Глава 5. Рождённый ползать
Обожаю Чарльза, мать его, Буковски! Прочёл от корки до корки. Не то чтобы я видел в «Фактотуме» какой-то скрытый эзотерический смысл или хоть какой-то намёк на литературную ценность, но, чёрт возьми, бульварное чтиво – определённо то, что я искал последние пару лет, да простят меня Булгаков и Достоевский! Однако вы навряд ли захотите перечитать его книги в следующий раз (если только у вас нет проблем с половым созреванием или лишней хромосомой).
В кои-то веки во мне шелохнулось неподдельное вдохновение. Через час блокнот потолстел на двадцать страниц, что было огромным прорывом за последнее неплодотворное время. Кисть выводила букву за буквой, вычёркивала, обводила, вырывала листы, повествовала, описывала, рассуждала.
Истощённый и одухотворённый, я вновь рухнул в объятия кровати. Голову снова опутали плоды больной фантазии.
Вот мы сидим за столом с Иисусом, облачённые: он – в тряпьё и терновый венок, я – в тогу и сандалии, на веранде в глубине виноградных садов. Рядом Марк стряхивает сигаретный пепел с белоснежной туники и с задумчивыми глазами перебирает звонкие нити позолоченной лиры. Мы пьём портвейн и спорим.
– Ну какая ещё вавилонская блудница? Ну ты сам подумай, что несёшь!
– Прояви хоть каплю уважения перед сыном божьим!
– Божьим? Ты сам-то его видел?
– Попридержи коней, остряк!
За шумом листвы проявилась фигура юной девы с аккуратно уложенными белокурыми волосами. В руках она несла кипу каких-то бумаг и пачку ментоловых сигарет.
– Спасибо, душенька! Будь добра, принеси нам по чашечке кофе и что-нибудь перекусить, думаю, совещание продлится ещё какое-то время. И если кто спросит, меня нет.
– Слушаюсь, – девушка увела зелёные глаза в сторону, но вдруг опомнилась. – Ах да, шеф, вам звонил некто, не представился, говорил что-то про вашего отца, и что падших ангелов не бывает.
– Спасибо, милая, я разберусь.
Секретарь вновь исчезла в зелени виноградника. Босс с деловитым видом снял венок, протёр испарину со лба, водрузил тёрн на прежнее место и надвинул очки на переносицу.
– Так, что тут у нас: не то, не то… ага, вот и наша блудница. Похоть и прелюбодеяние, алчность, гордыня, чревоугодие и уныние – двадцать две тысячи восемьсот четырнадцать статей на одну двадцати семилетнюю душу! И ты её ещё защищаешь?!
– Все мы делаем ошибки: и я, и ты.
– Одну, две, десять, но не двадцать две тысячи восемьсот четыр.., о боги, пятнадцать.
– Но ведь ты учил о всепрощении.
– Было дело. Первые пару лет эта акция работала безотказно. Но наши партнёры из, скажем так, «нерая» были крайне огорчены низкими показателями притока свежей рабочей силы. Было решено удалить эту статью из договора, но люди почему-то пропустили это мимо ушей. Нынче от дефицита страдаем мы, но до повторного рассмотрения договора, к сожалению, ещё уйма лет, – вздохнув, он достал из выдвижного ящика пачку сигарет.
– Неужели ничего нельзя сделать? – кивнув головой, я поднёс пламя свечи к сухости табака и, не отводя глаз от собеседника, продолжил. – Приятель, выручай по старой дружбе, Кира не заслуживает геенны огненной, разве что порицания и порки.
– Я подумаю. Ты бы лучше о себе позаботился, в последнее время твоё поведение крайне удручает.
– За меня не беспокойся, всё под контролем.
На веранде вновь появилась зеленоглазая блондинка с расписным подносом. Марк отвлекался от игры каждый раз, как она возникала из ниоткуда, улыбался и подмигивал смущённой красавице. Но на этот раз секретарю было не до заигрываний.
– Шеф, этот ненормальный уже здесь, рвёт и мечет, хочет видеть вас и вашего отца, притащил с собой каких-то четырёх психов на лошадях.
– Трудный день, – выдохнул сын божий. – Я сейчас подойду, милая, предложи пока гостям чаю, – он повернулся в мою сторону. – Так, на счёт Киры. Я всё обдумаю, позвоню, будь на связи. А сейчас, сам видишь, не до этого.
