Бес меченый. Глава 8. Тати (Вера Гривина)

Между Вяткой и Волгой наряду с русскими селами располагались также деревни, населенные черемисами21, вблизи которых путники порой натыкались на языческие капища. При виде этих святилищ Савва каждый раз испуганно крестился, а Полкан оставался совершенно невозмутимым.

Поселения черемисов были, как правило, маленькими, избушки выглядели невзрачными и бедными. Посреди каждого двора обязательно стояли маленькие строения, напоминавшие бани, но без труб.

– Что у них там? – спросил как-то Савва у друга.

– Капища, – ответил тот.

Савва осенил себя крестным знаменьем, а Полкан сказал:

– Да, не пужайся ты, брат Савва. Здешние боги безобидные, вроде наших домовых. Их делают из пучков веток.

– И нехристи молятся веткам? – ужаснулся Савва.

Полкан пожал плечами.

– Тебе не все ли равно, кому здешние люди молятся. Главное, чтобы они нас кормили.

Черемисы жили бедно, едва сводя концы с концами – к деньгам они не были приучены, предпочитая обмениваться съестными продуктами и кое-какими изделиями. Поскольку Полкану были известны нравы этих инородцев, он вез с собой горсть дешевых женских украшений, оказавшихся весьма кстати, ибо черемисские красавицы готовы были поделиться последним за блестящие колечки и сережки.

Первый город на пути Саввы и Полкана был стоящий на берегу Волге крохотный Козьмодемьянск. Друзья остановились на грязном постоялом дворе, в горенке похожей на клеть. Наскоро перекусив, Савва прилег на лавку и собрался уже уснуть, но внезапно Полкан предложил:

– Давай, Саввушка, потолкуем.

– Давай, – покорно согласился Савва.

– Ты не думал, как назваться, коли кто-то пожелает узнать о твоем роде-племени?

– Нет, – растерялся юноша.

– Купцом быть невыгодно: торговому человеку у нас нет почета, ему нельзя даже вступить в войско, а дети боярские и дворяне знаться с ним не желают.

– И кем же мне по-твоему назваться?

– Я поведаю одну историю, а ты поразмысли над ней. Жил до Смуты в Москве муж древнего боярского рода, Фома Григорьевич Глебов. Его отец, дед и прадед сумели уцелеть и при государе Иване Васильевиче Грозном, и при царе Борисе Федоровиче Годунове, понеже все Глебовы были тихими, старались не высовываться. Их двор стоял в Белом городе, на Сретенке, возле храма Введения Пресвятой Богородицы. Имели Глебовы неподалеку от Троицы22 свою вотчину, с коей питались не особливо сытно, но все же никто не голодал. В правление Самозванца Фома Григорьевич оставался с женой в Москве, не тронулся он с места и в царствование Шуйского. Потом начались скудные времена, и пришлось Глебовым перебраться в свою вотчину Глебово. А менее чем через полгода сельцо их было ограблено татями, мужики разбежались, и хозяева с самыми верными слугами воротились обратно в Москву. Совсем худо пришлось бы Фоме Глебову, имей он большое семейство, но все его дети померли в младенчестве. Однако же жена Фомы Григорьевича, Марья Михайловна, вновь понесла и по весне родила сынка. А на другой день опосля появления на свет Глебовского младенца, поднялся московский люд против ляхов, а враг в отместку пожег город почитай дотла. В пожаре сгорели и тихий Фома Григорьевич, и жена его и дите еще некрещеное, и слуги. Уцелели лишь холоп Матвей Малый, баба его Акулина Оглобля, да их младенчик, родившийся месяцем ранее хозяйского. Кинулись холопья из Москвы и бежали со страху до тех пор, покуда не остановились в глухом селе за Камой-рекой. Сынок их в пути скончался, других детей они не родили, и прожили Матвей и Акулина вдвоем до ее смерти, а прошедшей зимой преставился и он. Вот так!

– Ну, так что? – недоуменно спросил Савва.

