: она бросалась из крайности в крайность.

– Погодите. Я спрошу прямо: как часто они трахались?

– Не чаще, чем щелкал мой фотоаппарат, – дал я исчерпывающий ответ, кивнув при этом на гору снимков.

Я чувствовал, что любой мой ответ ее очень интересовал, как если бы она получала от каждого физическое удовлетворение. Я без труда представил ее вздымающуюся грудь, еще более раскрасневшееся лицо, затуманенный взгляд, чувственный язык, которым она проводила по пересохшим губам, неспокойные ноги, соприкасающиеся коленями. Я представил ее в наручниках и черном белье; покорность ей была к лицу так же, как агрессивность. Для меня лично это значило, что она была сексуально привлекательна и многообразна. И она знала об этом. В свои сорок пять она выглядела на сорок: стройная, красивая, отвергающая церемонии. Если бы она позвала меня в заднюю комнату, я бы повиновался. Я изначально был зависим от нее. Ей не нужно было ничего согласовывать со мной, а только управлять. Строгая похотливая учительница, черт бы ее побрал!

И я спросил себя: обладая в том числе и притягательной силой, как она смогла упустить своего мужа? Тот сорвался с поводка, но как она намеревалась вернуть его? А может быть, ее истинная цель – месть мужу?

– Погодите, – Ирина Александровна несвойственно для себя замялась. – Эта женщина, его любовница – она действительно так хороша, как на фотографиях?

– У вашего мужа тонкий вкус.

– Убирайся вон, – без натуги в голосе она перешла на «ты». – И постарайся не выезжать за пределы города.

Я не стал спрашивать, за каким чертом я мог ей понадобиться, однако мое ограничение в передвижениях расценил как намек на дальнейшее сотрудничество. И этот факт не мог не обрадовать меня: мне не придется дожидаться клиента в своем кабинете, соседствующем с букмекерской конторой.

Я не собирался покидать город – тем более сегодня. Мои бывшие коллеги устраивали вечеринку, и я был им благодарен за то, что они меня не забывали.

– Эй, – окликнула она меня с порога, – запомни следующее: ты лишь эпизод в моей жизни.

Когда мой телефон в очередной раз ожил коротким сигналом, я узнал точное время – то ли полночь, то ли час ночи. Но ровно секунда в секунду. Мой мобильник был синхронизирован с сервером сотового оператора и подавал сигнал каждый час.

Зачем я активировал эту редкую и для многих бесполезную опцию часов с боем, я толком объяснить не мог. Но она каждый час напоминала мне, что время не стоит на месте, а порой летит – не догонишь. И если воспроизвести эти короткие звуки за последний год и без паузы, то они вытянутся в одну тоскливую ноту. И эту сонату, два с половиной часа протяженностью, с успехом мог сыграть сердечный регистратор в палате умершего больного.

На какое-то время я забыл, что я делаю здесь, в этом шумном, напрочь прокуренном помещении на Шаболовке, кто эти люди справа и слева от меня…

– Который час?

Полный, розовощекий бармен живо откликнулся на мой вопрос. Он извлек из кармашка пестрой жилетки часы и открыл крышку.

– Одна минута второго.

– Ага, – сказал я. И продолжил, поставив его в тупик: – Все-таки второй час, а не первый.

– Чего?

– Я потерял еще один час моей жизни – вот чего.

Я вынул свой мобильник, открыл настройки – полный решимости отключить эту опцию, которая капля за каплей опустошала чашу моей жизни. Я бы наверняка отключил ее, если бы не запутался во множестве вкладок меню.

К черту, к черту ее! Забыть о ней почти на час! Да это же целая вечность!

Я очнулся и примкнул к тосту самого старшего из нашей спецгруппы, развалившейся несколько лет тому назад. Слушать сорокалетнего Алексея Мазина было сущее мученье, любой его спич растягивался в скучнейшую тираду.

– Весь сегодняшний вечер в этом кафе звучали здравицы в честь самого молодого члена команды, в которой я когда-то имел честь состоять. – Алексей расшаркался и покивал на аплодисменты, прозвучавшие в его адрес; кто-то протяжно свистнул, кто-то поддержал его. Он продолжил с места разъединения: – Весь вечер звучали здравицы в честь нашего Виталика Аннинского, тогда как подлинным виновником торжества является его сын, и появился он на свет вчера. За что мы пили, товарищи? За «целкость» Виталика, за его добросовестность и усердие в постели с красавицей женой, что он не допустил брака и родил мужика. Мне доводилось слушать подобные бредни, однако кое-кто из вас назвал меня бракоделом – что я родил «двустволку». Сейчас моя дочь мирно спит в своей кровати, может быть, не одна. Я сделал вид, что бросил вмешиваться в ее жизнь, года два назад, когда ей исполнилось шестнадцать. В ту пору мы с женой разошлись. С того момента, казалось мне, прошла целая вечность, в которой целиком уместилась моя новая, попахивающая рабской свободой жизнь. Что такое рабская свобода? Это когда рабу говорят, что он может катиться на все четыре стороны. Что сделает чернокожий раб в первую очередь? Ну, для начала залечит раны от плетки, а потом изнасилует белую бабу, похожую на его бывшую хозяйку. Что сделал я, белый раб, скинувший ярмо?

– Трахнул черную? – спросил я со своего места.

– Не-а. Я начал зализывать душевные рубцы.

– Зализывать? Звучит сексуально.