– Хорошо, буду ждать, – я встал с кресла. – Папе привет.
– Пошёл ты.
Замочная скважина издала два коротких всхлипывания.
– Ты весь день собираешься проваляться?
– Будь моя воля – всю жизнь.
– Пригрела бездельника называется. Помоги с сумками.
В руках Кира держала два битком набитых пакета. Один, заполненный сотнями бумаг и различных квитанций с исписанными полями, она вручила мне и сказала вывалить всё на кровать. Второй, разносящий запах рукколы и прочей зелени, со стеклянным звоном приземлился рядом с холодильником.
– Что за бумаги? Выписываешь чеки за услуги?
– Я риэлтор, баран.
– Вот как, – покраснев, стыдливо выдавил я. – Неловко вышло.
– Ты разобрался со своими записями?
– Лучше! Я дописал две главы. И, знаешь, кажется, я спас тебя от высшего суда.
– Замолвил за меня словечко Иисусу?
– Вроде того.
– Я же сказала, никаких наркотиков.
Подходил к концу очередной день, который едва успел начаться. Мы слушали какой-то старомодный блюз и готовили ужин. Несмотря на моё рвение, мне была доверена лишь нарезка овощей и зелени. Кира, сквернословя, оттирала «омлет» от сковороды и готовилась тушить мясо.
– Так куда ты ездила?
– Продала очередную хибару какой-то семейной парочке. Вот они удивятся, когда узнают, что в стенах нет ни утеплителя, ни какой-либо изоляции, а жилая площадь по факту на пять квадратов меньше.
– Ты серьёзно?
– Ну да, каждый держится на плаву, как может.
– А тебе по шее за это не дадут?
– Не моя проблема, что люди хотят подешевле и побыстрее. К тому же, кадастровый и технический паспорта всё время были у них под носом, но ведь всем плевать на мелочи и сноски, лишь бы картинка была попестрее.
– Двадцать две тысячи восемьсот пятнадцать…
– Что?
– Да нет, ничего, просто задумался.
Впервые за последние дни я ел что-то сносное. Кира, как оказалась, неплохо разбиралась в кулинарии да и в принципе была человеком многих талантов. При первой встречи с ней вы бы вряд ли поверили, что она закончила технический и юридический институты с отличием. На журнальном столике аккурат под Заветами пылились какие-то дипломы и корочки, государственные грамоты, сертификаты и прочие атрибуты жизни успешного человека. Но Кира лишь изредка от скуки протирала с них пыль или сворачивала из них бумажных журавликов.
Мы снова пили, закуривали, болтали о всяких пустяках. Я зачитывал ей свои наработки, она местами с блеском в глазах слушала, местами смеялась, иногда произносила коротко: «Убери это».
Шли дни, недели, месяцы. Я не помню, когда последний раз засыпал с ней трезвый. Нам было на всё плевать. Мне казалось, пока мы пьяны, мы живы. Мне казалось, пока мы вместе, мы живы.
Я позабыл обо всём, но никак не о маме и сестрёнке. Порой я вставал в приступе очередной бессонницы, стараясь не разбудить Киру, зажигал настольную лампу. Выкладывал на столик лист бумаги и карандаш. Собираясь с мыслями, стачивал его до середины, так и не найдя ни одного подходящего слова. Письмо из ночи в ночь оставалось пустым, писательский талант, порой рекой льющийся из-под грифеля, то ли спал, то ли агонизировал.
Порой хотелось всё бросить и вернуться домой, взять с собой Киру, не гнаться за туманной мечтой и жить обычной жизнью, но я понимал, что всё рано или поздно вернулось бы на круги своя. Кира лишь говорила: «Высунь голову из задницы, твоё дело – писать». И я писал. Писал, изо дня в день утолщая блокнот, заваливая стол исписанной макулатурой. Писал месяц за месяцем, сменяя грифель за грифелем, опустошая чернила сотен авторучек.
– Ну и что ты думаешь?
– Говно.
– В смысле? – недоумение на моём лице говорило само за себя.
– Ну для семейного архива, пробы пера или сдачи курсовой на кафедре журналистики какого-нибудь Мухосранска пойдёт.
– Какого чёрта ты несёшь? Я писал это три года, три грёбаных года!