– А то, что никто в Москве не знает о судьбе Глебовских холопьев. Могло ведь случиться, что они вместе со своим дитем вытащили из огня хозяйское чадо, и боярский сын оказался живучее мужицкого отродья. Окрестить младенца холопья смогли спустя месяц опосля его рождения, как раз на Савву Стратилата. Любили Матвей и Акулина господское дите, как свое, но не забывали, что растят не ровню. Савва Фомич Глебов никогда не занимался черной работой и обучился грамоте у попа. Почитай двадцать лет прожил молодец в глуши, а потом решил воротиться туда, где родился. Да и чего сыну боярскому делать в закамских местах? В Москве же, коли нельзя получить отцово наследство, можно хоть службу достойную сыскать.

– Ты хочешь, чтобы я назвался сыном боярским Саввой Фомичом Глебовым? – догадался наконец юноша.

Полкан кивнул.

– Да.

У Саввы дух захватило. С некоторых пор он очень жалел о своем купеческом происхождении и не раз в мечтах воображал себя боярским сыном либо на худой конец дворянином. И вот появилась возможность воплотить мечту наяву. Однако же, как не заманчиво было предложение друга, Савва одновременно с восторгом испытывал и страх.

– Но ведь обман может открыться, – с сомнением произнес юноша.

– Как он откроется? Неужто кто-то поедет аж за Каму, чтобы вызнать жило ли при холопьях господское дите. Родичей в Москве у Глебовых не осталось, а коли кто из соседей выжил, он должен знать, что у Фомы Григорьевича и Марьи Михайловны родился сын перед самым великим пожаром.

– А вдруг я совсем не похож на Глебовых?

– Двадцать лет минуло, Саввушка. Кто же так долго обличье соседа помнит? Ну, а коли и попадется кто-то больно памятливый, ничего в том страшного нет. Дите иной раз удается обличием ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. По части наследства тебе ничего не светит: Троица, поди, прибрала Глебовскую вотчину к рукам, а с чернецами бесполезно свару затевать, тем паче что грамот на владение не осталось. Зато в другом тебе может случиться удача. Опосля Смуты многие молодые дети боярские осталось без вотчин, и государь охотно берет их к себе на службу.

– Боязно мне, – признался Савва.

– Я тебя не неволю, но поверь – так будет лучше.

– Я подумаю, – пообещал юноша и, повернувшись на бок, уснул.

Когда он проснулся, Полкана в горенке не было.

«Поди, уже утро настало», – сонно подумал юноша, но глянув в приоткрытое окно, понял, что еще ночь.

Савва решил поискать друга. Он поднялся с лавки, вышел в сени и стал ощупью спускаться по лестнице. Из корчмы слышался пьяный, многоголосый шум, и когда юноша вошел туда, в глаза ему ударил яркий свет, а в нос шибануло крепкими хмельными парами.

Пирующие люди не обратили внимание на вошедшего паренька. Некоторое время Савва привыкал к свету, а затем увидел длинный стол, заставленный едой и вином; на блюдах лежали жирные куски свинины, бараньи бока, телячьи ноги, гуси и куры.

«Нынче ведь Успенский пост», – машинально подумал Савва.

Однако сидящий в этой корчме народец явно не отличался благочестием. У всех людей имелось при себе оружие, на их пьяных раскрасневшихся лицах были видны рубцы и шрамы.

Савва решил убраться от греха подальше и задержался лишь для того, чтобы удостовериться, здесь ли его друг. Полкан сидел за столом, беседуя с тщедушным остроносым мужичком, и Савву, казалось, не замечал.

Тут в корчму вошел высокий широкоплечий мужик в старом замызганном кафтане. Он бросил на стоящего у порога юношу мрачный взгляд и вдруг завопил:

– Ты …! Мать твою! Ты … здесь! Душу выну!

За столом все замолчали и с удивлением воззрились на вошедшего мужика.

– Никак Селезень до чертей допился? – воскликнул сиплым голосом собеседник Полкана.