– И все, – не слушал меня Мазин. – Мне никогда не хотелось поиметь негритянку – в этом плане я расист.

Я склонился к Виталику Аннинскому, «который родил сына», и спросил:

– Ты не снимаешь на скрытую камеру?

Самый молодой член некогда грозной структуры (Следственный комитет военной разведки) покачал головой и зевнул. Виталик был всего на год моложе меня, а мне стукнуло тридцать. После «полураспада» Следственного комитета Аннинский пошел работать опером в отдел внутренних дел по Пресненскому району Центрального административного округа Москвы, я открыл свое дело и стал частным сыщиком. Алексей Мазин, чья хвалебная застольная песня затянулась, разменял «трешку», купил однокомнатную квартиру, а на остальные деньги приобрел «Сканию». Теперь он дальнобойщик. В общем, без дела из нашего комитета никто не остался.

– У меня предложение, – Виталик хмельно улыбнулся мне. – Давай сегодня нажремся, Паша?

– Давай, – поддержал я его.

Семь утра. Я едва продрал глаза, проснувшись с адского похмелья и почувствовав себя сатанистом. Вчера я неплохо оторвался и, надо сказать, мог себе это позволить. Я отчитался о проделанной работе, мой счет пополнился кругленькой суммой, и я с оптимизмом смотрел в будущее. С другой стороны, ничего не изменилось. Поцарапанная «Ауди-100» по-прежнему стояла под окном моей двухкомнатной квартиры на улице Поликарпова (совсем близко от ипподрома), в шифоньере на выбор пять или шесть костюмов, на стене в спальне десятка полтора вымпелов и кубков, которые я взял в финальных боксерских поединках в рамках Минобороны.

Я с минуту лежал с открытыми глазами, боясь, что они склеятся и я больше не увижу белого света. Эти шестьдесят секунд дали мне полное представление о моем состоянии: пора похмеляться не пришла – я все еще был пьян. Мысль догнаться пришла не сразу, но пришла, и я встал, чтобы продолжить «собрание для дружеской встречи» в одиночестве.

Протопав босыми ногами на крохотную кухню, я достал из холодильника банку пива и, больше утоляя жажду, нежели надираясь, осушил ее в пару глотков. Вторую банку я не осилил и вылил остатки в раковину. Спать. Спать до обеда, иначе я не человек.

Я проспал до часу дня. Мне приснился сон: я продвигаюсь в очереди в столовой, ставлю на поднос пельмени, компот, тонко нарезанный хлеб, расплачиваюсь на кассе, сажусь за стол, подцепляю вилкой пельмень, кладу его в рот и никак не могу прожевать… Я встал, делая вид, что мне хорошо и меня не выворачивает наизнанку от собственного дыхания. Вынес мусор, пару минут пялился красными глазами на соседа, силясь понять, о чем он мне говорит. Наконец я созрел до решения похмелиться – но только под хорошую закуску. Спустившись в магазин, я купил томатного сока, сосисок, острой приправы, бутылку водки. Поэкспериментировал, добавив в кипящий томатный сок сто граммов «Столичной» и сварив в этом огненном бульоне сосиски. Выпив залпом стограммовую стопку, я запил водку горячим бульоном. Сосиску ел с такой жадностью, как будто неделю голодал напротив бизнес-центра «Москва-Сити», примкнув к всеобщей забастовке «оккупируй Уолл-стрит». Я обожрался, съев восемь сосисок и четыре куска хлеба. Лицо мое покраснело, на лбу выступила испарина, в черепной коробке прозвучало что-то старомодное: впрок пошло. И водка, и закуска. Я не узнавал себя и впервые примерил на себя слово «распущенность» (раньше это была разнузданность). Прошло несколько минут, и меня вывернуло прямо на палас. Я хотел было убрать блевотину, но меня от этого героического поступка отвлек телефонный звонок. На экране мобильника высветился незнакомый мне номер; поколебавшись немного, я все же ответил:

– Да?

Мужской голос (возраст звонившего человека я определил в пятьдесят лет) поздоровался со мной, извинился за беспокойство, потом представился.

– Ваш номер телефона мне дала Ирина Александровна.

«Знаю такую» – мысленно прокомментировал я вступление звонившего.

– Собственно, она дала о вас благоприятный отзыв.

Немудрено. Но видела бы меня сейчас сенаторша… Я смотрел на кроваво-красную рвоту, которой еще можно было и похмелиться, и закусить одновременно, и вел деловой разговор.

– Слушаю вас.

– По телефону я смогу разве что назвать вам время и место встречи.

– Надеюсь, дело у вас не срочное. – Я продолжал глазеть на палас.

– Завтра, в два часа дня.

Я облегченно выдохнул:

– Меня это устраивает. Назовите адрес.

Я записал его на прилипашке и прилепил ее прямо на экран монитора.

Дав собеседнику возможность попрощаться первым, я прервал связь.

Он вышел на меня по рекомендации Ирины Александровны. (Фамилия у нее была Непомнящая, что для ревнивой женщины было оптимальным вариантом.) Что бы это ни означало – слишком мало информации. Я мог только пробить этого человека по базе данных мобильных телефонов, а дальше, располагая начальной информацией, использовать другие базы на компьютере, которые я постоянно обновлял. Через полчаса я располагал привычной информацией для такого, как этот, случая: фамилия, имя, отчество, адрес (судя по номеру квартиры, он жил на втором этаже пятиэтажки, может быть), марка машины, долги по неуплате штрафов за нарушение ПДД…