– А я говорю, говно.
Кровь прилила к вискам вместе с непреодолимым желанием схватить её за глотку и переломить гусиную шею. Благо здравый рассудок всегда преобладал в моей кипящей голове.
– Пойми меня правильно, я не хочу тебя задеть. Ты правда старался. Но этого недостаточно. Ты можешь написать сложнее, остроумнее, глубже. Тебе нужен опыт. Ведь я выбрала тебя, значит, ты лучший!
Кира приблизилась ко мне, но я сделал шаг назад.
– Тебе нужно всё обдумать. Я вернусь ближе к вечеру, не теряй рассудок, творец, – отправив воздушный поцелуй, она накинула плащ и скрылась за дверью.
Разменять вечность можно, следя за тем, как бежит вода, извиваются языки пламени и как тускнеют в нём некогда полные жизни рукописи. Огонь жадно сжёвывал плоды трёх лет бессонных ночей, отхаркивая в дымоход золу пышущих жаром букв. В этот раз мысли не путались в суматохе, не вились вокруг языка и кисти, не пересекались друг с другом, не ускользали. В этот раз разум пребывал то ли в оцепенении, то ли в анабиозе. Равнодушие и пустота постепенно заполнялись тёплым глинтвейном и растворялись в нём на пару с угарным газом.
– Я не намекала ни на какие радикальные меры, – послышалось из-за спины.
– Плевать.
– Наверно, не стоило так резко. Ты воспринимаешь всё слишком близко к сердцу.
– Не вини себя, на утро я буду бодрячком.
– Радует, что ты не теряешь жизнелюбия.
– Скажем так, я ещё не решил, когда пущу себе пулю в лоб.
– Довольно оптимистично.
Мы молча сидели и жгли оставшиеся отпечатки моих мыслей. Как трудно создать целую жизнь, историю, и как просто уничтожить всё в одночасье. Слёзы наворачивались при мыслях об этом, солью выжигая блеск покрасневших глаз. Морфей вновь ненароком коснулся моих век.
– Ну что же ты, братец, мужчины не должны плакать! – подкидывая очередной лист в нутро камина, наставляла Катя.
– Это мальчики всем чем-то обязаны, мужчина не должен никому и ничего, – оборвал я, протирая заспанные глаза.
– Стоило оно того, а, братец? Год прошёл, а ты как грезил о чём-то, так и продолжаешь гнаться за собственной тенью.
– Хоть ты меня не суди.
Катя увела взгляд и перевела дыхание.
– Мы скучаем. Нам трудно без тебя.
– Я всё понимаю. Подождите ещё немного, самую малость. У меня получится, обещаю.
Повисла тишина, прерываемая лишь треском объятых пламенем сухих дров, огоньком мерцавших в глазах сестрёнки.
– Марк о тебе спрашивал.
– Марк? Он вернулся?
– Да, сказал, что будет ждать твоего приезда.
– И как он?
– Как всегда: разит перегаром, сквернословит и пошло шутит. К счастью, он слишком бедный, чтобы пить так часто.
– Это радует, – я невольно улыбнулся, – Как матушка?
– Потихоньку. Говорит, что ты нам важнее бумажек, которые присылаешь. Откуда они, кстати? Не думаю, что кочегарам много платят, – демонстративно бросив последнюю стопку бумаг в камин, произнесла Катя.
– У меня, так сказать, нашёлся спонсор.
– Эта девица? Мама не разрешает мне ошиваться рядом с такими.
– Она хорошая, правда.
– То есть тебя обеспечивает девчонка?
– Не начинай, пожалуйста, – наши голоса вновь слились с пустотой комнаты.
– Ложись-ка в кровать, тебе пора спать.
– Нет, я хочу посидеть с тобой ещё.
– Успеешь ещё насидеться, – Кира продолжала трясти меня за плечо.
Мы легли и продолжали говорить что-то друг другу, отшучивались, болтали, допивая остатки остывшего глинтвейна, незаметно сливаясь со сном. Впереди ждал новый день, можно сказать, новая жизнь. Феникс в девятнадцать глав вспыхнул, сгорел и истлел вместе со мной. Отчаяние, апатия и самобичевание растворились в объятьях Киры, сменившись на призрачную надежду и зыбкое воодушевление. Впереди ждал новый день.