Селезень тем временем замахнулся рукой на Савву, тот испуганно шарахнулся в сторону, и мужик с грохотом рухнул на пол. Грянул дружный смех.

Помотав головой, Селезень попытался подняться.

– Признал я, признал сосунка, – бубнил он, сопровождая свое ворчанье забористой бранью. – Он Свища и Куланду прикончил, а его товарищ Курдюка порешил.

Остроносый с любопытством глянул на Савву.

– Неужто сей недомерок со Свищом справился?

Встав наконец на ноги, Селезень, ударил себя кулаком в грудь.

– Провалиться мне, Хрипун, в преисподнюю, коли я соврал! Они ватагу мою со света сжили!

Сидящие за столом люди грозно зашумели.

– Тихо вы! – крикнул Хрипун, и сразу же наступила полная тишина.

– Как все случилось? – обратился Хрипун к Савве, но тот не имел сил выдавить из себя хотя бы слово.

– Дозволь, Хрипун, я поведаю, как все было, – вмешался Полкан.

Хрипун кивнул.

Полкан неторопливо поднялся из-за стола, понюхал табак, громко чихнул и начал повествование о схватке в лесу. Он почти не соврал, разве что умолчал о затаившемся в кустах с самопалом Афоне Зайце. Из рассказа Полкана выходило, что Савва один справился с двумя татями.

– Слыхал, Хрипун! – воскликнул Селезень. – Они лишили жизней моих товарищей!

У Саввы от страха душа ушла в пятки, ибо он был уверен в том, что тати учинят над ним расправу. Однако неожиданно для юноши на его защиту встал Хрипун:

– Ну, лишили! Что ж им надобно было дожидаться, покуда вы им головы снесете?

– Да, ты никак взял сторону чужаков супротив своих? – удивился Селезень.

– Я за справедливость! – торжественно возвестил Хрипун. – Вы напали первыми и вчетвером не сумели двоих одолеть. Кто же в том виновен, окромя вас самих? – он дружелюбно глянул на Савву. – А ты, парень, молодец, раз сумел с самим Свищом справиться.

Селезень взревел и схватил со стола огромный нож. В то же самое мгновенье Хрипун с удивительным проворством вскочил и взмахнул саблей. Не успел никто опомниться, как пытавшийся убить Савву тать упал бездыханным, и из-под его неподвижной головы медленно потекла кровь.

Хрипун брезгливо вытер свое оружие.

– Нечего зря за нож хвататься: чай, мы не в лесу и не в чистом поле. Ну-ка, ребятушки, уберите его в Волгу! Пущай рыба тоже попирует!

Тати отнеслись спокойно к гибели своего товарища. Когда труп унесли, и сухая подвижная старуха затерла кровь, за столом возобновилось пьяное веселье.

Хрипун усадил Савву слева от себя и спросил:

– Ты чей, паренек? Отколь взялся?

Открыв рот, юноша хотел было сказать:

– Я купеческий сын Савва Грудицын.

Но неожиданно для самого себя он заявил:

– Я сын боярский Савва Фомич Глебов.

Савва замер с открытым ртом, удивляясь собственной смелости.

«Я ведь вовсе не хотел назваться боярским сыном, а как-то само получилось».

– Прямо-таки сын боярский? – хмыкнул Хрипун.

Он явно не поверил в знатное происхождение своего собеседника.

– А опосля пары чарок доброго вина паренек царевичем окажется, – съязвил один из татей.

За столом все захохотали.

Смущенный Савва едва не убежал из корчмы, но тут в беседу вмешался Полкан:

– Поведай-ка, Саввушка, сиим добрым людям о горестной судьбе своего семейства.

Савва робко начал рассказывать услышанную им всего лишь несколько часов назад историю о несчастном семействе Глебовых. У юноши оказалась замечательная память, и он не упустил ни слова из рассказа друга. Недоверие в глазах татей начало таять, и, заметив это, Савва заговорил увереннее. А закончил он свое повествование даже с вдохновением:

– Похоронил я Матвея Малого и решил отправиться в Москву. Не сидеть же мне до скончания века в лесу. Может, хоть часть отцова наследства сумею воротить, а коли не получиться, то послужу государю.

«Неужто я так складно сию сказку людям поведал? – сам себе удивился юноша. – Будто мне кто-то мудрее меня на ухо ее нашептывал».

– Кто же тебя выучил саблей владеть? – спросил Хрипун. – Неужто твой холоп?

– Я выучил, – подал голос Полкан. – Еще запрошлым летом пришлось мне в их селе остановиться, тогда-то я и услыхал впервые про Саввушку. Матвей Малый плакался мне, что взращенный им сын боярский узнал от тамошних охотников, как с ножом и самострелом управляться, но саблю и пищаль никогда в руках не держал. Тогда-то я и показал молодцу, как надобно обращаться со стоящим оружием.

Хрипун сказал доброжелательно:

– Откушай с нами, Савва Фомич, коли не брезгуешь.

Остальные тати принялись обсуждать повествование молодого человека:

– Опосля Смуты многие дети боярские совсем обнищали.

– Иные из них к нам подались.

– Уж лучше татьбой промышлять, чем волочиться под окнами и просить подаяние.

Тем временем кое-кого уже тянуло на веселье: несколько человек пытались петь, а двое, выйдя из-за стола, пустились в пляс.

– Почто нет баб? – крикнул одноглазый сгорбленный уродец.

– А ведь верно, Бирюк? – обратился Хрипун к мрачному хозяину постоялого двора.

– Я уже за ними послал. Да, вот они, легки на помине.

Из сеней послышались женские голоса, затем дверь отворилась, и в горницу ввалились шесть бабенок, из которых три были совсем молодые, две выглядели постарше, а одна годилась Савве в матери. Размалеванные белилами и румянами лица кривились от смеха, а пышные телеса подпрыгивали при каждом шаге.

Одни тати хватали баб за бедра и ягодицы, другие наливали им вино и протягивали чарки. Когда женщины расселись за столом, рядом с Саввой оказалась сероглазая бабенка в васильковом шушуне и пестром платке.

– Налей мне вина паренек! – развязно попросила она.

Юноша послушно наполнил чарку. Соседка лихо влила себе в рот вино и вновь обратилась к Савве:

– Налей еще!

– Бирюк, ты баньку истопил? – спросил Хрипун.

– Истопил, истопил! – ответил хозяин.

Хрипун поднялся.

– Пойдем, Полкан, попаримся. Вы с нами ступайте, – велел он двум самым молодым бабенкам и вновь обратился к Бирюку: – Приготовь чистое белье.

Уходя вместе с Хрипуном из корчмы, Полкан ободряюще улыбнулся другу.

А веселье продолжалось: тати кричали, бабы визжали и громко смеялись. Сероглазая соседка Саввы выпила три чарки водки и совершенно опьянела. Прижимаясь к юноше пышной грудью, она жарко шептала:

– Чего ты, паренек, смурной? Хочешь, повеселю тебя?

Пьяная женщина не вызывала у Саввы никаких чувств, кроме брезгливости.

– Тебя как кличут? – спросил он, чтобы хоть как-то отвязаться от ее ласк.

– Ульянкой Сухоручкой.

– Почто Сухоручкой?

– Потому что муж мой Сухорук.

– Покойный?

– Живой!

– Так ты не вдова? – удивился Савва.

Женщина с сожалением вздохнула:

– Нет, покуда не вдова. Я, прости Господи, жду, не дождусь того дня, когда мой муженек преставиться. Все одно толку от него нет никому, окромя хозяина корчмы. Никто его трезвым почитай не видывал.

– Ты сама пьешь не меньше мужика.

Ульянка пьяно всхлипнула:

– Мой муж сам виновен в том, что его жена пьет. Он, ирод проклятый, меня к вину пристрастил!

– Что ты ее слушаешь, Савва Фомич? – подал голос сидящий напротив лохматый тать. – Она тебе много чего напоет за чарку вина.

– Петь хочу! – крикнула Ульянка.

Она выскочила на середину горницы и завизжала тоненьким голоском:

– Вот сучка! – ругнулся себе под нос Савва.

– Что, верно, то верно, Савва Фомич! – поддержал его лохматый тать, поднимаясь.

Он склонился к Савве и сказал задушевно:

– Меня Медведем кличут. Давай, выпьем!

– Дрянь! – воскликнул Савва и поморщился.

– Вино? – удивился Медведь.

– Нет, бабы! Я подобных распутниц еще не видывал.

Тать хмыкнул:

– Понятное дело, в вашей глуши такие бабы не водились.

– Неужто они все замужние?

– Нет, замужем токмо Сухоручка. Волчиха, Щербатка и Красуля – вдовы, а Анисья Присуха с дочкой Марьей и вовсе девицы, – сообщил Медведь и громко загоготал.

– Мать с дочкой? – изумился Савва.

– Ну да! – подтвердил тать и кивнул в сторону самой старшей из женщин. – Вон мать, а дочь ее с Хрипуном в бане парится. Присуха родом из-под Москвы. Двадцать лет тому назад, когда в ее селе стояли ляхи, приглянулась девка их полковнику. Полгода он держал ее при себе, покуда не надоела, а потом прогнал. Анисья тогда дите родила, то ли от ляха, то ли от казака: в те тяжкие времена наши бабы и девки отдавались кому не попадя лишь за кусок хлеба. Вместе с малым дитем Присуха бродила по городам и весям, покуда не добралась до здешних мест. Лучше ей было бы подкинуть Марью в святую обитель али в добропорядочное семейство, но уж больно голодали тогда даже в наших краях; случалось, что своих детей съедали, чужих же и подавно не щадили.

– Как съедали? – ужаснулся Савва.

– Как свинину али курятину. Голодному любое мясо – еда.

У Саввы к горлу подступила тошнота.

– Э, да ты с лица спал, Савва Фомич, – озабоченно сказал Медведь. – Выпей-ка еще винца.

Как только юноша опустошил чарку, тать продолжил свой рассказ:

– Анисья могла бы в Козьмодемьянске назваться вдовой, но на ее несчастье сюда добрался мужик из ее родного села – он и поведал людям правду. Так что Присухину дочку с детства прозвали байстрючкой. Баба, чтобы дите прокормить, с нами связалась. Себя она не блюла, но к девке поначалу никого не подпускала, желая, чтобы Марья черницей стала и материны грехи отмолила. Токмо, видать, правду толкуют: яблоко от яблони недалече падает. Не успела девица в пору войти, как из материного дома утекла с тем самым Свищом, коего ты прибил. Погуляла она малость, а как, опять же, полюбовнику надоела, воротилась под родной кров. Материно сердце не камень, и Анисья приняла дочку. Теперь они обе с нами водятся.

– Блуд ваш тешат?

– Не токмо. Они нам и в деле помогают.

– Как помогают? Ворованное добро хоронят?

– Ох, паренек! Молод ты и не разумеешь, что баба иной раз бывает полезнее любого мужика. Скажем, наш брат может много часов без толку стараться, чтобы заманить богача с деньгами, а бабенка подолом разок потрясет и бери его тепленьким.

– Неужто все богачи на ваших блудниц падки?

– Пущай не все, но многие. Дома при жене, при детях, а иной раз и при родителях, особливо-то не погуляешь – вот они и идут в разнос, когда от двора своего отъедут, а мы тут, как тут, – протянул Медведь последние слова и, хихикнув, рассказал несколько коротких историй о том, как женщины помогают разбойникам облапошивать богачей.

Его словоизлияния были прерваны появлением на пороге корчмы полуодетого Полкана.

– Хрипун убился до смерти! – сообщил друг Саввы громогласно.

Наступила гробовая тишина, длившаяся пару мгновений, а потом одноглазый уродец испуганно спросил:

– Как убился?

– Поскользнулся и ударился головой об лавку, – спокойно разъяснил Полкан. – Бабы видали, как он помер.

Тати засуетились, часть из них кинулась из горницы.

– Пойдем, Саввушка. Здесь и без нас управятся, – шепнул Полкан другу.

Когда они поднялись в свою клеть, Савва хотел раздеться, но друг остановил его.

– Погоди! К нам еще гости наведаются.

Едва он это успел сказать, как дверь распахнулась, и порог переступил коренастый широкоплечий тать, с очень смуглым лицом и черными, как уголья глазами.

– Никак сам Коптел к нам пожаловал? – насмешливо промолвил Полкан.

– Где деньги? – мрачно спросил Коптел.

– Чьи? – спросил Полкан с прежней усмешкой.

Вопрос разозлил татя:

– Я вот кликну своих товарищей, они вам в раз растолкуют, чьи деньги украдены из Хрипуновой одежи! Все, что имел покойный, ныне нам принадлежит!

– Положим, все, что он имел, вы не найдете. Впрочем, о Хрипуновых тайниках ты знаешь поболее своих товарищей, но делиться ни с кем не собираешься, равно, как и серебром-златом, закопанным тобой у кумы в погребе.

Коптел испуганно перекрестился.

– Ты, бес, не иначе!

– Что, Коптел, подвела кума? – засмеялся Полкан. – Ненасытная баба. Мало ей было тебя, она еще и с Хрипуном завела любовь. Узнав о том, ты перепугался и не зря: кума ведь и впрямь проболталась твоему другу заклятому про спрятанное добро. Так что ты вовремя с Хрипуном покончил.

– Как я сумел убить Хрипуна, коли он был с тобой в бане? – прошептал Коптел.

– Есть медленные зелья. Выпьет человек винца, и, немного времени погодя, у него вроде как сердчишко прихватит. Ничего удивительного, тем более, коли он в баньке парится. Вот что, Коптел: давай разойдемся полюбовно! Я смолчу о том, что успел узнать от Хрипуна, и о том, что он уже мертвым упал.

– А бабы? – хрипло спросил Коптел.

– Они с испуга ничего не поняли.

Внезапно из сеней послышалось пыхтение, которое удивительным образом подействовало на Коптела – он сразу успокоился и хищно прищурился.

– Мниться мне, что лучше прикончить вас обоих, а товарищам сказать: дескать, Полкан Хрипуна зельем извел да обокрал по сговору со своим дружком, за что я их и порешил на месте, – угрожающе проговорил тать и негромко позвал: – Давила!

Дверь тут же отворилась, и на пороге вырос мордатый верзила с двумя веревками в руках.

«Никак смертушка моя явилась?» – подумал Савва, покрываясь ледяным потом.

В растерянности он посмотрел на друга и увидел, что того нисколько не напугало появление многопудового басурманина.

– Замри, коли хочешь жить, – шепнул Полкан юноше и сделал шаг вперед.

То, что происходило дальше, заставило Савву застыть с открытым ртом, напрочь забыв о только что угрожавшей им с другом опасности. Полкан стал делать руками странные движения, бормоча при этом:

– Вы не можете сдвинуться с места! На каждой руке у вас висит по десять пудов, а ноги приросли к полу! Стойте! Не двигайтесь! Стойте! Не двигайтесь!

Пару мгновений тати выглядели опешившими, затем их лица сделались совершенно отрешенными, а тела, словно окаменели.

– А теперь спите! – велел Полкан. – Спите, покуда солнце не встанет! Спите, покуда солнце не встанет! Спите, спите, покуда солнце не встанет! – повторял он тихим, но повелительным голосом.

Оба татя послушно грохнулись вниз и захрапели, причем Давила занял все пространство на полу, а Коптел расположился на своем товарище.

– А теперь, Саввушка, утекаем, – обратился Полкан к другу

Савва и сам рад был покинуть разбойничий притон.

– Как же нам собрать вещи так, чтобы их не потревожить? – спросил он, указывая на зычно храпящих татей.

– Да, ты хоть убивай их, они не проснутся, покуда солнце не подымится.

И все-таки Савва поначалу изо всех сил старался не задеть спящих, но потом понял, что Полкан прав, и тати не просыпались даже, если на них кто-нибудь нечаянно наступал.

– Ты их заколдовал? – дрожащим голосом спросил юноша.

Полкан нетерпеливо махнул рукой.

– Потом, брат Савва! Потом я тебе все скажу.

Вытащив из-под Давилы обе веревки, он одну сунул себе в мешок, а другую привязал к окну.

– Вылезем на задний двор, отколь уйдем огородом.

– А как же наши кони и лошадь? – спросил Савва.

– Нам не до коней, – отрезал Полкан.

Он выбросил в окно вещи и легко спустился по веревке во двор. Савва последовал за другом с меньшей сноровкой, зато с огромным желанием выбраться из разбойничьего логова, и это предавало ему ловкости. Быстро собрав свои вещи, друзья бросились прочь от постоялого двора. Полкан бежал впереди, Савва несся за ним: несмотря на предрассветную темноту, никто из них не разу не споткнулся и не за что не зацепился.

На берегу Волги Полкан швырнул на землю мешок и сказал запыхавшемуся другу:

– Погоди, Саввушка! Отдышись малость.

– А вдруг тати догонят нас?

– Не догонят.

Уверенность старшего товарища немного успокоила юношу. Савва опустился на траву.

– Что же мы без коней будем делать? – огорченно воскликнул он.

Полкан махнул рукой.

– Добро, что сами уцелели да еще немалыми деньжатами разжились, а коней мы себе достанем. Нынче же нам они без надобности, понеже до Нижнего мы поплывем по Волге в струге. Я уже сговорился с одним торговым человеком, покуда ты спал.

– Жаль Воронка, привык я к нему, – вздохнул Савва.

– Забудь, – посоветовал Полкан. – У тебя будет еще немало добрых коней.

Тем временем наступил рассвет. Городок начал просыпаться: петухи отпели свои песни, в храмах отслужили заутреню, из труб потянулся дым.

Друзья зашагали по берегу туда, где виднелась пристань.

– Ты колдовством с татями управился? – вновь спросил Савва.

– Ну, а коли колдовством, что из того?

– Грешно колдовать, – уверенно заявил юноша. – Кто колдует, тот не попадет в царствие небесное.

– Не усыпи я татей, они бы нас удавили, – резонно возразил Полкан. – Али ты спешишь попасть в царствие небесное? Тогда в другой раз я подожду, покуда тебя порешат, а потом уж о себе позабочусь.

Савва вовсе не торопился на тот свет.

– Просто я с малых лет боюсь колдовства, – смущенно сказал он.

– Я не колдовал.

– А как же ты заставил татей уснуть?

Полкан рассказал:

– Опосля того, как меня небесным огнем опалило, я чудом живым остался – долго хворал, а когда выздоровел, случилось то, чего прежде не бывало: мне удалось отца обморочить23. Украл я из дому серебряный ковш, чтобы сменять на зодиак24 у чужеземного купца, и токмо направился к торгу, как увидал батюшку. Хватает он меня за шиворот и вопрошает: «Что ты под полой хоронишь?» Я ему и говору первое, что на ум пришло: «Лягушку поймал, хочу баб попугать». А ковш возьми и выпади у меня из-под полы. Отец поглядел на него, скривился и проворчал: «Лягушка-то твоя не шевелиться – поди, сдохла уже».

Савва засмеялся, а Полкан продолжил:

– Попробовал я и с другими людьми такие штуки проделывать, и у меня, за редким случаем, получалось. А потом моя судьба так сложилось, что пришлось мне поскитаться немало. Попал я аж в восточные земли, и там один мудрый человек научил, как с данными мне Богом чудесными способностями управляться. Он еще велел морочить людей токмо по великой нужде, иначе однажды я сам себя обморочу.